Страна клыков и когтей

1

С чего начать мой отчет? Вероятно, уместна будет случайная отправная точка, чтобы разом окунуться в рассказ. Накануне моего отъезда в Восточную Европу Роберт сделал мне предложение. Мы поженимся в начале следующего лета. Венчание пройдет в церкви святого Игнатия Лойолы, прием — в ресторане «Вейв-хилл». Как только я вернусь, предстоит долгая кампания по организации праздника, чтобы он прошел как можно цивилизованнее. Нельзя оттолкнуть, разъярить или ущемить родных ни с той, ни с другой стороны. Затем проблема с числом гостей. Учитывая, что мест на приеме будет лишь сто пятьдесят, я уже приступила к неприятным переговорам по поводу списка приглашенных, исходя из принципа, унаследованного от мамы: неженатые и незамужние гостей на свадьбу не приводят. «Нет кольца, нет молодца», — как она говорит.

Предстоит обсудить музыку, угощение и клятвы. Роберт хочет стандартный джаз, я предпочла бы остинский оркестр «хонки-донки». Это одна из ситуаций, когда мое техасское воспитание выводит Роберта из себя, даже смущает. По большей части он держится противоположного мнения, красуясь моим более или менее экзотическим происхождением эдакой «нефтяной дочери». Угощение, разумеется, станет предметом разногласий. Будучи прославленным кондитером одного из лучших ресторанов города, Роберт уже выдвинул определенные требования к свадебному торту и проявляет кухонный деспотизм всякий раз, когда я заговариваю о меню. Он отверг какие-либо копчености, хотя я четко дала понять, что хочу, чтобы на репетиционный обед привезли грудинку и ребрышки из моего обожаемого «Барбекю» в центральном Техасе. И даже сейчас, в четырех тысячах миль от Нью-Йорк-сити, у меня голова идет кругом при мысли о том, сколько еще копий придется сломать до следующего июня. Его семья, самые неортодоксальные евреи, каких я только знаю, внезапно возмутились, услышав про венчание, а мои решительно неверующие родные зашептались о предварительном крещении. Но в свете нынешних обстоятельств мне следует думать о хорошем. Все замечательно. Даже великолепно.

Роберт застал меня врасплох. Мы сидели в «У румына Сэмми», куда ходили на первое свидание, и он попросил клавишника сыграть «Розу Сан-Антонио» для его дамы из Техаса. Клавишник вложил всю душу. Мы заказали рубленую печенку с подливой и жареные на сковороде стейки на длинной косточке — по виду такое мясо напоминает топор. В целом счастливый вышел обед, если не считать некоторой неловкости из-за подарка, который Роберт недавно привез мне из Амстердама. Скажу лишь, что это были несколько комплектов эротичного нижнего белья (ничего подобного я в жизни не видела и сама бы никогда не выбрала), включая хитроумную штуковину из материала, который обычно ассоциируется с верховой ездой. Я выразила легкое, но игривое удивление столь неожиданным поворотом событий, на что Роберт надулся и сказал, что пошлет все назад через Атлантику самолетом, и чтобы я выбросила это из головы, и что он совершил ужасную оплошность. Мне стало совестно. Больше мы к этому не возвращались.

За молочными коктейлями он спросил, беспокоюсь ли я из-за Румынии. Я ответила, что мне приснился тревожный кошмар, связанный с докладом Прайса Уотерхауса о Трансильвании. В моем сне перед глазами у меня бежали строчки, и все они гласили одно и то же: «ПРОПАВШИЕ БЕЗ ВЕСТИ В КРУПНЫХ ГОРОДАХ». Роберт предположил, что я слишком доверяю стереотипам, а я парировала, что понятия не имею, в какой стереотип укладывается Румыния. Словно по подсказке он достал голубую шкатулочку.

Я догадалась. Но… Неужели это правда? Открывала я ее с предвкушением. Блеснуло кольцо, а в нем — продолговатый бриллиант в двадцатичетырехкаратном белом золоте. Я дала ответ. Сэмми зашептал в микрофон: «Одна гойка, один жид, одна любовь». Все захлопали. Я всплакнула. Роберт заказал машину, и мы поехали ко мне, где я упаковала кое-какие вещи, включая самую безобидную из амстердамских штучек, а после — в отель «Мэритайм». Роберт меня знает. Я ничего не люблю больше, чем после душа завернуться в махровый халат, открыть бутылочку «Грей гуз» из мини-бара и посмотреть голливудский боевик. После трех лет на жалком окладе ассистента продюсера в «Часе» именно так я представляю себе верх разврата.

Семьдесят два часа спустя в понедельник я вылетела в Румынию. Из-за турбулентности я не спала в самолете. Как выяснилось позднее, на меня обрушился исключительный водопад напастей с багажом. Из пачки в шесть блокнотов половина в дороге исчезла. Ну кто станет красть из багажа блокноты? Все, кроме одной, шариковые ручки пересохли. Сколько я их ни трясла, сколько ни чиркала ими по всем доступным поверхностям, выходили лишь бесцветные отметины. Интернет-связь в бухарестском отеле работала, но модем на выданном мне лэптопе не включался. Я взяла с собой слишком мало тампонов. Следовало прихватить и собственную туалетную бумагу.

Кольцо служило мне утешением, но лучше бы оно осталось в Америке. В аэропорту и после, в вестибюле отеля, слонялись всякие сомнительные личности. Перед таможней я повернула кольцо камнем внутрь, чтобы бриллианта не было видно, но таможенник рассматривал мой палец так, будто я пыталась его обмануть. После я убрала кольцо в карман брюк. Роберт умолял оставить его дома, но я не послушалась. Вслух я бы в этом не призналась, но просто не нашла в себе сил с ним расстаться. Ничего не могла с собой поделать. Роберт очень бы такому удивился. Он считает, раз я выросла в богатой семье, кольцо не произведет на меня большого впечатления, но как же он ошибается! Этот камень означает, что теперь я принадлежу к чему-то большему, нежели только я, и я чувствую свою связь с поколениями далеких предков, чья кровь течет в моих жилах — венецианцев и дублинцев с материнской стороны и сложными судьбами в генеалогии отца. Две ветви его семьи столкнулись друг с другом в последнем противостоянии на земле Соединенных Штатов: исконные ее жители, индейское племя, из которого была родом его бабка, сражались с маршалами США, один из которых был предком его отца. И все-таки десятилетия спустя все они слились в одну семью, в одного человека, это примирение я вижу моем отце и думаю о том, какие старые и кровавые, но уже не болезненные семейные тайны привнесет в нашу общую генеалогию Роберт, и о наших будущих детях и о том, как однажды их дети будут вспоминать наши такие, казалось бы, непримечательные жизни. Если Роберт узнает про эти потаенные мысли, то, возможно, решит, что со мной не все ладно, поэтому я ими с ним не делюсь. Как говорит мой отец, «в самых важных вещах полезно думать своим умом».

2

Как передать мои первые впечатления от Румынии? А ведь собирать первые впечатления — моя работа. В обязанности ассистента продюсера самой успешной новостной программы в истории американского телевидения входит подыскивать подходящие для эфира сюжеты, оценивать их с точки зрения убедительности и развлекательности. Один мой коллега зовет меня «самураем нежареных сенсаций». Здравым смыслом я пользуюсь, как ножом, чтобы отделить потенциальный сюжет от мимолетного курьеза. История может быть чистейшей правдой, но если ее нельзя хорошо подать, истина не имеет значения. В данном случае от меня требуется встретиться с неким господином по имени Йон Торгу, румыном, который считается видной фигурой в мире восточноевропейской организованной преступности. Моя задача была троякой. Подтвердить его личность. Рассмотреть его заявления. Оценить его привлекательность. И крайне важно выяснить, говорит ли он по-английски — в моей программе ненавидят субтитры. Как в Америке вообще.

Мне надо многое предусмотреть. Если его история потянет на сюжет, мы скоро вернемся со съемочной группой. Мне нужно подыскать места съемок: понадобятся панорамы Румынии и характерные сценки, которые проиллюстрируют ключевые моменты о культуре, экономике, политике и прошлом страны. Дурнота от тяжелого перелета проходила, и я рассматривала открывающиеся из окна машины виды. Поначалу казалось, что эта автострада может находиться где угодно в Восточной Европе: привычные международные бренды («Кока-Кола», «Кэдбери», «Самсунг» и другие) раскинулись над некогда коммунистической страной колодой капиталистических карт; щиты и столбы заполонили множество строительных площадок, лишь недавно расчищенных и выглаженных бульдозерами. На шоссе реклама «Кока-Колы» — лошадь тянет повозку, и плакатная хохотушка в бикини занесла бутылку над бородачом с вожжами в руках, который смотрит на проезжающие машины с явным беспокойством. «Ключевой кадр, — подумала я. — Контраст старой и новой Румынии». Я пометила его в блокноте.

Около десяти утра, а воздух уже тяжелый от выхлопов. Водитель опустил окно и закурил. Шоссе из аэропорта перешло в аллею, прорезавшую густые липовые рощи, за деревьями мелькали старые виллы за желтыми стенами. Скользнула мимо колокольня с выбитыми стеклами, с купола поднялась стая жирных черных птиц. Вверх по стене ползла свастика-граффити. Женщина выбивала коврик о бордюр, и наша машина едва не задела ее бампером. Женщина заорала на водителя, тот выругался в ответ. Аллея влилась в круглую площадь, над которой высилась копия парижской Триумфальной арки — только эта была втрое больше оригинала, точь-в-точь гриб-мутант, разросшийся на жаре. В тени арки бродила стая исхудалых собак. Я сделала еще пометку: животных можно использовать как метафору разложения общества. Любая мысль требует иллюстрации. Говоришь «корова» — показываешь корову. Среди деревьев впереди блеснуло золото — позолоченные луковки куполов православной церкви, и мы въехали в очаровательный старинный район замысловатой лепнины и мансардных крыш. Когда-то Румыния считалась Парижем Востока, улицы пестрели дорогими бутиками, в которые входили красавицы. В съемочной группе у меня сплошь мужчины, они свой шанс не упустят, а у меня будет излишек метража с длинными ногами и высокими грудями. Но вскоре призраки красавиц прошлых времен растворились в строительной пыли у нас за спиной — мы пересекли загнанную в бетон реку и свернули в муравейник построенных диктатором многоквартирных домов. Еще квартал, мы миновали огромную и голую бетонную площадь, свернули за угол… и тут меня ожидал шок. Я села прямее. Мне показалось, после смены часовых поясов меня подводит зрение.

Он маячил впереди точно мираж, этот старый дворец диктатора, незавершенный на момент его смерти, гигантский мраморный куб, водруженный на естественный холм. Из-за размеров он казался неестественным, непрактичным. Я даже не взялась бы гадать, сколько там комнат, только нацарапала указания для будущей съемки. Надо будет подняться над ним. Придется нанять вертолет, черт побери. Сейчас во дворце заседало демократически избранное правительство Румынии, но само строение (каждая сторона той же высоты и ширины, что и три остальных) сводило на нет саму идею парламентов, партий и премьер-министров. Улица уперлась во дворец, и, развернувшись, такси въехало на изогнутую подъездную дорожку здания поменьше, но все равно массивного. Мне предстояло жить напротив дворца.

— Ваш отель, — объяснил мне молчавший всю дорогу шофер, прочтя в моих глазах тревогу. — Раньше тут было министерство обороны.

Швейцары в алой форме и золотых позументах забрали мои сумки и провели меня в мраморный вестибюль, вполне подошедший под самый большой на свете мавзолей. Потолок, терявшийся где-то в вышине четвертого этажа, поддерживали колонны диаметром с пляжные домики. За ними поднимались вверх две мраморные спиральные лестницы, уводя — как водопады — на второй и третий этажи, где журчала фортепьянная музыка и, предположительно, болтали гости. По вестибюлю металась небольшая армия перепуганных служителей, толкая и дергая людей и вещи. Впрочем, не меньше было и других: затянутые в темные костюмы, настороженные, они держали рации у рта, прижимали к уху наушники. Не успела я добраться до стойки портье, как ко мне подкралась, покачивая бедрами, девушка в красном платье с разрезом до бедра и протянула поднос с высокими бокалами: апельсиновый сок или шампанское от администрации отеля. До полудня было еще далеко, но я взяла шампанское. И подняла в тосте бокал.

Девушка была молоденькой, наверное, ей и двадцати нет. Мужчины в вестибюле провожали ее глазами, меня они тоже рассматривали. Я довольно высокая и в меру фигуристая. Один мой бойфренд как-то попытался сделать мне комплимент, сказав, что у меня тело богини-матери, меня эта идея обидела, ведь так называют хипушных девчонок, которые ходят без лифчиков в платьях мешком. Я не мать-земля, но формы у меня что надо, пусть одна я так говорю. У меня темные кудрявые волосы, которые я каждое утро выглаживаю феном, поэтому большинство моих знакомых даже не знают, что они вьются. Мои темно-карие глаза, которые мама в детстве сравнивала с шоколадными чипсами, обрамлены длинными ресницами, а припухшей верхней губы я когда-то смущалась. Все твердят, что мне следует попробовать выступать в эфире. Мол, камера меня любит. Но я камерам не доверяю. Не люблю чьих-то пристальных взглядов, будь то мужчина или объектив.

Девушка в красном горестно посмотрела на меня. Я отдала ей пустой бокал. Слава Богу, подумалось мне, я тут ненадолго.

Весь день я проспала, а вечером позвонила моему боссу, продюсеру Уильяму Локайеру, чтобы сообщить о прибытии. Я призналась, что мне не по себе. Ответом на мои слова стало долгое глумливое молчание, потом он сказал:

— Попробуй провести месяц в Ираке. Тогда поговорим.

Надо рассказать кое-что о человеке по имени Уильям Локайер, о моем боссе. Он ведет себя, как особа королевской крови в изгнании, и я единственная его подданная, прислуга, у которой никогда не хватает духа дать ему отпор. Он считает меня безмозглой богатой девчонкой, которая убивает время до замужества и детишек.

Я глупо взбунтовалась:

— Хочешь, чтобы я подыскала тебе сюжет в Ираке, Билл? Встретимся в Багдаде?

— Будет ли у тебя еще работа, когда вернешься в Нью-Йорк? Вот в чем вопрос.

— Стим довел меня до паранойи, — попыталась я переложить вину на чужие плечи.

Я имела в виду моего друга, ассистента Стимсона Биверса, который завидовал моей командировке. Перед отъездом Стим меня отчитал. Сказал, что я тонкокожая, что мое негативное отношение к Локайеру говорит о моем творческом кризисе, и отчасти был прав: профессиональный кризис и эйфория после помолвки — не самое лучшее сочетание. Я очень старалась отвертеться от этого задания.

Утром в день отъезда (это было в понедельник, после предложения Роберта) я рассказала о своих планах Локайеру, объяснила, что мне нужно готовиться к свадьбе, что приготовления обширные. И очень деликатно предложила самому слетать вместо меня в Румынию. Поздравив, он сказал, что мои матримониальные планы не имеют никакого отношения к теленовостям, и неразумно просить других делать за меня мою работу, и в офисе полно неотягощенных семьей молодых людей, которые с радостью полетят в Румынию, стоит только попросить. Я едва не уволилась. Оба мои наперсника — Стим и мой дорогой друг Иэн — призывали к благоразумию. Стим сказал, что репортаж из Румынии позволит мне окунуться в сто лет истории вампирского жанра в кино. Этим он меня рассмешил. Стим живет и дышит кино. Он считает, что нравственность — это любить режиссера Сэма Пекингпа и есть соленые соевые бобы. Смерть для него целлулоидна, как и все остальное. Он не видит весьма существенной разницы между реальной страной Румынией и вампирскими фильмами, которые про нее сняты. Я иногда зову его Стим-улякром.

— Минутку.

Локайер зажал рукой трубку. По всей видимости, в комнату кто-то вошел. Я услышала приглушенные голоса. Снова раздался голос Локайера.

— Еще один из твоих дружков, чудо-мальчик Иэн. Я все ему передал, и ему есть что сказать о тех, кто слушает байки Стимсона Биверса.

Я была рада услышать голос Иэна.

— Привет, Лина.

— Помоги мне, Иэн.

— Стим круглый идиот и мерзавец. У тебя все будет в порядке.

— Правда?

— Правда. И еще кое-что. Это Румыния. Там мужики всегда на взводе и умеют повеселиться. Думай о хорошем. Пусть это будет последний загул перед тем, как окажешься под пятой у пирожника. Мне пора бежать.

Снова взял трубку Локайер.

— Найди мне преступника, милочка.

Я не могла заснуть. Встала задолго до рассвета и, пододвинув стул к окну, долго смотрела на дворец через улицу. Прожекторов я не заметила, но сами стены светились, словно в камне был фосфор. Взошло солнце, и дворец уставился на меня тысячей розовоглазых окон. Я больше не могла выносить сидения в четырех стенах. Надев синие летние брюки, накрахмаленную белую блузку и будничные шпильки, я пошла искать пункт проката машин при отеле. На вечер у меня была назначена встреча в трансильванском городке Пойана Брасов с человеком по имени Олестру, связником с королем преступного мира. Мне хотелось выехать заранее.

Притаившийся в тени спиральной лестницы, пункт проката машин открывался только в десять. Я поднялась на один этаж в бизнес-центр, откуда отправила письмо по электронной почте Локайеру, заверяя, что справлюсь с заданием. Еще пару часов в Нью-Йорке никто не проснется, поэтому звонить нет смысла. Большим искушением было разбудить Роберта, но тогда я покажусь слабой и зависимой. Чем скорее я выберусь из Бухареста и займусь настоящей работой, тем лучше.

Ресторан на втором этаже был неприятно переполнен иностранцами, в основном бизнесменами: немцы в мандариново-оранжевых и розовато-лиловых костюмах чересчур громко смеялись, японцы совещались шепотом над разложенными страницами — сплошь мужское сборище, если не считать одинокой женщины, которую я сразу заметила. Она могла быть только американкой. Волосы у нее были забраны в хвост, перетянутый желтой, как одуванчик, резинкой. На ней была рубашка из розовой «рогожки» и сандалии. Даже от входа я обратила внимание, что лака на ее ногтях нет. С виду моих лет, около тридцати. И вообще, она внешне походила на девчонок, с которыми я ходила в школу.

Она тоже заметила меня. Или точнее заметила кольцо. На бриллиант она уставилась так, будто он нашептал ей что-то на ухо. Мой новый лучший друг, сказала я самой себе.

3

Клементина Спенс была родом из Маскоги, городка в Оклахоме, часах в двух езды от техасской границы. Она предпочитала, чтобы ее называли Клемми. Когда ей было три года, семья перебралась в Техас, где ее отец работал на компанию строительного оборудования, подъемных кранов и нефтяных вышек. Когда ей исполнилось пятнадцать, он сменил профессию, занявшись страхованием автомобилей, и перевез семью в Свитуотер, где Клемми заканчивала школу.

Акцент у нее был уроженки западного Техаса, одежда — Хьюстона или Далласа: эти розовые рогожки на пуговицах висят, точно местный фрукт, по всем магазинам севернее трассы имени Уодолла Роджерса и к югу от Сэмп-Лонг-Бинт-Джанкшн. Кожа у Клементины была словно оттерта до блеска. И брюки-хаки сидели как влитые. Когда я подошла, она подняла на меня очень светлые голубые глаза, чуть покрасневшие, словно она их терла. Для деловой женщины ей не хватало подчеркнутой собранности. И жакета под стать брюкам у нее не было. Под стереотип туристки она также не подходила, хотя путеводитель и карта говорили об обратном.

Клемми сыграла роль транквилизатора, уменьшила мое беспокойство по поводу того, что в Румынии я одна-одинешенька. Похожее ощущение бесконечного одиночества уже охватывало меня однажды, когда меня послали подобрать место для съемок сюжета о барачных поселках Сан-Паоло — тогда у меня тоже нервы расшатались. Но Локайер был прав. Моим мелким страхам нет извинения, ведь, скажем, в Аравийской пустыне журналистов даже похищают. Все дело в чистейшей неопытности. И все-таки меня одолевали дурные предчувствия. Меня никак не отпускал уотерхаусовский кошмар о пропавших без вести, а от моего нынешнего окружения он становился лишь реальнее. И у меня были сомнения относительно связного в Румынии. Приехав в отель, я ожидала хотя бы пару теплых слов, какое-то подтверждение, что наша встреча в вестибюле отеля «Аро» в городке Пойана Брасов в семь вечера в пятницу 15 сентября состоится, как условлено. Этого бы хватило. Но ничего, ни слова. Я не знала, мужчина этот Олестру или женщина. Я вообще ничего не знала.

Клемми Спенс развеяла эти тени, точно луч техасского солнца. Мне вдруг стало спокойно на душе. Я назвала свое имя, родной город, сказала, чем занимается отец, и она тут же меня раскусила:

— Девчонка из Азалии.

Азалия — богатый пригород Далласа, и многие техасцы невысокого о нем мнения. Вполне возможно, Клемми тоже его придерживалась, но оставила его при себе. Больше она о моем происхождении ни словом не обмолвилась и этим сразу расположила меня к себе. Она вообще мне понравилась.

Иэн покачал бы головой. «Господи, дай вам волю, вы, южанки, сразу споетесь», — сказал бы он и (формально) ошибся бы. Обычно я с южанками не умею ладить. Техас — это не юг, если не считать крошечного восточного его уголка. Я не люблю, когда меня относят к южанам — с их чрезмерным показным аристократизмом, персиковым пирогом и жареной курятиной, с их собаками и рыбами, их генеалогиями, уходящими к первым пятистам семьям в каком-то там штате, которому и двух веков еще не исполнилось. Техас — пограничный штат, а в пограничных штатах люди чураются таких сантиментов.

Мы с Клемми заговорили про футбол и колледжи. Оказалось, мы обе возглавляли группы поддержки на одном и том же стадионе в девяностых, когда команда ее школы играла с Азалией в полуфинале штата. Ее команда победила, хотя ни я, ни она не смогли вспомнить ни счет, ни подробности матча.

— Помню, что ваш оркестр был в килтах, — со смехом сказала она. — И, кажется, кто-то плясал на барабане?

— Такое не забудешь. Мы были «Азальскими горцами». Барабан принадлежал какому-то клану.

Я и тогда не знала, почему моя команда называлась «Горцы». Столько воды утекло.

В десять мы получили машину, «BMW» с затемненными окнами. Я сказала, эта роскошь за счет фирмы, а она рассмеялась и ответила, что, кажется, начинает ценить корпоративную систему Америки. Она направлялась навестить друзей в городок Пойана Брасов, недалеко от цели моей поездки. Машину брала я, поэтому я и села за руль, но мы договорились, что часть пути поведет Клемми.

У нее были поразительно блестящие волосы. Они почти сияли в свете, отраженном окнами неряшливых жилых домов. Когда она смеялась, ее хвост подрагивал, а одуванчиковая резинка для волос подпрыгивала, как лодчонка на волнах. У нее был симпатичный носик и круглый подбородок. В школе за ней, наверное, бегали мальчишки. Утешительно и странно было сидеть в машине с этой женщиной так далеко от мест, где мы выросли, и вспоминать наше похожее детство. Я целую вечность ни с кем не говорила о таких глупостях, как барбекю, футбол, остинская музыка и пляж Саус-Падре.

Оставив позади восточные кварталы, мы выехали из Бухареста, и перед нами потянулись на север плоские зеленые поля, испещренные новыми стройками, новехонькими рекламными щитами и блестящими красными зонтиками перед десятком блестящих красных кафе. Шоссе пестрело новенькими немецкими, японскими и шведскими машинами, заправки, словно вчера построенные специально для них, щетинились пурпурными флажками и сияли свежими чистенькими витринами, за которыми бугрились ряды пакетов с чипсами и западноевропейских шоколадок на высоких стальных стойках. Удивительное зрелище: страна ведет себя так, словно она с иголочки новая. Все неорганизованно, разбросано по пейзажу — как коробки и оберточная бумага. Вся Румыния мне показалась сродни новейшему магазину одежды, только-только открывшемуся в Виллидж, в подсобке которого еще тянут проводку, ухают молотки, жужжат дрели, а перерабатывающие и возбужденные продавцы чересчур уж стараются сбыть товар на полках. Пятнадцать лет назад эта страна лишилась своего диктатора и теперь силилась стать капиталистической демократией. Мы с Клемми решили, что ей это удается.

