Старгородские Тайны

Глава четвёртая,

Окончательно поняли мы, что признали в нас слободские истинных мастеров, когда в избу заявился дед Радим – первейший в Ведьминой слободе самогонщик. Нет, вы не подумайте чего зазорного! Не зелье дурманящее дед гнал. Совсем иным он промышлял.

Я уже говорил раз про живую воду – вещь в любом чародействе крайне необходимую. У нас в Беловодье с ней никаких трудностей не случалось. Из-под Гром-Камня ключ бьёт. Подходи к нему спокойно и набирай воды, сколько тебе потребно. Хоть и убеждал заезжий столичный волхв, дескать, не хороша у нас живая вода, чистоты должной в ней нет, простой народ ею пользовался и нахваливал.

Иначе в Старгороде. В заповедной роще Индрика-Зверя тоже животворный источник из сырой земли вытекает. Только роща эта ещё прежним князем боярскому роду Тыриных-Заховайских за услуги Отечеству в вечную собственность отдана. И никого те бояре к источнику не подпускают. А живую воду в город купцы иноземные привозят и за немалую цену продают – по пять гривен за ведро. Притом, что добрый конь лишь чуточку дороже стоит – семь-восемь гривен, а корова – и вовсе дешевле. Кто ж такую цену осилит? Только сам Великий Князь. Но с ним-то как раз Тырины своей водой делятся без скупости.

А волховать в Старгороде издревле привыкли не раз в месяц по большим праздникам, а каждый день. И что ж теперь – всему городу по миру пойти или вовсе от чародейства отказаться? Вот и приноровились старгородские умельцы с помощью хитроумных устройств из обычной водицы живую добывать. Слабенькая получается водичка, в пять раз больше приходится её на каждую ворожбу изводить. Так ведь и стоит она у кого – три шеляга за ведро, а у деда Радима – и вовсе два. Как ни считай, всё дешевле выходит, чем на торжище покупать.

Радим, хоть и продавал свою воду по меньшей цене, чем остальные, в накладе не оставался. Потому как в его приборе чан был куда вместительней, чем у прочих умельцев. А значит, и производил больше. К тому же, товар свой осмотрительный дед сбывал только людям проверенным, которые языком трепать понапрасну не станут. Спокойствие дороже прибытка.

И вот теперь сей сосуд чудодейственный у деда Радима поломался. Заливаешь в него обычную водицу – и обратно такая же выходит. Совсем опечалился дед. И ему ущерб немалый, и слободским без его самогона тяжко. Уж он и сам голову ломал, и других самогонщиков в избу приводил – никак поломку не определить. От отчаяния он к нам и пришёл.

Вернее, не к нам, а всё ж таки к бабке Милонеге. С её слов мы о дедовом лихе (а по правде сказать, так и о промысле его тайном) и узнали. Сам дед Радим бить челом безусым отрокам посчитал невместным и в нашу сторону даже глазом не повёл.

– Вы уж, сынки, не серчайте на него! – увещевала нас после хозяйка. – Дуреют мужики к старости. Гордость беспричинная мешает им добрым людям поклониться. Кабы одному Радиму то было надобно, я бы вас, соколики, и не беспокоила. А тут – всей слободе услужение окажете.

Переживала наша бабуля напрасно. Мы отказываться и не помышляли, а лишь порадовались заданию многотрудному. Порешили идти к деду всей артелью. Без бабки Милонеги зловредный старик нас и на порог не пустит. Да и мне при ней думается легче, покойнее. Могла бабка и советом помочь дельным. Что ни говори, а ведьма она была искуснейшая.

По её слову на дело двинулись поздним вечером. Всё ж таки, дело тайное. Прознает мытарь про прибор самогонный – и деда под острог подведём, и самим несладко придётся. А потому следует держаться подальше от глаз любопытных, да недобрых.

Перед самым уходом зазвала нас бабка к себе в кладовку.

– Послушайте меня, соколики, – зашептала она с самым что ни на есть заговорщицким видом. – Непростую загадку вам дед Радим загадал. Уж и до вас приходили к нему охотники. Бились, бились, да так ничего и не удумали. Боюсь я, как бы и вы не осрамились.

