Страна клыков и когтей

Книга VI ДЕНЬ ИЗ ЖИЗНИ

Документы, касающиеся следующего периода, отсутствуют. Как известно большинству читателей, пожар уничтожил верхние этажи здания на Вест-стрит и лишь по чистой случайности не тронул три ящика материалов по данному делу — они стояли возле затопленной уборной. По моим предположениям, утрачены по меньшей мере еще два ящика, которые либо хранились в ином месте, либо сгорели в уже угасающем пламени. Читатель сего документа волен пропустить мою версию утраченных материалов, но мне она понадобилась, чтобы восполнить пробелы в моем собственном понимании. Чем пускаться в спекуляции о том, что произошло за задокументированные три месяца, я надеюсь восполнить пробелы результатами расследования, предпринятого ради — внесения ясности. Документальные свидетельства возобновляются с конца января, поэтому необходимо как-то восстановить пропущенные месяцы.

Я опишу обстановку в «Часе» на момент перед наступлением тьмы. За исключением Эдварда Сэксби, большинство из вас не сталкивалось лично с новостным телевещанием в пору его расцвета, задолго до потери аудитории и, соответственно, доходов от рекламы; задолго до череды скандалов, деморализовавших и в конечном итоге погасивших энтузиазм сотрудников. Как известно тем, кто посвящен в нашу историю, было время, когда транслируемые по сетевым каналам новости имели практически неограниченную власть над серьезными и хорошо информированными американскими зрителями. Как бывший корреспондент и ветеран тележурналистики (и не случайно — в прошлом сотрудник «Часа», продюсер самого Остина Тротты, пока мой контракт не был расторгнут по причинам взаимной, но безмолвной неприязни), я лично был свидетелем тех славных дней. По этой причине я как никто другой могу пролить свет на повседневную механику этой программы. Тогда «Час» еще сохранял свою истинную сущность и был величайшим из когда-либо созданных механизмов для преподнесения телевизионной реальности состоятельной, заинтересованной и образованной аудитории.

Я выбрал один день, имеющий немалое значение для нашей истории — 16 января, за трое суток до того, как возобновились документальные свидетельства. С точки зрения повседневной рутины, описанный день ничем не отличается от прочих за три десятилетия существования программы. Именно эту дату я выбрал, потому что, хотя 16 января «Час» жил своей обычной жизнью, рекордное выпадение снега в тот день, явившееся непосредственной причиной отключения электричества, существенно увеличило проблемы. Отчасти это стало известно из внешних источников, не имевших отношения к двадцатому этажу: из сопроводительных документов грузовых авиаперевозчиков и тому подобному. Но, признаю, кое-что мною домыслено.

Вы, вероятно, захотите знать, как обстояли дела на тот момент, почти три месяца спустя исчезновения Эвангелины Харкер. Относительно самого после исчезновения кое-что прояснилось. Свидетели из отеля в Бухаресте вспомнили, что мисс Харкер уехала в обществе другой постоялицы, снимавшей номер под именем Клементина Спенс. Как выяснилось, миссис Спенс также пропала, но за неимением близких друзей или членов семьи, ее исчезновение прошло незамеченным. Дотошные расспросы в гостинице в Пойана Брасове выявили, что мисс Харкер покинула ее вскоре после того, как поселилась, в сопровождении мужчины средних лет, предположительно, связанного с потенциальным интервьюируемым. Миссис Спенс в гостинице не регистрировалась, и о ее местонахождении после отъезда из Бухареста ничего не известно.

Этим ограничиваются непреложные факты, которые не слишком продвинули расследование. Поездка в Румынию частного детектива в сопровождении расстроенного жениха мисс Харкер, ее отца и сотрудника министерства юстиции, оказывавшего особую услугу Харкеру-старшему, ни к чему не привела. Запросы государственного департамента также ничего не дали. Ни в одном морге не обнаружилось тела, ни один свидетель не заявил о преступлении. Напрасно Харкер-старший раз за разом подавал в суд на вещательную сеть, на программу и на корреспондента Остина Тротту, обвиняя их в преступном небрежении — его иски признавали необоснованными. В обязанности ассистента продюсера входит изучение мест будущих съемок, сколь бы опасно там ни было.

