Спаситель

Глава 42

В утренний час первого предморозного дня с гиканьем и свистом выскочил конный казацкий отряд на дорогу со стороны Верхнеудинска. Распугав стайки свиристелей, пировавших рябиновыми ягодами, разорвал свинцовую дымку, ворвался на приострожную слободу, вихрями закружил, дожидаясь нерасторопных стрельцов, сопровождавших возки с пушками.

Испуганные жители попрятались в избах, притаились птицы и звери, и когда все войско собралось в гнетущей тиши, из рядов к дозорной башне с часовенным крестом вышел статный бородач с алебардой.

— Отворяй! — зычно громыхнул он, так что заколыхались знамена.

— Кто такие? — неуверенно вопросил из-под навеса караульный десятник.

— Розыскной отряд приказчика Голохватова!

Этого было достаточно, ворота отворили и заранее поделенные на боевые команды служилые ворвались в острог. Каждый знал куда ему ехать — две команды сразу же «осадили» двухэтажный амбар за церковью.

Нагло, без запроса, взломали они топорами и молотами тяжелые двери. Туда уже подъезжал коротышка Рогаткин с десятком своих личных охранников. Злое солнце за его спиной высветило абсолютно пустое пространство амбара, на земляном полу валялся только темно-зеленый штоф да старое пыльное седло примостилось в углу.

У стены слева от Рогаткина тенью возник сонный воевода в накинутой на плечи соболиной шубе.

— Перпетуй Ибрагимович! — воскликнул он, гася страх искусственной бравурностью. — Ты еже с утра всех напужал, быдто татарва?! От твоего шурмования у бабы дьяка Наумова младенец прежде сроку на свет божий вышел!

— Иде черт званый Филиппкой?! — крикнул на него Рогаткин и от гнева прямо сидя на лошади даже задергал короткими ногами.

— Купец? — воевода задрал свою нечесаную бороду.

— Якой он тебе купец! Тать, смерд да раскольщик! Паскуда!

— Да убо грамота при нем от разрядного воеводы, Перпетуй Иб…

— Кропаное поделие!

— Да яко же, Ибрагимыч, самолично видывал, — осторожно возразил воевода, — аз писание Михал Игнатьича ведаю — онамо его, убо сам разумеешь — прелестничать еже бы стал?

Рогаткин выхватил палаш, воевода тотчас едва не опрокинулся со страху, лицо его стало белее снега, однако коротышка повертел кругом головой и в ярости рассек пополам толстенную коновязь. Невеликий рост позволил ему это сделать, почти не наклоняясь с лошади.

— Ты мне будешь сказывать! — заорал он. — Хоть три крюка! Идеж сый чужеяд паскудник?!

— Убо два дни с обозом ушед дорогой на Шергинский острог. — Слегка запинаясь доложил воевода.

Не успел Рогаткин подумать над сказанным, как его верные люди приволокли какого-то дьячка и мужика, и их швырнули к ногам пятидесятника.

— Во-то, Перпетуй Ибрагимович, испроси у них. — Доложил один из подчиненных, оглаживая ус. — Сый черти вразно, а толкуют дивно едино.

— Сказывайте, — скособочился к ним плечом Рогаткин.

— Да я уж говорил, барин, плюсковали ево люди, дескать едучи в Гильберский острог, — произнес дьячок, жуя со страху бороду.

— Истинно так, господин, — подтвердил мужик, служивший казенным конюхом, — еже Гильберовский острог о сем толковали промеж собою рынды ево! Самолично на конюшне слыхал! Вот те крест!

Сидевший на коленях конюх ткнулся лбом в грязь.

Воевода запротестовал было, закричал на «чертей» конюха и дьяка, но Рогаткин к его удивлению на взорвался.

— Угомонись, — махнул он на него и повернулся к своему верному помощнику — статному бородачу громогласному Весьегонову, — вот же, собака, хитрый черт.

— Надвое войско бить не с руки, — тихо пробасил Весьегонов.

— Дурная ловитва [охота], на дураков расчет, почто ему на север к тундре гнать? Обаче он ближе, отправь к Шергинску дюжину людей, пущай сведают, онамо у него единаче амбар, ежели добро буде там пущай имают. А все войско мы двинем на Гильберку!

