Старгородские Тайны

Глава одиннадцатая,

Сказано – сделано. Только сказано быстро было, а твёрдую землю под ногами я почувствовал лишь много позже полудня. Ко всем бедам в придачу ещё и клубок мой куда-то затерялся. Может, отстал по дороге, или в трясину угодил. А возможно, решил он, что задачу свою выполнил. Из терема княжеского меня вывел, от погони уберёг. А дальше, друг Емеля, сам выкручивайся. Ну, что ж, и на том спасибо! Хотя с клубочком путеводным я бы из болта этого куда скорее выбрался.

И напрасно я к нему так пренебрежительно отнёсся. Хорошее болото. Настоящее, большее, топкое. Один ворот рубахи на мне сухим и остался. Да и то не сухим, а насквозь пропотевшим. Потому как напрыгался я по кочкам изрядно. Хорошо ещё сапоги свои в трясине не оставил, и то удача необыкновенная. Вот только больно тяжелы они стали. Как будто не воды, а свинца я в них зачерпнул.

Ну, ничего, вон до того бугорочка сухого, мхом заросшего, доберусь и там передохну. Сапоги сниму, воду из них вылью. Хорошо бы ещё костерок развести, да обсушиться. Но вот беда, огнива я с собой не прихватил. Не собирался я сегодня в лес как-то.

Ой, да что ж это делается, Сварог-заступник! Облюбованный мной пригорок и с громким криком на меня бросился:

– Држи ево, мать вою рстак! Неча плес нашму шасть!

Следом из-за деревьев ещё две моховых горы выбежали. Именно – выбежали. Потому что успел я у них ноги разглядеть. Кроме того, диковинные созданья наверняка ещё глаза, рот и руки имели. Очень сильные руки. Это я уяснил, когда они меня легко и быстро скрутили и в вглубь леса поволокли.

– Ппалсь, глубчик! Буш знать, ёнть, к безпрос в древн бор збирац! – приговаривали моховые чудища, тычками в спину мне дорогу показывая.

Так и продолжалось, покуда мы к большому холму, кустами можжевеловыми почти до самой вершины заросшему, не вышли. Всё подножье его какими-то норами и пещерами было изрыто. Будто очутился я на обрывистом речном берегу, ласточкиными гнёздами усеянном. А чуть в стороне под вязами столетними виднелись совсем уж обыкновенные землянки, по самые окна в траве укрытые. Из каждой из них такие же косматые существа, большие и совсем крошечные, вероятно – детёныши, к нам сбегались.

– Эвн, глянь, кво пймали! Ща старста прдёт, рзберёц! – кричали они и на меня лапами своими показывали.

Что-то в их облике и говоре трескучем было знакомое, вернее сказать – припоминаемое. Особенно словечко это – "ёнть". Где-то я его уже слышал, причём, не так давно. Ну, конечно же! Дед Радим, Старогородский самогонщик так говаривал. И выглядел старик схоже. Может, и не таким заросшим был, но тоже пень лесной напоминал. Не иначе, как его соплеменников-лешаков я теперь и повстречал.

Вот, значит, где я очутился! Древний бор. Заповедный лес, в тридцати верстах на запад от Старгорода начало берущий и неизвестно до каких пределов простирающийся. Потому и неизвестно, что человеку обыкновенному вход сюда заказан. По старинному договору, первым Лукоморским князем с лешаками заключённому, Древний бор им одним безраздельно и на вечные времена принадлежит. И никто к нему без дозволения старосты лешачьего близко подойти не в праве.

А я, стало быть, подошёл и договор сей нарушил. И ждёт меня теперь кара суровая. Жаль только, не удосужился я у бабки Милонеги выяснить, какие у них, у лешаков за это наказания предусмотрены. Розгами высекут, или опять в подземелье посадят? Так ведь, родные мои, я ж не нарочно! Я ж от погони спасался. Да и не ведал я, по чьей земле хожу!

Я схватился за руку одного из подошедших, самого бородатого, рослого и крепкого, более всех прочих, однако, на человека похожего, и обо всём этом подробно ему доложил. А рассказ свой слёзной просьбой завершил:

– Дяденька, отпустите меня! Велесом – лесным хозяином клянусь, я ничего злого не замышлял!

Лешак, (как оказалось, он и был здесь за старосту), на меня посмотрел недоверчиво. Говорил он почище остальных, хотя в сравнении с ним тот же дед Радим княжеским глашатаем покажется. А уж когда староста горячился, (а как тут не волноваться, когда уже пятого нарушителя за месяц отловили), так же, как и все лешаки, слова проглатывал:

– Дк, мил чек, все вы одно грить – зплутал, д не знал, д боль не буд! А птом глядь – чрез месц опять он ж ппалсь, муху ёму в ухо!