Предпринимались попытки расширить расследование, включив в него некоторые странные события, произошедшие на двадцатом этаже в здании на Вест-стрит, но между исчезновением Эвангелины Харкер и появлением в офисах «Часа» видео- и аудиопленок из Румынии не удалось установить доподлинной связи. Сами пленки были изъяты из обращения, одновременно были введены новые правила для оцифровывания материалов из непроверенного источника, но подобный феномен весьма редок. Монтажеры, замешанные в первоначальном инциденте, подверглись взысканию, но их физическое и умственное состояние, которое так и не стабилизировалось, само по себе представлялось достаточным наказанием. Все трое жаловались на бессонницу, ночные кошмары и иссушающую болезнь, определить которую не смог ни одни врач. Коллеги монтажеров качали головами, недоумевая, не придумана ли болезнь как предлог для получения отпуска по болезни и не покрывает ли она более темные делишки. Слышали, как основатель и исполнительный продюсер программы Боб Роджерс выдвинул предположение о том, что произошедшее — часть заговора администрации с целью упразднения «Часа», подрыва его изнутри, саботажа технологического процесса и запугивания сотрудников. Невзирая на слухи в прессе, до сего дня никаких свидетельств подобного заговора не появилось.

И наконец, в завершение обзора укажу, что сложившуюся ситуацию тщательнейшим образом изучил внутренний надзирательный комитет телесети, и в свете этого расследования совет директоров с благословения акционеров постановил, что автономность «Часа» представляет собой опасный анахронизм. В будущем сюжеты из заграницы без явного новостного потенциала будут подвергаться строжайшему рассмотрению. С другой стороны, следует поощрять актуальные новости и сюжеты о знаменитостях. Зревший месяцами план преобразования сети расцвел на верхних этажах, и было установлено, что ответственность за историю с Харкер должен понести сам основатель и исполнительный продюсер «Часа» Боб Роджерс, который и уйдет со своего поста в неустановленный срок. Остина Тротту, на котором лежит самая непосредственная ответственность за исчезновение сотрудницы, по истечении его нынешнего контракта попросят подумать о пенсии. Слухи об этом, предположительно, просочились в альковы на двадцатом этаже. И конечно, эти слухи достигли ушей наших конкурентов. Но утром 16 января большая часть сведений относилась лишь к сфере догадок и сплетен, и день начался совершенно обычно: команды лучших продюсеров мира новостей рассеяны по стране и всему земному шару, находят и снимают сюжеты для известнейших корреспондентов, которые ждут своего еженедельного часа, дабы с августейшим величием и абсолютным пренебрежением обратиться к нации.

Работа началась в предрассветной серости и снеге с первой поездки грузового минивэна в аэропорт за присланными из заграницы пленками. Но я уже допустил ошибку. Нельзя говорить, что работа началась именно в этот час, поскольку она, по сути, и не прекращалась. В других часовых поясах — между полуночью и пятью часами утра того же дня — продюсеры и съемочные группы «Часа» находились на четырех различных широтах; на вьетнамском грузовом судне у архипелага Спратли в Южно-Китайском море; на огромном базаре Лал Чоук в кашмирском городе Шринагар в Индии; на израильском военном вертолете, снижающемся над побережьем Мертвого моря, чтобы проверить сообщения о подпольных заводах по производству бомб для шахидов в Иудейской пустыне; и, вооруженные скрытыми камерами, — в амстердамском квартале красных фонарей, где молодой и неопытный звукооператор в подозрительной бейсболке попытался купить ракету «стингер» у суринамского трансвестита, который впоследствии избил его до полусмерти.

День для всех выдался тяжелый. В Южно-Китайском море продюсер Рауль Трофимович выругался, сообразив, что потратил больше ста тысяч долларов на сюжет об островах, которые скрыты под поверхностью воды. Ко всему прочему, единственными их обитателями были черепахи. Китайские боевые вертолеты вынудили продюсера отступить в международные воды. В Израиле корреспондент Дов Гельдер получил гневный отпор от красавицы-пилота своего вертолета, у которой на бедре висел револьвер и которой не понравились домогательства мужчины вдвое ее старше. В Кашмире одетая в абайю индивидуалист Саманта Мартин ела гуштабу, поздравляя себя с тем, что улизнула от надоедливого гида, которого приставило к ней индийское правительство и который, как ей доподлинно было известно, работал на пакистанскую разведку. А в амстердамском дорогущем отеле в Херренграхте звукооператор Йорг-Михель Манке, немец, чей отец был оператором сети со времен Вьетнама, пил на завтрак «егермейстер» и врал раздраженному продюсеру и потрясенному корреспонденту относительно подробностей встречи с суринамским трансвеститом. Покупка ракеты «стингер» не состоялась.

Несмотря на эти казусы, более или менее нормальные для продюсеров «Часа», их прежние посылки с пленками благополучно прибыли на грузовой терминал аэропорта Джона Кеннеди в Нью-Йорке, куда за ними, получив по электронной почте извещение, отправился курьер программы (назовем его Билл).

