Тайна прикосновения

Глава 31. АЛЕКСАНДР (из воспоминаний)

Телеграмма пришла на третий день, после того как я вернулся из отпуска в часть, ее принёс мой друг, капитан Шушунов. Суббота, утро. Я сижу в комнате офицерского модуля на кровати и тупо смотрю в листок бумаги, на котором неровными буквами на желтоватых полосках отбито три слова: «Папа умер приезжай». Да этого не может быть! Я должен верить этому листику? Два первых слова неумолимы, я снова и снова смотрю на них, и листок в моих пальцах дрожит вместе с ними.

К действительности меня возвращает Славка:

— Пойдём к Алтухову, только он тебя может выручить! Если ты вылетишь в Петропавловск в понедельник, то уже никак не успеешь!

Алтухов — замполит — временно исполнял обязанности командира части вместо нашего грузина, Юрия Ивановича Хинткирия. Сюда, на Камчатку, он прибыл со всесоюзного испытательного полигона — Капустина Яра и при случае всегда вспоминал: «А вот у нас в Капь-яре.» С его полного, с двойным подбородком лица не сходила добродушная улыбка, он был медлителен в словах и жестах, в его крупной фигуре было много основательности, неторопливости. Про таких говорят: этот не разгонится!

С утра, несмотря на субботу, он был на аэродроме, в своём кабинете. Капитана с лейтенантом принял приветливо, с улыбкой, предложил сесть.

— Да, собственно, и сидеть нам некогда, — ответил по праву старшего Шушунов. — Вот, у вашего пилота отец умер. Ему надо помочь срочно отправиться в Петропавловск.

Шушунов — начальник секретной связи ЗАС и комендант гарнизона — сам был из «ракетчиков», из части, которая отслеживала запуски ракет с Байканура, и пришёл к Алтухову только как мой товарищ, он понимал, что лейтенанту, начинающему службу, проще отказать в прсьбе, чем ему, камчадалу с опытом.

С лица Алтухова сползла улыбка, и он проникновенно сказал:

— Что ж, Марчуков, прими моё соболезнование! Это ж надо! Ведь только прибыл из отпуска! Но помочь ничем не могу. Самолёт на Елизово спланирован на вторник, можем дать по срочной заявке — на понедельник, не раньше.

— Понедельник — это уже поздно! Только срочную заявку на сегодня! Можно оформить как санрейс. Больного Вам гарантирую!

— Нет, ребята! Такое решение я принять не могу! В конце концов, я не командир и не могу взять на себя такую ответственность!

— Геннадий Викторович, это как раз тот случай, когда надо думать не о том, как спасти свою задницу, а как принять единственно правильное, командирское решение! — Шушунову нечего было терять, он не подчинялся Алтухову. Шея и внушительный подбородок замполита покраснели, щёки надулись:

— Нет и нет, ребята! Лучше не просите! А насчёт задниц, капитан, я поговорю с Вами в другом месте.

— На здоровье! — рубанул Шушунов и развернулся на каблуках.

«Трепло ты собачье! Сделать ровным счётом ничего не можешь! А ещё замполит!» — думалось мне, и глухая ярость к этому добродушному человеку, которого я ещё вчера считал довольно милым, росла во мне. Мы вышли из кабинета, вернулись с аэродрома в городок и пошли на берег океана, где огромные волны с глухими ударами рассыпались о гальку.

Славка в задумчивости смотрел на низкую облачность, из которой сыпало мелким дождём, и я надеялся, что он может что-то придумать. Крепко пройдясь в адрес Алтухова, он повернулся ко мне:

— Вот что: ты иди домой, а я в штаб, попробую через наше командование.

Через час Славка пришёл расстроенный, достал из наших запасов бутылку водки:

— Глухо, стоят стеной! Ничего не получается!

Водка на меня не действовала. Я почему-то поминутно смотрел на стрелки часов, будто пытался поймать что-то ускользающее. Через час прибежал солдатик, посыльный из штаба:

— Товарищ капитан, радиограмма по ЗАС!

Вернулся Шушунов довольный, похлопал меня по плечу:

— Тебе повезло! Просят принять для дозаправки полярный ИЛ-14. А дальше они пойдут на Чокурдах и Черский, Билибино. Там, по-моему, есть рейсовый Ил-18, через Тикси — на Москву.

Белый самолет с красным хвостом Магаданского управления, разведчик ледовой обстановки и рыбных косяков, сел у нас через два часа. В Чокурдахе не было погоды, экипаж принял решение ночевать, а рано утром я был уже на аэродроме вместе с лётчиками. Я смотрел на привычную процедуру подготовки самолёта к вылету и вспоминал, как на Камчатке объявился мой брат Борис. Он плавал тогда на исследовательском судне, базировавшемся во Владивостоке, и я неожиданно получил от него шутливую телеграмму, с пародией на японское произношение: «Сизу гостинице «Владивостокской» Сизу пью цай приезжай». До меня не сразу дошло, что он на Камчатке, но нам всё же удалось свидеться, и мы с ним были страшно довольны… Скорее всего, он уже приехал домой и хоть что-нибудь поможет маме.

Мы сделали две посадки в местах, о которых писал Пикуль в своём романе «Камчатка — любовь моя». Эту книгу я прочёл гораздо позже, и, читая, вспоминал те места, по которым пролегал мой печальный маршрут, и в памяти моей живо вставали скромные постройки жилых сборных модулей и гостиниц в Черском и Чокурдахе…

ИЛ-18 летал на Москву через день, мне пришлось ночевать в Чокурдахе в холодной гостинице. Я был один в большой комнате с несколькими кроватями. Темнело быстро. Я зашёл в местный буфет, купил жареной рыбы, вернулся в номер. Из плоской нержавеющей фляжки налил полстакана спирта, долил воды. Спирт обжёг горло, я отщипнул кусочек рыбы и, накрывшись шинелью, откинулся на подушку. Прошлую ночь не спал совсем, поэтому быстро провалился в темноту, не помню, сколько спал. Во сне явился отец, мы с ним долго разговаривали, и сон был настолько живым и ясным, что ко мне пришло успокоение: «Да какие глупости! Кто тебе сказал, что я умер?» — говорил отец, и мне стало легко, но, проснувшись ночью от холода, я вновь вернулся в действительность и вновь налил себе в стакан спирта.

