Страна клыков и когтей

37

Мой отец, корифей по части улаживания проблем, привез меня домой в первый день марта. В страну мы въехали через нью-йоркский аэропорт Джона Кеннеди. В самолете мы постоянно ссорились. Он хотел, чтобы я поехала домой в Техас. Он настаивал. Он требовал. Говорил, что у матери слабое здоровье. Называл меня детским именем Эвви, которое я терпеть не могла. Мне хотелось кричать. Он ничего не знает. И не узнает. Не его вина. Я не упоминала ни Торгу, ни Клемми, ни братьев. Глубокая и бесконечная тайна вошла в его жизнь. Он видел перед собой женщину с безумным взглядом и бездонным колодцем ярости в душе, дочь, вернувшуюся из ада, и тяжело это переживал — я не могу его винить. Он думал, что если сумеет вернуть меня в Техас, то сможет не только обратить вспять болезненное влияние Румынии, нет, сумеет стереть все, чем я стала после колледжа. Будто в его власти стереть Нью-Йорк, Роберта, 11 сентября. Он понятия не имел.

Я почти ожидала, что, как только сойду с самолета, меня станут допрашивать о Клемми Спенс, но, разумеется, ничего подобного не произошло. Все препятствия на пути в страну были устранены. В Бухаресте мне выдали временный новый американский паспорт. Таможенника заранее предупредили о моих обстоятельствах. Штамп в паспорте он поставил с сочувственной улыбкой. Я словно была заперта в коконе заранее обговоренной безопасности. Нужных людей поставили в известность, остальным было все равно.

Мы шли мимо «каруселей» выдачи багажа, и, взяв отца под руку, я удивлялась, что вернулась в город, который уже и не надеялась увидеть. Я вернулась в Нью-Йорк-сити. У выхода из зала выдачи багажа состоялся наш с отцом последний разговор о моем ближайшем будущем. Он в последний раз принялся убеждать меня вернуться в Техас, но в его голосе звучало смирение с судьбой. Я возразила, что по доброй воле не оставлю Манхэттен, что вернусь к прежней жизни. Вернусь к Роберту и, возможно, даже на прежнюю работу. Он встретил мой полный ярости взгляд. Ярость во мне зародилась с той ночи, когда я видела сон про Клемми и все вспомнила. Отцу я про ту ночь, конечно же, не рассказала, как и про утро, когда послала весточку навещавшему меня чиновнику румынского правительства, в которой сообщала, что меня зовут Эвангелина Харкер, что я действительно американка и что я готова покинуть монастырь. На лицах сестер монастыря Святого Василия читалось облегчение. Когда мы уезжали, они крестились и шептали благодарственные молитвы за свое избавление. Они были мудры в своей благодарности. Еще несколько ночей там, и я, возможно, зарезала бы их во сне.

Багажа у меня не было, и выглядела я жалко. Отец подтолкнул меня к выходу. Мне казалось, будто я листок, налипший ему на пальто. Стоя в очереди на таможню, он повернулся ко мне, положил руку на плечо. Я чувствовала, что он хочет что-то сказать. За все это время мы мало говорили о том, что происходит дома. Он ни словом не обмолвился о Роберте, впрочем, тут нечему удивляться. Ему никогда не нравился ни один мой приятель. Пока мы ждали пересадки в Париже, я спросила, будут ли нас встречать в аэропорту Кеннеди, и он ответил:

— Твои мать и сестра.

— А Роберт?

— Он сам себе хозяин.

— Но он знает?

Отец пожал плечами.

— Твоя мать всем занималась. У меня и здесь хватало забот.

Я попросила его сотовый, чтобы позвонить Роберту.

— Лучше подождать, — сказал он, и я поняла, что случилась беда.

