Старгородские Тайны

Глава третья,

Мало-помалу артельные дела наши налаживались. К нам за помощью обращались теперь не только окрестные старушки, но и люди состоятельные. И хоть не всем удалось угодить, в грязь лицом мы с Севкой ни разу не ударили. Если что и не сумели исправить, то лишь потому, что было это выше сил человеческих. Кроме, пожалуй, одного заказа. Но тот случай особым был.

Зашла к нам как-то раз женщина. Приветливая, вежливая, скромно одетая. Но не наша, не слободская, а из Княжьего городка. Оттуда люди часто к нам на торжище наведываются, потому как здесь закупаться дешевле выходит. На торжище она про нашу артель и услыхала. (В слободе о нас люди говорили уважительно – бабка Милонега нарочно узнавала.) А теперь женщина эта к нам за помощью пришла.

– Что за беда? – спрашиваем.

А она в ответ:

– У хозяина моего, где я горничной состою, сапоги-скороходы в негодность пришли. Надевает он их на ноги, а они – ни с места. Очень огорчается хозяин. Ему часто по службе то у гномов, то у эльфов, али ещё где, бывать требуется. И без сапог он, словно птица без крыльев. Помогите ему, люди добрые!

– Отчего ж не помочь, – говорим. – А как звать твоего хозяина?

– Любомудр Звениславич, – отвечает. – Очень хороший человек и большой учёный по чародейной части.

Ах, вот оно что. Оказывается, наш профессор, ученикам своим малой оплошности не прощающий, сам простой поломки исправить не способен. Ну, что ж мы с Севкой – люди не злопамятные. И помочь знаменитому учёному за большую честь посчитаем. Нет, нет, какая может быть оплата?! Сделаем за так, от чистого сердца. Из уважения и в благодарность за науку.

Тут уж дружок мой рыжий расстарался. Всё, чему учили его, вспомнил, наговор подходящий отыскал и мне объяснил, что сделать требуется. Нет, сапоги-то мы профессору починили. Но душу всё же отвели. Устроили так, чтобы сапоги после дальнего перелёта непременно в самую грязь приземлялись. Век нашу работу Любомудр Звениславич помнить будет! А, впрочем, нет, не будет. Я от себя ещё один наговор прибавил. Из-за него ни в первый, ни во второй раз Севкино чародейство не сработает, и только на третий профессора неприятность поджидает. И на нас он даже не подумает. Ни к чему нам слава дурная. Только-только на ноги встали.

Но это мы всего лишь раз шалость себе позволили. А в остальном, работали на совесть. Жалоб ни от кого не слышали, одну благодарность. А после того, как починили мы купцу Скоробогатову птицу железную, самодвижущуюся, сладким голосом честной народ в его лавку зазывающую, и деньги у нас кое-какие завелись.

Там и всего-то волховства было – одна коробочка говорящая. А в остальном – сплошь рычаги, пружины, да колёсики. В них вся загвоздка и была. Когда та птица крыльями машет и голову поворачивает, один из рычагов коробочку в действие приводить должен. Но кто-то из приказчиков Скоробогатовских голову птице, видать, ненароком свернул. Потом, конечно, её в тихую на место поставил, хозяйского гнева убоявшись. Но связь хитроумную всё одно нарушил. Вот птица и умолкла.

Купец нас сперва к ней и подпускать не хотел. Но в ту пору в лавке его Будилихов приятель Нечай случился. Он к Скоробогатову подошёл и пару слов на ушко шепнул. После того купец к нам и переменился. Позволил птицу осмотреть и поломку исправить. А после наградил щедро. Тремя гривнами, да ещё и пряниками медовыми.

Тут мы себя богатеями и почувствовали. Хоть сейчас можно к мытарю Дотошному идти, подати княжеские выплачивать. Но мы с тем спешить не стали. Напрасно, что ли, за нас Тарас хлопотал?

Трудовые свои гривны мы на себя потратили. Севку приодели, сапоги новые ему справили, штаны, да кафтан суконный. Бабка Милонега платок пуховый от нас получила и доброго полотна юбку чёрную, цветами изукрашенную. Хотели ещё скатерть-самобранку приобрести. Но на справную, гномьей работы денег не хватило, да и водицы живой она за раз с четверть ведра требует. А дешёвую троллью покупать – потом с ней маяться. Про то и дитя неразумное знает. Пищу такая скатёрка, пока новая, может, и приготовит, да только есть её не возможно. Доводилось пробовать – ни рыба, ни мясо. Один рис безвкусный. Вот и решили мы с Сёмкой с покупкой повременить.