Я просыпался часто, а когда засыпал, отец приходил ко мне и мы беседовали о том, о чём никогда не говорили при его жизни.

На следующий день я сел в Ил-18 и под вечер был в Домодедово, затем ехал на рейсовом автобусе во Внуково, чтобы на Ан-24 добраться до Воронежа. Домой я попал только на четвёртые сутки, отца уже отвезли в Алешки и похоронили на кладбище возле больницы.

Так и остался отец в моей памяти и сознании живым, с его щедрой улыбкой, добрыми, измученными жизнью глазами, теми глазами, которые я видел в последний раз в больнице. По странной случайности, шестнадцатого октября — в день его смерти — остался висеть листок отрывного календаря со стихами Есенина, которые он так любил. Этот пожелтевший листок с цифрой «шестнадцать» и стихотворением хранится у меня в альбоме вместе с его фотографиями. И сейчас можно прочитать эти чуть наивные, пронзительные строки:

Рядом со стихотворением — рисунок: дом с тремя окнами, за штакетником — согнувшаяся под ветром берёза. Я до сих пор раздумываю: а случайность ли это?

В свои двадцать четыре года, неожиданно для себя, я изменился, хотя вряд ли кто мог заметить во мне явные перемены. Я стал чаще задумываться над всем, что меня окружает, лёгкое скольжение молодого растительного существа по воздуху закончилось, я услышал натужный скрип «маховика» жизни. Многие вопросы стали оседать в моей голове, не находя ответа, а я лишь старался отбрасывать их подальше: у меня есть любимая работа, которой я отдавал все силы, а вопросы — пусть ждут своего часа.

Мама оставалась одна в пустом большом доме с высоченной крышей, которая стала часто протекать. Я сам с большим трудом залезал на чердак по почти отвесной лестнице, а куда уж ей — с больной ногой.

В очередной свой отпуск я нанял людей, которые занимались ремонтом, и наказал маме, которая как-то пыталась сама залезать на лестницу, чтобы она никогда к ней не подходила.

Из всего этого получилась занятная история, которая сильно походила на анекдот. Поэтому, когда я рассказывал её разным людям, некоторые относились к ней как к выдумке и прятали при этом на лице улыбку. А ведь всё было так на самом деле.

Меня перевели в Белорусский военный округ, и с семьдесят третьего года я летал командиром корабля на самолёте Ил-14. Летом в одном из писем мама снова стала жаловаться на мокрый потолок. Я посоветовал нанять тех же людей, что уже занимались ремонтом, и попросил её, чтобы дождалась, когда я приеду, и не пыталась залезать сама на чердак.

И тут мне подвернулась командировка в Борисоглебск, на родину моих родителей. При возвращении из Борисоглебска мне пришла в голову не такая уж и сумасшедшая мысль: пролететь над своим домом. Трасса, по которой мы возвращались, находилась недалеко от населённого пункта Анна, но любое, даже незначительное отклонение являлось грубым нарушением правил полётов. Но был один «ход конём». Если у служб, руководящих полётами, попросить эшелон «ниже нижнего», то самолётовождение на малых высотах выполняется по правилам визуальных полётов — локатор не «видит» летящий объект, и службы руководствуются докладами экипажей. По этим правилам, экипажи на собственное усмотрение обходят грозовую облачность и могут менять курс полёта с соответствующим докладом диспетчеру.

Всё было исполнено как по нотам, штурману была поставлена задача вывести самолёт на населённый пункт Анна. Ориентир — церковь с золотыми куполами. Наш дом располагался в половине километра от церкви, и, проложив прямую на карте с востока на запад через обозначенную церковь, мы неминуемо должны оказаться над домом с высокой крышей.

Когда по разрешению диспетчера наш самолёт занял вожделенные сто метров, радист доложил руководящим службам наличие «мощной дождевой кучёвки», обход которой был заранее спланирован «южнее трассы двадцать километров». Сверяя наземные ориентиры с картой, мы шли на Анну, надо было только выйти на церковь с юго-западной стороны…

Выполняя довороты, наконец-то вышли на «боевой курс» и увидели перед собой блестевшие на солнце купола церкви. Заметив в остеклении кабины крышу собственного дома, я накренил машину, чтобы лучше было видно: мгновенье — и знакомая крыша осталась позади, а боковое зрение сфотографировало приставленную к стене лестницу и родную фигурку на ней.

«Мама! Что же ты не выполняешь нашего уговора, зачем забралась на лестницу? Ведь я тебя видел на ней сверху.» — писал я ей в письме после возвращения. И через неделю получил от неё письмо, где она писала: «Саня! Большой самолёт пролетел совсем низко над домом. Я аж испугалась. А потом подумала: не ты ли?»

Вот так из жизни рождаются авиационные байки, но бесспорным оставалось одно: жить маме одной в доме без удобств, да ещё с такими соседями, как Мария, дальше невозможно. Я уже сам имел двоих детей, и нужно было подумать о том, как продать дом с высокой крышей и переселить маму в Воронеж, пока ещё мог помочь наш друг Николай Александрович Евсигнеев — председатель облисполкома.

В обсуждении этой проблемы приняли активное участие Володя и Зиночка, Мильманы и мы с братом. Было решено продать дом с условием выселения через полгода, чтобы за это время можно было получить квартиру в Воронеже. Сам Николай Александрович взял на контроль оформление документов на квартиру после продажи дома.

Было неимоверно жалко расставаться с садом, берёзами, посаженными руками папы, но жить маме в одиночку, вдали от всех родственников, с травмированной ногой, тоже было невозможно.