Я рассказала, что уже десять лет живу в Нью-Йорке, и разговор стал серьезнее. Она спросила, была ли я там в тот день, и я сразу поняла, о каком дне она говорит. С новыми знакомыми эта тема рано или поздно возникает. Обычно я просто пожимаю плечами. Но в то мгновение — от солнышка и бегущей ленты шоссе — я расслабилась.

— Мой дом был совсем рядом. Рядом с башнями.

— Бедняжка.

— Многим пришлось гораздо хуже.

Я и в лучшие времена ненавидела об этом говорить.

— И что… что… э… ты видела? Ничего, что я спрашиваю?

Всколыхнулись старые переживая.

— Все, — только и смогла сказать я.

Она сменила тему.

— Ты в самом центре живешь?

— В Бруклине.

— Я так и знала.

— И чем же я себя выдала? Только не говори, что у меня бруклинский акцент.

— Что-то такое во внешности, — отозвалась она. — Сумрачная такая.

В сравнении с ней, наверное, да, но я не знала, как относиться к такому замечанию. Уверена, она не имела в виду ничего дурного, но прозвучало это смутным оскорблением — «Что-то такое во внешности»… С другой стороны, Роберту было бы приятно. До меня он встречался с проблемными девушками, и ему всегда хотелось, чтобы психика у меня была чуть расшатаннее, чем на самом деле. Отсюда и амстердамский подарок.

— У меня мрачный вид?

— Я хотела сказать, напряженный. Ты выглядишь в точности так, как я себе представляла бруклинку. Во всяком случае, белую женщину из Бруклина. Ничуть на южанку не похожа. Тебе там нравится?

— Очень.

— Правда? Мне всегда казалось, в Нью-Йорк-сити жить очень тяжело.

— По-всякому бывает. — (На мою зарплату — сущий ад, но зачем об этом говорить?) — А ты где сейчас живешь?

— Гм. — Ей, казалось, трудно было подобрать ответ. — Тут и там.

— Тут и там?

Она усмехнулась, но я поняла, что ей не хочется говорить, где именно. Естественно это меня только заинтриговало.

— И где же?

— В Пекине. В Кашмире. На озере Малави.

— Врешь.

— Правда-правда.

Пекин привлекает всех, у кого есть паспорт, но если бы я стала гадать, Кашмир и озеро Малави были бы в самом низу моего списка. Даже в первую тысячу не вошли бы.

— Не шутишь?

— Святая правда.

— Ух ты! Ну и как там? Каково жить в таких местах?

Клемми Спенс нисколько не походила на женщину, способную жить вне зоны комфорта так называемого развитого мира. Обычно место жительства накладывает свой отпечаток: он читается в слегка раздраженной коже вокруг глаз, мимике и жестах, как у женщин, которые, проведя год в Париже, заматывают шею шарфом и курят «Житан». Есть и другие признаки: пресыщенность, уверенность, какая приходит с перенесенными тяготами, или усталый цинизм. Но в Клемми ничего такого не было. Никакой жесткости, никаких признаков скитальца. На мгновение я усомнилась, что она говорит правду. Но зачем ей лгать? До последней мелочи она выглядела как человек, всю свою жизнь проведший под кондиционерами северного Далласа. Клемми молча смотрела за окно.

— Я любила Кашмир, — сказала она. — Еще как любила. Самое красивое место, где я только была. Пока его не разрушили.

Мы выехали на четырехполосную магистраль, и вести стало легко. По обеим сторонам трассы уходили в жаркую даль распаханные поля. Когда мы опустили окна, наши легкие заполнил сентябрьский воздух, спелый и сладкий. Прилавки торговцев сияли дынями, персиками, помидорами и перцами, над которыми гудели пчелы. Мы остановились купить пакет влажных персиков и поменяться местами. Клемми вела сосредоточенно и упорно, часто меняла полосы и гудками прогоняла с дороги медлительных ленивцев. Мы оказались в кильватере флотилии из, наверное, десятка нефтевозов, которые понесли нас вперед, будто серебристый лайнер. Когда мы добрались до первого крупного города под названием Плоешти, грузовики свернули на окружную дорогу, их водители, давя на гудки, нам помахали. Ветерок в Плоешти отдавал вонью нефти.

Оживление провинциального городка сменилось стальными конструкциями, копотью и утоптанной грязью. Нефтеперерабатывающие заводы вставали на горизонте гигантскими руинами автокатастрофы. Из труб валили снежно-белые облака. Рекламные щиты по обочинам дороги еще кричали яркими красками, и женщины в облегающих красных платьях смаковали ярко-голубые коктейли. Но они тягались со все возрастающим уродством. Указатели завели нас в тупик, и от карты не было толку. Мы заблудились, а пригороды не выдавали ничего, не предлагали ни зацепки, ни знака, ни возможности выезда, но и бесконечными не были. Мы очутились в сердце нефтяного комплекса и, зажимая носы, вынужденно отступили в тень почерневших труб, но тут и там путь нам преграждали раззявившие двери товарные вагоны. За городом солнце сместилось к западу, и меж выгоревших конструкций, словно взятых из гигантского набора «Юный химик», метались тени. Мужчины с грохотом скатывались по железным лестницам. Из ям вырывались языки пламени, колонией джиннов танцевали оранжевые и голубые огоньки. Свернув в какой-то проезд, мы наткнулись на огромную семью — с виду цыган: три женщины, мужчина и свора ребятишек, — которая нашла приют в заколоченном одноэтажном домишке (в прошлом тут, наверное, была столовая). Детишки прыгали босиком по вонючим лужам. Женщины рылись в мусоре. Мужчина при пиджаке и галстуке восседал на колченогом стуле, озирая окружающее молочно-белыми глазами. Женщины подошли клянчить милостыню. Я дала им немного, пожалев, что со мной нет съемочной группы. Когда такое случается, это просто необходимо снимать. Звучит черство, но подобную нищету не подстроишь. Она должна предстать у тебя перед глазами, несрежиссированно, только тогда можно снимать.

Вскоре мы выбрались. Плоешти исчез у нас за спиной. Долина впереди перекатывалась широкой, мерцающей волной. Рекламных щитов становилось все меньше. Мы поднялись на плато и вдалеке увидели серебряные реки и клинья темного леса за мучительно-голубыми горами. Поднявшись в долину, трасса перешла в двухполосную. Вскоре на большой скорости мы снова нагнали колонну нефтевозов, и движение замедлилось. Было чуть за полдень.

— Гнетущее зрелище этот Плоешти, — сказала Клемми.

— В Африке ты, наверное, видела похуже.

— Верно, и все-таки. От некоторых мест бывает такое ощущение. Сама знаешь.

— То есть?

— Будто бы они стали уборной рода человеческого. Словно все наше дерьмо попадало на чью-то жизнь.

Это было преувеличение и не слишком мне понравилось. Уж мое-то дерьмо в Плоешти точно не оказывалось. В машине повисло долгое молчание. Я попыталась его прервать.

— Сомневаюсь, что это наша вина. Десять лет жесточайшего фашизма. Пятьдесят лет коммунизма, диктатор с манией величия, а теперь еще новорожденный капитализм. Помоги им Боже.

— Да, помоги им Боже. Вот на кого надо уповать. Все время себе об этом напоминаю.

Клемми превратно меня поняла. Я заметила серебряную цепочку у нее на шее и впервые спросила себя, а нет ли на ней крестика.

— Я не то имела в виду, — сказала я. — Я не религиозна.

— И я тоже, — отозвалась Клемми. — Ненавижу религию. — Она недолго помолчала. — Но я люблю Бога.

Мы еще помолчали.

— Ты не против поменяться? У меня ноги чешутся.

Остановившись у придорожной забегаловки, мы купили чипсы и колу. Заплатила Клемми. Достав пакет с персиками, мы устроили себе ленч в тени пышного розового куста возле вонючего прудика. После мы погуляли вокруг прудика, потревожив лягушек, и темно-зеленые гадины попрыгали в тину. Когда мы собрались трогаться в путь, я села за руль, а Клемми закатала штанины и сняла сандалию.

— Ты говорила, ты журналистка.

— Да, мэм.

Она начала разминать подушечки под пальцами ног.

— Для кого пишешь?

Так всегда бывает. Собеседник с ходу решает, что если ты журналист, то обязательно в газете или журнале.

— На телевидении. Я продюсер.

— Здорово.

Тут зачастую возникает неприятный момент, поскольку я не люблю разбрасываться громкими именами.

— В программе под называнием «Час».

Она усмехнулась.

— Программа под названием «Час». Я слышала про программу под названием «Час». Все слышали про программу под названием «Час». — Клемми подняла бровь. — Надо быть поосторожнее, как бы не сболтнуть лишнего.

— У тебя как будто нет с этим проблем.

Она рассмеялась.

— Скажешь, зачем сюда приехала?

Я никогда не обсуждаю мои сюжеты с посторонними. Это первое правило Локайера, а он перенял его у нашего корреспондента Остина Тротты, поэтому я его придерживаюсь.

Опустив левую ногу, Клемми снова надела сандалию и перешла к правой: заложила ее на левую и сбросила обувь.

— Давай угадаю.

Прозвучало это совершенно безобидно, но по спине у меня пробежал холодок беспокойства. Паранойя — одна из обязанностей продюсеров «Часа». Так сказать, прилагается к работе. Тут я вспомнила, что сама подошла к Клемми в ресторане, сама предложила ее подвезти. Но слишком уж удобно вышло: она из Техаса и направляется туда же, куда и я. Но откуда она знает про Нью-Йорк? Я-то о нем ни словом не обмолвилась. Она утверждала, дескать, меня выдала напряженность.

Лучше сгладить ситуацию:

— Так будешь гадать?

Закончив массировать левую ногу, она мне подыграла:

— Сюжет, случаем, не о парке аттракционов?

Локайер велел не отвечать на этот вопрос. Я забеспокоилась, но сдержалась. Тут и там трубили, что наш главарь преступного мира старательно проталкивает идею тематического парка, связанного с известным киноперсонажем. Она могла прочесть в газетах.

— Не-а. А ты чем на жизнь зарабатываешь?

Не ответив, она открыла рюкзак, достала пластиковый пузырек и щелчком откинула крышку. Потом выдавила на правую ладонь немного лосьона. Его она втерла между пальцами левой ноги. Рюкзак остался открытым, и я увидела маленькую книжку в угольно-черной обложке и со страницами из папиросной бумаги.

— Извини. Знаю, смотреть неприятно, но я вчера много ходила по Бухаресту, — объяснила она.

— Это Библия? — спросила я.

Клемми кивнула. Я решила не вдаваться в подробности. Застряв позади колонны грузовиков с нефтью, мы могли двигаться лишь с их скоростью, и переменившийся ландшафт начал действовать мне на нервы. По обе стороны от нас поднимались уступы, отяжелевшие от бурелома и утесника, современные города сменились старыми поселками, где деревянные домишки жались друг к другу в жалком беспорядке, показалась церковь с куполом-маковкой и крестом над ней. На холме раскинулось военное кладбище: длинные ряды полковых крестов цвета молока терялись в тенях под кипарисами.

— Твоя работа связана с религией?

Клемми уклончиво пожала плечами.

Меня озарило.

— Ты замужем.

Отпустив пальцы левой ноги, она надела сандалию.

— Была.

— Дети?

— Нет.

Стряхнув правую сандалию, она начала всю процедуру сызнова. Чавканье втираемого в кожу лосьона действовало мне на нервы — словно Клемми пыталась за ним скрыться.

— А ты? — спросила она.

— Помолвлена.

— Мои поздравления.

Чавканье лосьона смолкло, она опустила ногу. Снова надев сандалию, Клемми уставилась на дорогу впереди. Я тоже сосредоточилась на шоссе. Всего за несколько минут пейзаж опять изменился — как и атмосфера в машине. Все затопил холодок. Мы поднялись уже довольно высоко, слева и справа открывались долинки, шоссе взбиралось к горам. Городки жались к склонам холмов над нами, лепились к склонам под нами. На лугу топтался небольшой табун. На двухполосном шоссе грузовики неслись почти нам в лоб, идя на обгон в слепом презрении к встречному движению. Каждые десять минут передо мной с воем возникал очередной восемнадцатиколесник, и мне приходилось выворачивать у него из-под бампера. На костяшках у меня проступили красные пятна. Ветер взвихрил яркие волосы Клемми. Над дорогой жарило солнце. Мы миновали долинки, и на мгновение нам открылась далекая зеленая страна, а после шоссе круто ушло вниз. Порывы ветра от грузовиков колыхали ветви елей. Мы шли с хорошей скоростью. К пяти вечера, наверное, будем в Пойана Брасов.

— У меня такое чувство, будто я ляпнула что-то невпопад, — сказала Клемми.

Я не сводила глаз с дороги.

— Ты уверена, что дело не во мне?

— Напротив. Я благодарю Бога, что мы встретились. Правда. Я Его благодарю.

— Да брось.

— Случайностей не бывает, Эвангелина.

Сердце у меня забилось быстрее. Словно бы она оказалась призраком из моего прошлого, дщерь Иисуса в кафетерии азальской школы: глаза горят счастьем, пышут огнем высшей истины. «Если бы ты знала то, что знаю я, — говорили эти глаза, — у тебя они тоже сияли бы». Я никогда не верила в высшую истину, хотя в выпускном классе подыгрывала, когда была в группе поддержки, потому что мой тогдашний парень вступил в «Содружество атлетов-христиан» и сказал, что станет заниматься со мной сексом, только если мы будем едины во Христе. Поэтому я пошла в команду и дала волю полузащитнику — ни тем, ни другим я не горжусь.

Клементина Спенсер внимательно на меня посмотрела.

— Ты чем-то расстроена.

Мое молчание ее только подстегнуло.

— Но, кажется, ты расстраиваешься без причины.

Я покачала головой.

— И вовсе я не расстроена.

— Просто скажи. Чем я тебя обидела?

Я взвесила варианты. Нам предстоит провести по меньшей мере еще два часа вместе. Можно с ней поссориться, и эти два часа будут пренеприятными, или можно дать задний ход и потянуть время. Если я не клюну на наживку, она скорее всего притихнет.

— Я бываю ужасной сукой, когда мне вожжа под хвост попадет, — сказала я. — А ты дала мне повод усомниться в твоих мотивах. Извини. — Я решила проверить, насколько она сама благоразумна.

— Он тоже был миссионером?

— Кто?

— Твой муж.

Клемми провела рукой по глазам.

— Мы терпеть не могли это слово.

— Вот как?

— Мы называли себя катализаторами перемен. — Порывшись в рюкзаке, Клемми нашла бумажные платки, один положила на лицо, а после смяла его и высморкалась в ком. — На самом деле муж называл нас катализаторами перемен. Выражение позаимствовано из теории менеджмента.

Ее слезы показались мне неподдельными. В воздухе пахло дождем. По обе стороны дороги вздымались скалы, меж вершинами ползли облака. Мы въезжали в Трансильванию.

4

Движение остановилось. Клементина заметила вслух, что первые нефтевозы застряли, наверное, уже несколько минут назад. Мы опустили окна, и в напряженной тишине раздалось пение птиц. Водители заглушили моторы, кое-кто даже вышел на дорогу. Солнце скрылось за грядой на западе, и тени у амбаров почернели. На коньках мазанок покачивались сухие снопы соломы. В нашей машине витал сладковатый запах лосьона. Горный перевал был всего в километре над нами, но всяческое движение замерло. Оставалось лишь ждать и недоумевать.

— Слушай, — начала вдруг Клемми. — Ты веришь… ну, в байки, которые рассказывают про место, куда мы едем?

Я и так сидела как на иголках, и вопрос едва не вывел меня из себя.

— О чем ты, скажи на милость?

— Выходит, нет.

Она словно знала о моем задании. Она знала, что оно имеет отношение к парку аттракционов, знала, что оно связано с расхожими стереотипами о Трансильвании. Но оставался еще один крошечный шаг, и его она пока не сделала. А пока не сделала она, не сделаю и я.

— Один мой друг называет место, где я работаю, Страной Клыков, — сказала я.

— Бр-р-р.

— Вот именно. Граждане этой страны, мягко говоря, не самые приятные люди. Они безумны. Амбициозны. Они орут друг на друга. Они критикуют и порицают. В лучшем случае поднимаются до рудиментарной порядочности. Но, насколько мне известно, никто из них реальную кровь не сосет.

— Ты уверена?

— Не совсем. Но опять же, я в такое не верю.

— Об этом я и спрашивала.

— То есть ты сама веришь? Веришь в вампиров?

Она задумалась над моим вопросом, словно он прозвучал осуждением (чем, по сути, и являлся).

— Моя проблема в том, что я не могу исключить факт их существования.

Мне уже приходило в голову, что ее, возможно, послал кто-то из членов синдиката, противящегося строительству парка. Но это слишком уж смахивало на выдумки Стимсона Биверса, и я решила не опускаться до теорий заговора. Солнце садилось.

— Катализатор перемен, — сменила я тему. — Любопытное выражение. А что, собственно, оно означает?

Клемми вздохнула.

— Точно? Не знаю. Кого-то или что-то, что проникает в реальность и меняет ее. Переиначивает саму ее основу. Термин и меня тоже всегда немного смущал. Но Джефф верил в него — всем сердцем. Катализатор перемен, агент перемен. Для мужа это звучало героически, словно из Джеймса Бонда.

— Думаю, вампир был бы своего рода катализатором перемен. Верно?

— Да, — улыбнулась она. — Только из команды противника.

— Так объясни, что плохого в слове миссионер?

— Дурные ассоциации. Белые ставят частоколы в джунглях и распевают «Все ближе Ты ко мне, Господь» утром, днем и вечером. Насильственное обращение чернокожих. Никому это не нужно, и уж тем более тем, кто отдал этому жизни. Мы хотим, чтобы Иисус приходил к людям в их собственной культуре, на их собственных, понятных ими условиях, а не на наших.

Ответ прозвучал убедительно, но я начала уставать. И она, наверное, тоже. Она притихла. Ветер принес тучи. По капоту застучали капли.

— Ты не против, если я закурю? — спросила Клемми.

Разве тело не храм Господень? Я махнула рукой, показывая, что не против. Поспешно вытащив из кармана рюкзака пачку, она закурила и поймала мой косой взгляд.

— В Святом писании про это ничего не сказано, уж поверь мне. Хочешь?

Я виновато улыбнулась. Я уже много лет не курила. Роберт считал, что благовоспитанной девушке курить не пристало. Но я не буду его целовать по меньшей мере неделю, а к тому времени запах дыма выветрится.

Прикурив еще сигарету, Клемми протянула ее мне.

— Мы сажали церкви.

— Что вы сажали?

— В предгорьях Гималаев к северу от Шринагара в Кашмире. Мы пытались привести мусульман к вере через понимание Христа. Нет, христиане нам были не нужны. Нам нужны были последователи Иисуса. Мусульманские последователи Иисуса. И все равно ничего путного не вышло.

Она снова прикрыла рукой глаза. Сигарета была поразительно хороша на вкус.

— Мой муж… — Клемми глубоко затянулась. — Он сломался. — На лице у меня, наверное, читалось недоумение. — Я про веру. Он избавился от иллюзий, так он мне заявил. Он от меня ушел.

Сосредоточившись на сигарете, я пропустила ее последнее замечание мимо ушей. Но прошло несколько секунд, и до меня дошел смысл ее слов.

— О боже. Твой муж тебя бросил? В Кашмире? Это ужасно. Когда?

— Год назад. Нет. Уже два.

Мне вспомнилось ее сочувствие, когда мы говорили про теракт 11 сентября, и я почувствовала себя мошенницей, ведь считала, будто со мной случилось что-то дурное.

— Мне так жаль, Клемми.

Она смотрела в пустоту перед собой. Казалось, ей нечего было добавить.

— Этим ты сейчас занимаешься тут, в Румынии? Сажаешь церкви?

Шмыгнув носом, она подняла на меня нежно-голубые глаза.

— Нет. Это не мой дар. Мне удобнее работать в одиночестве.

Я не стала вдаваться в подробности, опасаясь какой-нибудь проповеди. На один склон долины падал дождь. Над другим прореху между горами заполняло затуманенное красное солнце. Его диск подернулся золотом. Вспыхивали и мерцали капли на капоте. Клемми высунулась из окна.

— Ха, а там ведь что-то происходит!

Мы вышли из машины — какое облегчение. С неба сеялась морось, но я была рада даже помокнуть. Один водитель заметил, что мы курим, и подошел стрельнуть сигаретку. Порывшись в рюкзаке, Клемми не без труда отыскала новую пачку.

— Что там? — спросила я.

Она повторила вопрос водителю по-французски. Тот пожал плечами. Он, кажется, не знал французского. Мы ждали. Мы застряли на плато, но по обе стороны громоздились скалы, и под взрезающими небо вершинами темнели чешуей еловые леса. На одной, к западу от нас, я увидела крест, черный на фоне солнца. Я указала на него Клемми. Выдув струйку дыма, она кивнула.

— Раньше эти горы служили крепостью, — сказала она. — Они охраняли страну от ислама.

Опустив сигарету, она вдруг напряженно всмотрелась куда-то вперед.

— Слушай.

Впереди раздавался шум, топот множества ног. Выбросив окурок, Клемми вышла на середину дороги, чтобы получше разглядеть происходящее. В нескольких ярдах впереди, занимая все шоссе, двигалась пешая процессия. Клемми склонила голову и сложила руки перед грудью. Застыла как вкопанная.

Во главе процессии шагал священник в светло-буром балахоне. Голова у него была тоже склонена, и он произносил нараспев слова на языке, которого я не поняла. Они почти терялись за другими звуками — цокотом копыт и тяжелым стуком колес по растрескавшемуся асфальту. Процессия надвигалась прямо на нас. Клемми все молилась. Губы у нее не шевелились. Слов я не слышала.

Какими чужими мы выглядели здесь: я — в темном деловом костюме и она — в наглаженной розовой рубашке. Как мы не к месту, не ко времени… Но у Клемми была хотя бы какая-то связь с происходящим. Вера связывала ее с другими людьми, которые крестились, когда приближались лошади. Мне тоже следовало бы. Мне следовало склонить голову, как и она. Но я нарушила собственное непреложное правило во всех путешествиях: когда не знаешь, как поступить в чужой стране, подражай местным.

До священника оставалось всего несколько шагов, и передо мной предстала причина и смысл происходящего. За священником тащились две пегие лошади с обвислыми белыми гривами. Они волокли низкую телегу на деревянных колесах и с темными в крапинку оглоблями. Высоко на телеге, на копне пахучего сена лежал гроб почти в цвет рубашки Клемми и в половину взрослого размера. Это были похороны ребенка. И остановилась процессия прямо рядом с нами.

— Не пялься, — шепнула моя спутница.

5

В свете фар возник указатель: «Пойана Брасов, 35 км». От усталости я не могла сообразить, как соотносятся километры и мили; 35 километров — это, наверное, около двадцати миль, но почему-то я умудрилась умножить увиденную цифру на два. Семьдесят миль до Брасова, подумала я. Я не могла стряхнуть смятения, ужасного хаоса, которые породил во мне вид детского гробика на телеге.

— Как думаешь, что случилось с тем ребенком? — спросила я, сознавая нелепость вопроса. Откуда Клемми знать?

Но вопрос ее как будто не смутил. Над ней завис ореол сигаретного дыма, перед нами вставала новая горная гряда, очередной коронованный елями бульвар Трансильвании.

— Бог знает, — сказала она.