Ну, и себя я тож не обидел, купил рубаху шёлковую. Да не красную, или белую, а цвета кислой гоблинской ягоды лимона, в каких многие парни старогородские нынче щеголяли. В такой и на гулянье городском, раз в неделю на дворе княжеском устраиваемом, показаться не зазорно.

Только отдыхать нам редко доводилось. С утра до темна мы с Севкой по дворам бегали, добрым людям, чем могли, пособляли. А по вечерам дружок мой заново за науку засел. Спрашиваете, с чего бы это? Сейчас расскажу обо всём без утайки.

Был вечер дажьбождня. Дня праздного, по обычаю растрачиваемого на мытьё в бане, походы на торжище и весёлые полуночные гулянья.

И с первым, и со вторым мы уже управились, а веселье в нашей артели каждый понимал по-своему. Бабка Милонега к соседке на самоварные (а может, и медовые) посиделки отлучилась. Севка, свесившись над кадкой с водой, свои конопушки сокрушённо осматривал. А я с бабкиным яблочком на блюдечке забавлялся.

Зловредное яблоко, которое по-хорошему давно полагалось бы сменить, никак не хотело показывать то, о чём я его упрашивал. То развлекало меня городскими новостями, то услаждало слух развесёлыми частушками или, напротив, жалобными плачами. По большей части, в исполнении тех певцов, кто простым гуслям самогуды предпочитает. А чаще всего яблоко нахваливало товары старогородских и заезжих купцов. Да так громко и охотно, словно находилось в самой гуще слободского торжища, а с каждой проданной безделицы свою законную долю имело.

А я, горемычный, всё надеялся увидеть состязания по игре в лапту, или, на худой конец, в городки. Но яблоко мои желания либо не слышало, либо с завидным упорством в яму с отбросами напрашивалось. Теперь оно решило мне Великого князя показать.

Вот он, Владимир-то, с речью к народу обращается. Лицо у князя худое, какое-то усталое. Светло-каштановые волосы острижены коротко. А поверх них обруч золотой одет, драгоценными камнями сияющий – венец княжеский. Красоты неописуемой. Да и сам Владимир собой не дурён. Нос у него прямой, губы сжаты плотно и решительно. Глубокие карие глаза смотрят понимающе и немного грустно.

– С казнокрадством и мздоимством мы будем бороться нещадно, – говорил князь-батюшка тихим, ровным голосом. – Дружина моя храбрая день и ночь злоумышленников выискивает. И может уже первыми успехами похвалиться. Наместник Дальнегорский, на воровстве пойманный, с должности снят и в острог заключён. Также думный боярин Белошеин, на руку не чистый, от дел отстранён. И это только начало! Будем и торговцев бесчестных на чистую воду выводить, и тех, кто их плутни покрывает, тоже приструним.

Хорошо говорил князь. Просто и искренне. И в народе его за то сильно уважали. Вот только, помнится, в минувшем году он ту же песню, слово в слово, пел. А зная, что у нас на торжище творится, в успешность его борьбы не очень-то верится.

Послушал я князя, послушал, да и приказал яблоку угомониться. Не хочешь по-хорошему – не надо. Ещё раз чинить тебя я уж точно не стану!

– Помогай Дажьбог! Не помешаю? – послышался вдруг из сеней звонкий девичий голос, более всего журчание весеннего ручейка напоминающий.

– Милости просим! – дружно откликнулись мы с Севкой.

Такой голос никаких злых вестей принести попросту не мог, а хозяйка его непременно должна оказаться лицом пригожа. Или я девок никогда не видывал и не слыхивал.

Но в дверь лёгким ветерком впорхнула такая краса ненаглядная, какой мне и впрямь встречать ещё не приходилось. Только красота её была особая – хрупкая, нездешняя. Какая-то… невозможная, что ли. Эх, да разве словами такое опишешь?! Был бы рисовальщиком, изобразил бы лик её светлый. А так – только напрасно бересту изводить! Однако же, как-то сказать о ней надобно, иначе и разговор заводить не стоило.

Росту девушка была невысокого, сложения соразмерного. Одета в синий сарафан льняной с серебряными блёстками. Вроде и скрывал он всё, как приличествует. Только вся стать девичья под ним легко угадывалась.