А как могло быть иначе? Я исчезла. Много месяцев меня считали умершей. Мой жених нашел утешение с другой. Как можно его винить? Я даже испытала за него облегчение. И как я могла согласиться стать его женой, не открыв ему всей правды? В очереди на таможню я плакала, но, правду сказать, знала, что так к лучшему. Мысль о встрече с ним приводила меня в ужас. Меня посещали сны, в которых мы начинали заниматься любовью, он медленно снимал с меня одежду, пока я уже не была почти нагой, а после он видел отметины у меня на теле и отшатывался. Пожалуйста, не поймите меня неверно. Я хотела его вернуть. Я любила его. Но не могла вынести мысли о мгновении, которое неизбежно наступит.

Из таможенного терминала мы вышли в длинный покатый коридор, и первым, кого я увидела, был Остин Тротта. Он стоял у подножия пандуса и держал в руке букетик крокусов и желтых роз, но меня пока не видел. Он смотрел в другую сторону, на что-то еще. Пальцы отца сжались у меня на локте. Такой оборот событий ему не понравился, а я испытала глубокую благодарность. Возможно, Иэн тоже здесь. И Стим.

Тут Остин заметил меня, но не успела я броситься к нему, как отец подтолкнул меня к матери и сестре, которые с безудержной радостью обняли нас обоих. Они смеялись и плакали. Они даже вообразить себе не могли, что я буду так ужасно выглядеть. Отец привык к моему виду и, возможно, пытался описать мое состояние, но, видимо, это не помогло. Плечи у меня исхудали. Скулы и подбородок обострились. Волосы падали роскошными кудрями и напоминали мне рассказы о трупах, о том, как волосы растут даже в могиле. Я была белее белого. Я двигалась, как восьмидесятилетняя старуха, один нетвердый шаг за другим. «Но мне некуда спешить, — думала я. — Они еще увидят, как я возьму себя в руки и стану красивее, чем раньше. К тому времени, когда я вернусь к работе, я снова стану личностью». Глядя через плечо матери, я искала глазами Роберта. Боль пронзила мне сердце, я едва держалась на ногах.

Вмешался Остин.

— Милая, — сказал он, и мы обнялись.

Я увидела, какой след наложило на него мое исчезновение. Его глаза словно впитали мой кошмарный вид. Я никогда не видела, чтобы он плакал, но сейчас на его глаза навернулись слезы, и он, всучивая мне букет, отвел взгляд.

— Как поживает Иэн? — спросила я, про себя разочарованная, что мой лучший друг не пришел.

Остин снова притянул меня к себе, почти давя цветы. Его била дрожь. И тут я поняла, что моего чудесного Иэна тоже больше нет. Остину даже незачем было говорить это вслух. «Все уничтожено», — подумала я. В голову шли другие, более мрачные, более гневные мысли. Слезы катились у меня по щекам, и отец пришел в ярость.

— Нашел время ей говорить, — пробормотал он достаточно громко, чтобы мы услышали.

— А когда, на ваш взгляд, будет подходящее время? — парировал Остин.

— Как это случилось? — спросила я, готовясь услышать первые новости о Торгу. — Когда?

— Сразу после вашего отъезда. Мы думаем, это какой-то вирус.

Остин снова отвел взгляд. Мама поблагодарила его за цветы, и мы вышли на тротуар, где ждала машина. Остин шепнул что-то маме, а после отвесил свой фирменный полупоклон и удалился.

Вдруг мама повернулась ко мне.

— На твоем месте я бы хотела, — сказала она.

— Что?

— Твой отец против, но я с ним не согласна. Я бы хотела знать.

— Тогда скажи.

Сестра заплакала. Отец сжал кулаки.

— Черт побери, Мэри…

— Твой жених пытался покончить жизнь самоубийством.

Я почувствовала, как цветы выскальзывают у меня из пальцев и рассыпаются по земле у моих ног.

38

Роберт жив. Он дома, ждет меня. Меня сковал глубокий ужас. А с ним пришла ярость. Ничего не кончилось. Мои тайны жгли как раны.