Час назначенной встречи с Олестру миновал, а с ним и мой шанс заполучить сюжет. Обычно я в делах пунктуальна, а в том, что касается работы, чистый фанатик. В «Часе» мы постоянно сталкиваемся с незнакомыми людьми, которые нас подозревают в дурных намерениях. С таким предубеждением мы боремся подсознательно, и самое главное в такой битве — первое впечатление. Для меня победа начинается с вежливого и профессионального звонка, за которым следуют письма по электронной почте и факсы. Поддерживающей атакой становится проработка мельчайших деталей, которые закладывают основу первой встречи, и победа гарантирована лишь, если я приду на пять — десять минут раньше, безупречно одетая и с той же невозмутимой вежливостью, с какой знакомилась по телефону. Упусти хотя бы малость, и прощай половина шансов на успех.

Очень маловероятно, что у мистера Олестру сложится обо мне благоприятное впечатление. Мне повезет, если он доверится мне настолько, что пойдет на сколько-нибудь серьезный разговор о своем боссе. Я приготовилась выслушать банальные извинения (он прождал час и теперь еще несколько месяцев не сможет со мной увидеться), невнятное обещание новой встречи, а после молчание. Я злилась на себя.

Локайер требовал, чтобы я позвонила по результатам встречи, но мне не хотелось даже думать об этом. Придется солгать. Не могу же я правдиво рассказать, что застряла в дороге и опоздала на встречу. Позвоню ему утром и скажу, что ждала, но никто не явился. Он меня отругает, протараторит какие-нибудь гадости. Напомнит, что мы не можем позволить себе нового провала, что из-за того сюжета про клоунов на родео его задница и так висит на волоске. А может, вообще не звонить? Или позвонить, как только доберусь в отель и скажу, что никто не явился, и попрошу его совета. Или позвонить Стиму? Но уже за полдень, и Стим, наверное, сейчас шастает по сайтам anthologyfilmarchives.org или filmforum.org, делая вид, будто ищет архивную пленку, а на самом деле качает фильм.

Клемми кашлянула, прочищая горло, и тем вывела меня из задумчивости, а ведь на несколько секунд я совсем забыла о попутчице. Будто пассажирское сиденье опустело. Исчез хвост с яркой резинкой и золотистые прямые волосы.

Впереди возник еще грузовик, натужно сопящая старая развалина, груженная сырой древесиной. Концы стволов мотнулись на мой капот. Я вдавила педаль тормоза и почувствовала, как завибрировал мотор арендованной машины. Меня пронзила страшная мысль, что он сейчас заглохнет и уже больше не заведется.

Клемми на пассажирском сиденье дернулась.

— Ты слишком близко к грузовику.

— Надо его обогнать.

Полосы на шоссе были узкими, обочина отсутствовала. Если я подамся вправо, то врежусь в ель. Если попытаюсь обогнать слева, у меня не будет места увернуться от встречной машины. Я посигналила грузовику, чтобы прибавил газу. Уклон стал круче, шоссе вилось к невидимой вершине. Мы еле ползли.

Из ниоткуда возникли два пса. Поначалу они казались лишь размытыми белыми пятнами, но вскоре превратились в клыкастых зверей. Один с размаху бросился на окно Клемми, с языка по стеклу размазалась слюна. Второй запрыгнул на крышу машины. Рванув передачу, я сдала назад и втопила педаль газа. Дернувшись, машина сбросила пса на асфальт, но и сама, набирая скорость, покатилась под уклон. Чувствуя, что теряю контроль, я снова переключила передачу. Второй пес не отставал, несся возле окна. Порывшись в сумочке, Клемми достала баллончик — не иначе слезоточивый газ. Приопустив стекло, она брызнула из него в пса, который завизжал и, шатаясь, исчез с шоссе. Машина с ревом карабкалась на склон. Мы снова нагнали грузовик и пересекли разделительную полосу за вихляющимися стволами, я вышла на встречную, надеясь его обогнать. Но впереди вспыхнули фары, рисковать мне не хотелось, а потому я успела вернуться на место, как раз когда из-за поворота нам навстречу вылетел еще грузовик. Когда я возвращалась на свою полосу, колеса чавкнули по чему-то неприятно напоминающему собаку.

Огоньки приборной доски едва-едва освещали лицо Клемми.

— Аминь, сестра, — сказала она.

Второй пес исчез во мраке за окном заднего вида. Грузовик свернул на проселок и исчез. Нас окутало одиночество ночи, сердце ухало у меня в груди и стучало так громко, что чудилось, будто оно вот-вот разбудит лес. Клемми этого словно не замечала. Между деревьями на востоке показался просвет: на востоке вставала луна.

— Хочешь услышать историю, которую я никому, ни одной живой душе не рассказывала? — спросила вдруг Клемми.

Она закурила четвертую или пятую сигарету за вечер. Я тоже попросила одну.

Клемми прикурила мне от своей.

— Помнишь, я говорила, что работала в гуманитарной организации? В Южной Африке?

— Ага.

— Я отвечала за программу вакцинации местного населения. Знаешь что-нибудь про Малави?

Я покачала головой.

— Одна из самых бедных стран мира. Высокая детская смертность. Уйма местных суеверий. Как раз такой нужник, о которых я говорила.

Мне трудно было поверить, что я действительно везу ночью через горы Трансильвании суеверную техасскую миссионерку. В такое не поверят многое повидавшие старожилы «Часа».

— Вдоль озера тянулась вереница поселков, в основном рыбацких, приблизительно тысяча человек на пятьдесят миль побережья. Моей задачей было сделать прививки против кори и полиомиелита всем детям младше пяти лет. Джефф, мой бывший муж, был тогда главой экспедиции, и в его функции входило раскидывание шатров.

— Не поняла.

— Ты про раскидывание шатров?

Я кивнула.

— Это своего рода «крыша». Знаешь, как маскируются шпионы, когда проникают в страну, где им скорее всего не рады? Мы тоже так делаем. Наша задача — убеждать местные власти, что мы тут не только затем, чтобы добывать новые души для Иисуса.

— Но вы ведь этим занимались, так? Добывали души?

Она пожала плечами.

— Хочешь верь, хочешь нет, но кое-кто из нас действительно помогал тем людям. Мы называли это раскидыванием шатров. Мне поручили привезти вакцину в те места, на работу в которых у правительственных программ не хватает финансирования, то есть везде. Но Джеффу приходилось разъезжать по всему региону, и он оставлял меня старшей над местными врачом и медсестрой. — Ее слова снова зазвучали скучно и буднично. — Работать было легко. Местные верили в программу и ни в чем не подозревали нас до самого конца, когда все пошло наперекосяк. Не могу сказать, когда именно это началось. — Теперь я едва ее слышала. — Знаю, была среда, потому что пришел почтовый корабль из Лилонгве.

На минуту ее глаза закрылись, и я подумала, что она заснула.

— Клемми, — сказала я. Она открыла глаза. — Лилонгве.

— Да, да, знаю. Просто собираюсь с мыслями. Даже от них устаю. Нужно учитывать, в каком мы были положении. На том участке побережья было около дюжины поселков, человек по пятьдесят на каждый, дети, старики, семьи. Раз в две недели я их объезжала, проводила ночь, иногда две, и двигалась дальше. По сути, это были домашние обходы, и все складывалось удачно, система работала. Люди не болели и благодарили за это Бога, что просто великолепно. Всякий раз, когда я приезжала, ко мне с радостными криками бросались дети. Можешь себе представить, какая это радость, когда нет своих детей? Словно вдруг унаследовала целый выводок разом.

Когда она гасила сигарету о пузырек с лосьоном, руки у нее дрожали.

— Местный доктор говорил, что единственно тяжелые случаи тут — жертвы СПИДа, но они не наша проблема. Их забирали в больницы Лилонгве. Большинство из наших даже не заболевали. Ни одного случая лихорадки. Поэтому когда они начали исчезать, я ничего не понимала. У детей были прививки. А до них ведь успели привить и взрослых. — Ее голос дрогнул. — В этом я была уверена, ведь вакцину привезла я. И медсестра прививала детей на моих глазах.

Я следила за дорогой, залитой лунным светом. Голос Клемми стих. В июне я выйду замуж. Мы уже заказали павильон в «Уэйв-хилл». Столько предстоит сделать! Мне надо позвонить сотне людей. Надо назначить встречу со священником церкви Игнация Лойолы. Надо позвонить Роберту и извиниться, что я его расстроила с амстердамским подарком. Протягивая мне розовую коробку, он сказал: «На случай, если тебе захочется станцевать у меня на коленях». Эти слова звучали у меня в голове, когда я открывала подарок, и почему-то меня спровоцировали. Но, оглядываясь назад, я понимала, как глупо себя вела. Позвоню Роберту из отеля в Брасове и пообещаю ему этот танец.

— Беды не приходят поодиночке, они наваливаются разом. Я выехала в понедельник с обходами и увидела тот ужас воочию. Один поселок за другим. Я ходила к старейшинам и слышала одно и то же. Все дети пропали. Когда я добралась до последнего поселка, то уже была вне себя. — Голос ее дрожал и прерывался. — Вне себя от ужаса. Словно мне восемь лет, и я лежу ночью в кровати и всматриваюсь в шкаф. Именно так. Понимаешь? — Она повернулась посмотреть на меня. Я не понимала, не хотела понимать, но кивнула. Если ей не сочувствовать, она еще больше расстроится. — В одной деревне остались только двое, мужчина и женщина, они сказали, что их дети ушли в джунгли. Ночью на берегу появилась группа белых мужчин, прошла через середину поселка, и за ними потянулись последние оставшиеся дети.

Это показалось мне подозрительным.

— А они этих белых описали?

Клемми понизила голос.

— Призраки. Именно такое слово они употребили, но я называю их белыми.

Такой ответ меня не удовлетворил. Кто сказал, что призраки обязательно белые? Между тем история Клемми меня заинтриговала.

— И что случилось потом?

— После детей ушли бабушки-дедушки. Люди собрались и ушли ночью старыми тропами в джунгли, где и исчезли. Эти двое сказали, что призраки придут и за мной. А после я слышала это снова и снова. Немногие уцелевшие в каждом поселке касались моих белых рук и качали головами, мол, тебя это не защитит.

«Возможно, виновата сама Клемми, — подумала я. — Очень даже может быть».

— С тех пор я часто думала, что те белые люди, наверное, разновидность вампиров, — продолжала она.

Из машины словно исчез весь воздух.

— Нет.

— Никто за мной не пришел, но под конец последнего объезда берега вообще некому было помогать. Деревни совершенно опустели. Не осталось ни души. Никто не приходил к устройству для очистки воды у колодца. Не играли дети. Поэтому я собрала рюкзак и пошла в джунгли за ними. Джефф нашел меня в гостинице в Лилонгве, но я не знала, как туда попала. Я ничего ему не сказала. И до самого своего ухода, до дня, когда он меня бросил, он считал, что жители наших поселков стали жертвами повстанцев. Правду сказать, он винил меня в том, что мне не хватило присутствия духа, так он вроде бы сказал.

Я постаралась найти рациональное объяснение. Возможно, это были повстанцы. А может, она случайно убила тех людей и теперь не в состоянии это пережить. Детей сгубила ее программа вакцинации. Или, может, это было какое-то неизвестное заболевание, а она винит себя. А еще вполне вероятно, дети и их родители уже были больны, и вакцинация опоздала. Последнее казалось самым правдоподобным. Она рассказывала историю своего провала в надежде его искупить. Клемми обнимала себя руками. Ее била дрожь. Я испытывала пугающее, нежеланное сродство с ней.

— Нам нужно отдохнуть, — сказала я.

Ее голова дернулась, когда машина наткнулась на рытвину в асфальте, и на мгновение ее волосы вспыхнули серебром в лунном луче. Больше до конца пути мы не разговаривали.

6

До отеля мы добрались без чего-то десять. Бессмысленно пытаться с кем-то связаться сейчас. До бреда устав от долгого пути, я могла лишь ждать, не позвонит ли Олестру, и надеялась загладить опоздание извинениями. Мы с Клемми медлили в вестибюле, пытаясь попрощаться. Я пригласила ее пообедать, но она отказалась. Ей, кажется, в гостинице было не по себе, и она сморщила носик, будто учуяла гнильцу.

А вот я колебалась. Я хотела, чтобы Клемми ушла. Она утомляла меня, выводила из себя и сбивала с толку. Хорошо бы никогда больше ее не видеть. С другой стороны, я привязалась к этой женщине. Против воли между нами возникли какие-то узы. Я была помолвлена, ее бросил муж. И я испытывала жалость. Она казалась заблудшей душой. Я снова предложила ей пообедать вместе, но она сказала, что у нее есть в городе «коллеги». Прозвучало это нелепо. Коллеги. Я не смогла удержаться от ехидства:

— Конференция катализаторов перемен?

Она тускло улыбнулась.

— Ничего такого грандиозного.

Едва мы вошли в вестибюль, она куда-то позвонила, а потом сказала, что за ней приедут. Она умолчала, куда направляется, и я не стала допытываться. Пусть себе хранит свои странные тайны. Поверх рубашки из розовой рогожки она натянула голубой свитер с вырезом углом и снова забрала волосы в хвост, затянув его одуванчиковой резинкой. Лицо она ополоснула холодной водой.

— Уверена, что не хочешь хотя бы горло промочить? — спросила я. — Моя встреча отменилась. Можно попробовать местное вино. Я же знаю, ты пьешь.

— Пью. — Она помедлила.

— За мой счет, — нетерпящим возражений тоном сказала я.

Она глянула на дверь отеля, точно увидела в темноте знакомое лицо.

— Я и так злоупотребила твоей добротой, — чопорно сказала она. — И вообще ты приглашаешь только из вежливости. Я знаю, как с вами, азалийками, это бывает. Вежливость встроена в вашу нервную систему. Вы просто ничего не можете с собой поделать.

— Стервоза.

— Тогда беру свои слова назад.

На нас поднял глаза портье. Появился и исчез с моей сумкой молодой мертвенно-бледный носильщик. Ни одна из нас не двинулась с места. На мир отель смотрел фасадом из серого бетона и стекла, сущая коммунистическая коробка семидесятых. Но внутри ему постарались придать вид охотничьего домика: массивные потолочные балки, головы оленей по стенам и толстый красный с золотом ковер на полу. Тусклое освещение должно было наводить на мысль об огне в камине. Электричество сбоило — то тут, то там под желтым или оранжевым абажуром моргала лампочка. Между стойкой портье и дверями темного бара с вывеской «Сома» слонялось несколько постояльцев.

— Послушай, — сказала Клемми, — буду с тобой откровенной.

Поставив рюкзак на пол и бросив на него куртку, она обняла меня за плечи. Такой порыв меня ошарашил. Я было высвободилась, но она меня удержала.

— Ты на краю своей истинной жизни, Эвангелина. И если не слишком поздно, молю, открой глаза.

Это все решило. Хватит с меня снисходительности и игр. Я ее оттолкнула.

— Да кто ты такая? Что тебе надо?

— Ты сама знаешь.

— Ни черта я не знаю! На кого ты работаешь? Как твое настоящее имя?

Она попыталась отстраниться, но теперь настал мой черед удерживать. Я схватила ее за руки.

— Скажи, на кого ты работаешь. На конкурентов, на другую телесеть?

Нас заметили. Оглянувшись на стойку, я увидела, как портье говорит что-то двум девушкам, вышедшим из задней комнаты. А еще я увидела кое-кого у дверей на улицу. Он стоял неподвижно, и поначалу я решила, что это статуя, а не человек. Он смотрел в ночь, но повернулся на шум.

— Отпусти, — сказала Клемми.

Я не поддалась. Углом глаза я наблюдала за человеком, который привлек мое внимание. Он шел к нам. Клемми его не видела, но словно почувствовала его приближение.

— Эвангелина? — Вцепившись в мои руки, она жарко зашептала мне на ухо: — Во что ты ввязалась? — Она подождала, чтобы до меня дошел смысл ее слов, и лишь потом продолжила: — На телевидение это никогда не попадает.

И в этот неловкий момент, не проявляя ни тени такта, к нам обратился незнакомец:

— Мадам Харкер?

Он назвал мою фамилию, но мне почудилось, что особенно его заинтересовала Клемми. Клемми тоже это заметила и во все глаза уставилась на незнакомца, который на первый взгляд казался исключительно уродливым. Мы разжали руки. У меня возникло острое ощущение, что этот человек имеет прямое отношение к недавним ее словам. Я была уверена, что Клемми его знает.

— Мистер Олестру? — спросила я, но он никак не дал знать, что это его фамилия.

Не спуская глаз с незнакомца, Клемми попятилась. А после направилась через стеклянные двери в трансильванскую ночь, одуванчиковая резинка блеснула под фонарем и исчезла.

Приземистый незнакомец протянул мне огромную лапищу. С мгновение я только смотрела на нее. Мне вспомнилось выражение лица Клемми, странная догадка в ее взгляде. Кто-то вроде этого человека увел детей в озеро Малави. Вот что было у нее на уме. От такой мысли у меня едва не закружилась голова.

Прокашлявшись, он указал на бар:

— Пойдемте?

7

Он был приземистым, но впечатление производил обратное. От него словно исходили флюиды массивности, казалось, он занимал места больше, чем на самом деле. Отчасти дело было в его голове: низкое тело заканчивалось массивным белым черепом, увенчанным на маковке светловатым завитком. У него были жесткие, густые брови, а мягкие толстые губы выгибались в чувственной улыбке, открывая зубы в таком плачевном состоянии, какого я ни у кого не видела. Разумеется, из-за Клемми на уме у меня были сплошь монстры, вот почему я рассматривала его так внимательно. Но зубы у него были совсем не острые, а, напротив, круглые и стертые, и отблескивали синим, словно сгнили в сероватых челюстях — сгнили, но не желали выпадать. Черновато-карие глаза с размытыми на краях зрачками оценивающе разглядывали меня. Эти глаза покраснели, словно от усталости, и мне пришло в голову, что передо мной человек, который слишком много пьет кофе и у которого слишком много забот, чтобы хорошенько выспаться, хотя его манеру я бы никак не назвала сонной. В ней было что-то мелодраматичное, если не считать того, что в его жестах не было ни тени наигранности. Пожимая мне руку, он улыбнулся.

— Мистер Олестру? — повторила я.

Он качнул головой, и по его лицу скользнула тень смущения и раздражения.

— Мой дорогой Олестру заблудился в горах с норвежским фотографом. — Он сухо хохотнул — веселья в этом смехе не было. — К сожалению.

— Понимаю.

Моя боязнь упустить сюжет тут же сменилась бойцовским возмущением. Какой еще норвежец?! Согласно нашей договоренности, никто, кроме «Часа», доступа к Йону Торгу не получит. Возможность существования других заинтересованных сторон даже не обсуждалась.

Мы медленно направились к бару.

— Наверное, есть участь и похуже.

Снова сухой смешок. Казалось, он прочел в моем лице что-то неприятное.

— Это никотин, моя дорогая.

— Прошу прощения?

— Я про зубы. Это следы никотина.

— О боже… извините. Я даже не заметила.

— Конечно, заметили. Вы ведь журналистка, верно? И вы не сумели отвести глаза, мисс Эвангелина Харкер.

Тут он остановился и отвесил мне легкий поклон, и оставалось только надеяться, что за те несколько секунд, пока я невольно его рассматривала, я не нанесла нового оскорбления: ну надо же, опоздала на несколько часов, а потом уставилась на его зубы. Если не считать странной формы черепа и грубых черт лица, он казался вполне нормальным, но когда он распрямился, мне бросились в глаза и другие отталкивающие мелочи. Он был одет в белый костюм с синей, расстегнутой у ворота рубашкой — такое более пристало для прогулки где-нибудь на Карибах, а не для осеннего вечера в горах. И мне показалось, что костюм был на размер маловат. Из-под штанин на дюйм выглядывали синие носки. Из рукавов торчали манжеты синей рубашки, которые не прикрывали толстых розовых запястий. Ботинки были давно не чищены. Все эти мелочи говорили о скромной бедности, словно долгое время он был лишен возможности улучшить свой гардероб, но у меня сложилось впечатление стальной невозмутимости, какая приходит с определенной финансовой стабильностью. И его оценивающий взгляд не предполагал слабости. Он стоял, опустив руки, и словно бы ждал какого-то знака.

— Я в вашем распоряжении, — сказала я.

— Отлично. — Губы опять выгнулись. Их чувственность сбивала с толку, тревожила. Мы снова двинулись к бару. — Я ожидаю самый длительный разговор с вами. Я хочу иметь с вами разговор. Так правильно по-английски? Иметь разговор?

— Более или менее. Могу я задать вопрос?

— Какой?

— Как вас зовут?

— Торгу.

Рот у меня, наверное, раскрылся, и, увидев мое удивление, он чуть поморщился, словно сам стыдился собственной славы. Но я не могла скрыть потрясения. Торгу, Йон Торгу был фигурой мифической. Старшие сотрудники ФБР говорили, что его, возможно, вообще не существует, что, вероятно, это лишь кодовое имя, за которым скрывается консорциум румынских преступных организаций. В самых первых письмах по электронной почте Олестру с сомнением отнесся к возможности встретиться с ним лично. Он назвал своего шефа существом, чурающимся известности, как дикий зверь — цивилизации. И вот, пожалуйста, Торгу собственной персоной. Так, во всяком случае, утверждал этот коренастый странный человек.

Прищурившись, он оценивающе посмотрел на меня.

— Озадачены?

— Правду сказать, польщена.

Ответ явно доставил ему удовольствие. Произнося комплимент главарю преступного мира, я испытала укол совести, но напомнила себе, что меня ждет работа и что для ее выполнения у меня есть целый набор средств, к которым следует причислить и лесть.

Он провел меня под арку в бар, пустой, если не считать бармена и официантки. Оба вперились в Торгу, но он не обращал на них внимания. Он повел меня к столику как можно дальше от стойки.

— Чего бы вам хотелось выпить? — спросил он, уперев обе лапищи в стол. У его ногтей был тот же темный отсвет, что и у зубов.

— Минералка меня вполне устроит.

— А что-нибудь спиртное?

Я невольно рассмеялась.

— Если вы настаиваете.

— Венгерское вино будет приемлемо?

Я жестом согласилась. Жаль, что мой блокнот отправился наверх вместе с багажом. Стоило бы записать его корявые обороты речи. Решительно подойдя к бару, он заказал бутылку красного.

— Ваша поездка заняла дольше, чем ожидалось, — сказал он по возвращении.

Он сел наискосок от меня. Я уже открыла было рот, чтобы извиниться, но он пренебрежительно отмахнулся:

— Не ваша вина. Прискорбно, но в Румынии пока нет системы федеральных трасс.

В баре было слишком душно. Я чувствовала, как по моему телу разливается апатичная вялость. Мне хотелось прилечь. В таком состоянии (а бывает это со мной редко) я болтлива, даже против воли. Алкоголь только развязывает мне язык.

— Нас задержала похоронная процессия, — сказала я безо всякой причины.

— Нас?

— Меня и мою попутчицу.

Его глаза снова сузились, а губы выгнулись гримасой.

— Вы про ту женщину? — Он кивнул в сторону вестибюля. — Можно мне спросить? Кто она? — Его глаза обшаривали мое лицо.

— Если вы позволите спросить про того неожиданного норвежца.

На лбу у него залегли складки, и мне подумалось, он сейчас рявкнет по-собачьи. Это выражение немного меня напугало, ведь передо мной сидел человек, чья жестокость вошла в легенду.

— По правде говоря, мистер Торгу, у меня возникло впечатление, что вы ее знаете.

— Она никто, про кого мне известно, — отозвался он. — Но я выясню.

Прозвучало это неприятным обещанием, поэтому я решила рассказать, что знаю сама.

— Она просила ее подвезти, и поначалу я решила, что ничего больше ее не интересует. Но потом у меня возникло смутное подозрение, что она приехала за чем-то конкретным. Она как будто знала про мою договоренность о встрече. К вам еще кто-нибудь обращался с просьбой об интервью? Какая-то другая американская телепрограмма? «Час» весьма высоко оценил бы вашу искренность.