Я встретился с этим человеком у него дома в городке Ниагара-Фолс. Он оказался одним из немногих сотрудников компании, согласившимся откровенно поговорить об увиденном. Ему нечего было терять: вскоре после того, как он сыграл свою второстепенную роль в драме, Билл ушел на пенсию. Но в то снежное утро его роль была по-своему ключевой. Ничего подобного я ему не сказал, но правду нельзя отрицать. И он поплатился. К тому времени, когда я его разыскал, он был сломлен и слегка не в себе: слышал голоса и шорохи по ночам и был вопреки доводам рассудка убежден, что шепотки исходят от Ниагарского водопада.

Билл возил грузы в минивэне «Эконолайн» последней модели, который преодолевал снежные наносы с громыханием и подрагивающим безразличием. Забирать пленки — работа несложная. Биллу никогда не приходилось носить больше нескольких коробок за раз. Но время от времени на терминале его ждало кое-что повнушительнее: ящики с икрой или вином, скульптуры и — однажды — умершая от чумы мартышка. Для подобного груза минивэн подходил идеально.

Тем утром Билл получил накладные на четыре посылки с разных сторон света: кейс с восемью кассетами приплелся со Спратли (его доставила служба DHL на рейсе «Эйр Франс» через Сайгон); еще два кейса по восемь пленок неспешно приплыли из Нидерландов рейсом бельгийской «Сабена Эйр»; посылки поменьше (пять пленок в каждой) — соответственно из Кашмира и от «Изготовителей Бомб» (первый рейсом компании «Эйр Индия», последний «Фед Эксом» рейсом «Эль-Аль» из Тель-Авива). Утро обещало быть долгим; придется ходить по снегу из одного пакгауза в другой. Вся процедура замедлится. Но Билл не возражал. Большинство продюсеров еще за границей, и никто в офисе не ждет отснятый материал. Можно не спешить.

Сначала он пошел в «Сабену» и забрал голландский груз. С «Сабеной» он работал уже много лет и знал всех работников утренней смены. Здесь он получил дармовой кофе и пирожок с вишней, посетовал на погоду и поизумлялся, как это еще садятся самолеты. За стенами ангаров кружила непроглядная белизна. В «Сабене» слышали, что через пару часов аэропорт закроют. Билл расписался за посылку и поспешил дальше. Стальные кейсы приехали в мешках из зеленой сетки. Билл осторожно загрузил мешки в минивэн, размышляя (как это было у него в обычае) о том, что содержимое его кузова не имеет ценности ни для кого, кроме программы, поэта ценность священна, и если облажаешься, если потеряешь или повредишь посылку, последствий не избежать. Лично он побаивался сотрудников программы и старался с ними не общаться. Это он оставлял диспетчеру. Но он знал, что с водителей спускают шкуру даже за то, что они хотя бы на короткое время выпустили из виду кейс. Билл гордился тем фактом, что никогда не привлекал к себе непрощающего взора.

Он продолжил обход. В «Эйр Индия» с ним были очень вежливы и крайне озабочены тем, чтобы он понял, как работает их система. Ему показали на экране компьютера местоположение груза. Показали бумаги, заверили, что они соответствуют грузовому манифесту самолета. Даже потребовали накладную — чтобы удостовериться, что все в порядке. Все было в порядке. Билл согласился на чашку чая и двинулся дальше.

С посылками из Израиля и Сайгона тоже прошло гладко, пока он не перекинулся парой слов с новой девчонкой.

— А как насчет той другой? — жизнерадостно поинтересовалась она.

— Какой еще другой, душенька?

— Да хреновина такая огроменная. Ни минуты лишней у меня в ангаре не останется.

Тут Билла пробрала дрожь — как, впрочем, и любого бы другого на его месте. В мире новостного вещания от аномалий жди беды. Стоит им появиться, выкладывай денежки и немалые. Он предвидел, что уже сейчас придется создавать собственную версию событий. По опыту Билл знал, что никто не присылает большие предметы, не сообщив об этом заранее. Пленка может прибыть без особой помпы — люди бывают небрежны. Но никто, оплативший доставку большого груза, об этом не забывает.

— Да о чем ты?

Девушка рассказала о трех полутонных контейнерах.

— Господи Иисусе. Правда, что ли?

Неодобрительно покачав головой, она повела его в ангар, к большому пустому пространству между гигантскими запакованными в пластик турбинами, предназначенными, по ее словам, для шоколадной фабрики в Пенсильвании, и вешалками с шубами. Она указала на три составленных вплотную больших деревянных ящика. Квадратные ящики были по меньшей мере пяти футов высотой.

— Все ваше.

«У нее были красивые пальцы», — вспоминал он в том нашем разговоре у Ниагарского водопада.

— Если верить нашей накладной, нет.

— Ну, тогда звоните им по своей мобиле и сами разбирайтесь, потому что тут они не останутся.

Она бросила на него испытующий взгляд. Тоже, наверное, поняла размах лажи.