Вскоре, благодаря Евсигнееву, мама переехала в Воронеж, на улицу Юниса Янониса, в однокомнатную «хрущёвку» с совмещённым санузлом. От Зиночки, с улицы Куцыгина, можно было за десять минут доехать на трамвае. Теперь я мог видеться с мамой благодаря тому, что мы частенько летали из Беларусии в Воронеж, на заводской аэродром, по странной случайности находившийся поблизости с улицей Янониса. Мой экипаж заселялся в гостиницу, а я наливал в плоскую фляжку спирт и ехал к маме.

Для неё это была всегда неожиданность, она открывала дверь квартиры на третьем этаже, всплёскивала руками, с сияющими от радости глазами начинала суетиться в маленькой кухоньке, где едва помещались три человека. Я привозил из Минска продукты — обычно колбасу, сало, крупы и всякую всячину, — и мы устраивали с ней пир: она выпивала со мной три рюмки спирта и много рассказывала, вспоминая папу, прожитую жизнь. Меня удивляла, её память. Она помнила всё, даже фамилии людей, окружавших нашу семью в скитаниях по области.

Из мебели она привезла сюда только металлическую кровать с набалдашниками и панцирной сеткой, старый диван, стол да несколько тумбочек. На стене висели старинные трофейные немецкие часы из фаянса, подаренные Володей. Когда-то я попал по ним мячом, они упали и раскололись, но папа склеил их и вновь повесил на стену. Трещина, проходящая через циферблат, всегда возвращала меня чудесным образом в то время, когда мы жили все вместе…

Мы сидели допоздна, и мама рассказывала мне все воронежские новости. Зи- ночкин Слава-большой, лётчик-инструктор, притащивший меня в аэроклуб, под градусом поехал на «жигулях», попал в аварию, получил серьёзную травму головы. Теперь его лётная работа под вопросом, да ещё придётся выплачивать за чужую машину. «Бедная Зиночка! Такой груз себе взвалила на шею!» — вздыхала мама. Она рассказывала, что Володя пьёт и Серёжка со Славкой-маленьким — тоже. «Ну как, как она выдерживает всё это? Пьют все четверо её мужиков!»

Я вспомнил, какие это были славные ребята. Первый год работы в институте я жил у тёти Зины. Вместе с младшими двоюродными братьями ходил в магазин за продуктами — оба, такие смешные и милые, как все дети, держались за мои пальцы, когда переходили дорогу. Тетя Зина была для них прекрасной матерью, и они очень её любили. Я не слышал, чтобы моя тётя когда-нибудь повысила голос, хотя бы раз прикрикнула или что-то в этом роде. На лице её всегда была улыбка, она была рада всем нам, её близким, и делала для нас всё что могла, не ожидая с нашей стороны никаких благодарностей.

Сейчас я понимаю — её любовь ко всем нам, к своим братьям, к моей маме, к Володе, к маминой сестре Ане, была её любовью к жизни, её способом существования, исключавшим начисто какие-то выгоды. До конца жизни перед моими глазами будет её образ, её добрая улыбка. Она была похожа на своего отца Петра Агеевича Марчукова — курносый нос и карие живые глаза. А родилась она седьмым и последним ребёнком в семье, единственной девочкой, и, видимо, получила в детском возрасте столько тепла и любви, что жила со своим понятием счастья, вопреки всему, что на неё обрушивалось в жизни.

Жаль, что всего этого не ценил Володя, теперешний её муж. Он просто использовал её как подручное средство, которое накормит, принесёт продукты и водку из магазина. А без водки он уже не мыслил своего существования. Он мог без еды прожить пару дней, но не без водки! Он сам и не заметил, как попал в другую страну, в другую жизнь: его не интересовали собственные дети или кто бы то ни был — все люди вокруг стали для него тенями, полезными чем-то или вовсе бесполезными, если не пили с ним водку или не приносили её.

Первым ушёл из жизни Роберт, его водитель и собутыльник. Он скончался пятидесятилетним от кровозлияния в мозг после пьянки.

Своих сыновей, когда рядом не было Зины, Владимир Иванович мог послать за водкой в магазин. Потихоньку и они приобщились к «русской нирване».

Пока я размышлял о Володе, мама продолжала рассказывать.

Олег, сын Жоржа, окончил МГИМО в Москве и работает в торгпредстве, в ГДР.

— Мама, — реагирую я на эту новость, — значит, не напрасно Галина Павловна рвала его тетрадки, заставляя переписывать всё заново?

— Ты знаешь, я ведь зла на неё не держу за прошлые наши стычки. Надо отдать ей должное — она выучила и Римму, и Олега, и те чего-то добились в жизни. Воли в ней на пять мужиков, таких как Жорж, хватит, да и природного ума ей не занимать. Благодаря её настойчивости, Георгий поправил своё здоровье и сейчас выглядит неплохо. Они собираются переезжать в Москву. Олег получил там трёхкомнатную квартиру, а в ГДР уехал на пять лет.

— Мам, а как Алик Мильман?

— Окончил консерваторию по классу фортепьяно, даёт концерты. По городу висят афиши с его именем. Большой и грузный стал, как Давид Ильич. Очень одарённый человек! Может, сходим к ним? Да и у Евсигнеева ты не был давно, хотел Коля на тебя в погонах глянуть.

— Конечно, сходим! Вот только сначала с твоими соседями разберусь.

В своих письмах мама неоднократно жаловалась на соседей снизу. Те просто проходу не давали, хотя возраст у пары был старше маминого. Стоило на кухне передвинуть табуретку, как те принимались стучать по водопроводным трубам. и так по каждому пустяку. Когда я вошёл в подъезд и проходил через площадку второго этажа, дверь квартиры приоткрылась и в проёме показалось странное существо с остатками седых волос на голове. Непомерно большой и широкий нос, изрытый оспой, венчали громадные роговые очки с толстыми линзами, за которыми сверкнули неестественно увеличенные глаза-плошки. Глаза провожали меня вверх по лестнице, и я даже обернулся, чтобы ещё раз обозреть это явление, и увидел в дверном проёме, чуть ниже, вторые глаза, на этот раз женские. Две пары глаз буквально впились в мою парадную, светло-стального цвета шинель, и я подумал, что, возможно, старики кого-то ждали и ошиблись.