Мысль, что его внимания могут искать другие конкурирующие американские телепрограммы, явно не приходила ему в голову и немало его порадовала. Сложив пальцы домиком, он слегка улыбнулся. А потом забросил в рот черный квадратик чего-то, похожего на никотиновую жвачку.

— Посмотрим, — сказал он с очередным сухим смешком. — Все станет известно.

Подали венгерское красное вино, бутылку открыли с чрезмерной, я бы даже сказала алчной живостью. Плеснули по бокалам.

— Теперь расскажите, пожалуйста, почему вы решились на путешествие в мои края. Мне очень интересно.

Я была рада сменить тему, хотя готовилась к разговору лишь с посредником. Мои вопросы были подогнаны под исчезнувшего Олестру, который сумел внушить мне озабоченность безопасностью Торгу.

— Во-первых, мои источники в министерстве юстиции не поверят, когда я скажу, что в самом деле встречалась с вами. Это одна из причин моего приезда. Удостовериться, что вы существуете.

— Что я существую. Да. Очень хорошо.

— Э… да, — отозвалась я несколько обескураженно. — Давайте на минуточку предположим, что это так.

Он понюхал вино. Понимает ли он, что в мире блюстителей закона он истинная знаменитость? Даже если мы ни секунды материала не отснимем, обязательно расскажу об этой встрече мальчикам из ФБР — пусть позавидуют. Давая мне адрес жалкого веб-сайта на румынском языке, который уже три года не обновлялся, информатор Локайера в Бюро сказал, что это единственное известное место, где в открытом доступе появлялась достоверная информация о Торгу. Он сказал, что некто Н. Олестру содержит сайт с электронным адресом, который Бюро считает устаревшим. Письма ФБР возвращались непрочитанными. Но мое как-то дошло. Полгода спустя, когда я уже давно сдалась, я вдруг получила цифровое приглашение Н. Олестру приехать в Пойану Брасов. В свете вышеизложенного очень странно, что сам он не явился.

Лицо Торгу светилось от удовольствия. На бледных щеках играли краски.

— Скажите, а что в точности говорят юристы и полиция?

— Дайте подумать. Говорят, что при старом режиме вы были политзаключенным.

Лоб у него собрался складками.

— Более чем верно.

— Что вы румынский националист.

Он погрозил мне пальцем.

— Вот и ошибаются. Я даже не румын. Но к этому мы вернемся позже. Что еще?

— Что ваша империя по контрабанде людей и наркотиков простирается от Москвы на востоке до Мюнхена на западе. Что вы торгуете оружием. Что любому, пожелавшему купить в этой части света обогащенный плутоний, приходится иметь дело с вами. Что, так уж вышло, вы один из самых преуспевающих легальных бизнесменов Румынии, и ваше общее состояние исчисляется сотнями миллионов.

Забавно было перечислять все это, будто я читала ему его собственную биографию, но его взгляд принуждал говорить правду. Если я не упомяну про обогащенный плутоний, Торгу решит, будто я пытаюсь что-то скрыть. Мне хотелось рассказать ему все. Разумеется (и это слишком уж банально), мне хотелось понравиться ему, чтобы он мне доверял, хотя я и знала, что сама ему не доверяю и что он мне не нравится.

— Так вот какую историю вы хотите рассказать. Просто, что я преуспеваю в том, что делаю?

— Более или менее. Все это правда.

Он, защищаясь, поднял руки.

— Боже мой! Это самый важный вопрос. Пожалуй, отложим его на потом. Я ничего не отрицаю. Я ничего не подтверждаю. Так ведь, кажется, выражаются американские преступники?

Пожав плечами, я сделала глубокий вдох и отпила вина. Сейчас я была ему рада. Алкоголь в крови позволял расслабиться. Придавал мне уверенности. Хорошее красное. Мне вдруг представилось, что я устраиваю Роберту первоклассный танец на коленях, скажем, в медовый месяц.

— Вы представитель весьма таинственной категории людей, мистер Торгу. К примеру, нам многое известно про русских олигархов. Мы видели их интервью и читали о них книги. Мы знаем про деятелей организованной преступности в Соединенных Штатах, про джонов готти и так далее — до тошноты. Но что нам доподлинно известно про организованную преступность в Восточной Европе? Немногое. В наши дни, после 11 сентября, ходят слухи, что исламские террористические группировки, возможно, закупают оружие и собирают деньги через таких, как вы, преступников…

Кулак Торгу грохнул об стол, его темные зубы обнажились в оскале.

— Лжете! — взревел он.

Я и бровью не повела. Только поставила бокал. В таких переговорах бурные эмоции неизбежны. Я стараюсь не принимать их на свой счет. Зачастую у людей есть веская причина выступить перед нашими телекамерами. Одним грозит суд. Другие уже за решеткой. Третьих друзья и соседи обвинили в нанесении страшнейших увечий и в убийствах, и выступать в нашей программе они соглашаются лишь, чтобы защитить себя. Едва ли Торгу от них отличается. Его правительство пыталось (безуспешно) отдать его под суд. В ФБР мне сообщили, что США предприняли попытки экстрадиции — с тем же результатом. Поэтому меня не удивило, что Торгу так бурно отреагировал на мой перечень его преступлений, и я не дрогнула. Даже глазом не моргнула. Крики — часть переговоров. Мы уговариваем, задабриваем и даже запугиваем людей, чтобы те согласились на интервью. Мы рассеиваем подозрения и успокаиваем ярость, мы ищем, как обойти безразличие. В свое время я прибегала ко всем мыслимым тактикам, разве что тело свое не продавала. Предстать в эфире перед миллионами людей — не шутка. Для многих наших героев рискованно уже дать пролиться на себя свету камер, подставить свои лица и тела под их объективы. Я не виню их, что они нам сопротивляются. Кое-кто, конечно, бросается к нам, потеряв голову от счастья. Такие слетаются в «Час», как осы на сахар. Но я видела всевозможные реакции. Мне говорили, что лучше застрелиться, чем появиться в «Часе». Мне угрожали расправой. Меня обзывали дрянью и шлюхой. Меня хвалили, говоря, что я спасаю Америку. Мне говорили, что Господь меня благословит. Этот человек начал с бессовестного притворства. Мы еще не начали обсуждать его появление в эфире, а он уже назвал меня лгуньей. А ведь я ни на йоту не отступила от истины. Я ждала, когда он объяснится.

— Я знаю истинного покрывателя вашей программы, мадам, — заявил он уже почти спокойно. Я с отвращением заметила, что его жвачка плавает в его бокале.

— Вы хотите сказать покровителя.

— Нет, не хочу. — Он поднял палец с длиннющим, как рог, ногтем. — Я, моя дорогая, говорил про покрывателя, про Ангела разрушения. — Он презрительно оскалился. Покачал головой и отъехал со стулом от стола, словно собирался встать. — Я мог бы упомянуть имя некоего злодея, — сказал он, голова у него подергивалась, будто его била дрожь. — Некоего хорошо известного и приносящего немалый доход господина в черном плаще.

— Вы про парк аттракционов?

— Ха!

У меня возникло странное ощущение: во мне словно нарастало бурное веселье. Мне казалось, я вот-вот расхохочусь и уже не смогу остановиться. Это будет как икота. На коже у меня выступили мурашки. Образина передо мной хлопнул в мясистые ладоши. Торгу усмехался какой-то своей шуточке, потом придвинулся со стулом к столу и отпил из своего бокала. Я заподозрила, что это вовсе не Йон Торгу, а душевнобольной прохиндей, заманивший меня в Трансильванию, чтобы выдоить побольше денег. Возможно, он ошибочно решил, что мы заплатим за интервью со знаменитым преступником.

— Должна сказать, подобные вспышки не внушают мне уверенности. Откуда мне знать, что вы действительно Йон Торгу? У вас есть документы?

Наградив меня мокрой синезубой улыбкой, он подмигнул и выпил еще.

— Документов у меня не было с тех пор, как меня выпустили из лагеря в горах.

Еще одна проблема, какую Локайер не предусмотрел, подумала я. Как, скажите на милость, нам проверить, тот ли он, за кого себя выдает? А без документов, удостоверяющих его личность, нам вперед не продвинуться. Нельзя же отснять интервью с государственным служащим на пенсии или с помешанным, или с тем и другим одновременно. И его национальность мы сами установить не в силах. С виду он походил и на венгра, и на русского, на немца или на серба… черт их всех разберет.

— Раз уж вы затронули эту тему, давайте поговорим о парке аттракционов. Газеты выдвигали гипотезу, что вы главный инвестор этого проекта, и если это правда, информация о парке может нас заинтересовать.

— Влад Цепеш — румынский национальный герой и никакого отношения к графу Дракуле не имеет. — Торгу снова скривился.

— Прошу вас не упоминать больше это имя.

Я достала из сумочки румынскую банкноту. Нельзя, чтобы он заплатил за вино. Сейчас позвоню Локайеру и изложу ему ситуацию. Интервью сомнительно. Даже если сидящий передо мной человек действительно Торгу, то в качестве интервьюируемого хлопот с ним не оберешься. Уже одно это очевидно.

— Я устала, — сказала я. — Мне хотелось бы расплатиться, а потом я поднимусь к себе и поговорю с начальством в Нью-Йорке. Нашу беседу мы продолжим утром.

Торгу как будто понял, что перегнул палку, и сменил тон.

— Но я хочу немедленно отвезти вас в Пойану Брасов.

Оставалось только удивляться нахальству этого типа.

— Ни в коем случае!

— Если вы упустите этот шанс, второго я обещать не могу.

Руки я держала в карманах и сейчас незаметно надела на палец кольцо, словно в поисках поддержки и человеческого тепла. Будь это волшебное кольцо, думала я, я бы исчезла. Если бы только можно было потереть его, чтобы материализовался Роберт, а это страшилище растворилось в ночи! Роберт едко пошутил бы о сальном духе гостиницы и пообещал бы мне несколько дней в «Четырех временах года», когда мы вернемся. Мы выпили бы с ним по глотку его любимого скотча и перекинулись бы в «сумасшедшие восьмерки». Но все это фантазии, а сейчас приходится иметь дело с реальностью.

Будет серьезной ошибкой плюнуть на интервью, не посоветовавшись сперва с Локайером. Но я и так знала, что мой босс скажет об этом типе. Локайер его возненавидит. Для Локайера детали внешности равны моральным качествам, и он ополчится на человека с гниющими, испачканными никотином обломками вместо зубов. Я вообразила себе будущее этого сюжета. Наш корреспондент Остин Тротта передернется от отвращения, увидев перед собой подобную личность, но, возможно, храбро попытается спасти сюжет. Предварительный прогон сюжета для исполнительного директора, мастодонта телевидения Боба Роджерса обернется катастрофой. Я уже слышала его ругань: «Нельзя показывать такого типа по американскому телевидению. Только взгляните на его чертовы зубы! Взгляните на его прическу. Он же чудик. Я не пустил бы этого типа в „Час“ даже под дулом пистолета. О чем только ты думал, Остин?» А Локайер во всем станет винить меня. Он будет винить меня в этих зубах, он будет винить меня в том, что я потащила его в Румынию, и он будет винить меня в провале прогона. Во мне нарастала решимость. Ни в какой его отель я не поеду. Я сейчас встану, позвоню Локайеру и скажу, что все отменяется.

— Поправьте меня, если я ошибаюсь, — сказал вдруг Торгу. — Но сдается, в вашей власти запустить или приостановить процесс телевидения.

— Не понимаю.

— Я хотел сказать… — Он помедлил, словно собираясь с мыслями. — Я хотел спросить, обладаете ли вы единоличными полномочиями предоставить мне шанс появиться перед вашей многомиллионной аудиторией в вашей великой программе. Вы такой властью обладаете, мисс Харкер?

Такой формулировки я еще не слышала. Но он был прав. В вопросах подбора сюжета я действительно обладала властью. Абсолютной властью. Она, возможно, и не приносила большого дохода, но давала мне определенный козырь в разговорах с будущими гостями программы. Если я дам задний ход, Локайеру и в голову не придет самому приезжать в Румынию и встречаться с Торгу. Он ни за что не рискнет навязать Остину Трота интервью, если я отказала интервьюируемому в моем благословении.

А этот тип не глуп. Он взывал к моему тщеславию. Я разгадала его уловку, но все равно поддалась.

— И ехать нужно именно сегодня вечером?

Он долго смотрел на меня.

— Я отчаянно хочу сотрудничать, но на моих условиях. Видите ли, дорогая, за мной охотятся.

Прозвучали эти слова жалобно.

— При одном условии, — возразила я.

— Назовите его.

— Прежде чем я поеду, вы правдиво ответите на мои вопросы и выполните мои требования. Никаких уверток.

Он, соглашаясь, кивнул.

— Никаких уверток.

— Во-первых. Если вы тот, за кого вы себя выдаете, вы должны это доказать.

Он кивнул.

— В моем жилище есть кое-какие документы на землю. Их будет достаточно.

— Увидим. Вы также сказали, что вас нельзя назвать румынским националистом. Что вы имели в виду?

— А то, моя дорогая, что я даже не румын. Так что едва ли я сойду за румынского националиста.

— Кто же вы тогда? Кто вы по национальности?

Он снова странно хмыкнул — как ковыль прошелестел на пустоши.

— Силы небесные, это длинная история.

— И все-таки. Мне нужно хотя бы что-то.

— Моя родня… — Он прокашлялся. — Ничего конкретного я тут сказать не могу. Если вам обязательно знать, во мне кровь того народа, который мигрировал из Центральной Азии через Кавказ в Европу. Я скиф и хазар, осетин и грузин, молдаванин и монгол.

Признаюсь, подобная туманная родословная вызвала у меня недоверие.

— Что мне делать? Двести языков Кавказа бормочут во мне ночи напролет. Византия еще отражает набеги печенегов. Булгары ведут постоянную войну с Новгородом. Я — дорога, по которой прошли все народы. Это прискорбный факт. Как бы мне хотелось быть румынским националистом! Проще простого. Носи зеленое. Зарежь пару венгров. Может, еврея в придачу. — Он резко хлопнул в ладоши. — Вот вам и ответ.

— Но имя у вас румынское, — не унималась я.

— Имя? — Он в отчаянии воздел руки. — Наверное, нам все-таки нужно отказаться от этой идеи.

Я невольно ему поверила. Или точнее хотела поверить. Он, возможно, не в себе, но скорее всего именно тот, за кого себя выдает. И вообще я гордилась тем, что унаследовала упорство отца: если тут есть сюжет, он будет мой.

Мы заключили сделку. До Пойана Брасов час езды, и Торгу настаивал, что выехать следует немедля. Он попросил, чтобы я позвонила в Нью-Йорк и сказала, что переговоры идут полным ходом. Никакие обещания еще не даны, но есть поле для компромиссов. Обсуждение их займет некоторое время и будет проходить в секретном месте в Трансильванских Альпах. Связаться со мной до конца переговоров будет невозможно.

В Пойана Брасов Торгу принадлежал отель, и он пообещал мне номер со всем возможным комфортом, чтобы компенсировать поздний час. Еще, по его словам, нас ожидает великолепный горячий обед, лучший, на какой только можно рассчитывать во всей Румынии. Потом, извинившись, он ушел в туалет, а я поднялась в номер за вещами и позвонить. Оставив сообщение на голосовой почте Локайера, я уже собралась уходить, как тут, запирая дверь, услышала звонок телефона, но к тому времени, когда я добралась до аппарата, звонивший уже повесил трубку. Я слишком много выпила вина, от духоты в номере у меня кружилась голова. Наверное, не следовало соглашаться на условия Торгу. Мне вспомнилась Клемми и ее африканские демоны. Еще минуту я помешкала в темном номере. Никак не могла найти выключатель. Мои ладони легли на холодную гладь зеркала, и я невольно отпрянула. Телефон зазвонил снова, но я и не подумала подойти. Торгу не имеет права приказывать, как мне разговаривать с начальством. Я позвоню Локайеру, как только получу хотя бы какой-то результат.

Моих сумок в номере не оказалось. В приступе паники я сорвала с кровати простыни. Все пошло наперекосяк.

Я позвонила вниз на стойку портье, и он сообщил, что мой багаж уже перенесли из отеля в машину, которая ждет у входа. Внизу, когда я проходила мимо стойки, он меня окликнул:

— Для вас кое-что оставили.

— Мистер Торгу?

— Та дама.

Он вложил мне в руку конверт. На конверте значилось имя Клементины Спенс. Разорвав его, я нашла крохотный металлический крестик на цепочке. Ее крестик. Какая наглость. Она с самого начала меня заманивала. Она из тех, кто судит других, кто верит в чистоту собственной души. Но, на мой взгляд, кольцо с бриллиантом всегда крест побьет. Земная любовь всегда побьет божественную. Земная любовь — это кожа и плоть, а я и есть плоть. Я от мира сего. Мое царство здесь. «Это в тебе алкоголь говорит, — одернула я себя. — Ну и пусть, ведь она меня разозлила». Портье выжидательно смотрел на меня. Его глаза расширились от беспокойства. Он выклянчивал чаевые. Выудив из конверта цепочку, я ее надела. Портье я оставила пять американских долларов. Роберт назвал бы это излишней щедростью. Но я бываю чересчур щедра и надеюсь, что этот факт мне зачтется.

8

Шоссе змеилось по темным предгорьям Альп. Торгу молчал. Я несколько раз поглядывала на его лицо в зеленоватом свечении приборной доски, и оно казалось мне болезненным и достойным жалости. Ехали мы в стареньком «порше» с кожаными сиденьями, но… Торгу не следовало вести машину самому по таким темным, лишенным фонарей дорогам. Ему следовало бы взять водителя. Почему он этого не сделал? Не предостережение ли это, что рядом со мной не известный преступник, а самозванец? Но пока, поверив ему, я ничего не теряла, а потому обдумывала дальнейшую стратегию.

Я знала, что заманить его на интервью и выманить у него информацию будет непросто. Мы станем препираться из-за каждой мелочи, а подобные переговоры требуют времени. Предположим, он снизойдет до интервью. Тогда придется поговорить о его лице. Сможем ли мы показать его в фас или он будет настаивать, чтобы его снимали в профиль? Надо ли размывать кадр настолько, что он будет практически невидим? Или он останется темной тенью, силуэтом на фоне яркого белого света? Анонимность станет для Локайера поворотным пунктом в сделке. Станут ли зрители смотреть целый сюжет про человека, которого не смогут увидеть воочию? Но если нам удастся посадить его лицом к объективам и подвигнуть на детальное интервью, мы, возможно, раскопаем всю тайную историю этих краев. То есть если он и правда заговорит, а то ведь может проглотить язык и замкнуться. Или перевернет все интервью так, чтобы отрицать любые свои связи с преступным миром. Или начнет выставлять себя мучеником, жертвой политических репрессий и ничем больше. Но игра стоит свеч. Таково мое профессиональное мнение.

Наконец впереди замаячили постройки — своего рода горнолыжный курорт, где в домиках перемигивались огни, и мне показалось, я увидела несколько больших зданий, разбросанных среди гостиниц в стиле альпийских шале. Но для катания на лыжах был не сезон, и вся жизнь ограничивалась нижними этажами. Постояльцев, наверное, немного. И все равно я надеялась, что он свернет «порше» на подъездную дорожку.

— Пойана Брасов, — пробормотал Торгу, заметив мой интерес. — Так городок называется. Если помните, мы собирались встретиться здесь, но вы не приехали.

— Помню.

— Это был курорт диктатора. Мне нравится проезжать здесь и думать, какой кровью его свергли.

— Если здесь есть телефон, — сказала я, — я хотела бы позвонить жениху.

— Конечно, телефон здесь есть, — отозвался он. — Но мы опаздываем, и нас уже ждет обед.

На выезде из городка, неподалеку от входа в последний отель на главной улице, он затормозил. Я воспряла духом, даже подняла с колен сумочку. Но, высунув голову в окно, он громко харкнул и сплюнул на дорогу. Потом поднял стекло и поехал дальше. Он заметил мое разочарование, которое, вероятно, походило на панику. Я вспомнила, как, когда я запирала дверь, в моей комнате звонил телефон, тот самый звонок, на который я решила не отвечать. Как сказала бы моя мать, «каждый из нас делает сам свой выбор».

— Уверен, вы заметили, что я не слишком приятный старик. А всему виной это чудовище. Он превратил мою жизнь в ад, и я воздаю ему собственной справедливостью, всегда останавливаясь по пути через городок.

Как спорить человеком, пережившим концлагерь? Мы достигли конца бетонной дороги, машина подпрыгнула на проселочном бугре и покатила вперед. «Порше» совсем не подходил для такой дороги, и Торгу слишком быстро его гнал. Из-под колес летели комья земли и камни. Спускаясь с холма, он прибавил газу. По обе стороны от нас вставали темные ели. Каким же нелепым казался теперь мой страх в машине с Клемми. Мы видели гроб. Ну и что? Пустяки.

Некоторое время спустя дорога стала лучше, и лунный свет залил окрестности. Мы проехали заросший травой луг, где я увидела невысокую поросль светлых крестов — кладбище. Потом мы миновали каменную церквушку и несколько строений. Деревня? Но света нигде не было. Мне показалось, я различила темные силуэты коров. Торгу наблюдал за мной, когда мы проезжали этот островок цивилизации.

Наконец он сбавил скорость и свернул в черноту, вероятно, на стоянку, хотя никаких домов я не увидела. Фары погасли до того, как я успела оглядеться по сторонам. Открыв дверцу, он с неожиданной живостью выбрался, и на мгновение я осталась одна. Распахнулась дверь с моей стороны, и его лапища потянулась за моей дорожной сумкой.

— Прошу вас.

— Мне не нравится эта ситуация.

Вдалеке затявкала собака — или какое-то другое животное.

— Я пойду вперед и зажгу свет, — сказал он и схватил сумку. — Вы будете успокоены. В любом случае отель предпочтительнее волкам в здешних лесах.

Выйдя из машины, я направилась за ним следом, оставив дверцу открытой. Передо мной маячил просвет среди елей в ночи. Я чувствовала влажный запах деревьев. Я ощущала его с тех пор, как мы проехали в Пойана Брасов, еще у подножия горы, но там это был приятный смутный аромат, как соль в воздухе, когда до пляжа еще много миль. Тут, наверху, предоставленные сами себе, деревья слились в удушливую массу. Смола выступала из трещин в коре и стекала на землю. Иглы нападали большими наносами, а под ними сочилась темная жижа. Близость растительности, ее бездвижный, животный строй, где ели выстроились на плацу как голые исполины, подтачивала мою уверенность.

Но дело было не только в деревьях. Надо быть честной. Оказавшись одни в темном лесу, люди обычно пугаются. Такое может случиться с каждым. Но здесь было что-то иное. Скрытое за деревьями, а потому не видимое с первого взгляда, передо мной возвышалось нечто, созданное руками человека — большое строение, от которого исходили собственные миазмы, придававшие запаху елей что-то похоронное. Лишь так я могу это описать. Миазмы складывались из сочетания здания и деревьев. Я не видела своих рук, не видела своих ног. Я провела рукой по коже и едва не подпрыгнула — мне показалась, что моя кожа от меня отделилась. Когда ветка чиркнула меня по плечу, меня обожгло болью, и я вскрикнула.

Торгу не зажег свет впереди, как обещал, а, напротив, поспешно исчез. Меня тут убьют, думала я. Вот что чувствует тот, кто согласился поехать в уединенное место в надежде на обещанную награду или из милосердия, а потом вдруг слышит треск сучка за спиной, и мы видим испуганное одиночество в его глазах, потом щелчок выстрела, а затем экран гаснет. Это имеют в виду, когда говорят, «осознать собственную смертность»?

