Спаситель

Глава 7

2 июня 7197 года. Сибирь.

Из подлеска на изломанное балкой раздолье в свежий пасмурный полдень выбралась небольшая телега. На передке полулежал безбородый парень с пугливым лицом — помыкал крепкой лошаденкой. Чуть поотстав, перескакивая с кочки на кочку за телегой спешила троица. Лица у всех невеселы: у двоих хмуры, а у третьего, шедшего последним — чернобородого с длинными черными волосами — отрешенное, как у иностранца или немого. Впрочем, немым он и был. С немых спрос не велик.

— Савка, заблудился ты, говорю, — ухнул самый крепкий из троицы — жизнелюбивый в другое время Данила.

Пугливый с передка что-то ответил и совсем разлегся, скрывшись за плотно уложенными мехами.

— А?

Из-за мехов выглянуло Савкино лицо — словно кошачья морда.

— Дымки, — тихо сказал он, будто извиняясь. И впрямь — невеселые мысли. Вдали над перелеском нитью вился дымок, а за ним теперь хорошо проглядывались и другие.

Мужички посмурнели еще больше, только немой глядел вдаль спокойно, не мигая.

— Не тяготись, братишки, сказывают кобылка зде онамо хлеб поела, авось слободским живо обменяем.

— Ты охотник, Антон, а не хлебопашец. Кобылка тебе да морозы… Хлеба нет, стало быть при острожке голытьба одна, да ясачные рабы на казенных сухарях.

— Во-то набеги же.

— Тьфу на тебя, прости Господи.

— Ну прячь сапоги, Данила, коли так.

— Сапоги-то спрячу — себя яко спрятать?

— Трусишь?

— А пожить неохота? От рабства бежали и сызнова поимали.

— Побойся Бога.

— Не греми, Антон. Ведаешь, еже мне того стоило.

Помолчали.

— Во-ся токмо в толк не возьму, почто Вассиан на верную смертушку нас посылает.

— Молчи, Данила.

— Нешто на проповедях не бываешь?

— Молчи, говорю!

— Нет-нет, да об огне старец толкует.

— Врешь! — рассердился Антон. — Не о том проповеди его! Денно и нощно молится Вассиан, прося Гооспода о вознесении нашем за все испытания!

— Сам разумеешь все, чай не дурак вдосталь…

— С немого бери пример, браты, — разрядил напряжение Савка, — ни слуха, ни разуменья, зато на душе тишина, яко у сытой собаки.

— Воистину блаженный.

Немой проигнорировал уколы своих попутчиков, обогнал их и спокойно пошел вровень с телегой.

Спустя час выбрались на узкую вспученную ливнями дорогу, вскоре показались первые лачуги. Их бедный вид усилил отчаяние путников. За ними выступили черные тыны острога, выросшие будто до небес, дозорная башня над воротами взирала хищным оком.

— Больно тихо тут, — прошептал Савка, выводя лошаденку на дорогу.

Подгородная слободка — едва ли больше пары десятков дворов. Да и дворами-то не назвать — черные скособоченные избушки, колья вразнобой вместо ограды.

Вдобавок над башней в небе свернула молния и покатилась с запозданием громовая канонада.

— Да ужо наторгуем тут, — настороженно вращал головой Данила.

Путники предположили было, что жителей похитили набежавшие степняки — уволокли в ясыри киргизы, но во втором от края дворе у разбитого курятника в золе стоял чумазый ребенок лет шести и глядел на них, будто на диковинных зверей.

Раздавшееся неподалеку хрюканье приободрило Савку.

— Что малой, тятька твой где? Хлеб привезли.

Прозвучало это жалко в таком бедном дворе — ни скотины, ни лабазов, ни огородов. Черная изба — будто мертвый сруб гаревый.

Ребенок молчал, продолжая беззастенчиво пялиться на путников.

Мужики посмотрели хмуро на безмолвную стену острога.

— Уж лучше свисты разбойные, чем тишь такая, — озвучил всеобщий страх Антон и нарвался на проклятия.

— Воротиться надобно. Большо повезет — тунгусов сыщем, обменяем на ножи, Макар выплавит в топоры.

