Спаситель

Глава 37

Это было конечно не совсем то, что хотел услышать Филипп, но он был готов к подобным словам. Расскажи это англичанам, хотелось сказать ему, но он ответил как положено:

— Прощу прощения, господин, мы об этом не знали.

Юноша спокойно положил руки на стол ладонями вниз. Китайцы за его спиной обратились в статуи — казалось, не дышали и все как один глядели вниз перед собой.

Боря перевел слова Филиппа и озвучил новый вопрос китайца:

— Елико у тебя его осталося?

— Чуть больше шестисот фунтов.

Китаец задумался на несколько секунд. В это время появился Терентий с подносом и поставил на стол фарфоровые чашки с дымящимся чаем. Боря с величайшей деликатностью подвинул самую красивую золоченую чашку важному гостю и тотчас весь обратился в слух, так как китаец снова заговорил.

— Признаться, наша семья удивлена яко сия дрянь расходится зде. Будто лесной пожар…

Лукавый огонек мелькнул в глазах азиата.

— Ваша страна богата и в ней живет много людей.

— Но не здесь. — Китаец развел руки в стороны и Филипп впервые обратил внимание, что парень ведет себя чересчур уверенно — движения его были спокойны и величественны. — Внешняя Монголия — царство бедняков. А он разлетается даже в нищих деревнях.

Завадский молчал, ожидая более явного намека и дождался — китаец продолжил:

— И ежели бедняки готовы отдавать последнее за сей товар, еже станется егда он попадет в другие провинции? — китаец посмотрел Завадскому в глаза. Боря продолжал переводить. — Иде живет больше людей и главное — больше богатых людей?

Филипп склонил голову набок.

— Можно ли одними запретами остановить движение бурной реки? — подбросил он дровишек в демагогические рассуждения китайца. — Или разумнее обратить ее силу на служение чему-то благому?

Завадскому показалось, что он уловил в выражении лица юноши некий намек на улыбку.

— Мысль несомненно мудрая, однако порождает вопрос, — китаец неспешно вытянул тонкую ладонь в сторону Филиппа, — каковы возможности нашего гостя? И насколько серьезны его намерения?

Филипп тоже положил ладони на стол и слегка наклонился в сторону юноши.

— Серьезнее не бывает.

Китаец внимательно посмотрел на Завадского и тот увидел, что теперь они совершенно точно понимают друг друга.

— Это лишь половина ответа.

— Я могу привезти столько опиума, сколько вы пожелаете взять.

— По какой цене?

Филипп назвал.

— Вдвое меньше, — не согласился китаец.

— При условии покупки от тонны. — Пошел на риск Филипп.

— Ну что ж, предположим я готов купить… три.

У Филиппа захватило дух, но он удержал себя в руках.

— Вы серьезный человек.

— Наша семья не получила бы того, что имеет здесь, ежели бы не умела трезво смотреть в будущее.

— Через десять месяцев я привезу сюда три тонны.

— Не сюда. Мои люди проложат дорогу за Орхоном. Онамое место годе сокрыто горами от посторонних глаз. Серьезным делам не нужен лишний призор.

— Согласен.

Китаец сложил ладони на столе.

— Чжуан Юншэнь, — произнес он, слегка склонив лицо.

— Филипп. — Поклонился в ответ Завадский. — Полагаю, ваша семья имеет большое влияние в этих местах?

— Семья Чжуан контролирует все отсюда до Хайлара, включая приграничные земли с вашим государством. — Китаец посмотрел на Филиппа. — Но можно ли ожидати подобного с вашей стороны?

Филипп ощутил неприятный укол — одна из серьезных проблем, которую ему еще предстояло решить, но он произнес невозмутимо:

— С нашей стороны проблем не будет.

— Тогда можно выпить чаю. — Юншэнь поднял золоченую чашку и наконец широко улыбнулся. Филипп приподнял свою.

— За успешное сотрудничество!

— О! — спохватился Юншэнь и рявкнул так, что Боря не решился перевести.

Тотчас два китайца за спиной выбежали из избы и вернулись с внушительным сундуком.