В машине по дороге домой мама осторожно объяснила случившееся. Он пошел в мой офис и в приступе отчаяния перерезал себе вены. Охранник на двадцатом этаже, Менард Гриффит, успел его найти и спас ему жизнь. Выздоровление было тяжелым, но он оправился достаточно, чтобы его выписали из больницы. Вот уже две недели он ходит на костылях, но отказывается лежать в кровати. В ресторан и обратно его возят на машине, и он даже начал встречаться с архитектором по поводу чертежей для новой пекарни в Бруклине. В аэропорт он не поехал по просьбе моей матери. Она боялась, что вид его повязок и костылей окажется для меня слишком тяжким ударом.

Как и было запланировано, меня отвезли прямо к нему и там оставили. Он открыл дверь квартиры, глаза у него сияли. Я упала ему в объятия, и он поцеловал меня в ухо. Мы не произнесли ни слова. Он открыл бутылку вина и приготовил французский пирог с заварным кремом и ягодами. Из магнитофона негромко лилась мелодия Гершвина. Мы ели и пили, а с улицы просачивались звуки сирен. Я изголодалась и была слаба. Он убрал тарелки, и мы устроились на кушетке — все еще молча.

— Извини, — наконец сказал он.

— И ты меня.

— Нереальным все кажется, а? Вообще все.

Я не могла ему рассказать. Не могла освободиться от моей ноши.

— Давай на мгновение притворимся, будто ничего не было. Ты только что сделал мне предложение, и я согласилась.

Он сжал меня в объятиях и тут же охнул от боли. На одной из повязок проступило пятнышко крови. Я отпрянула. Соскочила с дивана.

— Что? — удивился он. — Это же пустяки.

Я закрыла глаза руками, стараясь остановить слезы. Он потянулся ко мне, но я затрясла головой. Я убежала в ванную, и вино и пирог отправились в унитаз. Он позвал меня, но я отказалась выходить. Шли минуты. Я пристально смотрела в свое перекошенное лицо и выплевывала зеркалу оскорбления:

— Ах ты сука! — кричала я. — Дрянь!

Когда я вышла, он сидел на кушетке, лицо у него с каждой секундой становилось все жестче. Он начал понимать правду. Его испытующий взгляд я чувствовала мозгом, в нем были вопросы столь же четкие и ясные, как неумолчное бормотание названий. Торгу пульсировал у меня в голове, как огонь на маяке. Сам не зная доподлинно почему, Роберт усомнился во мне. Он сомневался, действительно ли я вернулась, и был прав. Мы оба играли в нормальность. Той ночью я осталась с ним, мы поцеловались, но я сразу поняла, что на большее он не настроен. Впрочем, и я тоже. Мы спали одетые на кровати. Он задал несколько тактичных вопросов о том, что со мной случилось, и уловил мою неловкость. Я не знала, что ответить, и он сдался. В повисшей между нами тишине, в стуке по стеклам весеннего дождя я чувствовала, как ускользают минуты отмеренной нам любви.

На следующее утро мы недолго поговорили, пока он пек лимонные оладьи и помешивал теплый малиновый соус.

— Можешь пожить какое-то время у меня, — сказал он от плиты, — если хочешь.

Я мелкими глотками пила кофе.

— Спасибо. Нет.

— Я серьезно. Я… я был бы рад. — Он повернулся. — Это нам обоим будет на пользу.

— Нет, Роберт.

Мои слова его ранили, и мне стало его жаль. Он снова отвернулся к плите.

— Я не позволю тебе снова от меня ускользнуть.

— Нет, милый. Я просто хотела сказать, что мне понадобится время.

Не поворачиваясь, он кивнул.

— И каким долгим оно будет? Ты говоришь про неделю, месяц, год? Что-то в тебе изменилось.

— И ты понял?

— Ты другая.

— Тогда зачем я тебе, если я другая?

Он помешивал малиновый соус, переворачивал блинчики.

— Я не позволю тебе снова от меня ускользнуть, — повторил он, словно говорил сам с собой.

