Тайна прикосновения

Глава 3. ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!

Иван Петрович Марчуков осторожно преодолел несколько заметённых снегом ступенек, спускаясь вниз с драгоценной ношей в руках. Он усадил в сани жену, передал ей свёрток из тёплого одеяла, потом накрыл женщину и ребёнка большим овчинным тулупом.

Кобыла нетерпеливо скребла копытом снег. Марчуков освободил её от попоны, сел в сани и тронул вожжи:

— Но, милая!

Серая в яблоках лошадь, прижимая уши от налетевшего ветра, вытянула шею и зашагала, постепенно ускоряя ход. Иван любил эту лошадь за особенную деликатность, она никогда не показывала характер, как, например, своенравная Аргентина. Сегодня он отказался от услуг конюха Ускова, обычно повсюду сопровождавшего своего начальника.

Дорога домой кажется короче, да и животное идёт резвее. Следы саней на накатанной дороге уже почти замело, и Марчуков, поглядывая на редкую лесополосу, посаженную вдоль дороги, заметил, что стало смеркаться. Главное миновать засветло лесистую местность, шли разговоры, что здесь объявились волки. При этой мысли Иван оглянулся на женщину: она, склонившись над ребёнком, чему- то улыбалась, но, словно почувствовав взгляд мужа, подняла голову, её побледневшее лицо светилось счастьем.

Кончилась лесополоса, и они въехали в мелкий перелесок. За кустами ракитника начинался овраг, и откуда-то с той стороны, где среди редких деревьев снег был глубок, раздался вой волка. Резеда рванула вперёд с удвоенной прытью, Иван засунул руку за пазуху, нащупывая семизарядный наган.

Снег продолжал падать, ветер закручивал снежные змейки под копытами лошади, швырял в лицо: более чем на десять метров уже ничего не было видно впереди — Резеда угадывала дорогу только одной ей известным способом.

— Ваня! Смотри! — крикнула женщина.

Марчуков повернул голову и увидел волка. Он бежал по санному следу размеренно, не торопясь, не стараясь сократить дистанцию. Скорее всего, ждал, когда подоспеют остальные. А может, собратья пустились наперерез и встретят их там, где дорога делала поворот? У Ивана внутри похолодело, он уже пожалел, что не взял с собой конюха с ружьём.

Марчуков передал вожжи жене и, достав револьвер, стал дуть на пальцы. Промахнуться было непростительно: этот серый должен упасть с первого выстрела, тогда остальным отобьёт охоту. Он лёг на сани и прицелился в тёмное пятно, двигающееся за ними. Выстрел прозвучал сухой, хлёсткий. Иван услышал повизгивание: так скулит собака, которую ударили. Пятно исчезло. Марчуков вздохнул с облегчением и снова взялся за вожжи.

Кажется, он рано радовался: через десять минут уже несколько хищников бежали за ними по санному следу. Голод заставил стаю выйти на дорогу, а кровь собрата на снегу только возбуждала их инстинкты. Теперь волки станут обгонять лошадь и затем набросятся на неё. Иван знал случай, о котором рассказывал его отец. Безоружные люди ничего не могли поделать. На их глазах стая загрызла лошадь, но людей не тронула: им пришлось возвращаться в деревню пешком. Но нет, он не отдаст им Резеду. Да и как они с маленьким зимой, среди чистого поля? Пуль оставалось шесть. Ну, а если серых с десяток?

Известно было, что его конюх возит с собой в санях странное оружие. Длинный трёхгранный штык, прикреплённый к черенку из-под лопаты. «Зачем тебе?» — как-то спросил Марчуков. «Так, на всякий случай», — усмехнулся Усков. Кажется, этот случай наступил. Правой рукой Иван нащупал под соломой черенок и протянул жене:

— Паша, если что, коли что есть силы!

Она бережно уложила рядом с собой свёрток с ребёнком, накрыла его тулупом, стала над ним на колени, принимая в руки оружие. Ни тени страха в глазах молодой женщины. Эта умрёт, а не сойдёт с места!

Лобастый волк приблизился к саням метров на пять, остальные бежали поодаль. Резеда, храпя и косясь глазом на сторону, неслась изо всех сил.

Иван выстрелил, целясь в низко наклоненную пасть с вывалившимся набок языком. Волк ткнулся мордой в снег и перевернулся через голову.

Это не остановило стаю, тем более что третий выстрел не попал в цель — сани сильно качнуло. Казалось, это не живые существа, а бесплотные духи несутся за ними следом в ускользающем дневном свете. Царь этих призраков — голод, и, чтобы сохранить стаю, они жертвуют своими соплеменниками.

Четвёртого выстрела не последовало. Иван принялся крутить барабан, ещё и ещё раз нажимал на спусковой крючок нагана, направленного на хищников. Безотказное оружие не могло подвести, значит, дело в патронах.

Волки поравнялись с санями, и председатель всё ещё пытался выстрелить. Вдруг он увидел, как «лобастый» закувыркался в снегу и остался лежать в том месте, где упал. То же самое произошло с его собратьями. Бесплотные серые духи стали пропадать из поля зрения, они растворились в наступающих сумерках, как наваждение, как страшный сон.