— Забыл сказать, — пояснил Юншэнь, глядя как китайцы затаскивают сундук и открывают крышку, под которой сверкнули серебряные слитки, — наше сотрудничество начинается уже сейчас. Я выкупаю все что у тебя осталось…

Приятное дополнение к новому знакомству — безопасный путь до самой границы. Юншэнь не обманул — его семья была настолько влиятельной, что никто не смел даже косо посмотреть в их сторону, пока они мчались на новых лошадях, почти без остановок по территории Монголии, минуя все посты. Уже на третий день они ступили на русскую землю и Филипп будто зверь почувствовал угрозу, но он был готов к этому. Во всяком случае, он так думал…

Не доезжая до Селенгинска, они планировали повернуть на Иркутск, обогнув Байкал с юга и нанять струги на Ангаре. Дорога была проезжая, хорошая, сухая, но в этот час малолюдная — дело шло к вечеру, была осень и темнело теперь рано.

Филипп сидел на первой телеге в китайском балахоне, накинув на голову капюшон, как монах, рядом Данила — правил лошадьми. Позади на десяти груженых телегах расположились братья. Съехав в вытянутую низину, они увидали вдали конные силуэты на дороге и по мере приближения стало ясно — стрелецкий разъезд.

— Легки на помине — и десяти верст не проехали… — Спокойно сказал Данила, и цокнул на лошадь.

— По крайней мере, они предсказуемы. — Филипп спрятал зябнущие руки в рукава.

— Тпру! — крикнул ладный стрелецкий пятидесятник, когда они подъехали к разъезду. — Кто такие?! Амо путь держите?

Пока Данила отвечал на формальные вопросы, Завадский глядел по сторонам. Идеальное место выбрали, конечно — низина. С одной стороны крутой облавный сосняк, с другой — пологий травянистый кряж.

Справа раздалось множественное шуршание лиственной подстилки, щелканье замков карабинов.

— А ну — с телег вон! — заорал вдруг пятидесятник.

Филипп флегматично повернул голову и увидел как из сосняка выходит целый отряд стрельцов в грязновато-серых кафтанах, целясь в них из пищалей. Видать у них тут все по одной схеме работают, подумал Завадский устало слезая с телеги и поднимая руки. Лицо его оживилось только когда он увидел, как из лесу к нему идет тощий купец Агриппушка Дрынников в сопровождении какого-то офицера с объемным пузом, с которого тот раздражительно стряхивал листья и хвойные иголки.

— Ба! — просиял Филипп. — Старые знакомцы! Вижу, Агриппушка, промысел твой теперь не на Ангаре, а на большой дороге!

Клинобородое вытянутое лицо Дрынникова сияло умасленной улыбкой. Он замахнулся и как-то женственно отвесил Завадскому пощечину.

Филипп моргнул, продолжая вместе с братьями недвижимо стоять с поднятыми руками под прицелами пищалей.

— Тьфу ты, как невежливо, братец! Где же твоя купеческая солидарность? Продался разбойникам в стрелецких кафтанах?

— Якой ты мне братец, чужеяд! — пропел Агриппушка, сцепив в замок старушечьи руки. — Я разбойную рожу за версту чую!

— Эй, Агриппушка! — крикнул тем временем его пузатый сопроводитель, приподнимавший рогожи с телег. — Еже сие за лайно?

— Ась?

— Ты сказывал он су богат, везет злато-серебро, а зде сплошная дрянь!

Дрынников подскочил как ужаленный и забегал вдоль телег, срывая старые рогожи, из-под которых сыпались гнилые корнеплоды, которые Завадский купил по дешевке у монголов. Лошади увидав на земле такое лакомство, потянулись к нему мордами, двигая за собой телеги.

— Тпру! — гаркнул пузатый. — Еже за говно деянится?

Филипп с Данилой улыбались. К ним подбежал Агриппушка и схватив Завадского за отвороты балахона, затряс.

— Иде злато?! Амо запрятал, окаём?! — визжал он, брызгая слюной. — Жгите его, стрельцы! Пытайте!

Но стрельцов уже не интересовал Дрынников — как и Филипп с братьями они смотрели на хребет кряжа, из-за которого в мрачнеющем небе появилась целая тьма всадников.

— Чертовщина! — выругался пузатый.

— Это кто аще?! — взвизгнул Агриппушка, прячась за стрельцами.

Тем временем орда всадников с дикими воплями, напоминавшими индейские боевые кличи хлынула на них с кряжа страшной черной волной. В числе первых Филипп увидел Савку, Антона и Бакана, за которыми летели тунгусы. Жалкие выстрелы утонули в оглушительном кличе, замелькали стрелы и сияющие лезвия «пальм».