Я вернулась в свою квартиру — словно вошла в музей девушки, которую я когда-то знала. У одежды в шкафах был чужой запах. Мама поставила в комнате свежие цветы и набила холодильник здоровой пищей. Я все выбросила. Через неделю родители и сестра уехали домой, и я стала предоставлена самой себе.

Шли дни. Я избегала бывших друзей и мест, где была завсегдатаем. Мне казалось, они истончились до бумаги, превратились в мусор, годный лишь для костра. Я бродила по городу, выискивая знаки Торгу. Ко мне вернулись силы. Я ходила к мясникам и фунтами покупала сырое мясо. Часто звонил Остин, спрашивал о моем самочувствии. Что я ем? Занимаюсь ли спортом? Поначалу он о работе не заговаривал, но постепенно стал упоминать, что на двадцатом этаже были бы счастливы меня видеть. Я ему не поверила.

Я несколько раз звонила Стиму на работу, но никто не снимал трубку. Я встречалась за ленчами с Остином, но тот не отвечал на вопросы о нем.

Звонили и заходили полицейские и прочие представители властей, и я высидела несколько дружеских допросов. Кажется, в таких бесконечных разговорах прошла большая часть марта. Они хотели знать, правда ли я видела Йона Торгу? Смогла ли я доподлинно установить его личность? Видела ли его документы? Что-нибудь официальное? Мы снова и снова разбирали описание его внешности. Я видела их скептические лица. Большинство не верило, что я действительно видела реального Торгу. Их вопросы указывали, что у них зародилась и уже разрастается теория, будто я попала в лапы местного садиста, который играл выгодную ему роль, пока я не оказалась в его власти. Психиатры подтвердили, что я перенесла травму. Врачи меня осмотрели и — вполне оправданно — пришли к выводу, что меня не изнасиловали. Никто не верил мне, когда я говорила, что Торгу уже здесь. Никто даже глазом не моргнул. Никто не упоминал Клементину Спенс. Они считали происшедшее со мной странным отвлекающим маневром.

— Он определенно собирался сюда приехать, — говорила я.

— По вашим словам.

— Вы хотя бы потрудились проверить?

— И как же именно?

— У вас есть описание. У вас есть имя. Разве нельзя проверить списки прибывших пассажиров за последние три или четыре месяца?

— Вы представляете себе, насколько это сложно, мисс Харкер?

Мои сны стали хуже. Я принимала снотворное, но оно не помогало. Мои ночи казались подготовкой. Я слышала голоса, название мест, столь же постоянный гул, как шум машин на улицах. По ночам, иногда до трех утра, я гуляла по Вест-Виллиджу, и никто меня не тревожил. Я стояла под окнами Роберта, просто смотрела, словно охраняя его от насилия внутри меня самой. Я ходила в спортзал. Я бегала в самую скверную погоду. Я ела как лошадь — чизбургеры, стейки, сплошь настоящее, не трансгенное мясо.