– Нет, дяденька, я не такой, – продолжал я его убеждать и решил, как мне казалось, самый веский довод привести. – Я ваши порядки уважаю. У меня даже в городе знакомый лешак имеется – Радим Берендеич.

Зря, ой, зря, я про него вспомнил! Староста прямо подскочил, будто ужаленный, про деда услышав:

– Ты имя эт, дрын чрез тын, в нашм бору не вспминай! Нет боль таков лешка! Не знам ево и знать не хтим!

– Отчего ж вы его так не любите? – удивился я и тут же сам вспомнил, что бабка Милонега мне о лешаке рассказывала.

– Дк чво ж нам, полено до колена, целовац с ним штоль? – проворчал лешак. – Ён ж всё племя наш предл.

И он, всё так же речь свою приговорками прореживая, о причинах своей нелюбви к Радиму поведал. А остальные лешаки вокруг нас на корточках расселись и молча головами кивали, рассказ вождя своего подтверждая.

Знаете, я лучше своими словами перескажу. И мне язык лишний раз ломать не охота, и вам понятней будет. Уж больно заковыристо староста изъяснялся! Половину слов я скорее угадал, чем расслышал. Значит, вот как дело было:

Тому уж лет пятнадцать назад в Древнем бору, на Горелой поляне внезапно люди объявились. Две дюжины молодых, сильных парней, а может, и того боле. И сразу, никого не спросясь, принялись деревья рубить, частокол городить, да избу строить. Слыханное ли дело? Испокон веков никто так открыто древний договор не нарушал.

Собрались было лешаки пришельцев прогнать, но те мечи булатные из ножен повынимали и кичливо заявили – не вашего ума это дело. Им-де сам великий князь разрешение дал, и только перед ним-кормильцем будут они ответ держать. А если кто помешать дерзнёт, скоро в лесу вся дружина княжеская появится. Так что, идите-ка вы, пеньки болотные, восвояси и радуйтесь, что не весь Древний бор у вас отобрали.

Шибко оскорбились тогда лешаки. Созвали сход и долго речи воинственные вели, но тем и ограничились. Столетия уединённой, тихой жизни смягчили нрав некогда буйного племени. Три тысячи крепких здоровых мужиков ссориться с княжьими слугами так и не решились. Лишь послов к князю отправили, дабы справедливость и права свои исконные отстоять. Главным в посольстве всеми уважаемого старца Зосиму назначили. А в помощники ему трёх молодых, по лешачьим понятиям, смышлёных парней выделили. Молодых – это значит ещё шестидесяти годов по земле не отходивших. Среди тех послов пятидесятитрёхлетний Радим самым младшим и оказался.

Составили лешаки князю грамоту, в коей обиды свои высказали и смиренно просили обычаев древних не нарушать. И кто знает, может, всё бы ещё миром вышло, кабы в пути старец не занемог. Тяжко ему стало после стольких лет, в лесу на чистом привольном воздухе прожитых, пылью дорожной дышать. Так занедужил Зосима, что и шагу ступить без поддержки не мог. И решили послы назад в Древний бор с двумя сопроводителями его отправить, а в Старгород одному Радиму наказали идти.

Как там в городе всё обернулось, только Сварогу-отцу небесному, да самому деду известно. Может, пытался он князю челобитную подать, да от ворот поворот получил. Или по дороге что недоброе вызнал и потому идти в княжий терем забоялся. Только назад лешак не вернулся. Долго ждали от него вестей в Древнем бору, но так и не дождались. А пришельцы ещё пуще вольничать принялись. Чудищ неслыханных в свою заимку завезли и великое множество зверей и птиц лесных на их прокорм истребили. С обитателями здешними они и вовсе считаться не желали. А заново пожаловаться князю стало теперь гораздо труднее. Глеб Доброхотович распорядился лешаков боле в Старгород не пускать.

– Так ведь князь-то у нас другой теперь! – перебил я старосту.

Долгий рассказ совсем усыпил меня, так что я о своём положении незавидном позабыть успел. До того увлёкся, чудные лешачьи слова на обычный лад переиначивая, что не заметил даже, как руки, меня под микитки удерживающие, хватку ослабили. И лишь когда лешак по ошибке имя прежнего князя назвал, начал я от дремоты пробуждаться. Вспомнил, и что в плену нахожусь, и что обычаи местные нарушил. Но движений резких делать не стал. Пусть сторожа мои совсем размякнут. А я пока узнаю, что со мной лешачий староста делать собирается.

– Как – дргой? – удивился тот. – Почму, ёшь твою вошь, дргой?

– Да уж третий год пошёл, как старого Глеба князь Владимир сменил. Тот, что раньше сыскным ведомством заправлял.

– Ну, эт мне всё едино, кем ён был! – хмыкнул лешак. – У них ить как, кто не брат, т сват. А чо за чловек твой Владим?