— Твоя правда, — повеселели все.

— Дойдем уж вровень по слободке, и взад. Вассиан и сам не велел в острожек ходить, скверной мараться.

— Так и быть.

Дивясь нищете подострожной деревушки, путники все-таки встречали признаки жизни — то петух кукарекнет, то закричит кто-то пьяно в избе, то лошадь взоржит. У шестого двора послышались крики и даже смех. Добрались, ближе к стене у ручья неожиданно обнаружили вероятно всех жителей — на дворе теснилось мужиков восемь все тощие, с дикими глазами, босые почти все, кроме двоих в лаптях, рубахи — перелатанные, рваные. Окружали они избитого тунгуса, привязанного за шею к тыну. Тунгус казался уже неживой — глаза заплыли на окровавленном лице.

Дикие лица мужиков обернулись на четверку путников.

— Доброго дня, христиане! — поприветствовал их Савка.

Никто не ответил и не кивнул даже. Мужички в ответ смотрели молча, недобро. Один крестьянин с щучьим лицом, лишь задрал острый подбородок и прищурил глаз.

— Вы кто такие будете-то? — спросил он нахально.

— Пашенные мы с Урюпа, хлеба на продажу привезли.

Половина мужиков при этих словах усмехнулась, переглянулась, а остальные поглядели на ноги путников — у всех, включая немого на ногах были пусть и старые, но сапоги.

Все сверлили взглядами путников, телегу — неприятно, люди вроде и русские, а холодком веет.

— Опоздали мы на ярмарку? — с улыбкой пробасил Данила, незаметно отступая к телеге, где припрятана под мехой была дубинка.

— Да уж опоздали! — засмеялись мужики. — Да ничаво, у нас ярмарка вишь от пасхи до пасхи. Хошь степняка на хлеб обменяем? Добрый раб, а? Токмо чур сапоги впридачу. И лошадку! На ней теперь же не доедете в свой Урюп — киргизы по дорогам рыщут, а вы к запощению привычны али как… раскольщички?

— Сице сталось, православный православных у вас привечает? — Данила с трудом гасил ярость улыбкой.

— Кому православный, кому — веры изменщик.

— Хороши разговоры на краю земли. А повеселей песен у вас нет?

— Воротимся, — шепнул ему Антон, тронув за плечо.

— Амо же вы, православные? — закричал щучьелицый видя, как путники поворачивают вместе с телегой. — Обождите! Обменяем твой хлеб на вареную крапиву да на жареную саранчу!

— Молчите! — яростно шептал Антон сутулясь и напряженно двигая лопатками. — Пущай смеются, лишь бы уйти.

Смех и шутки, летевшие в спину вскоре действительно утихли, путники дошли уже до конца деревушки. Надвигался вечер. На душе немного полегчало — вроде бы страшное позади, но все же указание Вассиана осталось неисполненным.

— Что Вассиану скажем?

— Да так и скажем — едва ноги унесли.

— А бо можа испытывал нас Вассиан, а? А мы не дошли-то?

— Убо испытание — на плахи под топоры казацкие угодить?

— А большо и то!

— Скоморошничаешь да не весело!

— А я честно скажу, братья, — серьезно хмыкнул Савка, гладя лошадь, — ежель меня на угольях жечь начнут казаки, не верю еже хозяином своему языку останусь.

— Не болтай, Савка! Честно скажем Вассиану — в посаде мены нет. Народ о топорах и косах не ведает, травой-бурякой питается, на лягушек ватагами ходит. Да у них даже копалок нет! Сами видели.

Все повеселели.

— Дело говоришь!

— Поди сами живут грабежами. А с такими грешно дела ведать.

— Воистину прав Вассиан — сатанеет мир.

Тут из-за последнего дома на четверку выскочил низкорослый полуголый мужичонка с подбитым глазом.

— Куда же вы, люди добрые?

— Чего тебе? — строго спросил Антон.

— Да вы не обижайтесь на этих босяков бездельных! Хлеб нам надобен — обменяем на что хотите.

Путники остановились.

— Ты почем знаешь? Ты кто такой?