Не стану ему подыгрывать! Я застыла как вкопанная. Ни шагу больше не сделаю! Я сказала себе, что если меня до сих пор не убили, значит, я еще нужна Торгу, и он за мной вернется. В других обстоятельствах я, возможно, попыталась бы залезть на дерево. Но я не умею лазить. И деревьям я доверяла не больше, чем Торгу. Присев на корточки, я обхватила себя руками. Когда выбора нет, разум, оказывается, проясняется. Отчасти даже приятное ощущение. Решения, принятые в иной ситуации, улетучиваются, и ты плывешь по течению. То же я чувствовала в тот вечер, когда Роберт сделал мне предложение. Тогда я испытала мгновение кристальной ясности, хотя и несколько иное. Когда он протянул мне кольцо, мне захотелось разрыдаться, и я разрыдалась. В лесу мне хотелось заплакать, но я этого не сделала, подумав, что если у меня из глаз закапают слезы, я никогда не выберусь из этого места. Это испытание я сама себе навязала и должна его выдержать. Силой воли я не давала выступить слезам.

Зажегся свет. Окна вспыхнули желтым, словно кто-то запалил факелы, и я увидела, что сижу почти у самой нижней ступеньки длинного крытого крыльца. Поднявшись по ступенькам, я оказалась на веранде, где воняло плесенью, свежей древесиной и соляркой. Дрова были сложены в дальнем конце штабелями — огромная стена дров. Запах солярки исходил, вероятно, от генератора в бетонном бункере слева от меня. Веранда поворачивала направо, вход скрывался в тенях. Лампы покачивались на кованых крюках под балками веранды, там, где подпорки врастали в крышу. Череда ламп тянулась до стеклянных дверей, за которыми плавали мутные тени. Повернувшись, я оглянулась на лес и машину. «Порше» пропал.

— Последний уголок девственного леса. Древнего европейского леса. Нравится он вам? — Каким-то образом Торгу оказался позади меня.

— Нет, — честно ответила я.

— Значит, в этом мы едины.

— Он не похож ни на один лес, где я когда-либо бывала. Вы здесь живете?

Он скривился.

— Перебиваюсь.

Вид у него стал еще более старческим, еще более болезненным. Торгу как бы съежился.

— Поживете с мое и поймете, почему я предпочитаю общество людей обществу растений. У людей поразительная жизнь и до и после смерти. Смерть у них даже еще интереснее жизни. Но дерево… — помешкав, он презрительно глянул вверх. — Оно делает то и се, пока не упадет, а тогда на него срут мелкие лесные твари. Есть хотите?

Тут я поняла, что умираю с голоду. Внезапно я почувствовала, что мне ничего не грозит, и мне стало стыдно за глупый припадок страха. Да, именно так мне в тот момент показалось. У меня был припадок, как при болезни. Как только вернусь в Нью-Йорк, запишусь на прием к психотерапевту. И обязательно новый режим физкультуры: йога, здоровая пища, пробежки в парке.

Нет, конечно, я не пытаюсь найти объяснение или извинение такому невежеству. Для кого-то вроде Стима предостережения и знаки были бы очевидны. Он же в кино разбирается. И книгу десяток раз читал. Может ее даже процитировать. Но я не фанатка хоррора, никогда ничем подобным не интересовалась и уж никак не ожидала встретить повороты сюжета в собственной жизни. Более того, даже узнав, что поеду в Трансильванию, и, начитавшись достаточно, чтобы уловить аллюзию, даже после фильмов, которые велел мне посмотреть Стим, и книги, которую он дал мне прочесть, я никак не примеряла их события на себя. Книгу я начала и бросила по той же причине, по какой никогда не могла дочитать про эльфов и гоблинов. Я никогда не увлекалась «Нарнией», даже «Хоббитом» не болела. Я реалист. Я верю в то, что можно потрогать. Я всегда предпочитала хорошо сложенных мужчин, одежду от талантливых модельеров, пищу, приготовленную профессионалами, и вещи, которые можно купить за деньги. Назовите меня поверхностной, но это правда, и я никогда не испытывала потребности оправдываться. Исходя из логики, я полагала (и полагаю), что большинство людей похожи на меня. Почти все мы, даже неимущие, даже религиозные, даже те, кто придерживается самых странных верований, хотим от жизни самого лучшего. Мы хотим чувствовать мягкость кровати, а не острие клинка. И когда у нас рождаются дети (как скоро, надеюсь, они появятся у меня), мы хотим, чтобы они жили в комфорте, которым мы себя окружили. А потому, рассуждала я, каким бы странным, каким бы преступным ни был Торгу, он должен чувствовать то же самое.

Входя в стеклянные двери, я провела глупый тест, основанный на единственном достоверном факте, который почерпнула из хоррора и идиотской мистики. Я поискала зеркало и тут же его нашла. Оно тянулось во всю стену вестибюля. Я в ужасе застыла. Торгу ясно в нем отражался. К несчастью, и я тоже. Ничто в этом отеле не потрясло бы меня в этот момент больше, чем моя собственная физиономия. Я едва не расплакалась. Я не успела принять ванну, я не расчесала волосы, которые от ночной сырости начали завиваться, у меня тушь потекла, на одежде у меня иголки, блузка выбилась из брюк. А вот в отражении Торгу чувствовалась эксцентричная элегантность. Я разозлилась на себя за собственную неопрятность и на Стима с его смехотворными книжками. И решила снова превратиться в профессионала. Достав из кармана кольцо Роберта, я надела его на палец. Во мне нарастала решимость. Торгу даст мне интервью, наш сюжет получит «Эмми», и даже Локайеру придется похвалить меня на банкете по случаю вручения премии.

9

Я наспех привела себя в порядок: переоделась в туалете при вестибюле, умылась и чуть подкрасилась. Прическу уже не поправить, поэтому пришлось завязать волосы в узел. Нас ждал на удивление хороший обед: жареная курица с мамалыгой, какая-то разновидность поленты, салат из помидоров с огурцами и овечьим сыром. Торгу открыл вино из собственных подвалов, на сей раз французское, очень старое и, без сомнения, роскошное «Шато Марго» шестьдесят третьего года, и я почувствовала себя увереннее. Наконец-то он начал вести себя как могущественный и преуспевающий глава преступного синдиката. Разумеется, я заметила отсутствие прислуги, но решила, что из-за нашего позднего приезда и потребности Торгу в абсолютной конфиденциальности разговора, их отсутствие как раз логично. Прислуге приказали приготовить обед и отпустили спать.

В дань вежливости и небольшому флирту Торгу похвалил распятие Клемми. Мне оно показалось старым хламом, но Торгу, похоже, понравилось, поэтому я дала рассмотреть его получше. Он слегка расчувствовался.

— Какое бремя людских страданий стоит за этим символом. Вам это известно?

— Вы про испанскую инквизицию? Или про крестовые походы?

Он вздохнул.

— Я говорю про общую сумму невероятных мук и страшнейших преступлений, причиненных равно верующим и неверующим под сенью этой простой пиктограммы.

Господи помилуй, к чему он клонит?

— Вы хотите сказать, что у религий жестокая история?

Он помешкал, словно бы мои слова так же его озадачили, как его — меня.

— Вы правда не понимаете? Одни только гонения во времена римского императора Диоклетиана, его репрессии против первых христиан заполнили бы устье Дуная кровью. Полторы тысячи лет спустя Тридцатилетняя война заполнила бы море. Этого не выразить словами.

«Странное заявление, но типичное для этого лицедея, — подумала я. — Но его стоит запомнить как возможный вопрос в интервью. Указывают ли его рассуждения на вину, которую он испытывает за совершенные им убийства? Или я ударяюсь в мелодраму?»

После салата он спросил, хочу ли я посмотреть его коллекцию произведений искусства, и я ухватилась за шанс. И Тротта и Локайер особо подчеркивали, как важны для нашего ролика видимые проявления богатства, и Остин даже упомянул, что у него, вероятно, есть собрание шедевров, приобретенных сомнительным путем.

— Возьмите с собой пробу. — Он указал на вино. Я не стала поправлять неправильно выбранное слово.

Выйдя из пустого ресторана, мы миновали вестибюль и коридор, где Торгу, толкнув дверь слева, вошел первым. Едва я переступила порог, мне в нос ударила гнилостная вонь, точно от мусорного бака, слишком долго простоявшего на солнце. Торгу зажег свечи в канделябрах вдоль стен. И пока один за другим загорались огоньки, у меня возникло неприятное ощущение, будто я нахожусь на кладбище, которое превратили в свалку. Вонь усилилась. Она словно исходила от экспонатов. Конец галереи терялся во тьме. Между нами и стеной протянулись два подиума, возвышавшихся на пару футов над полом на квадратных гранитных колоннах. Подиумы щетинились коллекцией… хлама.

— Здесь покоится моя сила в старости, — объяснил Торгу. — Единственные предметы, которыми я поистине дорожу. Я не выхожу из дома, не прихватив несколько с собой.

— Впечатляющее собрание, — ответила я, не зная, что бы еще сказать.

— Да. Остальное пусть горит огнем. По мне, так можете сжечь землю и отравить воду.

Упоминание гари показалось мне вполне уместным. Многие здешние экспонаты были сожжены или как минимум спасены из огня. Тут были бетонные глыбы, возможно, когда-то служившие фундаментом; обломки крестов и икон, также опаленные; таблички, исчерканные буквами различных алфавитов: здесь собрались арабский, китайский, иврит и латынь, кириллица и египетские иероглифы, англосаксонские и финно-угорские руны, обрывки текстов на немецком и французском, и, вероятно, на румынском и венгерском — древний и мелкий мусор из всех руин, всех кладбищ мира. Тут были черепки горшков, конечности статуй, смятые блюда, покореженные столовые приборы, надгробия и, возможно, даже останки мумий — свертки тряпок и сероватых палочек. Но не все было старым. Я увидела (кто бы мог подумать!) сгоревший мотор и кусок электросхемы на стене — с подписями кириллицей. Тут была коллекция изуродованных пластмассовых кукол и другие современные экспонаты, но у меня не хватило духу приглядеться внимательней. Правду сказать, меня охватили отвращение и разочарование. Не на такое собрание искусства рассчитывал Остин Тротта, и я даже не знала, есть ли смысл его снимать. Увидят ли зрители нечто большее, нежели гору жутковатого хлама? От усиливающейся вони, похожей на запах при утечке газа, меня стало подташнивать. Мне необходимо было выбраться отсюда.

Заметив мое замешательство, Торгу начал гасить свечи. Глаза у него блестели.

— Я называю это собрание Елисейскими полями вечного покоя, реликвиями каждого стертого с лица земли места, где я когда-либо бывал.

Мы вернулись за стол, и я с жадностью глотнула вина. Он наблюдал за мной не без любопытства.

— За… захватывающее зрелище, — промямлила я. — Точнее, выбивающее из колеи.

— Вот как? — Он провел рукой по глазам. — Меня эти предметы бесконечно волнуют. Они трогают и мучают меня больше изысканной персидской поэзии, кажутся проникновеннее слов Шекспира. Это ведь истинная суть нашего мира, разве нет? Сломанность.

— Я предпочитаю более прямолинейную красоту, — отозвалась я. — Но, боюсь, мне далеко до вашей утонченности. — И добавила некстати: — В том, что вас окружает, вы, вероятно, ищете ужас и боль.

Он удивленно моргнул.

— Напротив, я их отвергаю. Где вы тут увидели ужас?

Вопрос застал меня врасплох. Наверное, ему и в голову не пришло, что вкусы у него извращенные. Впрочем, само это слово не имеет смысла для человека, всю жизнь посвятившего почти непостижимому любованию самыми омерзительными чертами рода человеческого. Торгу быстро смягчился, очевидно, поняв, что я искренне пытаюсь проникнуть в суть его драгоценных предметов искусства, и это ему польстило. Правду сказать, я чуточку разыгрывала инженю. В художественных галереях Сохо я достаточно навидалась гротескных инсталляций. Уродство было одной из многих дорогостоящих и модных эстетик — испытанной и проверенной временем, как портретная живопись. Но кунсткамера Торгу воспринималась иначе. В ней не было поглощенности искусством. Тут чудилось что-то более серьезное.

— Ужас, — сказал он, — разумеется, в глазах смотрящего. Но я понимаю. Воистину понимаю. И все же разногласия у нас лишь поверхностные. Для вас ужас непременно предвестник муки. Для меня — чистая печаль горя. Для меня ужас — истина, а истина есть красота. Иными словами, у нас общие побуждения, только проявляются они по-разному.

Я с ним не согласилась, но сменила тему:

— Вы тут почти в полном одиночестве со своей коллекцией. Она вас не утомляет?

— Нет, это место не всегда было так отрезано от мира, как может показаться сейчас. Я говорю не про отель, который построен сравнительно недавно, а про саму местность. Когда-то тут был перекресток. Местечко находилось на пересечении путей между Западом и Востоком. Вспомните, эти два мира вели здесь войны. Вы даже представить себе не можете, сколько тел на моей памяти тут зарыли или сбросили в ямы.

Ого, уже исповедь? Или передо мной просто безнадежно вульгарный старик? Мне не хотелось вдаваться в детали из страха, как бы он не усомнился в моих намерениях. Вполне возможно, он меня испытывал, проверял, насколько я заинтересована в его кровавых преступлениях. Но, рассудила я, если на столь ранней стадии он готов расстаться с подобными «жареными» крохами, то позднее я без особого труда вытяну из него подробности.

— Расскажите о своей семье, — попросила я.

— У меня нет детей.

— Родители?

Он едва слышно застонал, будто вспоминать ему тяжело.

— Они родом из степи. Таких, как мой отец, впоследствии стали называть кулаками. Это был зажиточный крестьянин, которому, невзирая на все его богатство, устроили позорные похороны.

— Вы не против, если я буду делать заметки?

В его взгляде впервые сверкнула враждебность.

— О моих родителях? Я полагал, наше интервью будет интереснее, чем вам в настоящее время кажется.

Я отложила блокнот и принялась за курицу.

— И все же можете объяснить, что вы имели в виду, сказав, что вашему отцу устроили позорные похороны?

Кончиком ножа он указал на изгиб куриной грудки.

— На мой вкус, это самая лакомая часть. — Он отрезал немного от собственного куска. — Денег не было. И как многие в наших краях, мой отец был опозорен, а затем отомстил. По сути, до сих пор мстит.

В точности, как я умею задавать вопрос без слов — выразительным взглядом, движением бровей или едва слышным вздохом, прочие эмоции — пораженность, удивление или недоверие — я красноречивее выказываю молчанием. «Прикончи мима», — говорит обычно Роберт, когда я строго на него смотрю. Это одна из его любимых шуточек. Я не хотела насмехаться, но Торгу обиделся. Я не успела вовремя «прикончить мима».

— Весьма бестактно с вашей стороны, мисс Харкер, презирать чужие верования.

— Но… я не…

— Не говоря уже о том, что это опасно.

Он допил вино, отрезал еще кусок грудки, и темные зубы вонзились в мясо.

— Я лично занимался приготовлениями к похоронам — учитывая долги, которые мы не предусмотрели. Понимаете, мать истратила все. Поэтому отца я похоронил без надлежащих почестей. Его больше нет, утверждала мать, а для наследников он хотел бы лучшего. Его похоронили без коня. Она даже этого мне не позволила.

Похоже, его мама была здравомыслящей женщиной. Я-то думала, что коней вот уже тысячу лет ни с кем не хоронят.

— Но мне все-таки хотелось бы понять. Вы сказали, что он отомстил? После смерти?

Вино потекло у него по подбородку. Он дрожал.

— Без тени сомнения.

Мне вспомнилась Клемми Спенс. Вот уж кто был бы тут в своей стихии.

— Как вы узнали, что ваш отец желает мести? Он же был мертв?

Торгу положил приборы на стол, вытер старые руки салфеткой.

— От себя самого, дорогая.

— То есть?

Он положил салфетку.

— Посмотрите на меня. Приглядитесь. Я — свидетельство его бесконечной ярости.

Его горе ударило меня, как волна, было ощутимым, как жар. Скорее всего — даже нет, определенно, — ничего этого он в микрофон не повторит. Но что, если… И что нам делать тогда? Разве не придется показать это зрителям? Теоретически рассказ о несоблюденном ритуале при похоронах отца превратит историю о главаре преступного мира в нечто более таинственное. Но на практике, если все-таки делать репортаж об организованной преступности, подобные жуткие байки лишь собьют зрителей с толку. Аудитория растерянно отшатнется. Нехорошо, когда на экране слишком многое происходит разом. Но, возможно, Торгу рассказал мне это по личным соображениям.

— Но разве вина была не вашей матери?

— Совершенно верно. В ней источник всех несчастий.

И не успела я задать следующий вопрос, узнать что-то еще об этой женщине, как он сменил тему:

— Когда ваша свадьба?

Я приосанилась, показывая кольцо:

— Будущим летом.

— Мои поздравления. Жених ваших лет?

— Чуть старше.

— Он полон жизни?

Я не сдержала смеха.

— Можно сказать и так.

Он впервые улыбнулся поистине доброй улыбкой.

— Богат?

— Получит приличное наследство.

Торгу одобрительно кивнул.

— Тогда вы победили первого дракона в своей жизни.

Интересно, какими будут в его понимании второй и третий?

— Вы женаты, мистер Торгу?

Он покачал головой.

— И никогда не были?

Он снова принялся за еду, некоторое время жевал молча, выпил еще вина. Мой вопрос вызвал странную неловкость, как и вопрос о семье. На сей раз было даже хуже. Время шло, бежали секунды, и он словно испытывал панический стыд. Лишь так можно было назвать эту реакцию. Когда он наконец поднял на меня глаза, на его блеклых щеках заиграл слабый румянец. Прислуги в отеле не было. Мы сидели одни в ресторане, окна которого выходили на залитые фонарем деревья, подступившие к самой веранде. Неподвижной громадиной темнел лес.

— Когда-то мне сказали, что некоторые состояния пагубно скажутся на моем здоровье.

Эту фразу он произнес с мукой, будто боролся с желанием солгать. Выговоренная, она повисла в воздухе, и он словно бы о ней пожалел, всматриваясь в меня в обиженном молчании. Я не поняла, что он имел в виду, но его обида и стыд как будто усилились. Слова извинения готовы были сорваться у меня с языка, но казались ужасно неуместными. Любая женщина меня поймет, если когда-нибудь оказывалась в постели с мужчиной, который вдруг внезапно обнаружил, что ни на что не способен. Я не могла отвести от него взгляд, а он от меня, и если быть честной, в той жутковатой тишине между нами проскочил какой-то эротический разряд. Он хотел поведать большую тайну, и она меня ужаснула.

Наконец, запинаясь, я выдавила:

— Болезнь…

Выпив еще вина, он прокашлялся, тряхнул головой и уставился в пустоту у меня за плечом.

— Не более чем сама жизнь.

В его ответе прозвучала окончательность. Он не станет больше об этом распространяться. Тут бы мне забеспокоиться, и действительно звоночек-другой зазвонили, но не те. Ничего подобного включать в интервью нельзя, думала я. Если Торгу упомянет про свой недуг, то что бы он потом ни говорил, все прозвучит смешно, а если он покажется нелепым, никто ему не поверит. Не будет правдоподобия ни в заявлениях, дескать, он глава организованной преступности в Восточной Европе, ни в рассказах о пережитом в концлагере. И почему-то мне показалась невыносимой сама мысль о том, что решение, которое неминуемо примет Остин, очевидно уже сейчас: с интервью покончено, а ведь еще даже не включилась первая камера. Моих боссов ожидает серьезное разочарование. Я попыталась найти разумное оправдание Торгу. Скорее всего у него какое-то будничное сексуальное расстройство, например импотенция, вследствие гордости и одиночества развившаяся до серьезного заболевания. И тем не менее он в нем сознался, а ведь эта малость без необходимости открывает так многое, так обнажает душу. Я не могла усомниться в искренности Торгу, и все же мне требовалось проверить мою догадку.

— Какая жалость, — наконец произнесла я. — Под некоторыми состояниями вы подразумеваете…

Он уставился на меня с вызовом, но еще и искоркой чего-то другого — муки, наверное.

— Мне не хотелось бы это обсуждать, сейчас или когда-либо в будущем. Я попросил бы вас забыть об этих словах. Не знаю, почему я вообще ответил на ваш вопрос. Иногда вам невозможно противиться.

Что еще мне было сказать?

Он пристально смотрел на меня и ждал следующего вопроса. Я в отчаянии сдалась:

— Прислуга тут есть? Кто-то же должен был приготовить этот великолепный обед.

За комплимент он поблагодарил меня второй доброй улыбкой. Я испытала облегчение.

— Отелем заправляют братья Вуркулаки.

— Это действующий отель?

Торгу пожал плечами, словно не понял, к чему я клоню.

— Вы сказали Вуркулаки. Фамилия как будто греческая.

На это он улыбнулся.

— Совершенно верно. Фамилия действительно греческая. Должен добавить, они греки низкого рода. Давным-давно скрестились с турками, к тому же не лучших кровей. Более ста лет этой страной правили высокородные греки. Народ звал их фанариотами. Это были богатые аристократы Оттоманской империи. Но братья Вуркулаки просто грязные греки с крохотного острова. Они родом с Санторини. Знаете, где это?

— Ну надо же, конечно, знаю! Роберт хочет, чтобы мы там провели медовый месяц! Там красиво? Мы подумывали о Вьетнаме. Но у меня есть немного греческой крови, с материнской стороны, поэтому скорее всего мы поедем на Эгейское море.

Торгу это как будто не понравилось. Он помешкал, и губы у него странно дрогнули.

— Если судить по братьям Вуркулакам, ничего романтического там нет. — Он вытер губы салфеткой, лоб у него собрался морщинами. — Вот что я вам скажу о Вуркулаках. Если увидите в коридорах этого здания красивого молодого человека с черными волосами, держитесь от него подальше. Избегайте его общества… Братья больны… Они больны в том смысле, в каком больна, да будет мне позволено сказать, вся греческая культура. Их недуг — неспособность отвести взгляд от неких вещей, которых прочие избегают любой ценой.

— Греческие мужчины славятся развязностью… — Я попыталась сделать вид, что мы говорим об одном и том же.

— Да. Именно так. Вуркулаки весьма развязны. Но подниматься на верхние три этажа им не позволено, и они это знают, поэтому, пока остаетесь там, бояться вам нечего.

Он встал.

— Попрошу меня простить. Час поздний, и я устал. Если вы закончили, я провожу вас на ваш этаж.

— Ну, надо же, — улыбнулась я. — Целый этаж.

Мы встали. Никакого кофе. Никакого десерта. Я снова поблагодарила его за обед, и он поклонился мне словно княгине.

10

Взяв мою сумку, он провел меня мимо галереи мусорных артефактов. Я едва не споткнулась на трех ступеньках и обрела равновесие лишь перед странным устройством — похоже, действующим лифтом. Ничего подобного мне видеть не случалось. Вместо одной кабины, которая открывается нажатием кнопки, у этого не было дверей, зато были две кабины, и они постоянно двигались. Слева кабины поднимались. Справа опускались. Двигались они размеренно, беззвучно, и внутрь нужно было запрыгивать, как только кабина поравняется с полом, иначе упустишь свой шанс. Механизм несколько пугал, и я помешкала. Торгу буквально втолкнул меня в кабину, и мы тронулись. Он назвал устройство патерностером и с гордостью сообщил, что отель спроектировали и построили инженеры из Восточной Германии еще до того, как повсюду навязали глобальные нормы безопасности.

— Калекам в них ездить не по силам, — презрительно бросил он. — Им не хватит хотя бы минимума ловкости.

Наша кабина поднималась быстро, и, поскольку дверей у нее не было, я мельком видела запретные этажи, те самые, где, по всей видимости, обретались братья Вуркулаки. Свет из патерностера выхватывал на мгновение коридоры, сотни их двойников я видела в дешевых отелях, только эти были мрачнее, а кое в каких двери стояли нараспашку, точно там убирались горничные, только не было видно ни тележек, ни ведер и щеток, вообще никаких признаков их работы. Пахло оттуда затхлым. Плесень заползла в стены отеля, распространяя запах гниения и мертвых насекомых за обоями. Чем выше мы поднимались, тем холоднее мне становилось. Я не спросила, есть ли на верхних трех этажах отопление или электричество. После обеда я начала доверять краткосрочным планам Торгу на мой счет. Он был приятным собеседником. Совершенно очевидно, что ему что-то от меня нужно. Ему необходимо попасть под объективы телекамер. Пока он не получит своего, он будет хорошо со мной обращаться.