– Да что ты, бабушка! – тут же взвился Севка, гордо расправил хилые плечи и пребольно стукнулся затылком об низкую притолоку. После какового несчастья перечить хозяйке вмиг передумал.

– Ты не ерепенься, а лучше слушай, что тебе говорят, – наставительно сказала ему бабка, вытаскивая с заставленной всевозможными горшочками и пузырьками со снадобьями маленькую бутылочку из зелёного стекла. – Я вот что решила. Дам-ка я вам выпить настоя Перунова корня. От него все чувства обостряются, голова яснее становится. Глядишь, и вам он на пользу пойдёт. И сама с вами выпью. Сможем мы тогда беззвучно одними мыслями переговариваться.

Мы, конечно, зелья бабкиного отведали. Не то, чтобы сильно на него надеялись, а так, для храбрости.

Об одном нас хозяйка забыла предупредить. Что не только мысли друг друга мы будем понимать, а и всех остальных – соседей, запоздалых прохожих и даже домашней скотины. И потому, пока мы добрались до Радимовой избы, я успел узнать, что тётка Найдёна опять забыла подоить корову, что подлые коты с Кривого переулка ни за что, ни про что ободрали толстому Мырлыке уши, и под каким кустом зарыта вкусная сахарная косточка. Оставалось надеяться лишь на то, что сквозь толстые стены избы чужие мысли проникнуть не смогут.

Долго ли, коротко ли, но добрались мы до места. Дед Радим нас у калитки поджидал. С бабкой поздоровался, а нам едва головой в сторону двери кивнул. Заходите, мол, раз пришли. Изба дедова снаружи больше на лесную землянку походила. Сама низенькая, окна маленькие, односкатная крыша сверху дёрном обложена.

– А чего ж ты хотел, милок? – возник прямо в моей голове насмешливый голос. – Радим-то наш из лешаков будет. Али не знал?

Я растерянно оглянулся. В избу мы уже вошли, и я надеялся, что мыслей чужих, посторонних, больше слышать не буду.

– Да я это, Емелюшка, я! – улыбнулась мне бабка. – Мысленно с тобой говорю, как обещала.

– А меня ты слышишь, бабушка? – без слов спросил я.

– А чего ж не слышать! Чай, не за семь вёрст друг от дружки находимся.

– Да ладно вам о пустяках говорить! – вмешался так же беззвучно Севка. – Расскажи-ка лучше про деда. Как это – из лешаков?

– А так это! – передразнила старушка. Хотя, может быть, не такая уж и старушка. Мысленный голос у бабки Милонеги был молодой, задорный, звонкий. Чуть ли не девичий. – Лет пятнадцать назад, а то и боле, пришёл Радим в Старгород из Древнего бора. Не своей волей пришёл – его собратья-лешаки к князю по какому-то важному делу послали. Только поручения этого дед выполнить не сумел, а назад возвращаться остерёгся. У них, лешаков с ослушниками скоро разбираются. Выгонят из общины или отправят на болото поляны клюквенные от кикимор охранять. И придётся тогда целыми днями по кочкам скакать, нарушительниц вылавливать, а потом ещё и жалобы кикимор тех на жизнь их горемычную выслушивать. Тут через неделю с тоски волком завоешь.

Я понимающе улыбнулся. Кикиморы и у нас в Беловодье встречались. Безобидные, в общем-то, старушки, только чересчур крикливые и напористые. Они мгновенно появлялись на любых бесхозных, обычно – заболоченных, землях. Участки себе огораживали, из чего попало хижины строили и принимались огурцы выращивать.

Некоторые, правда, пытались и репу и брюкву сеять, и укроп с петрушкой, и даже заморские картопли с томатами. Но в основном огурцами занимались. Вырастали они водянистыми, безвкусными, сморщенными, как сами кикиморы. Зато и продавали их за бесценок. Не на торжище. Туда кикимор стража не пускала. Потому как получить с них пошлину за торговлю ещё никому не удавалось.