Длинные, почти до пояса, волосы её, черноты и густоты необычайной, не были заплетены в косу, а лишь повязаны голубой шёлковой лентой. А лицо, и без того белизны редкой, от такого соседства казалось и вовсе, будто снегом присыпанным. Но оставалось при этом живым и тёплым. Губы красавицы тоже были непривычного цвета – не малины, не вишни, а скорей уж сливы. Причём цвет был их собственный, а не разными женскими ухищрениями созданный. (Я в этом кое-что понимаю и определить могу безошибочно).

Но это всё мелочи! Главными в облике незнакомки были глаза. Большие, синие, бездонные. Порой задумчивые, а через мгновение беззаботно-игривые. То загадочные, как будто хозяйке их была известна великая вселенская тайна, и она хотела, да всё не решалась о ней рассказать, а то по-детски беззащитные и доверчивые.

Нет, пожалуй, соврал я вам. Не смог бы я, даже если б умел, нарисовать незнакомку. Потому что так и не понял, какая же она на самом деле. Да и не пытался понять, а просто смотрел на неё во все глаза, не решаясь даже вздохнуть или произнести хоть слово.

А девушка тем временем учтиво обратилась к стоявшему ближе к ней Севке:

– Скажи, добрый молодец, не здесь ли живут мастера, негодные чародейные вещи исправляющие?

Дружок мой, похоже, был поражён красотой посетительницы ничуть не меньше, чем я. Он покраснел так, как только рыжие одни краснеть и способны. Ярко, густо. Дотронься до него – обожжёшься. И ответил он девушке, запинаясь и мямля, словно к языку его тяжёлая гиря была привязана:

– Д-д-да… Здесь… Эт-т-то я… То есть, м-м-мы… Вот.

Но и такой ответ гостью, видать, устроил. Она облегчённо вздохнула, улыбнулась и произнесла:

– Значит, я правильно шла. О вас я много лестного слышала. И когда беда приключилась, сразу решила к вам обратиться. Ты, наверное, Всеволод?

Севка от смущения сумел только головой кивнуть.

– А ты – Емеля?

Девушка повернулась ко мне. Но я оказался ничуть не красноречивей напарника своего.

– А я – Дина, – представилась и она.

Мы с Севкой переглянулись. У нашей гостьи даже имя было особенное, нездешнее.

– По-настоящему, моё имя – Ундина, – объяснила девушка. – Но так у нас многих зовут. Диной называться мне больше по душе. И короче, и приятнее.

– Где это "у нас"? – наконец, решился я подать голос.

– У нас – это значит дома у меня, – ответила мне Дина, глядя при этом почему-то на Севку. – Живу я на море синем, Междуземном. Далеко отсюда, – она опять вздохнула, на этот раз печально, и повторила – Ох, как далеко! Потому к вам за помощью и пришла.

– Так, что за беда с тобой приключилась, к-к-красавица?

Последнее слово далось Севке с видимым трудом, словно признать её красоту было поступком предосудительным, неучтивым.

– Вот, гляди, – просто ответила Дина и достала из рукава маленький костяной гребешок, изукрашенный искусной резьбой с изображением обитателей дна морского. – Этот гребень чудодейственный из рыбьего зуба мне матушка подарила, когда я в Старгород отправлялась. Чтобы вдали от дома милого могла я голос моря услышать и даже с родными поговорить. Хоть тихо и не всегда понятно, но матушку я порою с его помощью слышала. А ещё, если гребнем сим волосы заколоть, язык рыб и зверей морских понимать сможешь. Очень он мне помогал на чужбине с тоской-кручиной справляться. Да только…

– Что?

– Только отломилась от него частица малая, и всё. Молчит теперь подарок матушкин, не радует сердце голосами знакомыми.

– Дозволь, я посмотрю, – впервые со времени прихода гостьи произнёс без запинки Севка.

Дина протянула ему гребень. Их пальцы на мгновение соприкоснулись, и тут Севку словно прорвало. Ударившись из одной крайности в другую, он говорил без остановки, так что девушке лишь изредка удавалось вставить слово-другое. Правды ради признать следует, что, болтая без умолку, мой напарник успевал ещё и гребешок рассматривать.

Первым делом он заявил, что уже видел такие гребешки в Эльфийской земле и, как они устроены, хорошо знает.

– Ты что, был у эльфов? – широко раскрыла от удивления свои замечательные глаза Дина.

– Меня батюшка с собой брал, – с притворной скромностью ответил Севка.