— Почти на месте, — пробормотал он. — Эти последние этажи до пентхауса самые худшие. Стыд и срам.

Нетрудно было понять, что он имеет в виду. Лифт продолжал подниматься, и я уловила вонь горелого дерева и пластика. Тут был пожар. В свете из патерностера чернели пятна на стенах. Механизм как будто немного замедлился, и я занервничала. Мне показалось, я увидела какое-то движение, уловила краем глаза, как что-то мелькнуло — животное или рука. И было это у зева комнаты без двери. До нее было никак не больше двадцати ярдов, но света из патерностера не хватало, чтобы разогнать тени.

— Видели?

Торгу шикнул, будто призывая меня к молчанию. Последний из выжженных этажей исчез внизу.

— Прошу сходить. — Он легонько вытолкнул меня из патерностера. — Дальше пойдем по лестнице.

Пол под ногами казался прочным. Вонь плесени и пожара исчезла. Я задумалась, не надстроили ли пентхаус после пожара, как новый город на руинах прежнего. Удивив меня прытью, Торгу легко скакал впереди, отмахивая по две ступеньки за раз. Положив руку на ручку двери в конце лестницы, он оглянулся.

— Я сделаю осмотр, — сказал он. — Горничные бывают непредсказуемы.

Толкнув дверь, он осторожно заглянул. На лестницу хлынул теплый желтый свет.

— Очаровательно! — улыбнулся он и втянул меня за порог.

Я думала, что окажусь в коридоре, но передо мной раскинулся целый этаж, как демонстрационный зал в мебельном супермаркете, разделенный на комнаты тяжелой мебелью — серванты, концертный рояль, кушетки, диваны, несколько кроватей. Пол казался полем раскинутых один поверх другого восточных ковров. С первого взгляда было видно, что они шелковые и ручной работы. Тут и там светили лампы. По полу тянулись к скрытым за коврами розеткам толстые шнуры. Я увидела бар с разноцветными бутылками (виски, водка и какие-то аперитивы), несколько гардеробов, туалетный столик с широким круглым зеркалом и филигранью арт-нуво. Мебель, вероятно, принадлежала самому Торгу, но не позволяла судить о вкусе своего владельца, если не считать пристрастия к антиквариату. Я услышала гудение обогревателей, запитанных от розеток, увидела их оранжевое свечение — точь-в-точь маленькие костерки. Спрашивая себя, хватит ли электричества на мой фен, я сама угадала ответ. Не хватит. Мои волосы снова ненавистно закурчавятся.

Со всех стен на меня светили отражения свечей, настольных ламп и начищенной мебели.

— Какая красота!

Торгу довольно кивнул.

— В нашем отеле есть ряд правил, мисс Харкер. Одно вы уже знаете.

— Держаться подальше от греков! — Я отдала честь и тут же потупила взгляд.

— Да. А это значит, что вам нечего делать на этажах между пентхаусом и первым. Понятно?

— Хорошо.

— Я бизнесмен, и у меня дела по всей провинции. До завтрашнего вечера, вероятно, позднего, я не вернусь. Тогда мы снова пообедаем и, если хотите, можете на сей раз прихватить с собой камеру.

— Не так быстро, — поспешила я внести ясность. — Мы так не работаем. Камеры появятся лишь в следующий приезд.

Углы губ Торгу раздраженно опустились.

— Но ведь необходимы пробы?

— У нас не Голливуд, мистер Торгу.

Он отвернулся. Похоже, я задела его тщеславие.

— Не важно. Я вернусь завтра вечером проводить вас на обед.

Мне хотелось рухнуть в кровать. День был ужасный. Но я стояла, зевала и ждала, когда он уйдет. Он оглянулся, и я мельком уловила очень быстрый проблеск похоти в его взгляде. На ум мне пришел его безымянный недуг, и я невольно спросила себя, не было ли это глупой попыткой соблазнения: старику пришла в голову сумасбродная идея, что именно такими разговорами можно соблазнить американку. Но сама мысль показалась мне до крайности нелепой, да и впечатление было слишком мимолетным. Напротив, последний взгляд на меня словно вынудил его поскорее уйти. Но у двери Торгу остановился, оперся о косяк и оглянулся снова.

— Напоследок.

Сложив руки на груди, я выпрямилась и усилием воли заставила себя выслушать последнее наставление.

— Эта дверь запирается не без причины. Когда я буду готов к встрече с вами, я за вами приду. У меня единственный ключ.

Странное, весьма необычное заявление. Как только дверь за Торгу закрылась, я набрала номер Роберта. Мобильник поискал сеть, несколько раз моргнул, но набирать не начал. Я еще с десяток раз нажала кнопки — без толку. Несколько раз я тряхнула дверь, даже позвала Торгу, но никто не откликнулся — ни он сам, ни его теоретически зловредные греки. Вернувшись к кровати, я еще несколько раз набрала номер Роберта и заснула с телефоном в руке.

11

Когда я проснулась, над полным кофейником рядом с корзинкой хлеба и склянкой меда поднимался пар. Утреннее солнце ударило мне в глаза, и я увидела, что две длинные стены здесь сплошь из бронированного стекла, которое по обе стороны от меня тянулось из конца в конец пентхауса.

Откусывая от бутерброда с медом, я обошла помещение по периметру. Куда ни глянь, открывался прекрасный вид на поросшие елями горы, которые тянулись на юг, восток и запад, докуда хватал глаз. К северу лежала плоская равнина Трансильвании. Южная оконечность гряды была пологой, а вот на севере скалы отвесно взмывали со дна долины на тысячи футов ввысь. Они напомнили мне застывшие волны, разбившиеся о пляж и подхваченные в гребне. Чувствуя себя матросом на мачте, я устроилась на банкетке у окна и стала смотреть вдаль. Долина подо мной, наверное, находилась на большой высоте, да и сама эта часть Трансильвании показалась мне плато на вершине огромной горы.

Обойдя в очередной раз комнату, я снова попыталась позвонить. Я барабанила в дверь. Я спала.

Наш с Торгу второй обед начался с молчания. Я была в ярости. Возле стола, подобно тощему дворецкому, маячил штатив камеры, похожий на те, какими пользовались наши операторы, но более старый, массивный. На примыкающем столике я заметила примитивный пульт звукооператора. А этот гангстер наглец!

Еда не улучшила моего настроения: свиные отбивные с какой-то кашей напоминали жирные камни с сочащимся сквозь них влажным песком. Пока мы ели в тишине, во мне медленно закипал профессиональный журналист, раздражение росло. Я не люблю, когда мне что-то навязывают. Он не имел права привозить технику — не больше, чем я советовать ему, где открывать казино. Более того, меня возмущало, что меня заперли, и плевать я хотела на тайные делишки этого гангстера. Мне приходило в голову, что он не доверяет моим документам и боится, что я могу причинить ему какой-то вред, поэтому (с его точки зрения) вполне логично меня запереть. Но с происходящим меня такая мысль не примиряла.

И более всего мне нужна была сотовая связь. Если бы я только поговорила с Робертом, с кем угодно, все встало бы на свои места. Наконец я не выдержала:

— Будьте добры, завтра отвезите меня куда-нибудь, где был бы нормальный сигнал сотовой связи. Мне нужно позвонить домой. — Я для простоты солгала: — Мой отец в больнице на операции. Был в больнице.

Торгу с двусмысленным сочувствием хмыкнул.

— Но мы ведь договорились, что переговоры останутся в секрете, пока мы не придем к соглашению.

— Я собираюсь звонить по личному делу, мистер Торгу.

В его глазах мелькнула обида. Он вытер губы салфеткой.

— Ваши близкие могут связаться с вашими коллегами и выдать какие-нибудь сведения, пагубные для моего благополучия, разве нет?

— Сомневаюсь. Не могли бы вы быть благоразумнее?

— Я ничего не знаю об этих новых технологиях, — попытался он зайти с другой стороны.

Я посмотрела на чудо техники, древнюю видеокамеру, потом перевела взгляд на него. Он препарировал отбивную. Он жевал.

— Это случайно не ваше? — Я указала на камеру.

Он стукнул приборами по столу, потом вздохнул, уставившись на меня с такой решимостью, будто принял какое-то решение.

— Это дело рук Олестру. Он доложил, что оборудование работает. Мне показалось, оно поможет вашей работе.

«Тот самый Олестру, — подумала я, — который заманил меня сюда, который заблудился с каким-то норвежским журналистом, которого, вероятно, вообще не существует». Я положила салфетку возле тарелки.

— Мне бы хотелось с ним познакомиться.

Торгу смотрел на меня со все растущей холодностью.

— Он недоступен.

— Конечно, он недоступен! — вырвалось у меня. — Потому что нереален, черт побери!

И тут же я пожалела о своей вспышке, не из-за него, а из-за себя самой. Я чувствовала, как погружаюсь в отчаяние.

— Он совершенно реален. Он дал мне то, что требовалось. Как только я попросил. — Он хлопнул в ладоши, и я едва не подпрыгнула. Кровь громко стучала у меня в ушах. — Эту камеру.

— Она… она устаревшая, — пробормотала я.

— Мечи тоже, — отозвался он. — Но ведь они свое дело делают.

Это угроза? Я не стала выяснять. Сжав руки на коленях, я посмотрела ему прямо в глаза.

— Думаю, мне следует говорить начистоту, мистер Торгу. Вы не подходите для участия в моей программе.

Он ответил жутковатой синезубой вкрадчивой улыбкой.

— Могу я узнать причину?

Я почувствовала, как кровь приливает к моим щекам. Сухожилия у меня в груди и в руках словно затянуло узлом, волосы упали мне на лицо. Я смахнула со лба кудри. Чтобы унять все растущее напряжение, я отпила вина. С этого момента мне оставалось несколько вариантов, некоторые исключительно женственные. Кое-кто из моих коллег готов в качестве последнего средства даже расплакаться, лишь бы добиться своего. Я знаю одну женщину (она работает в газете), которая напекла печенье для целой компании воспитательниц детского сада из Восточной Германии, а после намеренно разрыдалась, когда они не купились на сладкое. Она получила доступ к их файлам. Другие прибегают к глубоким вырезам, агрессивному флирту или эмоциональному шантажу. Я обычно становлюсь стервозной.

— Наша программа выходит в эфир уже три десятилетия, мистер Торгу. У нас нюх на сюжеты, так мы определяем, какой удастся, какой нет.

— Три десятилетия, — насмешливо повторил он. — Надо же. Так долго?

Он вернулся к еде. Его огромные лапищи сжимали приборы, словно специально для него изготовленные: трезубую вилку и большой кухонный нож с зубчиками. Нет, «приборы» тут неподходящее слово. Они были изготовлены не из серебра или нержавеющей стали. Металл казался темным, с ржавым отблеском. Нож — так тот просто выглядел древним. Я никогда ничего подобного не видела. Мне в голову бы не пришло, что кто-то может пользоваться таким за обедом. Не в силах отвести взгляд, я следила за переходом пищи — от клинка к вилке и к пальцам, обхватившим их как лианы. Торгу сглотнул, и мне показалось, что вид у него стал чуточку моложе, морщины на лбу разгладились, даже в седых волосах появились черные пряди. Но его зубы, которые к концу вчерашнего вечера уже не казались такими черными, сейчас поблескивали, словно заново покрытые свежим слоем тьмы.

Я с усилием подавила тревогу. Придется на него нажать. Придется замучить его вопросами.

— Вы называете себя бизнесменом. Какие в точности дела вы сегодня вели?

Он не ответил.

— Где вы родились?

Он продолжал молча: ел и ел.

— Как долго вы провели в заключении?

— Сорок лет.

Ложь, в лучшем случае — преувеличение. Слишком молодо он выглядел. Да и вообще, проведи он в тюрьме так долго, когда он успел стать главой обширной преступной организации? Разве только ее существование — еще большая ложь.

— Расскажите, чем вы занимаетесь. Торгуете оружием? Крадете нефтяные танкеры? Отмываете деньги для террористов? Или на самом деле вы в Трансильвании блюститель интересов правительства?

Лес за окном залил охристый свет. Мне показалось, я мельком увидела передний бампер его «порше», блеск металла между еловых колонн. Успею я до него добежать? Дверцы открыты или заперты? И где ключ от замка зажигания? Торгу поглядывал на меня так, что я осознала, какую совершила ошибку, согласившись сюда приехать. Этот тип никогда не даст мне ответов, какие можно пустить в эфир.

— Прежде чем я уеду, — раздраженно бросила я, — вы хотя бы признаете, что заняты преступной деятельностью?

— Нарушение закона. Да?

Я тряхнула головой. Его жеманство стало последней каплей.

— Будет вам, мисс Харкер. Преступник — это тот, кто нарушает закон. Тут вы ведь не будете спорить?

Я молчала, отказываясь подыгрывать, настроение у него разом испортилось, и в голос вкрались жалобные нотки.

— Да. Я нарушал закон. Но как вы назовете человека, который нарушает обещание?

Моя сумочка лежала у ножки стула. Стараясь не наклоняться, я попробовала дотянуться до нее, но не достала.

— Лжецом, — ответила я.

— А того, кто ломает шею?

— Дурнем, если это его собственная. — Изобразив чихание, я нагнулась, схватила сумочку и поставила себе на колени. — Убийцей, если чужую.

— Дурнем, — повторил он. Слово ему явно понравилось, и он наградил меня одной из самых своих непрезентабельных улыбок. — А как бы вы назвали того, кто убивает и ломает время?

Я глянула влево, запоминая, где именно выход в вестибюль, и положила салфетку на нож, надеясь незаметно смахнуть его в открытую сумочку.

— Мы что, играем в «Алису в Стране Чудес»?

— Прошу вас, мисс Харкер.

— Не понимаю, о чем вы.

В горле у него что-то сухо задребезжало, возможно, смешок. Его левая рука легла на его странный нож.

— Разве телепродюсеры не убивают время? Не разламывают его на очень маленькие кусочки? Разве вы сама не преступница? Иного рода?

— Не смешно, — бросила я.

Но он упорствовал в своих дурацких потугах на юмор.

— Разве убивать время не большее преступление, чем нарушать закон? Законы меняются от культуры к культуре. Но время везде одинаково.

— Сейчас вы попусту тратите мое.

— Спасибо, дорогая. Да, совершенно верно. И я с большей радостью доверю провести со мной интервью закоренелой преступнице вроде вас, чем добропорядочному гражданину. Еще вина?

В наш разговор вернулось подобие благовоспитанности. Торгу занялся открыванием новой бутылки.

— Вы меня убедили, мисс Харкер. Я решил дать вам интервью. Что на это скажете?

Предыдущего получаса словно бы не было вовсе, будто я и не говорила ему, что все кончено. Он снова наполнил бокалы.

— Сперва о месте съемок. Где мы его проведем? Я бы предложил Нью-Йорк-сити. Chez vous[2].

Идея поразила меня настолько, что я даже не стала подыгрывать.

— Вы, наверное, шутите.

Оказывается, нет. Подобную мысль я отвергла бы даже в обычных обстоятельствах, но выразилась бы более дипломатично. Я объяснила бы, что для человека, подобного ему, для разыскиваемого преступника, почти невозможно получить американскую визу, указала бы на отсутствие должных мер безопасности, подчеркнула бы, как важно для раскрытия темы, чтобы глава организованной преступности Восточной Европы предстал перед зрителем в своих собственных владениях. И наконец, я, возможно, смилостивилась бы и сказала, что, вероятно, это можно будет обсудить позднее. Но сейчас какой в том смысл?

Он не дал мне и шанса перечислить возражения. Ему было безразлично.

— Большую часть приготовлений я возьму на себя, — продолжал он. — Но вы должны сделать для меня две вещи. Во-первых, подписать мое прошение о получении визы.

— Исключено.

Со стула справа от себя он взял большой квадратный конверт, набитый документами и стал рыться в нем, ища что-то конкретное. Я увидела американскую печать на какой-то бумаге из консульства.

— Нужно обсудить даты, и мне не терпится попасть в Америку. Лучше всего до конца этого года…

Я безмолвно наблюдала за ним и вдруг поняла. Он хочет, чтобы я помогла ему выехать из Румынии и попасть в Соединенные Штаты. Меня одурачили. Как только я подпишу бумаги, он перестанет во мне нуждаться, и что тогда? Во рту у меня пересохло. Он выложил на стол документы: авиабилеты, планы предполагаемого маршрута, паспорт.

— Я требую, чтобы вы сейчас же отвезли меня в Брасов, — сказала я.

— Разумеется, мне понадобится, чтобы вы оставались со мной до отъезда. В качестве консультанта. — Из конверта он достал открытку: банальный, малоинтересный вид на горный склон. — Мне необходим ваш электронный адрес, пароль и номер счета, чтобы установить контакт между моим деловым центром и вашим учреждением. И последнее. Прошу вас послать эту открытку на место вашей работы, а вот эту, — он извлек еще одну из, казалось бы, бездонного конверта, — вашим близким.

Ничего хорошего мне это не сулило.

— Ничего подобного я делать не стану. Вы сейчас же отвезете меня в город, сэр.

— Возможно, это сделает один из Вуркулаков, — сказал он. Я украдкой глянула на патерностер, и Торгу это заметил. — Кажется, у них есть водительские права.

В одно мгновение все переменилось. Одна реальность превратилась в другую. В жизни так обычно и бывает. Ужасная и удивительная перемена настигает нас внезапно, но приходит из невообразимого далека. Внезапно мы понимаем, что новая ситуация выстраивается вокруг нас, как новый дом — и вот стены уже срослись с потолком, небо исчезло. Подавшись вперед, я положила ладони на стол, меня подташнивало.

— Сейчас я включу записывающие устройства, — сказал он. Обойдя стол, он положил открытки рядом с моей тарелкой. — А вы дадите мне свои сведения.

Я смотрела на свои пальцы на столе. Мой взгляд уперся в бриллиант на левом безымянном пальце, и тут меня поразило осознание ужасной сущности бриллианта, его непреклонности. Родившись в огне, он пронзил мягкую землю, а после, охладившись, застыл в мою судьбу. И уготованное мне — здесь.

Торгу навис надо мной, от него пахло вином и свининой, а за этими запахами притаилась кислая вонь грязной одежды и давно залитого огня на верхних этажах — а еще дальше несло гнилью, какая, наверное, зарождается в тех, кто лишает других жизни. Я не стану ни подписывать бумаги, ни писать открытки. Но надо хотя бы что-то ему дать. Хорошо, пусть это будет адрес электронной почты. Не знаю, как он собирается им воспользоваться, но эта проблема показалась мне тогда вторичной. Достав из кармана пиджака карандаш и клочок бумаги, Торгу нацарапал под мою диктовку адрес.

Потом он взялся за камеру: снял крышку с объектива, вернул его на место, погладил треногу, ощупывал устройство, будто в подставке скрывались какие-то подсказки. До меня дошло, что он понятия не имеет, что делает. Он вызвал меня в Трансильванию отчасти ради этих знаний и сейчас, вероятно, размышляет, как бы вынудить меня ему помочь. Плохо же он меня знает.

— Давайте помогу.

Всматриваясь в мое лицо, он взвешивал мое предложение, и я уловила смесь интереса и тревоги в горящих из-под сощуренных век глазах. Он, наверное, знает, что я сделаю что угодно, лишь бы выиграть время и завоевать его расположение.

— Будьте так добры, — наконец произнес он.

Как и большинство заместителей продюсеров, я ни черта не смыслила в камерах. Но все же знала чуть больше его.

— Почему бы вам не сказать, чего именно вы хотите?

— Я желаю всего лишь говорить в камеру, — тут он помедлил, и я без труда прочла по его лицу, что он замышляет какой-то обман.

— И?

Он объяснил, что хотел бы смотреть прямо в камеру и говорить приблизительно час. Он предпочел бы сидеть на стуле, который сам выбрал. Как только я закончу настраивать оборудование и включу камеру, я должна сесть рядом с ним.

— Хотите, чтобы я была в кадре?

— Нет.

Я со всем соглашалась. Он глядел на меня расчетливо, но, казалось, испытал облегчение, что может положиться на мою профессиональность.

— Садитесь, — велела я, — а я проверю свет и звук.

Вернувшись к обеденному столу, он взял нож. Взглянул на меня, но я смотрела в видоискатель камеры, словно ничего не заметила. Обхватив основание штатива, я приподняла его и передвинула чуть влево, якобы для лучшего обзора. Не такой уж он и тяжелый.

Пододвинув стул к стене, Торгу сел. Я тем временем подошла к пульту, по пути прихватив сумочку, которую бросила рядом с пультом. У пульта имелся шнур, который змеился к ближайшей розетке. Я пощелкала всеми до последнего тумблерами, на пульте загорелась череда зеленых лампочек.

— У вас есть микрофон? — спросила я. — Для звукозаписи?

Ответом мне стал недоуменный взгляд. Торгу и впрямь ничегошеньки не смыслил в видеотехнике.

— Микрофон? Нет. Возможно, он встроен в камеру.

Я вернулась к штативу и снова его подняла, снова передвинула чуть ближе к Торгу, якобы проверяя аудио. Микрофон я нашла, во всяком случае, так гласила подпись под кнопкой.

— Звук здесь, — сказала я вслух, — но если бы у вас был микрофон, он бы гарантировал четкость, и вообще он полезен, на случай если звук в камере откажет.

«Господи, — подумала я, — какой бред я несу! Точь-в-точь заправский оператор». Я вернулась к пульту, и действительно там нашлись входы для микрофона.

— Здесь есть еще какое-то оборудование, — сообщил Торгу. — Вон там.

Он махнул на стул, придвинутый ко второму столу.

Не спуская глаз с Торгу, я пошла проверить. На стуле лежал серый стальной кейс, одинаково любимый операторами всех стран. В уголке на крышке я заметила наклейку с именем и адресом черными чернилами: Андреас такой-то и улочка в Осло. Я нажала на замки, язычки выскочили, и кейс открылся. Внутри лежали микрофоны различных размеров, моток провода, запасной аккумулятор, презервативы, сигареты и пакетики с соленым арахисом. Оглянувшись украдкой, я тайком запихала один пакетик за пояс брюк. Достав моток провода и самый маленький микрофон, я включила его в пульт и протянула провод до ножки стула Торгу. Под стулом я заметила кое-что, скрытое за его ногами, и этого предмета тут не было раньше: ведерко, какие обычно стоят в гостиничных автоматах для льда, вот только в этом отеле я ни одного такого пока не видела. Из ведерка торчала деревянная ручка ножа, которым Торгу резал за обедом свинину. Я подняла на него взгляд.

— Позже я уберу со стола, — пояснил он.

Вернувшись к пульту, я воткнула второй штекер в камеру, кровь глухо билась у меня в висках. Я попросила хозяина сказать что-нибудь, и он произнес несколько невнятных слов, что-то с большим количеством гласных. Я никак не могла найти монитор звука, но это не имело значения.

Шипением с губ Торгу сорвались еще какие-то слова, и я подняла большой палец, мол, все в порядке.

— Отлично, — сказала я вслух.

— Можно мне начинать?

Я предостерегающе подняла руку.

— Дайте мне пару минут получше установить камеру. Я хочу, чтобы у вас все получилось.

Он, казалось, терял терпение. Одна рука упала с колен и теперь играла рукоятью ножа, так что клинок звякал о ведерко. Я сделала глубокий вдох и, снова подхватив штатив, еще чуть-чуть подвинула к нему, потом встала на колени и заглянула в видоискатель. Я видела стул и ведерко, но ни тени моего хозяина. Наверное, в камере уже была пленка, и я смотрела на ранее отснятые кадры, может, пробные. У меня не было времени проверять, да и смысла не имело.

— И последнее, — сказала я.