Связавшись с диспетчером, Билл попытался выяснить, сообщали ли еще об одной посылке. Диспетчер подтвердил его страхи. Когда Билл сказал, что посылка без сопровождающих бумаг, на том конце возникла пауза, от которой его пробрал холодок. Все поняли без слов.

— На посылке имя получателя есть? — спросил он по возвращении в контору.

Девушка проверила.

— Ага. Вот оно. Остин Тротта.

— Черт бы меня побрал, — вырвалось у него. — Ну и хрень!

Билл пожал плечами. Ящики выглядели тяжелыми, а он тут один, без помощников.

— Знаете, что в них? — поинтересовался он.

Девчонка снова проверила.

— Сказано, «археологические фрагменты» — что бы это там ни значило.

— И таможня их пропустила?

— Иначе их тут не было бы, — кивнула она.

Билл вернулся к ящикам: большие, взрослый человек запросто поместится.

— Господи Иисусе, — снова сказал он.

— Тебе погрузчик понадобится, приятель.

Билл дал водителю погрузчика пятьдесят долларов, которые ему были не по карману, но одна только возможность сказать, что он забрал ящики и довез их до телецентра, окупала каждый пенни. Он решил, раз они принадлежат Остину Тротте, то рано или поздно за ними кто-нибудь придет, а если оставить их тут и что-нибудь случится, даже если исчезнет хотя бы один ящик, ему не сносить головы. Выражение «археологические фрагменты» слишком уж попахивало деньгами.

— Как вы сказали, откуда они? — спросил он.

Девушка задумчиво подняла бровь и повела Билла обратно в ангар. Оказалось, Румыния. Через Париж.

К семи утра в офисах «Часа» появились сотрудники, и охранник ночной смены отправился восвояси. Прошлой ночью монтажер Джулия Барнс засиделась за полночь, подбирая видеоряд к тексту продюсера Салли Бенчборн. Последняя тоже работала, а ее ассистент, то и дело поднимавший глаза на пустырь, где когда-то стояли башни-близнецы, помогал ей с последними изменениями в сценарии, она же отвлекалась на приливы и отливы фар в нижнем конце Вест-сайд — депрессивная картинка, думал ее ассистент, слишком уж напоминает его собственную жизнь. Сценарий все никак не выходил. К часу ночи они вконец измучились, потерпев поражение от одной-единственной фразы: казалось бы пустяк, но требовавший четкой и ясной формулировки. Утром 16 января их корреспондент Сэм Дэмблс, чернокожий любимец публики, зачитает эти строчки в кабинке звукозаписи, и назад пути не будет. Они поругались, извинились друг перед другом и решили, что пора сворачиваться, оставив Джулию Барнс одну заканчивать с картинками в гудящей пустоте двадцатого этажа.

Домой монтажер добралась в начале второго. Спала плохо, мучимая кошмарами, в которых собирала бомбу в подвале дома офисного здания, и проснулась как раз перед тем, как устройство взорвалось у нее в руках. К восьми она уже вернулась в офис. Было еще рано, но, увидев помимо охранника (некоего Менарда Гриффитса) еще троих, сразу почувствовала себя лучше — она разлюбила оставаться одна на этаже, хотя и знала, что ее страхи нелепы. Мерзкий Миггисон уже пришел и сейчас просматривал отчеты о расходах и поступлении пленок в хранилище, наблюдал за потоком аудиозаписей в службу расшифровок. Он возвышался за столом как манекен — брюки отглажены, а рубашка накрахмалена так, словно отлита из какой-то белой пластмассы. Миггисон расписывал монтажеров на сюжеты, и знал что вскоре ей предстоит прогон, иными словами, если прогон пройдет успешно, она освободится для следующего продюсера.

— Джулия! — позвал он из своего кабинета возле приемной.

Она старалась его избегать, но глаз у него был острый. Она задержалась на пороге его комнаты.

— У тебя сегодня прогон, верно?

Он никогда не клал руки на стол. «У него они всегда неприятно спрятаны», — подумалось Джулии.

— Пока об этом не объявили, но скорее всего да.

— Я спрашиваю лишь потому, что тобой интересовался новый продюсер Остина. Остин хочет, чтобы ты работала над его следующим сюжетом.

— Все зависит от прогона. — Она пожала плечами, понимая, что это еще не все. У Миггисона что-то на уме. Неожиданно он встал и жестом предложил ей закрыть дверь.

— Позволь кое-что у тебя спросить.

Она никогда не удостаивалась (да и не хотела) привилегии быть наперсницей Клода Миггисона. Но если он пожелает, запросто может ей навредить, поэтому она повиновалась и закрыла за собой дверь.

— Только что был престранный звонок из службы доставки.

Джулию охватило неприятное ощущение дежа-вю.

— Честно говоря, это не ко мне, Клод.

— Подожди. Ты хоть секунду можешь мне уделить?