Я ходила в Нью-Йоркскую публичную библиотеку, брала книги по вампирам. Я вступила в лабиринт загадок, но меня поджидали и открытия. Самая разумная из монографий по вампиризму разбирала фольклор и медицинские симптомы, но ни то ни другое ко мне не относилось. Прочие скатывались в мистику и оккультизм: кресты, зеркала и проточная вода, летучие мыши, волки и лунный свет — вновь и вновь издевка над правдой: Торгу меня не кусал. Зубы у него искрошились и стерлись. Он прибегал к ведрам и ножам. В его методах не было ничего сверхъестественного. Если уж на то пошло, его варварские методы отдавали каменным веком. Разве вампиров не считают самыми утонченными убийцами? Я смотрела фильмы и лишь находила все новые противоречия и ляпы. Вампиры не имеют отражения и ненавидят чеснок. Но в отеле Торгу я видела зеркало, и курицу он приготовил с чесноком, или это был розмарин? Вампиры боятся дневного света и чураются креста. Я никогда не видела Торгу при дневном свете, но он определенно питал тягу к религиозным письменам и символам. Он был очень стар. Он рассказывал про похороны своего отца, которые были поруганием покойного, и теперь мне пришло в голову, что он говорил о событиях, имевших место тысячелетия назад. Его предки — народ, о котором я никогда не слышала. И что еще сказала Клемми? Он — два миллиона лет бойни в облике человека. Что это значит? Неужели он настолько стар? Мой разум такой мысли противился, но, возможно, именно тут кроется истина. И меня посетила еще одна догадка. Торгу «кусал» посредством слов. Его слова и являлись клыками. Они ядом вливались мне в ухо и, проникая в мозг, заражали разум. Я начала слышать названия мест. Теперь мне хотелось крови. Разве я не вампир? Солнечный свет мне не мешает. Я могу управлять своими желаниями, хотя и не без усилий. Я заходила в церкви, и ничего не происходило. Кресты пугали Дракулу, но только в руках верующих. Торгу вышел из себя при одном лишь упоминании Дракулы. Я оскорбила его достоинство, произнеся это имя, извращение истинного ужаса, бессовестной лжи о существах, воплощенной в персонаже романа. Я все время думала о Дракуле. Его реальность — просто шутка!

Подготовка. Я обратилась к истории. Мне хотелось знать каждую мелочь о кровавом прошлом моего города. Я жаждала знаний о братских могилах под мостовыми, о местах, где похоронены засеченные рабы и четвертованные пираты, где пали жертвы битвы за Бруклин, где их осквернили в смерти английские солдаты. Мне хотелось больше знать о преступниках и бандах, о поножовщине и перестрелках. В наших прогулках по центру я заводила Роберта на какую-нибудь улочку и рассказывала историю очередного зверства. Он просил бросить читать про чудовищные преступления. Плакал.

Все — подготовка, остальное — случайности и обманные маневры. В середине апреля мы стали жить вместе. Это была уступка с моей стороны. Благодаря финансовой поддержке отца я смогла оставить за собой собственную квартиру, но Роберт отказывался принимать «нет».

Однажды — я собирала вещи для переезда — в мою дверь позвонили. Когда я приоткрыла дверь, на пороге оказался коротко стриженный мужчина в плохо сидящем костюме.

— Извините, что вас тревожу, мисс, — сказал он.

Он был ниже меня ростом, смуглым и говорил с акцентом, но держался с властностью представителя закона. Я медлила снять цепочку.

— Вам не о чем беспокоиться, — сказал он.

Я его впустила, и он представился как Рин. Он работал на Интерпол, но ко мне пришел неофициально. Один его парижский коллега попросил заглянуть ко мне и задать несколько вопросов по делу, расследование которого у него застопорилось.

От кофе он отказался, и мы сели.

— Вам знакома эта женщина? — спросил он, протягивая через кофейный столик фотографию Клементины Спенс. Снимок был чуть размытый, на заднем плане блистали горы. Снималось, наверное, в Кашмире, подумала я. Фотография дрогнула у меня в руке, и посетитель это заметил.

— Клементина Спенс, — сказала я.

— Да.

— Мы путешествовали вместе по Румынии. До… всего…

— Понимаю. Мои коллеги прислали мне досье, там есть многое о ваших переживаниях. Можно? — Он достал из кармана стопку документов. — Кое-какие детали мне бы очень помогли.

Я опустила фотографию на стол.

— Ее нашли?

Положив бумаги, он пристально на меня уставился, будто спрашивал что-то без слов.

— У нее неприятности?

Он прокашлялся. Руки у меня начали дрожать, будто в комнате внезапно похолодало. Роберт не хотел бы его тут видеть. Отец пришел бы в ярость. Мне страстно хотелось все ему выложить, но я не знала с чего начать.

— Мне пришлось очень нелегко, — сказала я. — Извините, если я вдруг заплачу.