Торгу прищурился. Отпустив нож, он сложил руки на груди.

— Мне нужно, чтобы вы взяли в руки что-нибудь белое, ну, тряпку или листок бумаги, — сказала я, на ходу вспоминая, как ведутся съемки: что-то подобное я видела, но не понимала зачем. — Чтобы у меня пошел отсчет белого, и я убедилась, что камера синхронизирована с освещением в комнате. Сможете?

Мне показалось, Торгу проворчал что-то неодобрительное, но все-таки встал за салфеткой на столе.

— Подойдет?

— В точку.

— Что теперь?

— Сядьте и поднимите повыше.

Он послушался, но этого было мало.

— Разверните ее, мистер Торгу, и держите перед лицом.

Он вздохнул.

— Могу я спросить зачем?

— Потому что именно там сфокусируется объектив камеры, и если освещение неправильное, никто вас не увидит.

Я понимала, что он мешкает. Он собирался что-то возразить, но передумал. Подняв салфетку над глазами, он расправил ее перед собой.

— Так? — донеслось из-за салфетки.

— Великолепно.

Вырвав штекер провода, соединяющего камеру с пультом, я сложила три ноги штатива и за получившуюся дубину подняла само устройство. В уме у меня успокоительной мантрой вертелись обрывки сленга технарей: «Цветовой тон, цветовой тон».

— Еще секундочку.

Подойдя к Торгу, я замахнулась штативом, точно бейсбольной битой, и со всей силой обрушила ему его на голову. Камера, возможно, размозжила череп гангстеру, возможно, сама о него сломалась, но я не стала проверять. Выпустив из рук штатив, я схватила со стола сумочку и метнулась к вестибюлю. Моя нога зацепилась за провод от камеры к звуковому пульту, и я едва не растянулась на полу, но удержалась на ногах и бросилась к выходу. Плевать, что ждет меня за стенами отеля. Вот уже передо мной замаячили двери. Я схватила ручку, зная, что дверь скорее всего заперта. Но нет, дверь открылась, и я потрясенно отпрянула. Мне в лицо ударил холодный горный воздух, бред ночи и елей. Я сбежала по ступенькам, ветром пронеслась через веранду — к окрашенному охристым светом лабиринту деревьев. Рядом в сараюшке кашлял генератор. Плана у меня не было. На него просто не нашлось времени. Мне вспомнилась деревня с церковью на лугу. Из-под двери церкви сочился свет. До проселка ведь не больше ста ярдов. Что-то завозилось в кустах у меня за спиной. С поленницы упало полено. Я мельком увидела бледное, перепуганное лицо — мое собственное отражение в стекле. Кашлянул генератор. Внезапно свет погас, и все затопила тьма. Я рванулась вперед, и коленом ударилось о ствол. Отступив назад, я опустилась на землю. Впереди моргнули в ночи желтые глаза. Звериный вой налетел на меня ветром. В вышине я увидела звезды, и пожалела, что не стала домохозяйкой в пригороде Нью-Джерси, у которой и дел-то только обихаживать дом, своего богатого мужа-бизнесмена и его надежно защищенных детей.

12

Роберт, любовь моя, времени у меня немного. Это моя последняя весточка, разве что волею случая я выживу. Если нет, то молюсь, чтобы кто-нибудь нашел эти заметки и разобрался в моем удивительном путешествии. Я старалась изложить произошедшее во всех деталях, дабы не возникло сомнений в моей правдивости. Мне нужно спешить, иначе солнце сядет, и мне придется иметь дело со злом во тьме.

Я даже не знаю, почему я еще здесь. К этому времени меня уже не было бы в живых, если бы не одно-единственное уязвимое место Торгу. В Нью-Йорке у него есть план, это очевидно. Он, наверное, террорист, но террор его странен. Он как вирус, и теперь этот вирус во мне. Торгу передал его мне. Вирус проявляется вдруг, когда я ложусь и закрываю глаза. Он вложил в меня нечто ужасное.

Но позволь мне попытаться воссоздать связную картину. На утро после неудавшегося бегства я проснулась в кровати в пентхаусе. Кто-то (вероятно, сам Торгу) оставил мне обычный завтрак, и я жадно проглотила половину хлеба и весь кофе. Странная забота о женщине, которая напала на него, но он положил мою сумочку на прикроватный столик. Я заглянула внутрь. Мой бумажник с паспортом и деньгами на месте, и бесполезный сотовый телефон тоже. Почему? Но сейчас это утратило значение.

Насколько я могла судить, физического вреда мне не причинили. На мне все еще была вчерашняя одежда. За поясом брюк я обнаружила пакетик соленого арахиса из кейса оператора. Бросив орешки в сумочку на потом, я разыскала за одним из диванов дорожную сумку. К немалой моей досаде оказалось, что я уже надевала все — а некоторые вещи не по одному разу. Даже в крайних ситуациях тут я всегда разборчива. Грязное белье я ненавижу больше всего на свете. В нем я чувствую себя нечистой, оно меня угнетает. Грязное нижнее белье — первая ступенька в процессе, который, если начался, уже не остановить. Я порылась в одежде, выискивая наименее ношеную пару, нашелся трижды надеванный черный бюстгальтер и розовые полиэстеровые трусики, в которых разошелся боковой шов — кошмарное сочетание, но лучше имеющегося.

Я натянула спортивные штаны и теплый свитер, затолкала в сумочку нужные мелочи, включая оставшийся хлеб и крестик Клемми, и для пробы толкнула дверь. Как следовало ожидать, она была заперта, и на мгновение я запаниковала и принялась в нее барабанить. Я орала, колотила в дверь, пока не сообразила, что изготовлена она из чего-то хрупкого, и ее можно вышибить на том же всплеске адреналина, который позволил мне замахнуться камерой.

В действительности вышло иначе. Прежде чем атаковать дверь, я решила тщательнее осмотреть помещение. Мое внимание привлекли бутылки в баре. Подмигивая, манил «джеймисон». Если мои усилия пойдут прахом, сяду на турецкий ковер и залью свое горе виски. Но до такого я пока не дошла. Саднили оцарапанные о кору колени, я понимала, что моя жизнь не стоит ломаного гроша, но сердце переполняла бесшабашная решимость. Впервые мне открылось истинное устройство мира. Я знала, что, вероятно, скоро умру, знала, что не хочу умирать и буду бороться за жизнь. Я отвернула пробку «джеймисона». Бутылка давно стояла открытой, но на запах ничего. Наверное, принадлежала еще какому-нибудь «гостю» Торгу, и я мысленно выпила за эту потерянную душу.

В стеклянные окна пентхауса било серебром солнце. Глядя за окна на еловый лес, я с бутылкой в руках обошла комнату по периметру. Там, где зеленые от хвои горы обрывались в пропасть, передо мной в серой дымке открылась трансильванская равнина. Я поняла, что достигла северного конца.

Лишь в одном углу комнаты не было окон, и раньше я не удосужилась в него заглянуть, поэтому решила исправить упущение сейчас. Примерно через час я наткнулась на новенький, ни к чему не подключенный автомат для льда. «Ага», — подумала я, вспоминая ведерко вчера вечером. И еще кое-что в устройстве привлекло мое внимание. Оно никак не подходило к этому собранию антиквариата. Как и положено, у автомата имелся совок, но я была уверена, что в него не упало ни одного кубика льда. Достаточно было понюхать, чтобы уловить отсутствие влаги. Пахло чистейшей, незапятнанной сталью.

Разыскивая, куда бы подключить автомат, я наткнулась на пожарную лестницу, ведущую на нижние этажи, и даже умудрилась чуть ее приоткрыть.

Как мне описать запахи, лишь отдаленно сравнимые с самым примитивным клозетом летнего лагеря? Лестница за автоматом для льда уводила во тьму, воняющую пожаром, экскрементами и бойней. Так вот как Торгу попадал в пентхаус, когда бесшумно приносил мне завтрак. Вот как он следил за своими постояльцами, сам оставаясь невидимым. Автомат для льда совершенно скрывал проход.

В любых других обстоятельствах я придвинула бы его назад к стене и забаррикадировала мебелью, лишь бы спастись от запахов. Но не сейчас. Это же он — мой шанс! Это же путь к спасению. Единственная альтернатива — попытаться разломать запертую дверь — лишь выдаст мое намерение тем, кто притаился внизу.

Я вознесла молитву богу, в которого не верила, и просила лишь о мужестве. Выудив из сумочки распятие Клемми, я повесила его себе на шею. Автомат для льда весил не слишком много, и я без труда его отодвинула. Мне хотелось, чтобы свет из пентхауса ложился на ступени. Тогда хотя бы поначалу я увижу, куда иду.

Опустившись на колени у порога, я передохнула, оценивая обстановку. Я вспомнила план этажей, какие видела из патерностера, и прикинула, где именно нахожусь. Я на самом верхнем этаже, в восточной оконечности здания. В западной находится запертая дверь и патерностер — самый быстрый путь вниз. Подо мной, надо полагать, этаж, похожий на выгоревшие, то есть длинные коридоры, в которые выходят различные номера. Значит, если спуститься туда и добраться до центрального коридора, можно просто дойти до патерностера и на нем спуститься в вестибюль. Такой план основывался на уйме догадок: что по лестнице я попаду на нижний этаж, что на этом этаже я найду коридор и что патерностер будет в рабочем состоянии.

Я испытующе заглянула в черный провал. Ступеньки заканчивались площадкой. Я увидела бетонные стены с облупившейся краской, дальше все скрывалось в тенях. Сумочку я повесила на плечо. Нет никаких братьев-греков. Их выдумал Торгу. Иначе вчера я бы их увидела. И все же я медлила переступить порог. В первый свой подъем на патерностере я заметила бледную руку — или мне так показалось. Осторожно спустившись на пару ступенек, я перегнулась через перила посмотреть в лестничный проем. Я искала хотя бы какие-то признаки жизни, но тщетно. Где-то капала вода. О стены отеля бился со стонами ветер, кружил рекой шума. Мне показалось, я услышала слабое позвякивание стекла. Сон разума рождает чудовищ, но сейчас мой разум проснулся: даже если поблизости бродят два грека, они всего лишь прислуга, которая готовит еду и выполняет поручения Торгу.

Шаг за шагом я заставляла себя спускаться по ступеням. На первой площадке солнечный свет оборвался. Я сделала шаг за черту света и тут же отпрянула. Дальше царила кромешная тьма. Лестница обрывалась, как место у берега, где за пологим дном вдруг разверзается бездна. Я вытянула руку в темноту. Опустила ее на перила. Что, если я оступлюсь и упаду? Что, если лестница выгорела и на месте ступенек пустота? Далеко внизу лежал источник вони. Она была такой сильной, что, казалось, ее можно потрогать руками. Она была такой мерзкой, словно внизу прорвало канализационную трубу или не засыпали землей свежую могилу.

Я оглянулась через плечо на освещенные ступени. Вскоре свет поблекнет. Я боролась с паникой и расходившимися нервами. Правой рукой я цеплялась за перила, в левой сжала ремень сумочки на плече и вобрала голову в плечи, словно вступала в логово гигантского зверя. Стоило мне покинуть освещенную площадку, мои глаза стали привыкать в темноте. Я подождала, давая им побольше времени, и вот уже смогла разглядеть площадки, одна за другой уходившие в черный провал. Нужно лишь пройти один пролет и толкнуть дверь. Если она не откроется, передохну и спущусь еще на этаж, попробую там. Не все же двери заперты.

Спешить мне некуда. Словно слепая, двигаясь лишь на ощупь, я наконец очутилась на следующей площадке. Передо мной маячил прямоугольный силуэт двери на этаж. Ветер не унимался, но за его шумом я не слышала никакого другого звука. Постояв перед дверью, я прижалась к ней ухом, выискивая признаки жизни. По ту сторону ничто не шевелилось. Отступив на полшага, я взялась за ручку — круглый шар из дешевой латуни.

Ручка осталась у меня в ладони. Дверь начала крениться вперед, ее петли с лязгом посыпались на пол. Сама дверь упала с грохотом, эхом отдавшимся по всему этажу. Да что там, оно будто бы отдалось в самом остове здания. Я замерла, подавшись вперед, чувствуя, как на меня тянет плесенью из коридора за порогом. Я ждала, на виске у меня пульсировала жилка.

Переступив порог, я почувствовала под ногами что-то податливое и мягкое. Хотелось надеяться, что это заплесневевший ковер. Я слышала, как оно чавкает при каждом моем шаге. А под ним скрипели половицы, но шум был глухой, значит, пол не провалится.

Мимо тянулись запертые двери, и я спрашивала себя, что может за ними скрываться. И вот я уже различила шум, какое-то механическое гудение. Я остановилась. Это мое воображение? Я не знала, как определить, насколько он далеко — пятьдесят ярдов, сто или даже больше. Я снова рискнула двинуться с места. Распахнулась дверь, и я едва не взвизгнула, но в последний момент успела зажать себе рот ладонью. Сердце зашлось у меня в груди. «Ты до чертиков меня напугала», — хотелось мне сказать двери. С громким стуком она захлопнулась снова. Это все ветер. «Проклятый старый отель», — подумала я и бросилась бежать. По щекам у меня катились слезы. Впереди показался конец коридора.

Механическое гудение издавал патерностер. Справа кабины поднимались, слева опускались. Я помешкала, почти ожидая, что из недр здания поднимается Торгу. «Нервы и ничего больше, — сказала я себе. — Через несколько секунд я буду в вестибюле». И все равно я медлила, наблюдая за движением кабин и думая, что слишком уж все просто. Почему? Вверх-вниз ходили кабины. Торгу ведь не мог не учитывать возможность моего побега. Он наверняка предусмотрел, что я доберусь до патерностера. С другой стороны, он исключительно странный и непредсказуемый тип, попавшийся вчера на самую очевидную и глупую обманку.

«Может, он умер, — подумала я с внезапным приливом надежды. — Что, если я его убила? Нет, маловероятно. Кто-то же отнес меня наверх, кто-то приготовил мне завтрак. Разумно предположить, что он жив. Но он, возможно, в „деловой поездке“. Или ему все равно, сбегу я из отеля или нет? Вероятно, это даже избавит его от необходимости самому меня убивать. Даже если я выскользну отсюда, я все равно понятия не имею, как добраться до цивилизации. Я могу потеряться в лесу, стать добычей волков или еще каких-нибудь хищников; Вуркулаков, например». Я оглянулась назад. Дверь у меня за спиной еще покачивалась на ветру, слышались и другие звуки: шорохи и скрипы. А что на нижних этажах? Одна за другой спускались открытые кабины патерностера. Если я спущусь здесь, и греки меня застукают, то сначала увидят мои ноги. Спрятаться будет негде. Но время на исходе.

Я прыгнула в очередную кабину и почувствовала, как механизм слегка завибрировал, точно патерностер и впрямь ощутил дополнительный вес. Прижавшись спиной к задней стенке, я опустилась на корточки и приготовилась к нападению. Мимо проплыли один, два, три опаленных этажа. В недрах отеля что-то содрогнулось, и, ударившись головой о заднюю стенку, я выбросила руки вниз, чтобы задержать падение. Патерностер дернулся и остановился. Лампочка в потолке погасла. Долгое время я сидела, скорчившись в темноте, силясь уловить какие-нибудь признаки человеческого присутствия и не слыша ничего, кроме грохота пульса у меня в ушах. Кабина застряла между этажами. У моих ног разверзлась щель шириной в фут, в которую виднелся следующий этаж. Там было исключительно темно, и я не могла заставить себя туда заглянуть. Выше как будто безопаснее. Встав, я выглянула на плесневелую ковровую дорожку, завешенную битым камнем и мусором. На меня накатила клаустрофобия. Моя голова едва-едва пролезет в эту шелку. Пригнувшись, я снова посмотрела в темное пространство под ногами.

Возможно, это сбой в механизме. В старых зданиях такое случается. Наверное, где-го перегорела пробка.

И тут мне показалось, я уловила какой-то слабый звук, то ли человеческий стон, то ли вой ветра. Но нет, почудилось. Вокруг по-прежнему никого. Выбора нет. Придется пролезть в щель внизу и, извиваясь, как змея, выбраться на нижний этаж. Сначала я просунула ступни, потом лодыжки, колени и талию. Выгнув спину, скользнула вниз, ведя руками по потолку нижнего этажа. На ковер я приземлилась с заметным хлюпаньем и вспышкой эйфории — наиглупейшим ощущением свободы. Я буду жить! Но пока передо мной открылся лишь очередной коридор, новый упирающийся в тупик закоулок закрытых дверей и плесени. Меня передернуло.

Я оглянулась на патерностер. Кабина справа направлялась на верхние этажи. Кабина слева — на нижние. Жаль, что нельзя превратиться в провод от спутниковой тарелки, думала я, глядя на черную трещину, тянувшуюся, наверное, до следующего этажа. Жаль, что нажатием кнопки нельзя перенести свое тело в другое полушарие нашей планеты. Технология моей профессии мне сейчас не поможет.

Поднимающаяся сторона патерностера не вызывала доверия. Если кабина снова двинется, то скорее всего меня обезглавит. Я сосредоточилась на опускающейся. Расстояние между нижней кабиной патерностера и ковром у моих ног было небольшим, почти таким же, как щель между предыдущей кабиной и этажом выше, но я все равно просунула в нее голову посмотреть. Тело пролезет. Ногами вперед я стала извиваться вниз, спортивные штаны собрались складками у меня на бедрах. Сумочка зацепилась за какой-то выступ, и когда я дернула за ремень, ее содержимое с грохотом посыпалось вниз. Я снова присела, меня опять обуяла паника, и я стала поспешно собирать свой скарб: заметки, пакетик с арахисом, корка хлеба.

Усилием воли я заставила себя двинуться вперед. Мысли мои словно выключились, а их место занял ритм физических действий. Из кабины в кабину я спускалась по патерностеру, точно ребенок по перекладинам шведской стенки. За пять минут я одолела три этажа. Ну не повод ли для гордости? После такого ползания я основательно перепачкаюсь, и картинка, которую тут же подбросило мне воображение (ассистент продюсера «Часа» с ног до головы перемазана гарью и слизью гостиницы бывших коммунистов), рассмешила меня и придала смелости. Этаж за этажом я спускалась. Сначала ноги, потом тело. Я уже не трудилась осматривать коридоры. Мне стало все равно.

Но стоны никуда не пропали. Они становились все громче, все человечнее, точно кого-то мучила боль. Нет, это лишь ветер. Непременно ветер. Я выбралась еще на этаж, смела кучу обрывков толя и еще чего-то горелого, и прыгнула. Но стоило мне приземлиться, как я невольно застыла. Меня обуял ужас. Стоны доносились откуда-то этажом ниже. И я четко разбирала слова, возможно румынские, возможно, скандинавские. Ветер слов не произносит. Мне вспомнился норвежец. Опустившись на колени, я вывернула голову посмотреть. Я не знала, что делать. Возможно, там мужчина, возможно, женщина. Вероятно, у неизвестного какая-то сделка с Торгу или какие-то личные отношения, но ни то ни другое меня не касается. Я хочу жить. А он или она скорее всего умрет.

Я задумалась, что делать теперь. Действовать надо быстро, проскользнуть уже не змеей, а рыбкой, как можно скорее миновать следующий этаж. Сползти в щель, спрыгнуть на пол патерностера, выбраться оттуда, не смотреть, не мешкать, проскользнуть в следующую щель и снова вниз. Я заглянула в отверстие.

Мужчина был гол, как младенец, и от груди до гениталий забрызган кровью. Кто-то пытался перерезать ему горло. Он увидел меня, схватил меня за руку и выдернул из патерностера… Он буквально упал на меня.

13

Неизвестный вцепился в меня мертвой хваткой. Он упал лицом мне в колени, словно искал защиты. Выглядел он ужасно — бледен, волосат, кожа холодная, почти голубая в темноте и в черных пятнах синяков. Я ощутила мимолетный ужас. Что, если это то самое существо из кинофильмов? Что, если он поднимет голову, и я увижу клыки и мертвые красные глаза? Он меня укусит? Но нет, разумеется, нет, истинный смысл его появления был гораздо страшнее, и мгновение спустя я все поняла. Если я не сбегу, меня ждет та же участь.

— Отпусти меня, — прошептала я.

— Вы говорите по-английски… Слава богу, слава богу, слава богу!

Снова и снова он повторял эту фразу, пока я на него не шикнула:

— Тихо.

Сев, он прикрыл руками пах. Глаза у незнакомца выпучились. На почти голом черепе щетинился светлый ворс.

— Вы норвежец? — спросила я, и он кивнул. Мне вспомнились имя и адрес на кейсе камеры. — Вы Андреас? Из Осло?

— Да, — выдохнул он. — С телевидения. А вы?

— Тоже. Только американка.

— Да, да, — в возбужденной радости зашептал он. — Я слышал ваш голос. Слава богу, что вы пришли. Они притащили меня сюда, пытались меня зарезать, но я бился, как гребаный сибирский тигр, и они отступили. Трусы.

Зажав ему рукой рот, я покачала головой.

— Вуркулаки, — сказала я. — Так они не выдумка?

В эти мгновения нас сковали узы абсолютного ужаса: мы будто дышали одними легкими, смотрели одними глазами.

— Нет, — прошептал он. — Совсем не выдумка.

— Вы поможете мне, — сказала я. — Я помогу вам. Мы отсюда выберемся. Идет?

Он закивал, то и дело оглядываясь через плечо на коридор.

— Вместе мы этих гадов уж точно уделаем, — сказал он, снова повысив голос.

Я помогла ему подняться, с отстраненностью врача оглядев с головы до ног его тело. Нужно было продумать, как поступать дальше. Он крупный мужчина и весит, наверное, больше двухсот фунтов. Честно говоря, я не знала, сможет ли он пролезть в узкие щели кабин патерностера. Он ослабел от потери крови. Его бьет дрожь, и не только от холода. Жаль, что мне нечего ему дать, чтобы прикрыть наготу, да и времени у нас нет.

Я показала ему, как пробираться через патерностер, и мы двинулись вниз. Не думайте, я не святая. Он шел вторым. Если он застрянет в патерностере, что вполне вероятно, ведь весит он на добрых восемьдесят фунтов больше меня, я отказывалась страдать от последствий.

По обедам с Торгу я вроде бы помнила четыре или пять выжженных этажей, но пока мы спускались, я насчитала семь, восемь, девять, десять. Большая часть отеля едва-едва устояла в пожаре. Может, поэтому Торгу решил перебраться в Америку? Его дом разрушен, и он хочет начать с чистого листа. Не так просто, наверное, найти или построить новый отель, подходящий под его стандарты. Как и многие до него, он эмигрирует в Нью-Йорк. Со своими неправедно нажитыми миллионами (если они существуют) он купит небольшой фешенебельный отель, какие растут как грибы к югу от жилых кварталов. Остин Тротта как-то сказал: «Помни, в любом сюжете всегда где-то кроется проблема недвижимости».

В кабине надо мной хрюкнул, словно испражнялся, Андреас. Слишком уж он мешкает. Без него я наверняка двигалась бы быстрее.

Мои часы давным-давно остановились, и о времени я могла лишь гадать. Полдень давно миновал, наверное, уже около трех, а значит, у меня еще добрых несколько часов светлого времени: час, чтобы спуститься в вестибюль, два, чтобы добраться до церкви в заброшенной деревне. Когда выйдем из отеля, я брошусь бегом, а Андреасу придется поспевать, как сможет. В вестибюле мои обязательства перед ним заканчиваются.