– Откуда ж мне знать?! – честно признался я. – Люди говорят, новый князь за простой народ радеет. Боярам спесивым спуску не даёт, порядок в земле Лукоморской наводит.

– Эвн как! – лешак в затылке почесал и надолго задумался.

Ну, давай уж, решай чего-нибудь! Сколько можно пугалом здесь стоять! Хоть бы накормить догадались, прежде чем допрос учинять.

– Знаш чо, паря, – проскрипел он, наконец, – мы тя сперва накзать хтели. Дк виш, ёнть, как всё прменилсь! Отыщи к ты в горде Рдимку твово, рог ёму меж ног, и кажи, штоб грамоту наш новму князю предал, ответ дождалсь, а птом домой возврщалсь. Тода и Рдимке, пыж ёму туды ж, и те прощень будт.

И всего то? Просто в город сходить? Да я бы с радостью, только нельзя мне там показываться! Вмиг схватят прислужники воеводовы! А уж что они потом со мной сделают, я даже думать не хочу.

– А если я откажусь?

– Дк, была б охота, найдём и енота, – весело ответил лешак. – Псидишь денёк-дргой в ямь, враз сгласишсь.

Понятно, и так – не ладно, и по-иному – худо. Только уж лучше у лешаков в норе земляной прохлаждаться, чем на дыбе у воеводы висеть!

– А коли я соглашусь, а сам, как Радим тот, передумаю? Что делать станете?

– Нет, мил чек, не предумашь! – всё так же беззаботно отозвался староста. – Лешки тож два раз в один капкан не попадат. Знам мы вас! Назвалсь груздём, штоб не прибиль гвоздём. Не получиц! Мы те оберег на шею пвесим, котор клятву нарушть не даёт. Пойдёшь, как милеьнк!

Вот теперь всё ясно стало! Заставят меня лешаки поклясться, что я поручение их выполню. А потом ещё и наговор наложат, чтобы от слова своего отпереться не смог. Нет уж, ребята! Сам я голову свою в петлю совать не стану. И другим распоряжаться ею не позволю. Хоть и не велика надежда от лешаков в их родном лесу скрыться, а попробовать придётся. Нет у меня другого выхода! Была – не была, выручай меня, Хозяин лесной!

– Согласен, быть по сему! – с притворной решимостью крикнул я и рукой махнул, будто бы шапку оземь бросаю.

Сторожа поневоле руки мои отпустили, позволяя мне досаду таким образом излить. Совестно им, видать, стало, что человека принудили.

А мне только того и надобно! Ужом меж ними прошмыгнув, я в сторону холма кинулся. Там лешаков меньше всего было. И никто из них помешать мне не успел. Одного подростка я с ног сбил, кучка малышей сама разбежалась. Путь вокруг холма свободен. Лишь бы ноги не подвели, да воздуху для дыхания хватило!

Ох, как я припустил! Как стрела, или скорее, как молния, потому что дорога моя между деревьями петляла и изгибалась постоянно. Я думал, что утром бежал очень быстро. Может быть, так оно и было. Но сейчас я летел стремительно, словно внезапный порыв ветра. И так же быстро угас. Ну, не может человек, не спавши, не евши, целый день носиться, как ошпаренный! Холм я обогнул и ещё полверсты одолел. Но затем нога моя за предательский корень зацепилась, и я прямо личиком белым в мягкий, влажный мох зарылся. А тем временем ко мне со всех сторон озлобившиеся лешаки подбирались.

Мокошь – мать пресветлая! Что ж у меня за день сегодня такой?! Всё-то я куда-то бегу, все-то меня изловить пытаются. А с этими косноязыкими я уж во второй раз в догонялки играю. Как бы не в последний! Эх, никогда я до кулачного боя охотником не был, но нынче, видать, без того не отвертишься. Я с земли поднялся, рукава у рубахи засучил и крикнул, надеюсь, что грозно:

– А ну, подходи, у кого голова крепкая!

Не то чтобы я и впрямь запугать их рассчитывал, скорее, себе хотел смелости добавить. И ведь, что удивительно – остановились лешаки. Сперва растерянно, а после и вовсе с ужасом в мою сторону поглядели, да как вдруг бросятся врассыпную, вопя ещё громче обыкновенного.

Чем же это я их так напугал? Догнать, да спросить? Нет уж, увольте. Сил на то у меня уже не осталось. Сердце стучит так, что крики лешачьи заглушает. То они там кричат то? Поди пойми их, словоедов! Только и разобрал два слова: "хозяин лесной". Вот те на! Это я что ли? Получается так, больше ведь вокруг нет никого. Или всё-таки есть?

Я оглянулся и сам от испуга на землю сел. В пяти шагах от меня огромный, вдвое больше обычного, медведь стоял. Страшный, лохматый. Точь-в-точь, как в тех страшилках, что у нас дома в ночь на Корочун рассказывать любили. Стоял и глазищами своими чёрными нехорошо этак на меня посматривал.