– Вот счастливчик! А я эльфов никогда не видела, – воскликнула наша гостья и тут же принялась допытываться, – Расскажи, какие они?

– Да так сразу и не скажешь. Чудные они, непонятные. Сами ликом черны, а одежды яркие, разноцветные носят.

– А правда, что они почти не говорят, а больше поют?

– Ну, не знаю, – с сомнением произнёс Севка. – По мне – так скорее, наоборот, поют, словно говорят. Быстро-быстро лопочут по-своему под музыку громкую. И руками эдак по-особому водят, будто к себе подзывают. А ещё забавляются тем, что траву дурманную (иван-да-марья называется, только на наши цветы не слишком похожа) в трубочку сворачивают, с одного конца поджигают, а другой в рот вставляют. И дым премерзкий в себя вдыхают. А потом, дыма этого наглотавшись, ходят ошалелые и непонятно чему радуются.

Сдаётся мне, – Севка даже голос приглушил, как если бы собирался раскрыть страшную тайну, – оттого эльфы и чёрные такие, и волосы у них, словно баранья шерсть сворачиваются, что дымом насквозь пропитались.

Я так и не догадался, правду говорил мой рыжий напарник, или всё выдумывал. Эльфы далеко на закат от нас за океан-морем синим живут. И к нам заглядывать не любят. Гномы, гоблины, тролли – у нас частые гости. А вот эльфы – нет. Разве что, пару раз воевать с нами собирались.

"А хоббиты? – спросит иной дотошный читатель. – Что ж ты, мил человек, про хоббитов ничего не рассказываешь?" Да потому и молчу, что сам о них мало знаю. Слышал, что живут они в своей Хоббитании где-то далеко в сторону полуночно-восходную. Разъезжают по снегам нетающим на санях, оленями либо собаками запряжённых. Промышляют соболем, писцом и зверем морским. Шкурки и зуб рыбий нашим купцам продают. А сами к нам ездить не шибко любят. Вот и ходят о них по торжищу всё больше поговорки потешные, вроде такой: сколько хоббитов требуется, чтобы лунку во льду просверлить? Только стоит ли глупости всякие повторять?!

А вот Севка, похоже, не стеснялся и слухи городские за свои воспоминания выдавать. Но Дина слушала его со вниманием. А в мою сторону даже и не смотрела. От такой несправедливости я тоже на неё смотреть перестал и снова бабкиным яблоком занялся.

А Севка всё говорил и говорил. Про удивительные башни, верхушками своими в небо упирающиеся. Про летучие корабли и безлошадные повозки. Про забаву эльфийскую, в коей они большой мяч сквозь узкий железный обруч протолкнуть стараются. И про многое другое. Да ладно, пусть болтает! Девушкам нравится, когда парни вокруг них соловьями заливаются. А Севка…

Севка, похоже, просто подзабыл, что, в конце концов, придётся ему ко мне за помощью обращаться. Ведь сам он только отыскать неисправность способен, а починка потом завсегда мне достаётся.

Но вот дружок мой вдруг осёкся на полуслове и головою поник. Догадался-таки, что напрасно хорохорился. Но сдаваться не захотел, а сделал вид, что решил мне эту работу несложную перепоручить.

– Значит, так. Чар на этот гребешок множество наложено. Я даже не все из них до конца разобрал. Но этого и не надобно. Повредился только один наговор, самый верхний. Смотри, Емеля, внимательно! Видишь на рукояти зазубрину? Здесь наговор чародейный и повредился. Нужно его снять с осторожностью, зазубрину пригладить, а после наново заговорить. Справишься?

Ну и хитёр, рыжий лисёнок! И бровью не повёл, словно всю жизнь мне приказания отдавал. Ну, так уж и быть! Не стану я тебя выдавать. Пусть думает гостья наша, что ты в артели за старшего.

– Знамо дело, – отвечаю. – Когда ж это я не справлялся?!

Но обмануть Дину оказалось делом не лёгким. Посмотрела она на меня, на Севку и, как бы сама себе, сказала:

– Ах, вот, значит, кто из них мастер!

И после того о Севке уже не вспоминала. Села напротив меня на лавочку и молча за работой моей наблюдала. Только и слышно было, как обиженно сопит у неё за спиной забытый ухажёр.