Она села перед его столом.

— Так вот, мне позвонили из службы доставки и сказали, что курьер только что забрал из аэропорта три больших ящика, адресованных Остину Тротте.

Джулия почувствовала, как на нее накатывает былой ужас.

— Ты с Остином связался?

— Черт, нет. Я Остину не звонил. Не мое это дело — звонить Остину. Курьеру я ответил, что не знаю, зачем они мне звонят. Никто мне ничего про это не говорил.

— Но что, если это пленка, Клод?

При этих ее словах его локти дернулись вверх, руки поднялись разом, точно у сдающегося солдата, пальцы сжались в кулаки.

— В том-то и дело, Джулия. В том-то и дело. Это не пленка. Пойми, наконец. В службе доставке мне сказали, что в грузовом манифесте оно названо археологическими артефактами. Общий вес ящиков больше, чем все чертово оборудование программы.

В ее пальцы снова закрался холод. Такого не было уже несколько месяцев. Она принялась растирать руки.

— А мне ты зачем рассказываешь? Я ничего об этом не знаю.

Скрестив руки на груди, Миггисон вернулся за свой стол.

— А потому, что именно ты прекратила злоупотребление пленками пару месяцев назад.

Она встала, не желая слушать больше ни слова. Психотерапевт говорила, что подобные разговоры могут лишь усилить ее стресс и тем самым укоротить ей жизнь. Джулия всегда презирала Миггисона за склонность поделиться дурными вестями… Она открыла дверь, но так и не смогла переступить порог. Ей надо было знать.

— А какое отношение ящики имеют к пленкам, Клод? Спрашиваю из чистого любопытства.

— Румыния.

— При чем тут Румыния?

Миггисон поморщился — обычная его гримаса.

— Это я и пытаюсь до тебя донести! Чертовы ящики пришли из Румынии. Совсем как пленки.

— Сейчас же звони в полицию. — У Миггисона потрясенно отвисла челюсть. Он явно жалел, что вообще завел этот разговор, но Джулия настаивала: — Не впускай эти ящики в здание. Послушай меня, Клод.

— Уходи.

— И нечего мне приказывать. Ты первый начал. Слишком уж все подозрительно. Уверена, Остин Тротта знать не знает ни о какой тонне археологических артефактов, присланных из Румынии. Немедленно звони в полицию. Скажи, что пришла подозрительная посылка.

Миггисон только покачал головой.

— А вот мне известно, что он коллекционирует произведения искусства, и никто мне, как всегда, ничего не говорит, и не стану я делать такой глупости, как звать копов.

— Сам голову в петлю суешь.

Этот укол стал последний каплей.

— Какого черта!

Никто в «Часе» не понимал точных границ ответственности лучше Клода Миггисона. Он до последней мелочи знал, чего от него могут ждать, а чего нет, и если кто-то переступал черту, Миггисон тут же давал предупредительный выстрел. Он рассылал всем и вся электронные письма, кипятился и швырялся эпитетами.

— А пошло оно все. Лучше я позвоню Остину.

— Вероятно, так и следует поступить.

— Может, позвоню.

Джулия оставила его в полной боевой готовности: пальцы тычут в клавиши компьютера, телефонная трубка прижата к уху плечом.

В девять утра на двадцатом этаже бурлила жизнь. Съемочные группы вкатили оборудование и начали готовить реквизит для интервью в так называемой универсальной студии, где снималось подавляющее большинство интервью, если они записывались заранее, а не шли в прямом эфире. Это было квадратное, звукоизолированное помещение, которое при помощи немногих предметов реквизита легко превращалось в бесконечное разнообразие мест: обычно в тот или иной офис или фойе. Лучшие съемочные группы поднимали подобные трансформации до истинного искусства. Иногда достаточно было просто внести и поставить массивные лампы, повесить картины, расставить книги и вазы, чтобы перед объективом за спиной интервьюируемого возникла более или менее связная фикция.

Несправедливо было бы не похвалить съемочные группы «Часа». Эти люди работали в условиях невероятного давления, стараясь соответствовать ожиданиям, но простора для творчества им не оставляли. От своего технического персонала «Час» требовал абсолютной приверженности догме. Никаких изысков освещения или движения камеры. В ходе интервью использовалась обговоренная постановка камеры и качество света. Если потребуется подыскать подходящее определение, это будет «элегантность». Да, элегантность, но без внешнего блеска. Боб Роджерс презирал броскость и мишуру. Он презирал задники и движения камеры, даже ландшафт, который слишком много привлекает к себе внимания. Он желал, чтобы в напряженном, добела раскаленном сердце каждого сегмента были лицо и голос интервьюируемого, и если во время прогона улавливал хотя бы толику маневров, то выходил из себя. Он распекал продюсера и настаивал, чтобы группе, снявшей предосудительный эпизод, сделали предостережение. Никто не повторял подобной ошибки дважды. Мало кто допускал ее хотя бы раз. Все знали правила. Политика компании, так сказать, впиталась в стены.