— Я Васька, сын Бармошки. Тута из переселенцев.

— Да не бреши, Васька, нешто есть у вас топоры да косы?

— И топоры и косы есть, новехонькие. И гвозди есть даже и лодки, если надобно.

— Откуда же тут?

— Да вы окраю слободу обошли. Вона там избы добрые, — мужичонка махнул рукой на запад, Климов двор, хочь бы, у него хозяйство большое, все есть. А хлеба нет. Мы казенного ждем, горемыки, да пожаров боимся.

И все же мужичонка не внушал доверия — оборванец какой-то.

— А тебе какой интерес, али ты с того двора?

— Не с того, — захихикал мужичок, — мне за добрый совет много не надо — ложки, али пирога кусок. А может хлебного имеете, ась?

— Не грешим.

— Вижу-вижу, — заулыбался мужичок, — да хочь полкопейки сыщется?

Путники призадумались — странно, в самом деле, что хоть пускай и в нищей деревне при остроге на казенном содержании да не нашлось хотя бы худой косы в обмен на сверхценный хлеб. У страха глаза велики — тоже ведь недостойно ярому приверженцу веры православной. Посовещались, решили, сходить все же на указанный Климов двор. Благо недалеко, и к острожку неблизко. А ежели ничего, то уже тогда точно совесть будет чиста — пошли.

Пока шли — на этот раз обойдя по краю вышли на улицу пошире первой, мужичонка все балагурил, шутил, лебезил, но доверия не внушал. Тем не менее, шли недолго. Климов двор богатым не выглядел, но околица имелась, двор хоть и грязный, но немаленький с двумя ладными избами и баней. По неубранному двору ходили куры, гуси. Кто-то приглушенно смеялся.

— Обождите, — сказал мужичонка и юркнул в избу.

Путники напряженно ждали, поглядывая на острог, который с этого ракурса зрил на них угловой башней. Частокол обсидиановых тынов разрывал белый свет.

Дверь распахнулась, из избы один за другим стали резво выходить казаки, со звериным любопытством оглядывая ошеломленных путников. На поясах — кривые сабли, на плечах пищали и потертые карабины с ржавыми накладками. Неслышно, словно волки, обступили они телегу. Вышедший первым — рослый, в расстегнутом до волосатой груди бешмете, черноусый нетрезво улыбнулся, подошел к немому, который был самым высоким из четверки и видимо поэтому был принят за старшего.

— Стало быть раскольщики у нас теперь купцами заделались? Видали, хлопцы?! — сказал он весело.

Кто-то из казаков засмеялся, а некоторые веселья ради стали толкать путников. Антон едва устоял, а Савка упал, затрясся и стал заикаясь читать молитву.

— А ты чего, иконостас, не осеняешься? Давай, пока руку не отсекли.

— Немой он, боярин. — Тихо сказал Данила.

— Немой? — черноусый еще раз оглядел немого и шагнул к Даниле. — А ты стало быть старшой?

— Нету среди нас старших.

Черноусый посмотрел нахально — из глаз выплеснулась пьяная ярость, и ударил Данилу кулаком в лицо. Остальных тоже принялись бить, но недолго. Из избы вышел страшный казак, похожий на турка, держа в руке пику. Кто-то в избе за его спиной протяжно выл.

— Овчина, отставить! — гаркнул он на ходу, надевая бархатный полукафтан. — Под караул и в приказ! Живо! Барсуков, лошадь за тобою!

Повели избитых путников в острог. Савка плакал как дитя. Остальные шептали молитвы, только немой шел прямо и спокойно — по всему видно и впрямь разуменья в нем не было, как заметил Савка. Счастливый человек.

Миновали земляной вал и через ворота центральной башни вошли в острожек. Внутри — голо, бедно. Крохотная наскоро сколоченная часовня, у стены — лабазы, с лестницами на крыши и на мосты — проходам к бойницам. Всего не более десяти изб. Почти в центре сдвоенная изба на манер предуральской России. Проходя мимо нее, путники увидели упитанную женщину в сарафане и мальчика с девчонкой. Они смотрели на окровавленных пленников с любопытством, пока женщина спешно не увела детей.