Я нашу гостью понапрасну томить не стал. Быстро всё в порядок привёл и даже от себя гостинец прибавил. Уж больно жалко её стало. Живёт одна, на чужой стороне. От родителей и подружек вдалеке. Скучно ей здесь, поди. Вот и нашептал я ей на гребень наговор особый, позволяющий птичий язык понимать. Никто меня ему не учил, своим умом ещё в бурсе додумался. Очень уж мне тогда любопытно было, о чём меж собой пичужки малые переговариваются. Пусть теперь и Дина тем потешится. Только ей я ничего про то не сказал. Нежданная радость вдвое приятней.

Денег с неё за работу мы, понятно, не взяли. Тут уж у нас с напарником разногласий не было. А на прощанье гостья поклонилась нам поясно и сказала:

– Ну, спасибо вам, добры молодцы, за заботу. Позволит Дажьбог, ещё свидимся.

– А где ж оно случится, свидание-то? – спросил Севка, в душе которого обида боролась с надеждой. – Как найти тебя, красна девица?

– Кто захочет – найдёт, – загадочно ответила она и, выходя из избы, опять на меня посмотрела.

Вроде бы ничего и не сказала. Так, улыбнулась одними глазами. Но в груди моей вдруг сладко защемило, и не жалел я нисколько ни о бесплатной работе, ни о подарке тайном.

Тут вернулась домой бабка Милонега и всё испортила.

– Что это мавка в моей избе делала? – встревоженно спросила нас хозяйка.

– Кто? – дружно переспросили мы.

– Мавка – сиречь, дева морская, русалка, – объяснила бабка. – Да вы что, соколики, русалок никогда не видели?

– Бабушка, а чем они занимаются, мавки те?

– Про ту, что здесь была, врать не буду. Впервой её вижу. А вообще, в городе о них разное говорят. Не всему и верить следует. Скажу только о том, что сама видела. В баню они ходить любят. Там в тёплой воде вдоволь поплескаться можно. После в цирюльню наведываются – причёски завивают и ногти холят. А ещё лекарей тролльих часто посещают. Те им всё тело белое руками наминают, дабы лишний жир изнутри выгнать. У них ведь, у мавок, считается – чем девка тощее, тем, значит, краше. Эвон как!

Ещё они в лавках одёжных собираются и друг перед дружкой нарядами щеголяют. Хороводы свои русалочьи часто водят. Про иное, чего сама не проверяла, лучше умолчу. Чтобы вас зазря не смущать. А вот чтобы кто из них трудился где – нет, такого не слышала.

А что самое неладное – наши старгородские девки стали с них пример брать. Себя голодом истощают, нарды чудные шьют, ногти красят. Ну, и работать, конечно не желают.

Она покачала головой и дальше обращалась почему-то только ко мне:

– Ох, Емелюшка, выбросил бы ты её из головы. Опасные они, мавки-то. Вроде и зла не желают, но и радости никому ещё не приносили. Сколько молодцев старогородских через них погибель свою нашли! Заморочит мавка парню голову, уведёт за собой в окиян-море синее, и поминай, как звали. Ты уж, сынок, послушай меня, старую. Чуром-заступником тебя заклинаю – и думать о ней не моги! Пропадёшь ни за что. Понял ли?

Бабка Милонега посмотрела на меня, убедилась, что ничегошеньки я не понял, ещё раз покачала головой и ушла к себе в спаленку.

После мы бесед о прекрасной нашей гостье не затевали, но бабка ко мне ещё с неделю приглядывалась. А я, как умел, подозрения её от себя отводил. Стоит ли объяснять, что черноволосую синеглазую Дину я не забыл и на новую встречу надеялся.

Да и Севка, видать, тоже. О русалке мы и с ним больше ни разу не говорили. Но лишь потому, что не желали друг перед другом мечты свои потаённые раскрывать. Но с того памятного дня Севка за науку-то и взялся. Не иначе, досадно ему стало, что его за неумеху приняли, не способного чары волховские навести. Решил он при новой встрече Дину своим искусством поразить.

И занимался дружок мой, мало сказать – со старанием. Со злым упорством. Да так, что через неделю-другую наговоры у него получаться стали. Пусть самые простые, через два раза на третий, но получались. Правда, Севке этого мало было. Он хотел непременно меня превзойти. И невдомёк было глупому, что ему от Сварога свой особый дар положен. Лучше него никто чужие чары распознать не умел.

Через это его умение мы себе после неприятности и нажили. Но это я уже вперёд забегаю. А пока – обо всём по порядку…