Но ошибался, оказывается, я. Когда на следующий день я пришёл к домоуправляющему, то к своему удивлению обнаружил на его месте своего старого знакомого. Это был дядя моего друга по аэроклубу Саши Митина, с ним не раз мы встречались в доме Саши и даже выпивали.

— Дядя Вася, как Вы здесь оказались?

— Я-то живу здесь, а вот ты каким ветром, соколик, залетел сюда?

— Так я к маме, в квартиру шестьдесят восемь.

— Ну и дела! Так ты к Прасковье Ивановне? Всё-таки тесно на этом свете! Я живу этажом выше. Достойный человек твоя матушка. С тех пор как она работает в больнице в регистратуре, у нас проблем нет! Примет, всё объяснит и посоветует, к кому обратиться.

— Дядь Вась, а её соседи снизу, они что, в больницу не ходят?

— О! Это отдельная тема. Ну, садись, видно, за этим и пришёл? Соседи снизу лечатся в спецполиклинике КГБ. Он-то служил в войну в СМЕРШЕ, видно, крыша там и поехала. Везде шпиёнов видит. Счас, покажу тебе.

Митин покопался в ящике стола и извлёк папку с тетрадными листами, исписанными крупным почерком.

— Вот, гляди!

Это были жалобы в домоуправление на жилицу из шестьдесят восьмой квартиры, которая постоянно передвигает мебель, громко включает телевизор и принимает «подозрительных гостей». Так в жалобе, постепенно принимающей форму доноса, говорилось о «подозрительном типе с бородкой, по внешности иностранцу» (я сразу понял, что это был Боря, вернувшийся из плаванья).

Вволю начитавшись беллетристики с подписями «Колченогов», в которой, подводя черту, писавшие требовали «принять меры воздействия, иначе копии будут отправлены в вышестоящие органы и в комитет госбезопасности», я поблагодарил Митина, пригласил его вечером на ужин, сообщив, что его племянник и мой друг Сашка вечером приедет ко мне…

Недолго думая, поднялся на второй этаж и позвонил Колченоговым. Дверь мгновенно открылась на ширину цепочки, и знакомые глаза-блюдца за линзами всплыли в дверном проёме, как будто хозяин всё это время стоял под дверью и ожидал звонка.

— Добрый день! — сказал я как можно приветливее. — Вы позволите мне зайти? Я сын Прасковьи Ивановны и хотел бы побеседовать с вами.

Черепашьи глаза будто застыли в мучительном раздумье, пока из-за двери не донёсся женский голос: «Впусти!»

Я зашёл в такую же бедно обставленную квартиру, как у мамы, только у неё была в комнатах чистота, а здесь на потолке висела паутина и все вещи были в беспорядке разбросаны. Сесть мне не предложили, и я стал говорить:

— Я вижу, что пришёл к уважаемым людям с большим жизненным опытом, и надеюсь, что меня поймут здесь. Моя мама, участник войны, после смерти мужа осталась одна, потому что дети разлетелись. Почему бы вам, людям похожих судеб и возрастов, не найти общий язык и не жить дружно, помогая друг другу? Скажите, что мешает этому?

Первой заговорила женщина. Измождённое лицо и бегающие глаза говорили о каком-то постоянном нервном возбуждении, которое сжигало её изнутри.

— Она постоянно двигает мебель, и, при моём нервном расстройстве, я не могу уснуть…

— Извините, но пожилая женщина не может постоянно двигать мебель, возможно, она это делает во время уборки, а это бывает днём, значит, всегда в это время можно выйти на свежий воздух.

— К ней постоянно бегают какие-то подозрительные мужчины. — в запальчивости прокричала женщина, в то время как её муж стоял ссутулившись и печально смотрел под ноги. Я понял, что злые сухие ветры дуют только с женской половины, что хозяйка существо демоническое, и стал обращаться к ней.

— Скажите, как Вас зовут? Марья Филипповна? Марья Филипповна, подозрительные мужчины — это мой брат, мой дядя и мои племянники. И когда они бывают в гостях у моей мамы, это скрашивает её одиночество.

— А кто скрасит моё одиночество? Эта старая, ни на что не годная развалина, мой муж? По его вине погибли наш сын и его жена, два наших внука… — истерично закричала она и разрыдалась.

Я заметил, что она гораздо моложе своего мужа, но выглядела ужасно, вероятно, потому, что была не в себе. Мне показалось, что я пришёл сюда напрасно, и я решил откланяться.

— Марья Филипповна, я искренне сочувствую Вашему горю! Но, думаю, если бы Вы по-доброму общались с соседями, это скрасило бы Ваше одиночество. Поверьте, моя мама тоже перенесла многое, и вам есть что рассказать друг другу! Всего Вам доброго!

Произошло чудо! Прошло время, и мама написала, что слежка прекратилась и соседи снизу даже стали здороваться с ней! Подумав, я отнёс такие перемены на счёт только что пошитой парадной шинели с авиационными петлицами, в которой я посетил несчастных стариков. Ведь они вышли из шинели, выросли в ней и состарились, и для них она имела магический смысл.

Бывая в Воронеже, я всякий раз обзванивал своих аэроклубовских друзей, и мы собирались на маминой квартире, пили водку, пели песни. Большинство из них работали в аэрофлоте командирами кораблей, выяснилось, что Сашка Митин часто летает в Минск.

Однажды я случайно оказался в районе Воронежского железнодорожного вокзала. Посмотрел на дом, в который частенько провожал свою первую серьёзную любовь — Ниночку, ёкнуло сердце.

Долго я стоял в задумчивости, потом решился зайти в квартиру на четвёртом этаже.

Мы с Ниной собирались пожениться, и она умоляла меня сделать это поскорее; её родители один раз увидели меня под хмелем, и я им не понравился. Поэтому домой к Нине я не заходил, считал это лишним.

Я вот-вот должен был улетать на Дальний Восток в действующую армию и резонно просил Нину подождать два месяца — я устроюсь, у меня появятся деньги, не надо будет просить у родителей. Она согласилась приехать ко мне на самый Дальний из Востоков.