Я двигалась все быстрее и быстрее, оставляя его позади. Я уверяла себя, будто я разведчик, который проверяет, все ли впереди чисто. Время от времени я останавливалась и тогда слышала его уханье и ворчание. Я уже добралась, наверное, этажа до шестого, когда запах гари начал развеиваться. Замерев, я прислушалась. Дыхание Андреаса, натужное и громкое, вдруг смешалось с полнейшей тишиной отеля. Я ждала. Как бы медленно он ни двигался, он редко исчезал из поля моего зрения больше, чем на полминуты. Я присела в кабине, застрявшей, по моим прикидкам, между шестым и пятым этажами. Андреас не появился. Надо идти дальше, решила я. «Каждый бедолага за себя», — как любит говаривать моя мама. Андреасу уже не помочь. Я просунула ноги в щель на пятый этаж… И тут свет в патерностере зажегся. Кабина дрогнула и начала подниматься. В последний момент, перед тем как челюсти потолка и кабины сомкнулись, раздавливая мне ноги, я втянула их внутрь. Не успела я опомниться, как кабина поднялась на шестой этаж.

На меня, харкая, разбрызгивая кровь, размахивая руками бросился Андреас. Рук у него было шесть. Вот что я увидела вначале. Руки извивались точно змеи на древних статуях — у него на шее, на теле, на ногах. Они его схватили. Они утаскивали его назад в темноту. Откуда-то возник, сверкнув, нож. Выпрыгнув из кабины, я схватила Андреаса за руку. С мгновение мы крепко держались друг за друга, и в нем я увидела всю полную невзгод жизнь полевого оператора, ее красоту, отвагу и безрассудство, и сейчас эту жизнь пожирает росянка слепого ужаса. Руки-змеи сжались, Андреас взревел, наши руки распались, и он унесся спиной вперед по коридору, пока где-то не хлопнула дверь, и не стих шум борьбы. Я стояла, казалось, целую вечность, протянув руку, еще чувствуя тепло его прикосновения. Вокруг меня поднимались и опускались кабины. Впереди испуганно подрагивали тени. Воняло от ковра. За дверью в темноте я услышала насмешливый шепоток. А еще пульс хищного дыхания. За этими дверьми живут все ужасы на свете. Я выставила перед собой вторую руку, словно отгоняя надвигающуюся опасность, любую участь, какая меня ожидает.

И вдруг, сама не зная почему, бросилась в темноту, окликая его по имени:

— Андреас!

Впереди распахнулась дверь, и тогда я увидела… прямо перед собой увидела двух мужчин с сияющими глазами, длинными черными волосами и острыми зубами, открывающимися в глумливых улыбках, Вуркулаков. Они двигались плавно и в унисон, как пантеры. В руке одного блестел клинок.

— Ты, — хором сказали они, словно ждали меня с самого моего рождения.

14

Жизнь промелькнула у меня перед глазами, но не так, как я ожидала. По сути, она не мелькала перебивкой кадров. Она шла наплывом. Голос отца советовал: «Никогда не начинай уикенд менее чем со ста долларами в кармане». Мерцая, возникла фотография моего предка, Безумного Змея. Моя бабушка показывала мне могилу маленького индейского мальчика, похороненного под порогом ее крошечного дома. Я ем торт на день рождения. Я, загорелая девушка в цельном купальнике, прыгаю с трамплина в бассейн далласского «Кантри-клаба». Я танцую в белых перчатках котильон. Мама плачет на похоронах своей мамы. Роберт пытается поцеловать меня на первом же свидании. Остин Тротта говорит, что мне следовало бы появляться перед камерами. Роберт сделал предложение. Клемми Спенс шепнула: «Африка».

У меня есть воспоминания. Я реальна. Происходящее реально. Вуркулаки точно лужа гудрона, которую я видела однажды в Лос-Анджелесе, черная, дымящаяся поверхность, куда можно кануть без следа.

— Где он? — спросила я.

Сомневаюсь, что они понимали английский язык. Сомневаюсь, что это имело значение. Их руки обхватили меня. Одна пара за шею, другая — за ноги. Я извивалась и царапалась, но была словно кость в волчьей пасти. Руки отнесли меня в комнату напротив той, где исчез Андреас. У Вуркулаков были пустые глаза акул, еле видные за спутанными черными гривами. Двигались они на полусогнутых ногах. Их языки вылизывали чуждые слова. Бросив меня на пол, они на четвереньках убрались, спеша через коридор в другую комнату, где дверь стояла настежь. Моя захлопнулась.

Я прислушивалась, ожидая скрежета поворачиваемого в замке ключа, но — ничего. Эта комната не выгорела, она просто разложилась, как тело. В коридоре раздался крик. Происходило что-то новое. Неужели Андреас жив? Возможно ли? Я услышала, как с глухим стуком упал тяжелый предмет, как зашуршали одеяла. Я ждала, что моя дверь вот-вот распахнется.

О наступлении сумерек я узнала сразу. Тени в комнате почернели, и шум напротив возобновился, но на этот раз принял иной характер. Приглушенно, почти уважительно переговаривались голоса. Тогда я сообразила, что в коридор вошел кто-то еще. Разговор спотыкался и лился, я услышала тяжелые шаги из комнаты в коридор и вся подобралась. Но шаги протопали мимо моей двери. Готова поклясться, они направлялись к патерностеру. Я ждала. Это было не трудно. Я не могла шевельнуться.

Наверное, прошел еще час, прежде чем я наконец рискнула приблизиться к двери и приоткрыть ее, чтобы выглянуть наружу — в сторону патерностера. Поначалу я испытала облегчение. Привычно стонал ветер. Я еще чуточку отворила дверь. Петли не скрипнули. Я приготовилась бежать. Прислушиваясь, я приоткрыла дверь еще на дюйм. Через коридор лежала за дверью комната, куда утащили Андреаса. Может, дверь туда тоже не заперта? Лучше не пробовать. При мысли о том, что я увижу, меня обуял ужас. Издалека доносился ритмичный шум, наверное, от генератора внизу. Я снова выглянула в коридор, лампочки в патерностере мигали совсем близко. Вот он мой шанс. Мне опять вспомнился Андреас, вспомнилось, как выскальзывала из моей его рука. Я загляну в ту комнату. Лишь одним глазком. Если он в состоянии ходить, я попытаюсь помочь. Если нет, придется его бросить. С силой взвыл, захлопал дверьми по коридору ветер. Ухнула дверь и его комнаты. Прижавшись к собственной двери, я вслушивалась в надоевший ритмичный шум, который все усиливался, точно в дерево вгрызались зубья пилы. Его издает человек, он жив, но ему, вероятно, уже не помочь. И все-таки, скрытая дверью, я пригнулась, точно для старта. Сосредоточилась. Кончиками пальцев толкнула дверь, пока передо мной не открылся коридор, но не более того. Вцепившись в притолоку, я выгнулась посмотреть. Увиденное в полумраке меня ошеломило. Поначалу я даже не поняла, не обман ли это зрения.

На полу, опустив руки в ведерко, сидел человек, которого я знала как Йона Торгу. Сперва мне показалось, что его тошнит. Глаза у него закатились, губы дрожали, и с них срывался горячечный шепот. Я опустила взгляд на ведерко. То самое ведерко для льда, которое я видела за обедом. Еще там был нож. Мой взгляд скользнул к лицу Торгу. Нижняя его половина от ноздрей до подбородка была окрашена темной влагой, до меня доносились исковерканные слова. Будто бы названия местностей, но возможно, их мне подбросило разгоряченное воображение.

— Нитра, Рамбала, Кажамарка, Гоморра, Балаклава, Планица, Ашдод…

Его руки шарили по ободу ведерка. Глаза закатились к потолку, яблоки в них белели в темноте. Ноги он раскинул по обе стороны ведерка. Я видела подошву одного ботинка. Нижняя часть его тела не двигалась. Внезапно его руки дернулись из ведерка и упали на ковер, где остались лежать ладонями вверх, подергивались пальцы. «Кто-то его покалечил, — подумала я. — Так ведь это же я его покалечила! Неужели это моих рук дело?» Его тело спазматически подергивалось, но грудь вздымалась, и ритмичный шум — тот самый вой пилы — оказался свистом его дыхания. Слова, потоком лившиеся в коридор, производили странное действие. Я начала слышать их в собственной голове, словно я думала их, а он выговаривал, словно они были во мне еще до того, как он их произносил, до того, как они складывались в его мозгу.

— Салоники, Треблинка, Голгофа, Солферино, Лепанто, Кукуш…

Решив, что он без сознания, я рискнула перенести одну ногу через порог, когда его тело вдруг дернулось. Голова упала к ведру. Руки поднялись с ковра, нашли обод и погрузились внутрь. Рот раззявился. Сложенные лодочкой ладони поднялись. Нижняя часть лица погрузилась в эту лодочку, и темная жидкость потекла между пальцев. Я услышала, как в жижу капает жижа, как разбиваются капли. Его дыхание вырывалось прерывисто, губы медленно ползали по ладоням. Глаза сияли как звезды. Я начала понимать. Я видела, что лежит за спиной у Торгу. Ноги у меня подкосились, и я упала на колени. У него за спиной, на кровати, лежала голая нога, и я поняла. Из ведерка для льда Торгу пил человеческую кровь. Он пил кровь Андреаса. Я не могла шевельнуться. С ужасом и восторгом я слушала, как Торгу пьет и говорит, а его черные губы выговаривали названия мест, и я перечисляла их с ним, и впервые начала постигать, что каждый человек, мужчина или женщина, кого заставляли раздеться и встать перед безымянной или братской могилой, каждая девочка, забитая на глазах у родителей, каждая стертая с лица земли деревня, каждое имя, преданное забвению капризом палача, каждый, с начала времен убитый в самом отдаленном местечке, о котором я никогда не слышала, действительно существовали. Мои вопли не могли заглушить слов той песни.

15

Я очнулась на кровати в пентхаусе, на небе тускнел свет чужих трансильванских звезд. Не знаю, сколько я пробыла без сознания, и мне пришло в голову, что могли минуть дни, а то и недели. Рывком сев, я сообразила, что сама комната изменилась. Исчезла удушливая прелость прошлого, и я поняла почему. В нескольких ярдах от меня дверь была открыта нараспашку.

В нерешительности я лежала поверх покрывала, а потом вдруг ко мне вернулось увиденное. Боль разорвала мне грудь. Ни разу до сего момента я не выла. Я закрыла лицо руками, и мучительный вопль вырвался у меня из груди. Я голосила по матери и отцу. Я выла по Роберту. Я выла по Андреасу. Встав с кровати, я не обнаружила туфель, кто-то забрал их. Я подошла к трюмо и в зеркале увидела собственное перекошенное лицо, мои черные волосы встопорщились звериной гривой, по щекам бежали слезы, воспаленно-красные глаза расширились от ужаса. Две верхние пуговицы на свитере оторваны, а по груди растеклись капли крови. Сорвав с себя свитер (мой любимый!), я застыла. Такая я себе в страшном сне не привиделась бы: женщина на пороге смерти. Рядом с трюмо тянулась стойка бара. Я выбрала бутылку «Амаро», ликера, который открыла для себя в поездке по Италии, куда меня, ухаживая, повез Роберт. «Амаро» полагается пить с толикой лимона. В ярости я швырнула бутылкой в окно, но в замахе не было силы. Бутылка ударилась о сервант и покатилась по персидскому ковру.

Тут я заметила «джеймисон». Я уже его пила. Сейчас я схватила бутылку, отвернула крышку и сделала долгий глоток. Спиной повалилась на самый шелковистый ковер и еще порыдала. Переплетение нитей приятно ласкало спину. Борясь с подступающим забытьём, я погладила ковер ладонью. Внезапно вспомнив про Клементину Спенс и ее крестик, я отложила бутылку, встала и, порывшись в сумочке, нашла распятие, которое повесила себе на шею. Вылив остатки виски себе в рот, я запустила бутылкой в сторону открытой двери.

Остановилась она у ноги Торгу. Переступив порог, Торгу ее отшвырнул. Тварь здесь. Тварь по имени Торгу не удается снять на пленку. Эта тварь — не естественная и даже не сверхъестественная. Ее никак нельзя считать человеком. В лучшем случае — носителем неведомой болезни. В худшем ее вообще нельзя описать, из такой материи слагаются невыносимо дурные сны, моя личная погибель.

Торгу сделал еще шаг, и его взгляд задержался на крестике у меня на шее. Его губы поблескивали, напитанные влагой жизни. И шевелились. Нити свернувшейся крови свисали с подбородка, пятнали рубашку, ту самую, в которой он был в первую нашу встречу. С безвольных губ срывалась все та же череда лишенных смысла названий. Я зажала уши руками, но без толку. Слова успели забраться в меня, червяками заползли в мое сердце, и тварь это знала. В слюнявой ухмылке блеснули зубы. Руки тварь прятала, но когда шагнула ко мне, одна показалась мельком, с пальцев стекала какая-то мерзость. Глаза не моргали. Глаза выпучились, сделались огромными, точно распухшие пиявки, зрачки сузились. Нижняя губа выпятилась. Торгу направлялся к изножию кровати, где как будто ожидал застать меня. Я не двинулась с персидского ковра. Норвежец перед жертвоприношением был наг и небрит. На мне бюстгальтер и спортивные штаны.

Мои руки лежали вдоль тела. Я старалась абстрагироваться от уготованного мне. Я вообразила себя изображением персиянки, вытканным в узорах ковра. В голове у меня зазвучала гаремная музыка, забряцали цимбалы и зазмеились струны — гремела обрывками увертюра к глупому старому фильму про экзотическую Аравию. Я лежала диагонально поперек ковра и краем глаза следила за продвижением Торгу. А он обошел мое тело к голове, пока я не увидела над собой его лицо, не заглянула ему в глаза, потому что Торгу не отпускал меня взглядом. Одна рука схватила меня за волосы, другая занесла ржаво-красный тесак, и мне даже в голову не пришло вскрикнуть. Но Торгу медлил. На мгновение я понадеялась, что дело в кресте Клементины.

Мне чудилось, в глазах над собой я вижу проблеск понимания. Просверкнуло искрой узнавание, взаимное обнажение, но в алкогольном тумане я не поняла, в чем дело.

— Кто ты? — спросила я.

Ответ пробулькал кровью.

— Старик.

— Что тебе надо?

— Что мне надо? — Торгу словно бы вырос. Глаза у него засияли. — Я хочу попасть в вашу телепрограмму. — Увы.

— Что станется со мной? — прошептала я.

Торгу занес нож.

— Вскоре ты это узнаешь.

Слова набухли у него на губах, закапали на меня. Под его взглядом я утратила волю сопротивляться.

— Но сперва, — продолжал Торгу, — мне требуется приглашение. Мы говорили про Нью-Йорк.

Вид у меня, наверное, стал растерянный. Торгу пристально глядел на меня, я безмолвно смотрела в ответ. Почему он не перерезал мне горло? Алкоголь туманил мне мозги. На пару секунд я закрыла глаза, а когда открыла их снова, его взгляд сместился на мое тело: от холодного сквозняка из открытой двери у меня напряглись соски, а от ерзанья по ковру спортивные штаны съехали с левого бедра. Внутри у меня зародился новый вой, на сей раз унижения, но не успел он вырваться, как меня осенила догадка, почти озарение. И будто предвосхищая мои рассуждения, не давая мне собраться с мыслями, он заговорил снова:

— Я прошу, чтобы вы лично меня пригласили, Эвангелина.

Впервые он назвал меня по имени, и прозвучало оно почти нежно. И снова я почувствовала, как тварь ломает мою волю. Его глаза буравили меня, взгляд давил, будто буквально лежал на мне. Его правая рука нетерпеливо дернула меня за волосы. В голове у меня снова зазвучали шепотки, эхо другого эха вне времени и пространства. Мне хотелось дать разрешение. Мне хотелось крикнуть: «Приезжай в мою страну, приходи на мою программу, войди в мое тело. Уничтожь меня!» Я назвала бы это разновидностью сексуального влечения, но, правду сказать, это была мольба об избавлении от мук. Я не в силах была больше сносить собственный ужас.

Зажмурившись, я попрощалась с жизнью. Мои члены утратили чувствительность. Я хотела, чтобы пришла смерть, но услышала сдавленный вздох, как охает человек, слишком долго державший большой вес. Моя голова со стуком упала на ковер, и когда я удивленно открыла глаза, он моргал, будто в лицо ему ударил солнечный свет. «Крест, — подумала я, — наконец-то он, черт побери, сделал свое». Но тварь не ушла. Торгу застыл на краю ковра, моргая, все еще сжимая в опущенной руке нож. И в те несколько секунд, когда я наблюдала за его непостижимым отступлением, моя растерянность сменилась пониманием. На меня снизошло откровение. Дело вовсе не в кресте. Мне вспомнилось его деликатное заболевание, уязвимость его тела перед некими, оставшимися неназванными «состояниями», и мысль о них меня электризовала, выжигая предсмертную апатию.

Дальнейшее мне рассказывать трудно. Я знаю, что это означает и может означать для моего будущего, моих отношений с другими людьми, моей жизни в браке. Но я стараюсь ни на йоту не отступать от истины, повествуя о том, что видела, дабы другие могли воспользоваться этим ценным знанием, когда придет их время, — а оно непременно настанет. Одни скажут, что я выросла в семье без религиозных ценностей, и это сыграло решающую роль. Другие будут утверждать, что я чересчур современная девушка, обретшая свободу в эпоху, когда невинность или ее потеря утратили былое значение, когда незамужняя женщина с мужчинами и в сексе без стыда пускается в такие крайности, какие предыдущие поколения хранили бы в строжайшем секрете. Но сейчас я говорю, что всегда была консервативной — типичной женщиной моего времени. Да, сексуально искушенной, но лишь в обычном понимании этого слова. Очень тактичной, сдержанной и исключительно скромной, не подверженной извращенным прихотям, сторонницей моногамии, которая не коллекционирует партнеров, довольствуясь минимальным их числом; прагматиком и в чем-то даже ханжой. Все это я говорю потому, что в тот момент я знала — мое выживание зависит от мгновенного отказа от всех этих норм и правил.

Торгу дрожал, глядя на мое тело, будто перед ним поток лавы. Меня тоже трясло, я едва могла пошевелиться, но понемногу стянула обручальное кольцо и швырнула хрупкое украшение прямо ему в лицо, так что он отшатнулся, рявкнул, взмахнул ножом. Я не нашла в себе сил встретиться с ним глазами. Капающая с губ слюна и гипнотический взгляд грозили расплавить мою решимость. А ведь решение принято, назад пути нет. Все еще лежа, я перекатилась так, чтобы он мог взять меня сзади. Это была страшная игра. Мой единственный шанс. Торгу зашипел. Приподнявшись от пола, я просунула большие пальцы рук под пояс штанов и понемногу стащила их к коленям. Распятие покачивалось у меня на шее, по венам бежал алкоголь. «Слушай песню моего лона, — шептала я про себя. — Прошу, Господи, прошу, Господи», — и так далее, без конца, синкопированным речитативом. Собрав остатки воли в кулак, скрючив пальцы от ярости, я начала покачиваться. В каком-то смысле это был акт веры, но не в божественное наверху, а в божественный низ, в мою власть над земным злом. Если я ошиблась, то перед убийством меня изнасилуют, но я утешала себя мыслью, что об этом никто не узнает.

Дьявол правил бал в том странном пентхаусе с его изломанными плоскостями шелковой филиграни, намеками на китчевые гаремы и в свете занимающейся трансильванской зари. Рык просочился у меня из груди, я потянулась к плечу и щелчком сбросила сперва одну черную бретельку, потом вторую. Из моих пор каплями пота выходил алкоголь. Я не отводила глаз от сплетенных фигур на ковре, от темно-синего, тускло-золотого, от акантово-зеленого, чтобы Торгу не поймал мой взгляд. Я думала, он вот-вот бросит нож и схватит меня; думала, что зверь войдет в меня болью, но ничего не произошло. «Я права, — горячечно думала я, скорее надеясь, чем веря. — Я его раскусила». Я замедлилась, застыла, если не считать тяжелого дыхания, и перекатилась посмотреть на него, полюбоваться плодами своих трудов. Зрелище было захватывающее, и, должна признать, оно раз и навсегда меня изменило.

Торгу рухнул на колени. Нож превратился в костыль, на который он теперь опирался. Его била ужасающая дрожь. Свободной рукой Торгу слабо махал, приказывая мне остановиться — жалкая попытка заново разжечь во мне страх, но его власть испарилась. Сев, я завела руки назад, уперлась ладонями в пол и напряглась… и подняла тело. Волосы упали мне на лицо, скрывая от него мои глаза. В первом свете дня посверкивал крестик Клементины.

«А теперь прикончи его», — сказала я себе, наплевав на последние моральные устои. Бюстгальтер на мне расстегнулся и сейчас свисал с локтя. Я стояла почти голой, распятой перед тварью, всего в паре дюймов от его раззявленного рта. Мне даже шевелиться не требовалось. Его глаза ужасающе побелели. Торгу закипал изнутри, но уже не мог отвести взгляд, и с приливом кровожадной решимости я поняла, что сейчас наделена силой стереть его с лица земли. Это было поразительное озарение. Он, воплощенное насилие с ножом в руке, стоит на коленях, а на мне лишь броня из жаркой человеческой кожи. И внезапно мне стало кристально ясно, что больше всего на этом свете нож боится кожи, что в самых его кошмарных снах и кровавых мечтах он ей подчинен и подвластен, и единственный для него выход растерзать кошмар — разрубить лианы в бесконечном лесу желания. Я чуть раздвинула ноги и опустила руку вниз. Мои последние медленные движения подействовали на нас обоих. Мои пальцы скользнули в отверстие. Кошмар огня и разрушения вторгся в разум монстра. Тварь загоралась изнутри. Названия уничтоженных мест струились с его губ отчаянным, запинающимся потоком, распадаясь на невнятные слоги. Мои же мысли струились, вторя узору персидского ковра, воспоминанием давно иссохшего заклинания против зла. Я думала об утраченных жизнях, о женщинах всех времен, которым приходилось танцем прокладывать себе дорогу прочь от убийства или много хуже того. Это великая традиция, и мои груди и бедра наполнились ее тайной силой. И с этими откровениями пришло и другое, невыносимое: сила, которой владеет Торгу, может перейти ко мне, выпитая человеческая кровь дает большую власть, а та потечет в мои груди и живот и вызовет к жизни песнь много более могущественную, чем та, какую я слышала. Эта мысль исчезла так же быстро, как и возникла. С опасной, но непоколебимой уверенностью я запустила большие пальцы под резинку дешевых розовых трусиков и переступила через них. В последнем жесте презрения я скомкала их и заткнула ему в рот — истинный акт гипноза, столь полного, что в руках твари не нашлось даже сил, вытащить вредоносную вещицу из пасти. Напряжение росло. Противостояние накалялось. Тварь отпрянула, самовозгорание надвигалось, и я его не остановлю. Я выгнула спину, предлагая себя, как зарезанный норвежец. Я отдалась во власть чистейшего наслаждения. Нож выпал из руки твари. Из пасти извергся ужас крови. И наконец, со звериной яростью он вырвал мои трусики у себя изо рта.

Полиэстер лип к его пальцам, и, пытаясь разорвать белье, тварь испустила последний рев разочарования. Подобно великой вавилонской блуднице, я снова и снова шипела имя: «Торгу, Торгу, Торгу», поднимаясь над ковром, чтобы он видел меня всю. Я закрыла глаза, мне казалось, пентхаус охвачен пламенем. Снова сдавленный вздох, и я не знала, вырвался он у него или у меня, потом поспешный топот шагов по лестнице, мелкое тошнотворное шарканье — так разбегаются в разные стороны вспугнутые внезапным светом насекомые. Я открыла глаза. В пентхаусе никого.

У меня не было времени на отвращение к себе самой. Я не стала злорадствовать. Не стала мешкать. Я снова оделась в лучшую броню моей победы, в бюстгальтер и спортивные штаны — на случай, если Торгу опять на меня нападет. Трусики и обручальное кольцо я оставила на полу, но схватила нож. Я последую за чудовищем в недра отеля. Я выберусь из этого логова и из последних сил побегу к церкви у заброшенной деревни на лугу, где кто-нибудь обязательно меня приютит. Я буду стелиться по земле, убью любого, кто попытается меня остановить, пока не выберусь вновь к человеческому жилью. Ради выживания я пущу в ход плоть, кожу и секс.