В то январское утро Боб, проходя мимо «универсальной», заглянул в нее. Здороваясь, ему кивнул старейшина техперсонала Бадди Гомес.

— Мистер Роджерс.

— Привет, Бадди. Это для интервью Дэмблса?

— Так точно.

— Отлично. Жду не дождусь, когда увижу материал.

Гомес ответил снисходительной улыбкой. Оба они знали друг друга вот уже три десятка лет.

— Береги себя.

— Это вы себя берегите, Боб.

Роджерс энергично продолжил обход, а Бадди тряхнул головой. Старику уже за восемьдесят. Можно подумать, что ему уже все надоело, как, скажем, самому Гомесу. Он, Гомес, начал слышать разные странности: например, названия мест в Азии, где снимал материал о захоронениях и казнях — непрестанное бормотание, ставшее теперь неизменным фоном его мыслей, было таким неуемным, что он уже подумывал, не вышибить ли себе мозги из пистолета, который он тридцать лет назад стащил у погибшего морпеха.

Но Роджерсу этого не понять. У него нет ни подобных мыслей, ни скуки. Роджерс устроил себе такую жизнь, где ни скуке, ни сожалениям просто нет места. Можно утверждать, что скука пугала Роджерса больше смерти, а если он и боялся смерти, то самый большой его страх зиждился на перспективе вечности без юпитеров, камеры и съемок. Этот дух вращал все колесики программы. Даже в преклонных годах Роджерс двигался со стремительностью и живостью, изумлявшими и пугавшими двадцатилеток, которые даже в лучшие дни никогда не имели врожденной и щедрой бодрости основателя программы. Рядом с Роджерсом юные дарования казались дряхлыми развалинами.

В то утро заснеженный Боб Роджерс поднялся на двадцатый этаж здания на Вест-стрит в семь утра, вскоре после самого Клода Миггисона. Он пешком прошел двадцать кварталов от своего дома в Верхнем Ист-сайде и, кажется, нисколько не сетовал на непогоду. Напротив, она будто придала ему сил. Как обычно, он остановился поболтать с презренным Клодом Миггисоном о том, что доставили, что ожидается и что так и не доставили. Роджерс чувствовал сродство с Миггисоном. Друзьями их никто не назвал бы, но они пуд соли вместе съели. У них на глазах поднимались по лестницам сетевые шишки, чьи головы вскоре катились в забвение. Они наблюдали взлеты и падения. Их омывали скандалы, катастрофы и иски о сексуальных домогательствах. Они знали одних и тех же людей, ходили на одни и те же похороны и — реже — на одни и те же свадьбы. Короче говоря, Миггисон был с Роджерсом с самого начала, а потому разговоры с ним, хотя и пустые, полнились эхом общих воспоминаний.

Доверия эти воспоминания не порождали. В то утро Миггисон скрыл свои опасения. Все в порядке, Боб. Все отлично. В точности по графику, вовремя, ничего необычного, — отвечал он на все вопросы, приправляя каждое слово толерантной снисходительностью. Он ценил узы, связывающие его с Роджерсом, и уверенно ими манипулировал, но нутром не доверял ему и понимал, что если оступится, Роджерс посмотрит, как он летит в костер, с отстраненностью лаборанта. Этим знанием он и руководствовался в то утро. Миггисон знал, что если посвятит Роджерса в проблему с ящиками, если хотя бы словечком обмолвится о Румынии или археологических артефактах, проблема обретет собственную жизнь, и он окажется в самой гуще. Роджерс тут же позвонит Тротте домой и накричит на него, мол, Миггисону только что позвонили из службы доставки относительно каких-то дорогущих произведений искусства и почему он, черт побери, позволяет себе перевозить личную собственность за счет компании. Тротта тогда позвонит Миггисону и вставит ему за досужие сплетни. Тут все только и норовят вцепиться в глотку ближнему, и Миггисон часто мечтал о яхтах на золотом горизонте, которые, распустив паруса, уходят к теплым южным гаваням. Как и Тротта, он считал себя в душе художником.

Из его кабинета Роджерс вышел в счастливом неведении.