— Понимаю, мисс, но эта женщина на фотографии мертва. Ее тело обнаружили под матрасом в одной румынской гостинице недалеко от того места, где нашли вас. Возможно, вы ее там видели? Потом? Где-нибудь?

Я попыталась рассказать. Силилась выговорить слова, но они застревали у меня в горле, меня охватило чувство, для которого я не знала имени — я, словно в омут, провалилась в ярость, стыд и ужас от всего случившегося. Все происходящее — подготовка. Я хотела рассказать. Он забеспокоился, сообразив, что его неофициальный визит ради друга обернулся стратегической ошибкой. Он чертовски поплатится, если узнают, что он вел допрос в неформальной обстановке и ради кого-то другого. Никакой друг таких проблем не стоит. Даже потрясенная фотографией Клемми, я без труда читала его мысли. Когда я снова подняла глаза, он уже ушел. Даже не потрудился оставить визитную карточку.

39

Роберт настаивал на званом обеде, и я решила, что это разумная мысль. Он пригласил четыре пары: двоих его лучших друзей с женами и двух моих лучших подруги с парнями. Я не видела их несколько месяцев. Мы достали антикварный хрусталь матери Роберта. Три года назад он купил винные фьючерсы юга Франции, но ни разу не открывал премиальные бутылки, вино из Бордо, которое особо бередило его страсть к дорогому и абсурдному — в букете якобы присутствовал намек на свиной жир. В тот день он выставил сразу три бутылки. Были сигары, композиции из ранних весенних цветов от «Симпсонс». Он приготовил свой фирменный tarte aux pommes[13].

Пришли друзья. Вечер конца апреля холодом жался к нашим окнам, создавая восхваляемый нью-йоркский уют. Мы сидели за круглым столом на втором этаже вест-виллиджской квартиры и болтали о пустяках.

За третьей бутылкой вина жена одного из друзей Роберта задала поразительный вопрос. Она ходила в книжный клуб, где для дискуссии недавно выбрали биографию семейства Готти. По всей видимости, она не знала всех обстоятельств нашей с Робертом жизни. Никто ее не просветил. Она была слегка пьяна.

— Кто-нибудь из присутствующих знал кого-то, кого потом убили, причем убили намеренно? — спросила она, словно ничего подобного просто быть не может.

Роберт глянул на меня. С запястий у него только-только сняли повязки. Поджав губы, он взглядом просил меня потерпеть.

— Слышали когда-нибудь про пожар на фабрике «Триэнгл Шертвейст»? — спросила ее я.

Она покачала головой.

— Это случилось в тысяча девятьсот пятом в нескольких кварталах к югу отсюда. Погибли сто двадцать семь человек. Мне кажется, я знаю их всех. Мне кажется, я смотрела, как они горят заживо.

— Милая, — вмешался Роберт.

— Это считается? — спросила я глупую сучку.

Она моргнула, к нижней губе у нее прилипла пирожная крошка.

— И еще кое-что не дает мне покоя, — продолжала я. — Знаете, вся история с 11 сентября.

— Извините, — взмолилась она. — Как бестактно было с моей стороны…

— Но ведь это лишь верхушка того самого айсберга, который потопил «Титаник»…

— Эвангелина, — перебил меня Роберт и долил мой стакан так, что сухое красное запачкало ободок.

— Прямо под этим жилым зданием, под его фундаментом лежат пять индейцев-абенаки, задушенных во сне после того, как они выиграли в карты. Они были пьяны, когда их задушили. Выше по реке их ждали жены. Они втайне приняли Иисуса как своего спасителя. Но убийцы этого не знали. Возможно, это бы их остановило. Как вы думаете?

— Откуда вы все это знаете? — дрожащим голосом спросила сучка. Мне захотелось вырвать ей горло.

40

Вот уже две недели как Роберту сняли повязки. Мы были готовы для секса. Настал первый теплый вечер весны. Окна были открыты, в нашу спальню влетал ветерок.