Тянули под насмешки немногочисленных острожан — в основном служилых, казаков к северной стене, там в уголке под башней чернела страшная полуобугленная изба.

— Овчинников, доложи про чернецов Мартемьяну Захарычу! — громко без натужности распорядился большой казак и мощным толчком опрокинул в черную избу замешкавшегося у входа немого.

Приказная изба изнутри еще страшнее — у стены печь с железной заслонкой, там же разные жуткого виды кривые щипцы с ясным назначением. В стенах — крючья. Крохотные оконца под потолком, так что света почти нет. На полу — толстое бревно, дочерна пропитавшееся потом, кровью и испражнениями пытаемых.

Савка, увидав это совсем разнылся, упал на колени, стал уже всех подряд казаков молить, кланяясь в пол окровавленной мордой. Те только потешались его страхом, пинали в лицо и в бока.

Одноглазый выгнал лишних набившихся, гомону и пьяного смеха стало меньше, а затем и вовсе все разом стихло: в избу вошел широкий человек лет сорока в богатой бархатной ферязи клюквенного цвета, распахнув которую он упер крепкие руки в бока. На квадратном лице в короткой смоляной бороде — полуулыбка, глаза — живые, умные, жестокие, чуть раскосые — под выдвинутыми дугами бровей.

Величественно расхаживая в золоченых сафьяновых сапожках в абсолютной тишине — так что малейший скрип половиц слышался во всех углах, важный человек внимательно осмотрел раскольников, каждого из которых заставили встать.

Заинтересовал его немой, который выделялся и ростом, и своим спокойным видом.

— Ну что, «купцы», сами виноваты чи нет? — сказал важный человек весело как бы в лицо немому и обращаясь при этом ко всем. — Уж кольми Бог ума дал ноги унести, да не дал тихо сидеть на своих болотах кого винить будете коли не дурную голову? Уповайте на ересь теперь свою. Света белого отныне вам не видать. Из этой избы лишь один вышел, да и тот язык в ней оставил. Честно расскажете, где скиты позапрятали и покаетесь в подлой вере своей — умрете несложно. Не отречетесь — дело ваше. Казаки в таких испытаниях большие умельцы. Готовь дыбу, Степанов, разжигай печь. Сегодня будешь заплечником.

Человек развернулся, но замер на мгновение вполоборота, сказал с прищуром:

— А немой-то у них больно покоен. Видать баламошка ходит за блаженного. Что ж, с дурачка спросу мало, ему отсеките башку за избой да скормите свиньям. Остальных на крючья.

Тут ко всеобщему изумлению немой неожиданно заговорил. Причем заговорил складно, уверенно и довольно странно — не как блаженный, конечно, но все же чудно:

— Вассиан говорил, что приказчик Причулымского острога человек умный и дальновидный. Большая честь вести дела с таким человеком, не оскорбляя достоинства его несерьезными предложениями. Потому и спокоен я, Мартемьян Захарович, что склонен верить отцу моему.

Особенно ошеломлены были раскольники — Антон и Данила пооткрывали окровавленные рты, а Савка запричитал: «чудо, святый боже, немой заговорил, чудо, святый боже…» и ударил лбом в дощатый пол, оставив на нем кровавое пятно.

Тут же прогремел оглушительный гром и дождь забарабанил по крыше.

Искреннее изумление раскольников ясно указывало, что это не какая-то заготовка, поэтому остальные тоже пришли в удивление.

Важный человек развернулся к немому, с жадным интересом впился в него умными глазами.

— Еже ты сказал, пресноплюй?

«Немой» спокойно поглядел на своих битых товарищей и продолжил:

— Всю дорогу до Ачинского острога держат разбойники. Их там так много, что один обоз грабят сразу три-четыре шайки и потом дерутся промеж собой за добычу. Давно ли твои люди, Мартемьян Захарович, доставляли ясак в разрядную столицу и давно ли ты сам получал казенный овес и хлеб? А с юга киргизы вот-вот набегут снова, сожгут и разорят ваши посады. Ты еще может устоишь, но как долго удержишь без хлеба ты своих людей?