Около девяти утра заняли свои места представители еще одной касты — угнетаемые, но преисполненные надежд ассистенты по производству (или, как их еще тут называют, АП), не обладающие привилегиями иными, нежели жизнеспособность, честолюбие и энтузиазм. Они не секретарши, им не приходится носить стаканчики с кофе, зато у них полно других безрадостных хлопот. Они приносят пленки. Они подбирают и перепроверяют лицензионные соглашения. Они работают в выходные, никогда и ни по какому поводу не отказывают в просьбе и по любым поручениям должны бежать с радостной готовностью. Угрюмость не приветствуется. Угрюмые жены и дети есть у продюсеров дома. От низших чинов им ничего такого не требуется. И несчастные АП, как правило, под них подлаживаются. Если продюсеру сию секунду требуется пленка, ассистент по производству должен все бросить и бежать. Если ассистенту продюсера требуется брошюрка из ближайшего книжного — в солнце и в дождь ассистент по производству рысит на улицу.

Среди них Стимсон Биверс представлял собой исчезающий вид. Он видел, когда приходят на работу продюсеры — около десяти. Он подмечал, как ассистенты продюсеров сваливают плаценту своих идей на таких, как он. Он знал, что его эксплуатируют и унижают те, кто зарабатывает намного больше, а работает намного меньше. Он знал, негодовал и ждал. Он ходил на мастер-классы престижного конвента писателей «Бредлоф» и был знаком с публикуемыми поэтами.

Когда по окончании колледжа он жил в Париже, то ходил на ретроспективу фильмов Роберта Олдрича на севере Франции с немцами-интеллектуалами, которые лично знали Квентина Тарантино. Летом и даже иногда в рождественские каникулы он направлялся не на пляж. Друзья помогали ему получить место в каком-нибудь выездном семинаре писателей, или кто-то из приятелей в театральном мире находил подработку в Уильямстауне. К пятнадцати годам он лично знал почти всех членов легендарной рок-группы «Батгхоул Серферз». По собственным меркам (и кто скажет, что он ошибался в таком субъективном вопросе?) он был в тысячу раз круче всех вокруг него и заслуживал любого вознаграждения, какое мог выбить.

Вот уже полгода он появлялся в офисе после Миггисона (который вечно вынюхивал и шпионил), но раньше остальных ассистентов по производству — приблизительно в восемь утра. С кофе из уличного кафе он прокрадывался на этаж, коротко кивал охраннику и окольным путем, стремясь не попадаться на глаза Миггисону, добирался до своей кабинки. В восемь утра никто не приставал к нему с пленками, и он мог вволю вести долгие разговоры с кем-то, кого считал своим другом. Например, с Эвангелиной Харкер, из сообщений которой следовало, что ее задание на самом деле подразумевало долгосрочное проникновение в восточноевропейскую мафию, и рано или поздно она сделает крупнейший репортаж нового века. Теперь работа завершена, и Эвангелина возвращается в Нью-Йорк. Стимсон ей верил. Он хотел ей верить. Их обмен электронными письмами проходил в эйфорической тишине. Он рассказывал Эвангелине все, что ей хотелось знать. Она писала высокомерные ответы. Он приглашал ее в свою квартиру, хотя и делил ее с другим парнем. Она отвечала уклончиво, говорила, что хочет встретиться в офисе, но поздно вечером, чтобы не попасться на глаза остальным, чтобы избежать вопросов о женихе. Она сказала, что сначала — самолетом — прибудет «материальная часть» ее сюжета и что он должен о ней позаботиться. Он ответил согласием. Голос звучал у него в голове, нашептывал, и Стимсон хотел, чтобы голос забрался глубже, в самое сердце. Он пригласил ее к себе поздно ночью, в свою кабинку и пообещал дать все, чего бы она ни пожелала.

Невозможно определить, в какой именно момент ритм жизни в «Часе» переходит от сонного к беспощадному. Это мгновение алхимической трансформации неуловимо, но безошибочно. Как правило, к девяти утра собираются съемочные группы, монтажеры включают компьютеры, продюсеры уже пролистали нужные документы и выпили кофе, и все, кроме одного (он полуночник), корреспонденты или разъехались по сюжетам, или уже засели за столы. Заместители Боба просочились в свои кабинеты, чтобы готовиться к прогонам. Первый начинается между десятью и одиннадцатью, и с этого момента в коридорах воцаряется новая атмосфера. Продюсеры ждут новостей об успехах коллег, держа наготове собственный схожий сюжет, кое-кто радуется, если новости дурные, другие искренне огорчаются, услышав очередную историю о страданиях, какие могут скоро выпасть на долю их самих. В коридорах шебуршится злорадство. Шелестят и стихают газетные страницы, на которых ассистенты продюсеров выискивают себе следующий сюжет, пасутся как стадо избранного скота на чужом печатном лугу. Вопли и грязные ругательства — голос мужской. Кто-то поднимает глаза. Склонный к драме продюсер кричит на кого-то по телефону: «Так вы малолетка? Или растлитель малолетних? Ушам своим не верю, черт бы меня побрал! Мы уже послали съемочную группу, а вы вдруг, мать вашу, передумали? Если вы растлитель малолетних, я лично позабочусь, чтобы вас выслеживали в каждом городе этой страны! Вы уверены, что хотите задирать на меня хвост?». Местная рутина.