Роберт вернулся из кухни какого-то ресторана, и пахло от него вкусно — жаренным на углях мясом. Сидя в халате, он по обыкновению читал сегодняшнюю газету. Без фанфар и излишнего шума я извлекла со дна шкафа амстердамскую коробку. Забыл ли он о ней? Как хороший еврейский мальчик, он был слишком вежлив, чтобы напомнить мне о подарке, особенно учитывая, что с нами сталось. Проскользнув в ванную, я развернула самый экзотичный ансамбль — нечто, сшитое из черной кожи. В критических местах там имелись отверстия, прикрытые маленькими занавесами с бахромой из стальных пластинок. Я превратилась в дом, важнейшие точки входа в который скрывались за стальными гардинами.

Теперь я испытывала голод и, надевая ансамбль, сексуальное влечение. Мне нравилось, что воображал себе Роберт. Сверху я накинула белый махровый халат.

— Выключи верхний свет, — крикнула я из ванной, — и задерни шторы.

Удивленно промедлив мгновение, он послушался.

— Закрой глаза, — крикнула я.

Когда я вышла в спальню, он сидел, сложив на груди руки, глаза у него были закрыты.

Я скинула халат.

— Открой глаза.

Это было мгновение ошеломляющей возможности. По его лицу разлилась благодарность, словно я выполнила обещание, то самое, из-за которого он давно уже корил себя, что взял. Но долго оно не продлилось. Оно тут же умерло, и я поняла, что совершила катастрофическую ошибку. Но я знала и еще кое-что. Он побагровел. Голова у него почти непроизвольно дернулась, руки смяли газету.

— Сними эту чертову штуку.

Теплый весенний ветер взъерошил ему волосы. В свете фонарей с улицы мерцали шрамы у него на запястьях. Я придвинулась ближе.

41

Все — лишь подготовка. Я еще отправлялась на ночные прогулки, но уже не в том районе, где жил Роберт. Я забредала все дальше на юг, все ближе и ближе подбираясь к кратеру посреди Манхэттена. В темноте я ела голубей. Однажды ночью, через много часов после заката, я подошла к заграждению и носом прижалась к холодной стали решетки. Я мало что видела внизу, но ощущала пустое пространство и то, что оно хранило. Раньше я никогда не ходила к эпицентру трагедии. Раньше мне не хотелось. Я дала тьме из той ямы подняться ко мне, пока она не закружилась у меня перед глазами. И я обнаружила, что это вовсе не пустая чернота.

Вскоре я почувствовала рядом с собой еще кого-то. Я стояла в сотне ярдов от угла котлована, на пересечении двух улиц. Под прямым углом к моему заграждению подходило еще одно, и там, в сотне ярдов или около того, по прилегающей улице кто-то еще смотрел на провал. Родственные души, но я была голодна. Мне надоели голуби. Неизвестный маячил в сгущающихся тенях у заграждения, смутный абрис человека вообще, но его личность была мне не важна. Не важна раса, вера или пол. Мои шаги ускорились. Обходя заграждение по периметру, я достигла угла. Я выискивала таблички, белые стрелки в полумраке. Названия улиц утратили свой смысл. Свернув направо, я посмотрела вдаль, туда, где улица вливалась в Вестсайд-хайвей. Там, на углу, стояло здание, где помещались офисы «Часа». Ближе ко мне, у самого заграждения стоял человек, сосуд плоти и крови. По улице ко мне медленно приближалась патрульная машина. Как раз когда свет фар лег на этого ночного гостя, я отступила в тень. А свет пополз вверх по ногам к голове, которая была огромной.

Я едва не выкрикнула его имя. Фары высветили лицо, затем самого человека, который пристально смотрел в провал, упиваясь его пустотой, как до того я сама. Потом, когда машина проехала мимо, его тело начало поворачиваться ко мне. Из последних сил я оттолкнулась от решетки. Я побежала на юг, к оконечности острова, и не оглядывалась, пока не достигла беспокойной воды у края парка. В Бэттери-парк я провела до рассвета, каждую секунду ожидая его появления.