— Во-ся чудо большо! — протянул черноусый казак, но человек, которого немой называл Мартемьяном Захаровичем, резко поднял крепкую руку.

— Складно «немой» ваш блазнит. — Произнес он негромко в абсолютной тишине. — Ин токмо не уразумею есть ли умысел в словах твоих али надеешься лихой ересью оттянуть свой конец?

— А ты сам посуди, Мартемьян Захарович, гонимые добрались до края мира, взрастили хлеб на мертвой земле. Без казенного жалования, в угнетении, но не голодают в своих болотах, на их ногах погляди — сапоги, а не лапти, на телах рубахи, а не лохмотья. И ты вдруг отказываешь им в уме, считая готовыми разменять свои жизни на пять пудов муки?

Мартемьян Захарович прищурился, улыбка его стала шире, лукавее, он покосился на битых раскольников, затем снова посмотрел на немого.

— Чаю размен дороже?

— Истинно прав был Вассиан!

— Ну-тка, Медведь, выведи-ка его во двор.

Рослый казак толкнул «немого» в плечо.

На улице косил дождь, размывал грязь под плахой, сырил неприступные стены. Мартемьян Захарович стоял, широко расставив ноги против удерживаемого двумя казаками «немого».

— Сказывай елма, соловей, обаче учти — обман я вскрою и егда позавидуешь братьям своим. Пред дыбой самолично отсеку тебе язык. Сказывай!

— Наше поселение в трех днях пути отсюда, — сказал «немой», поглядев в небо на восток, — но пытать об этом нас бесполезно. Если через три дня мы не явимся в скит, Вассиан поднимет общину и все как есть, включая малых детей, пустятся в глушь пуще прежней. А излишки хлеба, все двести пудов — сожгут.

— Двести пудов?!

— Глупо, да? Но это не все. Здесь в окрестностях расселились еще пять общин. И с каждой Вассиан имеет связь. Две из них уже под сотню дворов. Ты знаешь, кто такие староверы — народ скромный, непьющий и трудолюбивый. Одна беда — упрямый. Сожгут себя скорее, чем покорятся. Есть поводы, но сейчас не об этом. Им нужны казенные товары — топоры, косы, железные прутья, не откажутся и от списанных пищалей. По выгодной цене.

— И у коегождо общины по двести пудов хлеба?

— И не только хлеба. У общин есть разный товар, которым они готовы торговать, но не могут, потому что вера сделала их преступниками. Став их посредником, ты не только накормишь своих людей и прекратишь пополнять за их счет разбойные шайки, ты сможешь покупать своих собственных боевых холопов, получишь независимость от воеводы, станешь крупнейшим купцом на юге Томского разряда и полным здесь хозяином.

Мартемьян Захарович смотрел застывшими глазами на немого, но не видел его — думал. Вдруг глаза его зажглись, заиграла улыбка.

— Во еже выгода яко его… твоего Вассиана?

— Вся доставка пойдет через него. Раскольники — народ осторожный. Сами к тебе они не пойдут, но охотно пойдут к Вассиану.

— И яко все буде? Каков зачин?

— Первую партию в пятьдесят пудов хлеба и столько же овса я могу привезти через неделю. А на то, что мы привезли сегодня, выдай нам пару топоров и кос, немного тканей и соли — так ты дашь понять Вассиану, что тебе можно доверять. Также дай свежую лошадь, хорошую телегу в аренду, и накорми моих людей — путь в раскольничьи скиты нелегок.

— Твоих людей?

— Истинно так.

Восприняв фразы «немого» как дерзость, казак схватил его за шею, но Мартемьян снова взмахнул рукой и медленно пошел на «немого», испытующе с интересом его оглядывая.

— Как тебя звать, раскольщик? — спросил он, подойдя к нему вплотную.

— Филипп Завадский.

Назвавшись, бывший немой протянул руку, устремив взор в глаза приказчику. Мартемьян Захарович опустил на нее взгляд, и несмотря на незнакомый жест понял, что нужно делать — улыбнулся и крепко пожал протянутую руку.