Через минуту тридцать изрубленных стрельцов лежали на дороге и опушке сосняка. Прислонившись спиною к сосне сидел пузатый офицер, из расколотого почти надвое черепа кровь залила ему лицо и грудь. Рядом дрожал как осиновый лист Агриппушка, каким-то чудом оставшийся в живых.

— Пощади-и-и! — взмолился он, глядя на приближающегося Бакана, достающего длинный нож.

Бакан ничего не говоря, словно барану перерезал ему горло и вытер нож о его кафтан, после чего обернулся к Филиппу с широкой улыбкой.

— Ну ты просто зверь, братан, — сказал ему Завадский, разводя руки в стороны.

Они обнялись и похлопали друг друга по спине.

— Сказывают деяния твои с цинами идут в гору? — спросил Бакан и, привлеченный грохотом повернул голову направо. Оттуда в низину спускался обоз с настоящим товаром из семидесяти подвод, возглавляемый Акимом.

— Да, дела идут хорошо, — согласился Филипп, — а с твоей помощью пойдут еще лучше. Ты ведь готов к большим делам?

— С самого рождения.

Филипп одобрительно кивнул.

— Еже делать буде с мертвяками? Отволочити в лес?

— Нет. Оставим послание тем, кто еще не понял, что времена меняются.

Бакан растянул губы в улыбке.

Много времени для дум дает русская дорога — день за днем, неделя за неделей. Филипп почти не спал и все думал, пока на распутье не попрощался с братьями. Основная колонна во главе с Акимом, сотней наемных рабочих, под охраной тунгусов, сопровождавших обоз, выросший в ходе попутной перепродажи на три сотни подвод направились в Храм Солнца, а путь Филиппа лежал в Красноярск, где в статусе воеводы доживал последние денечки Мартемьян Захарович.

С тех пор, как Красноярский уезд передали в управление Енисейскому разряду, ходили слухи, что уездным красноярским воеводой правитель Енисейского разряда поставит своего человека. В общем-то и без слухов это было логично. Но пока они пировали со старым другом-воеводой — пили хлебную водочку под звуки рожков и балалаек. На радостях охочий до всяческих услад Мартемьян даже раскурил табаку с опиумом, после чего плясал с девками целый час. Действовал он на него странно. Визгу, шуму и смеху стояло на три версты кругом.

Сутки отдыхали они, Мартемьян Захарович радовался богатым подаркам, новому жалованью, но больше всего — оглушительному успеху Филиппа в Урге. Глубокой ночью, когда оба были уже мертвецки пьяны, они стояли на восточном острожном мосту, смотрели в ночную тайгу, как когда-то в отвоеванном ими Причулымском остроге.

— Сукин ты сын, Филипп, — говорил Мартемьян Захарович заплетающимся языком, расплескивая вино из кружки, — я скажу тебе как на духу, умней тебя дьявола, я никого не встречал!

Наутро Мартемьян Захарович выглядел бодрым как умел выглядеть после пьянки только он. У Филиппа еще кружилась голова, он пил полюбившийся ему китайский улун с хвойным запахом, от которого ему становилось лучше.

— Пришло время поговорить о делах, братец, — сказал он, присаживаясь рядом с Завадским.

Филипп бросил на него взгляд.

— Су верно с Истомой ты угадал. Дондеже в прошлую годину на почетное место помершего от зубной боли енисейского дьяка прислали с Сибирского приказу нового боярина, а вкупе стрелецкого полковника Василия Харю, при овом чужеяд карась некий Авдей Гузнов, полуполковник. Сведалось, Гузнов тот хаживал в Крымские походы…

— Ага.

— И бывати он в те крымские годины у Истомы десятником. Нраву он лихого, разбои поставил на поток, деянится дерзко. Уже дважды горел, подменив ясачную пушнину с государева обоза на драную, да посек до смерти какого-то польского писаря, а все яко с гуся вода.

— Значит спелись черти?

— Худо, братец, в том еже разъезды Гузнова кроют все пути в Красноярск и ниже до Причулымья. Покамест Истома грабит наш уезд и тебя, его разъезды убирают всех жалобщиков да челобитчиков. Посем свой человек сидит у него в приказной избе Енисейска.

— Значит пришло время и нам наведаться туда.