Я сделал величайшую глупость в своей жизни! Конечно, надо было просто зарегистрироваться в ЗАГСе и уехать вместе. Восемнадцатилетнюю девочку сломали родители и поспешили выдать замуж, пока я «обустраивался» на Камчатке, куда меня направили кадры одиннадцатой армии ПВО.

Я не сильно убивался по этому поводу, самомнение у меня имело тогда высокую планку: раз не смогла подождать, не смогла противиться воле родителей — значит, и не любила! Девчонок красивых много, и мне спешить некуда. Примерно так я думал тогда. Но много позже, вспоминая свою первую любовь, я мерил всё иными мерками. Я помнил и буду помнить её необыкновенно чистые черты лица и такую же чистую, наивную, незапятнанную душу, которая за два года сильно привязалась ко мне, но растерялась в необычной жизненной коллизии. Я помнил её манеру садиться на краешке стула: сложив ножки ножницами, она подтягивала край юбки вниз, чтобы закрыть колени. Её словно выточенное из мрамора лицо с огромными тёмными глазами мгновенно розовело, а улыбка могла свести с ума.

И неожиданно, здесь, на привокзальной площади, всё это всплыло вновь и отозвалось болью, глухой неприязнью к себе, бестолковому юнцу, не умевшему ценить чистое, прекрасное и в результате принявшему идиотское, ничем не оправданное решение. Случайно ли я оказался возле её дома? Конечно же, нет! Не раз мне приходила мысль найти её, увидеть, поговорить, узнать, как сложилась жизнь Нины, и каждый раз во мне перевешивало: это глупо! У неё муж, дети, о чём мы будем разговаривать? О том, как бродили до устали по улицам, как до беспамятства целовались и я, боготворя её, каждый раз не решался переступить черту в наших невинных отношениях? Сейчас я понимал, что именно это и нужно было сделать и только это могло придать ей силы и решимости не поддаваться требованиям родителей.

Теперь, спустя десяток лет, когда у меня самого были семья и дети и много чего произошло в жизни, она стала приходить ко мне во сне. Она сидела в своей излюбленной позе на краешке стула, с прямой спиной, сложив ладошки кулачками на коленях; её грациозная шея с природным достоинством держала голову с гладкими, тёмными, зачёсанными назад волосами.

Каждый поворот этой шеи, каждый взгляд огромных глаз с трепетными ресницами — вновь преследовали меня, и я понял, что это никогда не кончится, пока я не увижу её вновь.

Я нажимаю на кнопку звонка квартиры на четвёртом этаже, моё сердце гулко стучит в пустом подъезде. Дверь открывает её мать, черты лица которой плохо видны в полутёмном пространстве.

— Здравствуйте! Ради бога, извините меня! Я Саша Марчуков, может, вы и не помните меня. Я старый друг Нины, в Воронеже оказался проездом, хотел бы перемолвиться с ней, узнать о её жизни.

Молчание длилось какую-то минуту, которая показалась мне вечностью, однако дверь передо мной не закрылась.

— Как же забудешь. — наконец вымолвила женщина. — До конца жизни не прощу себе, что вмешалась в жизнь дочки. Да и она не говорит мне за это спасибо, хотя и не попрекает. Она ведь у меня золотая. Живёт с мужем и детьми.

— Если Вы не считаете нужным, то не давайте мне её телефона. Но мне очень хотелось бы переговорить с ней. Ведь у меня тоже семья и двое детей.

— Подожди, сынок. Я дам тебе её телефон. Только не подводи меня, скажи Нине, что узнал номер в городской справке.

На следующий день я набрал номер телефона, приготовившись положить трубку, если ответит мужской голос.

— Да, слушаю! — Я узнал голос Нины. Что-то сдавило мне горло, я не мог сказать ни слова и тут же услышал в трубке:

— Да говорите же, я слушаю вас!

— Нина, здравствуй! — прохрипел я. — Это Саша Марчуков.

Теперь замолчала моя трубка. Боясь, что она бросит её, я продолжил:

— Ниночка, я проездом в Воронеже, отыскал твой телефон по справке, решил позвонить. Как ты?

Молчание.

— Ты слышишь меня?

— Да, слышу. Никогда не думала, что ты позвонишь. Наверное, у тебя семья, дети?

— Да, двое. мальчик и девочка.

— А у меня двое сыновей.

— Слушай, а если бы мы с тобой встретились, хотя бы на полчасика? Разве по телефону поговоришь?

— Ты сколько здесь пробудешь?

— Неделю. осталось ещё пять дней.

— Давай завтра, днём.

— В любое время, как тебя устроит. И в любом месте.

— Тогда в пятнадцать часов, у входа в парк «Живых и Мёртвых», там где новый цирк.

— Хорошо, я жду тебя завтра возле парка!

На следующий день я приехал трамваем с улицы Янониса к месту встречи. В июльский погожий день возле парка толпился народ. Здесь стояло несколько палаток с цветами, и я хотел купить розы, но что-то остановило меня. Хорош я буду с букетом цветов на свидании с любовью молодости, которую запросто отдал другому! Тогда я должен купить чётное количество, которое обычно приносят на могилу.

Мы встречаемся как друзья, чтобы вспомнить что-то, рассказать друг другу прожитом. Так я уговаривал себя, а на самом деле думал: какая она теперь? Что сохранилось к сорока годам от дивного цветка чайной розы? Волнение достигло апогея, и я пожалел, что приехал на полчаса раньше. Я стоял перед зданием недавно построенного цирка — недалеко отсюда жил мой дядя Жорж, бывший боевой лётчик. Теперь они переехали в Москву. Проспект Октября заканчивался здесь, а за поворотом начиналась улица Куцыгина, где живёт моя любимая тётя Зина. Куда мы пойдём с Ниной? Может, устроимся на лавочке в парке, поговорим полчасика и разбежимся?

Я первым увидел Нину и узнал по причёске и её неповторимым глазам. Встречал немало женщин, которые всё ещё цвели в возрасте от сорока до пятидесяти, но это не относилось к Нине. Жизнь не пощадила её. От фигуры ничего не осталось, да и лицо поблекло.