Первый утренний прогон в тот день — ролик Остина Тротты (по мнению бывшего продюсера — одного из самых одаренных людей, когда-либо работавших в американском телевещании и корифея в искусстве теленовостей). Звезда Тротты на подъеме, особенно после того, как вышел в эфир широко расхваленный, сразу объявленный классикой сюжет о заключенном камеры смертников из Техаса, хорошо известном уйгурском фолк-музыканте, обвиненном китайским правительством в терроризме и осужденном в США за убийство двух человек при провалившемся ограблении банка. Локайера сменил новый продюсер. На смену Эвангелине Харкер пришел новый ассистент. Неприятные события тускнеют в прошлом. Спина Тротты пошла на поправку.

В просмотровом зале Бобу Роджерсу выдают экземпляр сценария, который он успевает прочесть до половины прежде, чем гаснет свет. Сюжет посвящен убитой стриптизерше-евангеличке. Остин Тротта кипит от злости и, когда загорается свет и Роджерс предлагает мелкое изменение, взрывается:

— Дьявол тебя раздери! Мать твою так, Боб! Ты даже на экран не смотрел!

Это давно заведенная мелодрама. Я сам был такому свидетелем пару лет назад. Роджерс из принципа хорохорится. Тротта пережидает, пока будут проговорены обычные фразы. Но в душе он вне себя от радости. На сей раз он преуспел. Сюжет выйдет в эфир. Рейтинг у него будет огромный. Возмущение Тротты стихает, и Роджерс объявляет хорошую новость:

— Должен тебе сказать. Никогда бы не подумал, что эта хренотень годна для эфира, но вы ребята отлично поработали. Кто бы мог подумать? Иисус любит стриптизерш?

Все вздыхают с облегчением. За ленчем в ближайшем ресторанчике Тротта лакомится лимандой под винным соусом и с удовольствием травит байки о том, как выжил в «крестовом походе по котлам Египетским», как он окрестил свой сюжет о евангеличке. Остальные прогоны проходят с переменным (и далеко не столь блестящим) успехом.

Несмотря на непогоду, в «универсальной» запланированы интервью с паникером из департамента здравоохранения, тремя больными раком, подавшими иск на сеть больниц, и юристом. Съемочные группы разбирают и собирают реквизит, передвигают софиты, наблюдают за лицами, отмеряют паузы. Тонус в помещении растет соответственно. По коридорам снуют ассистенты по производству с пленками, которые циркулируют по этажу как кровь. Монтажеры жмут на кнопки, подчищают, режут, монтируют, из темных закоулков жутковатым шумом взмывает какофония обрезков аудио: писк, хрипы, шипение и чавканье, возникающее, когда машина рвет на части человеческий голос, когда голоса в беседе с глазу на глаз превращаются в череду увечных мгновений, которые можно исказить, запечь, полить соусом, пока напряжение не достигнет пика, а смысл зажарится. Фальсификацией смысла тут никто не занимается, нет, главное — суметь сфальсифицировать сами мгновения, чтобы утомительность общения Homo sapiens стерлась до равномерного массажа и натянулась, как живот атлета. Дело в плавной элегантности, о чем большинство фанатов «Часа» даже не подозревают. «А…», «э…», «таквоты» исчезают, и мы становимся теми, кем хотим быть. Мы избавляемся от неловкости и обретаем красноречие. Мы стираем свое обезьянье прошлое.

Но снег все падает, и те, кому ехать домой в Нью-Джерси, Коннектикут и Уэстчестер, поглядывают в небо. Дома их ждут притихшие семьи. Будь то продюсер или монтажер, корреспондент или ассистент — всем хочется отсюда убраться. Ленч подошел к концу, но осталось еще два прогона и одно интервью, а три ящика из Румынии еще ждут в здании через улицу. В метель людям всегда немного не по себе, но сегодня в воздухе витает ощутимая тревога. Один монтажер, тот самый Ремшнейдер, начал твердить соседям, что грядет что-то дурное. Это не шутка, настаивает он, воспоминая собственные кошмары. Джулия Барнс слышит его слова и решает убраться из офиса до того, как с ним случится нервный срыв или припадок. До нее уже дошли слухи, что четыре монтажера пали жертвой иссушающей болезни. Она как раз нажимает кнопку первого этажа в лифте, когда случается первый из двух полномасштабных сбоев электричества в городе. Закоротило радиорелейную станцию в Канаде, ток перегрузил сеть, свет в Нью-Йорк-сити погас, компьютеры на двадцатом этаже замерли, и по всем коридорам пронесся холодок страха, будто наконец прибыл долгожданный гость.