Но хитрые бабки и здесь выход находили. Устраивались вдоль больших дорог и всем прохожим и проезжим свой товар сбыть старались. А отвязаться от них было ничуть не легче, чем от мытаря княжеского. И многие покупки делали лишь для того, чтобы унять бесконечный поток причитаний и уговоров.

Так что, о нраве тех кикимор памятуя, наказание, деду Радиму грозившее, мне показалось не таким уж ничтожным.

– То-то и оно! – откликнулась бабка, все мои мысли, конечно же, уловившая. – Вот Радим в городе и остался. Выстроил избу на краю слободы, у самого леса, стал потихоньку к жизни городской привыкать. И ничего – прижился. А как чан самогонный себе смастерил, так и вовсе ни о чём не тужит.

– Д ты ж, тля, Млонег, ёнть, не слышь мня ссем! – малопонятно пробурчал вдруг дед скрипучим, таким грубым после нашей мысленной речи голосом. – Вон ён, сталбыть, прыбор ентот, дрын ёму пд дышло!

Тут все дружно к нему повернулись, а затем в ту сторону, куда он показывал узловатым пальцем своим, на древесный сучок похожим. Там в красном углу под оберегами, от гнева богов защищающими, стояла дедова гордость и его же печаль. Огромный, должно – восьмиведёрный, медный чан, весь перевитый трубками, с рычагами, да дверками по бокам. И с небольшой топкой, к днищу пристроенной. Да, не даром лешак беглый в городе хлеб ел!

Спервоначалу наши мысли о дедовом чуде особой глубиной не блистали: "Ух, ты!", "Эвон!", "Вот это громадина!". Потом, приглядевшись, мы с Севкой стали обмениваться замечаниями более дельными. Только были они неутешительными. Ни порчи злоумышленной, ни поломки какой случайной нигде видно не было. И в наговорах ничего подозрительного не обнаруживалось. Да ещё хозяйские рассуждения с толку сбивали. Забавно, что думал Радим так же, как и говорил – словами неполными, исковерканными, будто жёваными:

– Ходят, сморят, трогат всё, ёнть, буд чво пнимат. А главн дел, млчат, мастера хренвы! Хуш б пкрутили чво!

Выполнять лешаковы пожелания я не стал, а лишь, отчаявшись неисправность отыскать, принялся краем глаза горницу осматривать. Изнутри Радимово жилище оказалось намного приятней, чем снаружи. Не бедно жил дед. Печь изразцовая, на лавках – полотна новые, добротные, на полках – дорогая посуда из гоблинского фарфора и ложки серебряные.

– А ент всё по стронам зыркат, – тут же раздался в голове дедов подозрительный голос. – Каб не спёр чво!

– Бабушка! – беззвучно взмолился я. – Увела бы ты его куда, что ли. Совсем подумать не даёт.

– Как же я его уведу? – отозвалась старушка. – Да и не пойдёт он никуда. Не доверяет Радим тебе, разве не слышал?

– Так что же делать?

– А ты заслонись от него, соколик. Мысленно рукой по лицу его проведи, как будто след чей с земли стираешь. И он из головушки твоей безвозвратно исчезнет.

Я сделал, как было велено. Надоедливое ворчание и впрямь прекратилось. Но легче от этого наша задача не стала. Какой бы силой бабкин отвар не обладал, я по-прежнему не находил ни единой зацепки. Все части устройства были подогнаны, как полагается. Наговоры нигде не обрывались, не сминались. Правда, в распознании чужих тайн я не такой дока, как Севка. Но и он, похоже, в затруднении находился. А, скорее всего, никакой поломки в дедовом чане и не было.

– Без тебя вижу! – огрызнулся Севка. – Но должна же быть причина,по которой он не работает.

– Так, может, не в нём твоя причина, а где-то на стороне? – продолжал спорить я, ни на что особо не намекая, просто не желая уступать напарнику.

– Да что ты понимаешь?! – вскипел было дружок мой, да вдруг замер, задумался надолго и даже вроде как от мыслей моих заслонился.

– А ведь тут ты, пожалуй, прав! – произнёс он вслух.

До того неожиданно, что дед Радим, привыкший уже к нашему молчанию, испуганно вздрогнул:

– Чво гришь?