Она оглядывалась по сторонам, стоя у входа в парк в лёгком платье в цветочек, с тонким ремешком сумочки через плечо. Я поспешно подошёл, поклонился, мы смотрели друг на друга, не зная что сказать. Но вот она улыбнулась своей прежней улыбкой, и я увидел, что хотя её глаза и губы сильно подкрашены, в улыбке светится прежняя, знакомая мне Нина.

— Нина, я рад тебя видеть! — наконец-то нашёлся я, и она снова улыбнулась. — Мы можем, если хочешь, посидеть с тобой в кафе или в парке. Как скажешь.

— Саня, а ты стал взрослым мужчиной! У меня дома спрятаны несколько твоих фотографий, и я почему-то думала, что ты никогда не изменишься!

— Ну вот, ты назвала меня забытым для всех именем, которым теперь зовёт только мама! А у меня дома пропала твоя фотография, где тебе шестнадцать лет… На обратной стороне там было написано: «Я не прошу меня любить и помнить долго, вечно, только вспомни иногда, но просто и сердечно.» Не знаю, что такое долго и вечно, но я вспоминал тебя.

— И я тоже. Давай сядем в трамвай и поедем на левый берег. Здесь у меня много знакомых, не хочу лишних разговоров.

На другом берегу мы устроились в кафе «Дружба», нам принесли шампанское. Мы сидели одни в пустом зале, и нам никто не мешал разговаривать.

Я узнал, что у неё два сына, один из них учится уже в институте. Нина очень нервничала, но после нескольких глотков шампанского успокоилась. Я смотрел на её пальцы, державшие бокал: где те чудо-пальчики, что приводили меня в трепет? Они были припухшими и грубыми от каждодневного мытья посуды.

И только её глаза светились, как чёрные горящие угли, как пламя, приглушённое временем, ветрами. И ещё, окружённые морщинками, они походили на созревшие сливы — в них была мягкая грусть, теплота…

— Саня. можно мне тебя так называть? Я скажу всё как есть, всё — как было. Я жалею, что не осталась с тобой. Да, я несчастлива. Но кроме себя никого не хочу в этом винить. Родители каждый день «пилили» меня, приводя в пример старшую сестру Ларису, которая вышла замуж, как оказалось, за алкоголика. А когда мама узнала, что я собралась за тобой на самый краешек земли, она в неделю по нескольку раз вызывала скорую помощь. Меня познакомили с мужчиной старше меня на семь лет. Его звали Марк, он окончил институт, работал в строительной подрядной организации. Видный, красивый и обходительный. Строил кооперативную квартиру, приезжал на собственной машине. Носил родителям цветы и подарки. Ты в сравнении с ним был мальчик, он был мужем, на которого можно было опереться. Ты, Санечка, был далеко, а он каждый день не давал мне прохода! Результат — мы с ним давно чужие люди, он оказался тираном-собственником, мелочным человеком, от его обходительности не осталось и следа, и живу я только своими сыновьями.

— Нина, а где ты живёшь? Твой телефон начинается на ту же цифру, что и у мамы.

— Я живу на улице Юниса Янониса, ты вряд ли знаешь где это.

— Тогда скажи мне номер своего дома!

— Ты что, собираешься ко мне в гости?

— Нет, просто моя мама живёт на этой улице!

— Шутишь?

— Да нет, у неё девяносто второй дом!

— А у меня девяносто четвёртый, это рядом!

— Странно. Я бываю здесь каждый год по нескольку раз, и мы ни разу не встретились. А ведь все эти годы ты приходила ко мне во сне, и это было такой явью, что трудно передать.

Губы Нины задрожали, и предательская слеза выкатилась на её щёку. Я пожалел, что сказал лишнее, но она быстро смахнула слезу. И улыбнулась как ни в чём не бывало:

— Значит, за этим ты и разыскал меня?

— О чём ты?

— Ты хотел взглянуть на то, что осталось от меня прежней, чтобы спать спокойно? Да, наверное, теперь ты излечишься! Как всё-таки наивны люди! Моя мама, например, до сих пор считает, что я заслуживаю счастья и что мне срочно необходимо развестись с моим «тираном», что ничего ещё не поздно! А я вот уверена на все сто: один лишь в жизни только раз. цветут в душе сады у нас. — об этом поёт знаменитая полька.

И я подумал: а ведь она права! Мы отдали нашу любовь в залог каким-то обстоятельствам и теперь оглядываемся на то, что поросло быльём и напоминает обветшалый, заброшенный дом. Я просто устал платить за бестолковое прошлое, поэтому и разыскал Нину. На что я надеялся, что хотел увидеть? Прошлое ещё никому не удавалось вернуть!

Итак, жизнь состоит из потерь? Первой я потерял Нину, и она перестала являться в мои сны после нашего позднего свидания — сгинула, как в той Соломоновой притче «Всё проходит». Вторым я потерял отца, но он приходит ко мне по сей день, потому что я видел его только живым. И тут я готов поспорить с Соломоном: нет! Видно, не всё проходит! Отец — это то, что останется со мной на всю жизнь.

На прощанье я поцеловал огрубевшие пальцы Нины и, на всякий случай, дал ей телефон мамы. Мы больше никогда с ней не виделись, но мама писала, что ей позвонила моя подруга юности Нина и стала заходить в гости, интересоваться её здоровьем. Каждый раз она приносила какие-нибудь лакомства и просила звонить, если понадобится помощь.

Раньше я не задумывался о том, что происходит с нами и вокруг нас, но наступили лихие девяностые и все мы стали свидетелями, а заодно и участниками драмы распада огромной державы, могуществу которой, казалось, не будет конца.

Мне, рождённому в деревне, теперь редко приходилось бывать там, но при свидании с родиной, когда я ездил на могилку отца, поразило запустение деревни: молодёжи здесь не было видно — только старики!

Дядя Лёня по-прежнему жил в старом покосившемся доме. Он похоронил Петра Агеевича и Ольгу Андреевну на бугре за больницей: папа лежал рядом с ними.