В это трудно было поверить, тем более что сани с четой принимали в свои объятия ночь и метель, разыгравшаяся с новой силой. По тому, как Резеда успокоилась и перешла на ровную рысь, Иван понял, что опасность действительно миновала — лошади чувствуют волка издалека. Он обнял жену, та прижалась к его щеке мокрым лицом: она плакала, и слёзы растворялись в мокром слепящем снегу. Но это длилось совсем недолго. Она огляделась вокруг и крикнула мужу сквозь завывания ветра:

— Ваня! Смотри, вон три ветлы виднеются в темени! Мы проскочили поворот!

— Глазастая ты моя. — сказал Иван и натянул вожжи. Он сошёл с саней, взял лошадь под уздцы, стал разворачивать. Бока кобылы раздувались, от спины поднимался пар. Успокаивая Резеду, Иван погладил голой ладонью её мягкие губы.

Иван не мог поверить, что всё уже позади. Его любимая Резеда спасла родившегося мальчика, спасла себя. Оступись она, сойди в сторону с накатанной дороги, что немудрено в такую метель, и стала бы добычей серых хищников! И что было бы с ними, с маленьким сыном? Успокаиваться рано, твердил он себе, надо найти поворот в этой темени.

Так прошли они около ста метров. Неожиданно с правой стороны, там, куда они должны были сворачивать, забрезжил огонёк. Он то пропадал, то появлялся вновь, мерцая в ночи, как заблудшая душа. По мере приближения к утерянному повороту огонь стало видно лучше. Он мигал, словно маяк на берегу.

Иван сложил ладони рупором и крикнул в ночь: «Э-ге. гей!» Его голос потонул в свисте ветра. Тогда он остановился, подошёл к саням и выдернул из них пучок соломы. Слава богу, спички оказались сухими.

— Пашуня, крути жгуты из сухой соломы! Она под овчиной!

В снежной круговерти солома горела плохо, её задувало налетавшим ветром. Было видно, что далёкий огонёк приближается, и Иван решил крикнуть громче, не переставая зажигать жгуты. Наконец ночь ответила слабым отголоском: «. ей. ией!»

Марчуков понял, что кто-то едет из Александровки по той дороге, на которую они должны были свернуть, и продолжал идти рядом с лошадью, в короткие остановки зажигая солому. Вскоре голос, отвечавший ему, стал слышен лучше, и уже можно было различить: «Пятро. ич!»

Они встретились у самого поворота, и обе лошади призывно заржали в ночи, узнав друг друга. Усков запряг красавицу Аргентину и сейчас соскочил с лёгких санок, держа в руке керосиновый фонарь.

— Батюшки вы мои, дык как же так. — причитал Усков, — ведь когда поехал- то, снежок был меленький, а тут что началось! Гляжу, ночь уже, а вас нет как нет! Дык я.

Иван обнял своего конюха и тёзку Ускова рукавами тулупа, усыпанного пеплом сгоревшей соломы.

Марчуков заселился сюда в конце лета сорок третьего года. Каждый год здесь буйно цвели заросли сирени, окружавшие дом, и ветки старых клёнов заглядывали на второй этаж дома бывшего управляющего имением Буйнова, дальнего родственника графа Орлова. Когда осенью Паша пробыла здесь два дня, она долго не могла прийти в себя от этого обыкновенного чуда: большой уютный дом, в котором есть всё, — предел мечтаний любой женщины. Она десять раз обошла все комнаты, особенно радовал просторный балкон. У её мужа, председателя совхоза «Комсомолец», было право выбора, и он въехал сюда первым. Внизу жил с женой Зотов, главный агроном, которого Ваня отыскал среди своих сокурсников по институту. У соседей не было детей, жили они спокойно и неприметно. Это были нужные Ване люди. Жена Зотова — зоотехник, мечтала выводить лучшие породы скота; всё свободное время чета проводила за чтением книг по агрономии и скотоводству.

Ах, какое началось счастливое время, особенно с лета сорок пятого года! Казалось, счастье было разлито в воздухе. Паше было уже не двадцать лет, она успела пройти войну, была контужена в окружении под Вязьмой и теперь уже не та искорка-Пашка, которой помнила себя. Нет, именно теперь счастье было осознанным и казалось чем-то большим и бесконечным, как тёплая вода, обнимающая тело… Это было первое лето Победы…

Она удивлялась: откуда это? Она и не подозревала, что люди кругом испытывают то же, что именно поэтому все улыбаются друг другу, вдыхая этот воздух, напоённый счастьем вновь обретённого мира и, как всем казалось, свободы, свободы от тёмного, ненавистного слова «война». И даже те, кто потерял родных, просветлели лицами и стали жить надеждой: они не считали гибель близких напрасной, их жизни были отданы Родине.