Но Севка так уверенно, словно всю жизнь приказы раздавал, приложил палец к губам, что даже строптивый хозяин мешать ему не осмелился. А мы с бабкой Милонегой ни о чём и спрашивать не стали. Знали, Севке дай только за ниточку ухватиться, он весь клубок размотает, да ещё два соседних прихватит.

И, надо сказать, не обманулись мы в ожиданиях своих. Напарник мой подошёл к большому серебрёному зеркалу, прямо над чаном на стене висевшему, и повернул его к нам тыльной стороной. Я поглядел на него и ахнул. От самого верхнего края зеркала начиналась узенькая, тоньше волоса, и даже волховским зрением едва различимая ядовито-зелёная светящаяся полоска. И уходила она куда-то вверх, то ли на крышу, то ли на чердак.

Вот она, порча! Да какая! Большим мастером наведённая и тщательно укрытая. Как она от зеркала к чану добирается, того даже Сёмка распознать не сумел. Но это уже и не важно. Главное, что источник всех бед мы отыскали.

– Расспроси-ка его, бабушка, про это зеркало! – не попросил, а, скорей, распорядился Севка.

Бабка Милонега не стала спрашивать, за что ж ей такая честь выпала. И так ясно – с нами дед и словом не обмолвится.

– А скажи, Радим Берендеич, – заворковала она, – ты через это зеркало не в мир ли смотришь?

"Смотреть в мир" – по-старогородски означает как раз то, что я проделывал с бабкиным яблочком на блюдечке. Хитрость тут не великая. Стоит за городом на Косом холме, вотчине боярина Осинского, чародейный Алатырь-Камень. Да не просто стоит, а видения всякие от себя во все стороны испускает. Новости городские, игрища, да гуляния, песни-танцы и прочие картины, добрым людям любезные. Откуда видения эти берутся – по-разному объясняют. Одни говорят – от богов, другие считают – от князя, а третьи и вовсе на боярина Осинского кивают. Не знаю, кто из них прав. Но, если на крышу уловитель особый приспособить, (ну и, конечно, на живую воду не поскупиться), то можно видения те прямо в избе наблюдать. Простые люди, такие, как бабка Милонега – на блюдечке. А кто побогаче – те в зеркале. Стоит оно много дороже, зато и видно в нём гораздо лучше. Дед Радим, на торговле живой водицей разбогатевший, тоже, видать, на удобство польстился.

– Дк, чво ж мне, на морд свою в ём любовац?! – не стал отпираться лешак.

Я едва усмешку сдержал. Голова Радимова, на заросший мхом трухлявый пень похожая, была воистину зрелищем достойным.

– А давно ль оно у тебя? – продолжала выпытывать бабка.

– Дк, с месц, кжись. Я ёво, едрён пустозвон, у Скробгатова купил. А птом ён, кпец значьт, мне рогатну кую т прслал, велел на крыш пставить. На следущ день прыбор и пвредилсь, – охотно, но не совсем понятно объяснил дед. – А чво те, Млонег, зеркл т моё здлось?

– А то, что рогатина эта тебе воду и портит! – не сдержавшись, сам обо всём рассказал Севка. – Заговорённая она. Как выбросишь её, так всё обратно и наладится.

Одним словом, управились мы с этой загадкой. Правда, зловредный дед упёрся, не хотел за работу платить:

– Дк, ёни ж, хрень набекрень, ничво ж не делли! За што ж им деньг двать?

Но бабка его живо окоротила:

– Стыдись, Радим! Ты ж без них одному Чуру ведомо, сколько бы маялся. Плати, не скупись! Или хочешь, чтобы вся слобода узнала, каким ты стал скупердяем?

Старик, понятно, сдался. Кто ж станет с ведьмой связываться?! Аж двумя гривнами нас одарил, хоть и поворчал напоследок. Но мы стерпели. Ему ж без этого никак, а с нас не убудет. Уже поворачивая в другой переулок, я разглядел в свете почти круглой луны, как лешак забирается на крышу – рогатину снимать.

Домой мы вернулись с первыми петухами. И сразу спать повалились. Потому как действие бабкиного отвара закончилось, а с ним и силы последние нас оставили.