Матушка моя! Для того ль ты меня на белый свет родила, чтоб с диким зверем силой мериться?! Бежать надо, опять бежать, ещё шибче прежнего. Ан не могу. Руки-ноги от потрясения у меня поотнялись, голос пропал и мысли все разбежалися. Только одна, самая невесёлая осталась: "Эх, пропадай моя буйна головушка! Примите, не обидьте Емельку предки в Вырии светлом!" Я весь в комочек сжался, в мох поглубже зарылся и оттуда на зверя лютого с робкой надеждой смотрел. Может, не станет медведь меня драть, побрезгует?

А с ним и вправду что-то неладное творилось. Затрясся бурый, зарычал обиженно и набок завалился. Что за чудеса? Али боги надо мной сжалились и медведя хворью внезапной поразили? Э, нет, тут не в болезни дело, тут волховством попахивает. Гляжу, а зверь и не бурый уже. Вся шерсть с него исчезла куда-то, лапы удлинились, а голова, наоборот, уменьшилась.

И тут на меня озарение снизошло. Хорс – владыка ночной! Да он же оборачивается! На моих глазах медведь в человека превращается. Много я рассказов про то удивительных слышал, а воочию наблюдать впервой довелось. И не приведи Дажьбог ещё раз увидеть! Самому оборотню мучение, а и смотреть на него – радости мало. Так и лежали мы друг подле дружки – зверочеловек беспомощный, в судорогах бьющийся, и я, от испуга окаменевший.

А потом, не знаю уж, как такое и случилось, а только свет в глазах моих померк вдруг. Стыдно признаться, но уж что было, то было. Обморок со мной случился, словно с барышней какой кисейной. Может, от голода это, или оттого, что воздуха не хватило. Но сознание я на мгновение потерял.

А из беспамятства меня голос знакомый вывел:

– Тю! Емеля, бис тобе у лопатку! Как же тебя сюда занесло? Вставай, хлопче, застудишься! Да открой глаза-то, не бойся – не съем!

Глаза я, понятное дело, открыл, но поверить им спервоначала не решился, как до того и ушам своим. Но видение не рассыпалось, даже когда я дав раза себя ущипнул. Тарас Будилихо, мой старогородский знакомец! Вот так встреча!

– Да как же ты… да я же… – попытался я радость и изумление своё выразить, но так ничего внятного сказать и не смог. Лишь на шее у него повис и разрыдался, будто дитя малое.

Срам, конечно, что и говорить. А ещё стыднее, что обниматься к мужику голому полез. Одежды-то ведь на Тарасе, только что из медведя оборотившемся, никакой не было. Но меня в ту пору приличия не заботили. Я ж совсем было к лютой смерти изготовился, а теперь – словно родился заново. Да и Будилихо ни о чём таком не задумывался, лишь растерянно по спине меня похлопывал, да приговаривал:

– Да будет тебе, хлопче, будет! Пойдём, у меня тут неподалёку избушка есть, там мне всё и расскажешь.

– А эти… лешаки нас не тронут? – сквозь слёзы спросил я.

– Лешаки? Нет, куда там! Они меня пуще гнева Перуньего страшатся. – Тарас довольно рассмеялся. – Я же каждый год в лесу ихнем так буяню. Они теперь до утра носа из землянок своих не покажут.

Слова богатыря меня малость успокоили, и я дорогой все свои злоключения ему пересказал. И про воеводу, и про тайну его, и про питомник, где василисков разводят. Только о Дине не словом не обмолвился. Моя это боль, нечего её на чужие плечи перекладывать!

Тарас меня слушал внимательно. Охал, изумлялся, переспрашивал. Но поступков моих никак не оценивал, лишь мрачнел всё больше. Да и воеводу осуждать не спешил. Впрочем, я того и не очень желал. Мне просто душу излить было нужно. Слишком уж много всего со мной за эти дни приключилось, и не мог я больше переживания те в себе носить. А уж лучшего слушателя, чем Будилихо, во всём Лукоморье вряд ли сыщешь.

Так за разговором мы две версты отшагали и к избушке неприметной пришли. Войдя в дом, Тарас первым делом оделся, потом ужин немудрёный приготовил, сам поел и меня накормил. А тут уже и темнеть начало. Вот он меня на свою лежанку спать и отправил:

– Отдыхай, бедолага! – как-то совсем по-отечески сказал он мне. – Умаялся, поди, за день. А утром решим, что с тобой дальше делать.

Я спорить не стал, растянулся на мягкой перине и тут же задремал, даже не подумав о том, что самому Тарасу не слаще моего эти дни приходилось. А может, и хуже гораздо. Не был я никогда оборотнем, не знаю.