— Хочешь перекупить полковника?

— Не-ет, — протянул Филипп, — нам надо убивать сразу двух зайцев.

— Воеводу? — удивился приказчик.

— Что слышно о нем?

— Су, ведомо вмале. Окольничий. Воевал при царском воеводе с разинцами. Хотя и богат, ин сказывают лихоимец преогромный, обаче никто не видывал, яко он поборничает. А вот еже хитер яко черт — весно. Чудно токмо, сказывают боле добра любитель он богобоязненный храмов и церквей. Наказал в коегаждо остроге, совсельно малые выстроить по трехкупольному храму.

— Да? — заинтересовался Филипп.

— Сам же по полдни бывает не вылезает из храма, ни даже самолично кануны на клыросе петь охотник.

— Сумеешь организовать встречу?

— Да сие, братец, деяние вовсе несложное. Уж давно зазывает он меня в Енисейск.

— Зачем это?

— Яко зачем? Еже бо он самолично снял меня с воеводства. Да все тяну я под разными изветами… То дескать дороги размыло, то Енисей льдом не окреп… Ин стало быть едем?

В горницу вошла упитанная девица, поставила на стол кувшин квасу. Оба смотрели на нее, а потом Мартьемьян вдруг ухватил ее за задницу. Девица с визгом отскочила, а воевода захохотал.

— Да, едем, — сказал Филипп, — но сначала мы кое-что сделаем. Есть тут у тебя грамотные архитекторы?

Мартемьян Захарович округлил глаза.

— Хто?

Енисейский воевода Михаил Игнатьевич — не в пример бывшему Томскому коллеге был человеком по-настоящему влиятельным, причем не только в Сибири. Почти все Енисейские воеводы — самого крупного до петровских реформ сибирского разряда были наизнатнейшего происхождения и высочайше титулованы — бояре, окольничие, постельничие, происходили из древнейших родов какого-нибудь Аскольда или Венцеслава, который постирал онучи князю Владимиру в десятом веке или подал кружку молока и пряник в форме лошадки малолетнему сыну Рогнеды Рогволодовны. И имели за плечами серьезный послужной список — как правило, военное прошлое или активное участие в подавлении бунтов. Михаил Игнатьевич тоже обладал всеми этими титулами и заслугами, и роду был древнего и знатного — шедшего от брата какого-то чеха из Священной Римской империи, который привез в Москву невесту Василия Первого в четырнадцатом веке.

Михаил Игнатьевич был крупен, грузен, богат и умел скрывать ненавязчивым простодушием доброго правителя свой цепкий расчетливый ум. Если бы не Строгановы, его можно было назвать самым влиятельным человеком в Сибири. Он близко знал покойного царя и не стремился сближаться с новым, быстро смекнув какой он из себя и понимая, что для этого нужен более тонкий подход.

В сию минуту мрачного ноябрьского черностопа вальяжно вышел он из трехэтажных хором Енисейского острога, ступая золоченными сафьяновыми сапожками по обитым коврами подмостям, которые уложили перед ним чтобы воевода не ходил по лужам. Одной же с ним скоростью двигалась окружавшая его свита и рынды. Воевода то и дело останавливался, указывал на кого-нибудь пальцем — то на попа, вышедшего из духовенской избы, то на нижнего дьяка по хлебным делам, то на церковный купол, который мастерили длинноволосые шарлатаны, выписанные им из Суздали. И всех он знал по имени, и до всего имел дело, давал указания на ходу, тыча пальцем то в одно брюхо, то в другое. Утопая в лужах, сразу два писаря с подвесными чернильницами на боку, спешно скрипели перьями, записывая его устные наказы. Словом, настоящим начальником был Михаил Игнатьевич, да к тому же уважаемым. Умел иногда и пошутить и сыграть в правителя радеющего о простом люде, приказав, например выдать новые сапоги встреченному им босому крестьянину или потрепать за щеку супругу мелкого торговца-баранщика.

Особенно любил он расхаживать по острогу, без устали раздавая указания. Многих подчиненных это, однако, утомляло и они спешили по возможности укрыться с глаз долой от дотошного воеводы.

В минуту, когда Михаил Игнатьевич затеял беседу с матушкой Бедуньей, которая с послушницами попалась ему на пути, в острог через главные ворота громыхая стал втягиваться обоз из крупных подвод на больших окованных колесах.