Я вспомнил, как мы всем классом уехали в Воронеж, как уехали в город мои брат и сестра: никто не хотел жить в деревне, в ней оставались не способные ни на что, да и те со временем подавались в город на заработки.

Вот такая получалась «смычка» города и деревни!

Мама до семидесяти семи лет проработала в поликлинике, в регистратуре, и ушла, когда её рабочий стаж стал составлять шестьдесят лет. Непостижимо, но она хромая, с палочкой, ходила пешком в больницу, которая располагалась в её квартале.

Каждый год мы приезжали к ней в гости или она приезжала к нам навестить внуков, но в девяностые она осталась в Воронеже одна.

В «ту страну, где тишь и благодать», ушли один за другим все наши родственники, причём вначале — самые молодые. Славусик, Славочка-младший, ласковый ребёнок, любивший свою мамочку, мою тётю Зину, «умный и послушный», как она отзывалась о нём, начал пить ещё в школе. Дома он действительно помогал мамочке, бегал в магазин за продуктами, выполнял всё, что просила Зина. И учился хорошо. Забрала Славочку улица — этот красивый и рослый парень, внешне копия умершей Лиды, стал пить вино в дворовых компаниях. Потом угодил в тюрьму за драку, потом Зина кодировала его от пьянства, и его сердце не выдержало в двадцать шесть лет.

Серёжка, старший брат Славы, к тому времени окончил строительный институт и, не переставая пьянствовать, поступил (и окончил!) в институт имени М.Тореза в Москве, его способности к языкам были потрясающими. Это была удивительно светлая голова с феноменальной памятью, но он тоже кодировался и снова срывался, оказываясь в больнице.

Но вот он завёл семью, родился ребёнок. Несколько лет Сергей не брал спиртного в рот, работал в солидной фирме, летал в командировки по всему миру.

Зина не могла нарадоваться. Серёжа сделал евроремонт в квартире, снабжал всех деньгами, отцу исправно приносил выпить, и тот пребывал всё время в двух состояниях: пил, потом спал, много курил. Изредка, один раз в два дня, кушал.

Однажды друг по институту в Москве приехал в гости, уговорил выпить «пятьдесят капель». После недельного запоя Сергей оказался в больнице и умер, прожив всего тридцать два года.

Через несколько лет писаного красавца Славу-старшего, бывшего лётчика, нашли мёртвым в подъезде дома на Куцыгина. Он скончался в пятьдесят лет от переизбытка алкоголя в организме.

Бедная моя тётя Зина! Постарела и улыбаться почти перестала, жизнь шла к завершающему кругу, а она осталась одна со стареющим алкоголиком Володей, которого не брали ни водка, ни болезни. Я всегда удивлялся живучести его организма. Он не переставал пить никогда, а ведь ему было за семьдесят! Он немножко высох от постоянного обезвоживания организма, но небольшой животик оставался. Он облысел, только над ушами торчали клочки седых волос, и на фоне блестящего черепа выделялся посиневший, с красными прожилками нос. Если мы сталкивались с ним в коридоре, он останавливался, с минуту смотрел на меня удивлёнными глазами и неизменно говорил: «О! Лётчик! Санёк, бутылку припёр? Нет? Дык какой же ты лётчик?»

Зиночка ушла из жизни в девяносто четвёртом, мама сидела у её постели до последней минуты. Володя пустил слезу и тут же принялся пить водку.

Сам он умер после того, как пьяный упал и сломал шейку бедра. Умирал в больнице долго и мучительно, и здесь мама делала для младшего брата всё, что могла. Старый алкоголик, бывший разведчик и секретарь райкома, безусловно, был главным виновником гибели своей семьи, но ушёл последним, и его схоронили рядом с Зиночкой, золотой души которой он просто не замечал, когда был жив.

Маме исполнилось восемьдесят, и она оставалась одна, мы все вместе решили, что ей лучше жить у дочери, в Питере, в её однокомнатной квартире. Оля никогда не была замужем, у неё не было детей, да и в трудные девяностые она нуждалась в поддержке — пенсия у мамы, как у участника войны, была приличная.

Мой брат Борис в это время тоже попал в патовую ситуацию, и я отправился в Питер с целью не столько посоветовать ему что-то, сколько поддержать его, подумать вместе, прежде чем он сделает окончательный выбор. Ведь каких-то несколько лет тому назад и предположить было невозможно, чтобы вот так запросто поехать за границу!

Около двух лет назад его жена Светлана решила съездить с детьми в Канаду, в Монреаль, к своей младшей сестре, которая уже давно жила там и постоянно приглашала её в гости. Прошёл месяц пребывания их в Канаде. Светлана позвонила мужу и стала рассказывать, что им понравилось жить в Монреале, дети не хотят возвращаться и они с сестрой уже определили их в школу. Пусть лучше он думает о том, как приехать к ним. Боре не хотелось покидать Питер и жить за границей: у него были творческие планы, он планировал печататься в ленинградских издательствах, и поэтому разлука с семьёй затянулась.

Так или иначе, но брат выехал в Канаду, а мама переехала к сестре в Питер. Теперь вместо Воронежа, где у меня никого не осталось, я стал регулярно ездить в Питер, а мама приезжала ко мне в Минск.

Мама, конечно же, постарела, как-то высохла, стала больше припадать на больную ногу. Но она держалась, её глаза по-прежнему излучали свет жизнелюбия, и мне оставалось удивляться её памяти, хорошо поставленной, ясной речи… Вот только зрение и слух подводили её.

Окончилось столетие, и наша жизнь вошла в колею нового тысячелетия. Я давно уволился из армии и с перерывами летал в коммерческой авиации в Африке. В две тысячи четвёртом году я оказался на Шри-Ланке. Мы возили из Коломбо в Карачи шестнадцать тонн травы слабого наркотического свойства. Местные называли её «пан», а в справочниках она числилась как «битер-лайф». Из Карачи в Дубай нам загружали кожу и мануфактуру, а из Дубая в Индию мы везли бытовую технику, затем возвращались в Коломбо. Бывали рейсы и на Мальдивы.