Для Паши к этим чувствам примешивалась и радость от того, что она, простая девушка из крестьян, — «директорша», что занимает самую просторную квартиру в совхозе, что работает заведующей фельдшерским пунктом, ездит принимать роды и к ней относятся очень уважительно. В посёлке Пашу опять, как когда-то до войны, стали называть «наша докторица». Впрочем, на её характере это нисколько не отразилось, со всеми без исключения она была доброжелательна, всем помощница, в этом она осталась прежней Пашкой, которой помнила себя. Она не могла стать иной, да и её решительному характеру и всем понятиям о справедливости и добре не поменяться никогда. Таким же был и её Ваня, о справедливости которого судачили, потому что для иных она оборачивалась своей жёсткой стороной. Председатель не любил пьяниц, воров и лентяев.

Так, с чувством гордости за мужа и за себя, Паша готовилась стать матерью во второй раз, обживая новое жилище. Ей оно казалось царскими хоромами, суди люди, суди бог!

От входной двери деревянная лестница через коридор вела наверх, к площадке с перилами. Здесь было три двери: первая — на просторную кухню с русской печью, выложенной изразцами, вторая — в зал, с большим полукруглым «барским» столом, с выходом на балкон и в спальню, где кроме большой блестящей металлической кровати стоял Ванин письменный стол. Вид этой кровати изумил Пашу, может быть, потому, что её война закончилась не в Австрии, а под Вязьмой. А кровать, говорили, была именно австрийской, с выточенными из металла и покрытыми никелем набалдашниками, плотной панцирной сеткой, причудливо завитой кольцами.

Третья дверь вела в детскую спальню. Тут стояли фикус в кадке, этажерка с игрушками, сидел на стуле большой плюшевый медведь. Здесь была территория Бореньки, её молчаливого семилетнего сынишки. Его глаза светились вновь обретённым светом: ведь он опять с мамой и папой, без которых пробыл долгих два года.

При мысли о Боре у Паши на глаза наворачивались слёзы… Да ведь она могла потерять своего мальчика! А теперь у её старшенького должен появиться братик. Ванечка сказал:

— Раз начинает жить в Александровке — быть ему Александром!

Роды были тяжёлыми, младенец весил четыре с половиной килограмма. В ту страшную февральскую ночь Ваня нёс на руках сына по дорожке среди сугробов к дверям своего дома. Иван Усков повёл лошадей на конюшню, а они поспешили в дом, на кухню, к горячей печи. Это было поразительно, но малыш спал глубоким сном, он ни разу не пискнул!

Перед входом их встречали раздетые Феклуша и Мария Фёдоровна, ставшие им за эти два года родными. Обе женщины — и пожилая, и та, что помоложе, — поднимали вверх руки, хором причитали, суетились, мешая пройти Ивану. Он оттеснил их в угол и первым поднялся по лестнице. Из кухни пахнуло жаром печи, вареной картошкой и промёрзшими на морозе детскими простынками, висевшими возле печки. На красных от жара чугунных кружках стояла большая выварка с водой, на табуретках — цинковое корытце.

Иван положил сына на старый, но ещё прочный диван, обитый кожей, отвернул угол одеяла, посмотрел в сморщенное личико и сказал, улыбаясь:

— Добро пожаловать, Александр!

Глубокой ночью Паша лежала на кровати рядом с мужем, и они тихонько разговаривали, поглядывая на детскую качалку, где, вымытый и накормленный материнским молоком, спал сын.

— Знаешь, — говорила она, счастливо посмеиваясь, — у других молока не хватает, а я сцеживаю лишнее. Ты бы знал, как он жадно ест! И орёт очень редко.

— Марчуковы всегда любили молочко, — отозвался Иван. — Меня беспокоит другое. Куда девались волки? Сколько ты слышала выстрелов?

— Не помню, у меня до сих пор в ушах звон стоит.

— То-то и оно. Я сам снарядил барабан перед отъездом семью патронами. Стрелял три раза. А барабан пуст! И волки падали, будто подкошенные. Может, я, когда стрелял, оглох? Ничего не могу понять.

— Ванечка, ну что ты? Всё хорошо кончилось, не будем об этом. Лучше подумай о том, где взять кровать для меня. Мы поставим её в зале, и я буду с маленьким там, тогда ты сможешь выспаться перед работой.

Пашу стал одолевать сон, но она вздрагивала и просыпалась, опуская руку в детскую кроватку, стоявшую рядом: как он там? Её Ваня спал, он ей казался ещё больше похудевшим: щёки совсем провалились, на чуть повёрнутом к окну лице виден был нос с лёгкой горбинкой и выпуклая родинка на подбородке. В комнате было слышно только мерное дыхание любимого человека да стук настенных ходиков.

Пашу охватило чувство всепоглощающего счастья: несмотря на все беды, несмотря на войну, они снова вместе. Она вернула себе своего Ваню, она разыскала Борю и привезла домой, и они живут теперь в самом лучшем доме и будут жить очень долго и счастливо…

Втайне от мужа, члена партии, она считала, что Бог есть, что есть Создатель, который пишет книгу человеческих судеб, и что именно Высшая сила помогла всем им соединиться и вновь обрести друг друга, помогла вынести всё то, что вынесла она.

И вновь в памяти явилось детство, но, конечно, она не могла знать, что именно в этот момент Великий Создатель просматривает книгу судеб и её жизнь горит на неведомом далёком небосклоне яркой звёздочкой среди мириады таких же звёзд.