Мы жили на западном побережье Цейлона, в местечке Негомбо, в тридцати километрах от столицы, в современном, только что отстроенном двухэтажном отеле «Рани». В январе из-за неисправности у нас получилась пауза в полётах. Мы купались в океане, а по вечерам пили холодное пиво — столбик термометра ниже тридцати градусов не опускался.

Вечером жара спала, я решил поужинать и пристроился за один из столиков ресторана в отеле. Неожиданно зазвонил телефон, и я услышал голос жены. Обычно я звонил сам, потому что звонки из Минска обходятся дорого.

— Алло! Саш… у нас несчастье…

— Что? Что такое? Что стряслось?

— Ты только не волнуйся, хорошо? А то ведь тебе летать!

— Да говори же, чёрт побери! — сорвался я, потому что колени мои стали дрожать.

— У Бори несчастье. умер его сын, Кирилл.

— Как умер? Что случилось?

— Ничего не знаю. Сказали — несчастный случай.

Больше я ничего не мог добиться. Я заказал себе бутылку виски в номер и заперся там. Разговаривать с ребятами не хотелось. Я строил догадки одну за другой. Может, сбила машина?

И только когда я вернулся в Минск, брат при встрече рассказал всё. В лютый мороз его сын сел у дерева на берегу реки Святого Лаврентия, прислонился к мощному стволу спиной и, глядя на встающее солнце на востоке, выстрелил себе в висок. Парню было двадцать шесть лет. Я храню его прощальное письмо, адресованное мне. В нём он вспоминает своё детство и свой приезд ко мне в Минск, и ни слова о своих проблемах, ни малейшего намёка о трудностях, свалившихся на его голову, — только слова прощания и извинения за причиненные переживания.

Тайну собственного протеста, свой крик души по поводу несовершенства жизни Кирилл унёс с собой, заставив родителей мучительно искать причины и объяснения его поступка. Но что они могли понять? Ведь их сын жил своей, взрослой жизнью, и у него могли возникнуть проблемы, которыми он не захотел поделиться с отцом.

Несомненно одно: в своих разговорах он высказывал мысли о том, что хотел бы вернуться в Питер и жить среди своих, русских людей. Вот почему его лицо в момент прощания с жизнью смотрело на восток.

В своём номере я допил бутылку и уснул под утро, и сон мой был более чем странный. Я слышал какие-то голоса, сначала отказываясь понимать их, потом прислушиваясь и боясь упустить что-то из сказанного — уж больно они были невнятны. Один мужской голос говорил другому:

— Полукас, а здесь прохладненько. Только у меня голос иногда пропадает из-за кондиционера.

— Да нет, Ромео, это у тебя из-за твоей вредной привычки — любишь пройтись вдоль волн, в фонтане солёных брызг!

— Я слышал, что Амелия и Розенфильда, наши предшественницы, отчитываясь перед Создателем, просили его упразднить восприимчивость к холоду и теплу, но — безрезультатно!

Сначала мне казалось, что разговор доносится из-за двери на общий балкон, соединяющий два номера, но голоса сместились куда-то вверх, и я подумал, что звуки просачиваются из соседнего номера.

— Пути мыслей Создателя неисповедимы, иначе он не придумывал бы нам такие клички. Полукас! Это же надо! Меня вполне устраивало моё имя при жизни — Александр. — глухо ворчал один из голосов.

— Но Александр — имя очень распространённое, вот и у нашего подзащитного такое же. Ты знаешь, что у него сейчас творится в голове? Думы, как коршуны, терзают его бедную голову, он мучается, узнав о смерти племянника. Умерли все его двоюродные братья — как тут не вспомнить лабораторию Создателя — Лотофа- гию, где он проводит свои опыты! Не очень ли жестокое испытание приготовил Творец людям, превращая их блаженство, их стремления к удовольствиям в кошмары? А сейчас мысли нашего подопечного заняты сыном его брата, Кириллом.

Вот о чём он думает: «Если бы знать, что наши души почивают в каком-то ином измерении! Может, я встретился бы где-то с Кириллом и успокоил его мятущуюся душу? Я перестал бы думать, что все мои деяния и память всего мира обо мне — не стоят одного дня реального существования, одного дня пребывания в этом мире и общения с ним! Я перестал бы думать, что мы — прах, вышедший из праха, что мы — светлая частичка мрака, готовая каждую секунду погаснуть, что мы — ничто, получившееся из ничего, и просто, пока дышим, строим замки из зыбучего песка, которые смывает волна времени.»

Я приподнялся с подушки, и, казалось, перестал дышать. Так они. эти, как их. обо мне? Что это за типы, озвучившие то, о чём я думал? Где они скрываются? Может, это бред моей головы, осенённой крепким виски? Голоса раздались вновь, и я затаил дыхание.

— Ты знаешь, Ромео, а ведь он прав! Почему бы Создателю не обнадёжить род человеческий и не сделать тайное — явным. Почему бы ему не раскрыть секрет вечных человеческих душ и те пороги, которых нужно достичь, чтобы стать бессмертными? Ведь тогда человеко-людей станет неизмеримо больше, чем человеко-скотов! Ой, Ромео! Кажется, я забыл выключить усилитель наших голосовых вибраторов! Смотри, он встаёт! Полундра, Ромео!

Я вскочил весь мокрый, голова нестерпимо болела. Я включил свет и с подозрительностью стал осматривать стены и потолок. Было тихо, и только холодильник тихонько потряхивало, как живое существо в лихорадке.

Я открыл дверцу и достал бутылку пива: нельзя пить столько виски, да ещё в одиночку! Так может «поехать крыша»!Ранним утром, когда воздух был ещё прохладен, я был на берегу. Я сбежал из номера, где ко мне стали приходить странные голоса, к вечной стихии. Как был, в шортах и майке, я пошёл в волны: они окатывали меня солёными брызгами, они качали меня на себе… Потом я мокрый выполз на песок возле лодки «Адмирал Нельсон» и лежал у самой воды, смотрел на солнце, поднявшееся над блюдом океана.