Весьегонов раздумал секунды три — соображал он хорошо, но не быстро, и кивнул.

Рогаткин не учел внезапную перемену погоды. Почти на неделю зарядили без перерыва ледяные осенние дожди. И без того неважная дорога на Шергинск превратилась в непроходимое грязевое болото и потому дюжина посланных Весьегоновым людей добралась до острога почти в тот же час и даже возможно в ту же самую минуту, в какую Рогаткин с основным войском оказался перед воротами расположенного почти вдвое дальше Гильберского острога.

В обоих острогах, впрочем, их ждало разочарование. Никакого Филиппа и никакого китайского товара, не говоря уж о злате-серебре обнаружено в них не было. Да, в обоих острогах имелись построенные специально для Завадского амбары, правда в отличие от Селенгинска они были поменьше — одноэтажные, но если в Шергинске амбар был совсем пустой, то в Гильберском Рогаткин с людьми обнаружили натурального осла с запасом воды и сена. Увидев коротышку, осел сначала забегал, прячась от света, а после ослино заржал, демонстрируя Рогаткину передние зубы.

Коротышка молча выхватил палаш и разрубил поочередно оглоблю, бочку и дверь.

Картина была понятна всем — «клятый» раскольщик не просто бегает от Рогаткина — он над ним смеется.

Особенно бесило Коротышку, что он мог и сам догадаться, прислушайся к совету старшего товарища Голохватова налегать на ум. По пути им не раз встречались люди, дававшие сомнительные показания — никто не видел больших обозов, а ежели и видел то не более чем в три-четыре подводы.

Рогаткин глядел на осла. Он недооценил его, ну что ж… Впредь ошибок он не допустит, в конце концов есть и плюс — этот черт и впрямь хитер и не так прост. Теперь он будет это учитывать.

— Амо ж ныне, Перпетуй Ибрагимович? — осторожно спросил Весьегонов. — В Шергинск?

Рогаткин помотал головой — он заочно знал, что в Шергинске тоже ничего нет.

— Едем в Селенгинск, — мрачно сказал Рогаткин, убирая палаш.

Поглаживая свою рыжую бороду, приказчик Голохватов сидел за столом у окна и исподтишка наблюдал за прибывшим накануне ближним московским боярином Федором Ильичом Безхвостьевым. Тот стоял перед иконой Николая Мерликийского в красном углу и неспешно читал молитву, периодически степенно осеняя себя крестом. Терпеливо дожидаясь, пока боярин закончит свое лепоблагое дело, Голохватов с каждой секундой все более убеждался, что приезжий гость ему решительно не нравился. И самое удивительное, что не нравился Безхвостьев ему потому что он был очень на него, Голохватова, похожим. Они примерно были одного возраста и одинаково сложены — высоки и статны, без намека на боярское пузо, головы их были крупны, лица вытянутые как у лошадей с властным выражением, только цвет волос и бороды был разный. У Голохватова — рыжий, у Безхвостьева черный как смоль, с редкими седыми иглами. Зато пальцы у обоих были одинаково длинны и худы и также мало перстней на них было, хотя средства обоих позволяли таскать их хоть на каждом пальце. Голохватов наблюдал у Безхвостьева лишь один простенький золотой перстень с изумрудом на мизинце. И шуба на нем был простая без изысков — соболиная.

Голохватов уже сутки провел в компании с Безхвостьевым и знал, что и характера боярин был такого же — то есть спокойного, флегматического, рассудительного. Только в рассуждениях своих он не сбивался на ложные пути, не терялся в закоулках набегающих мыслей, и всегда заходил дальше Голохватова, вопросы он задавал дотошнее, в выводах был точнее, взгляд его темный был проницательнее и видел он порою как будто больше, как будто насквозь. Словом, как не был умен и опасен Голохватов, он понимал — Безхвостьев был его умнее и опаснее и глядя теперь на оборотившегося к нему боярина, приказчик окончательно понял — он его бесит.

Безхвостьев прибыл вчера с полуторатысячным войском отборных, хорошо вооруженных казаков и стрельцов, которые заняли Нерчинский острог и все близ расположенные слободы и посады. По окрестностям покатились «случаи»: три посадские девки были изнасилованы, крестьянину разрубили голову топором, удвоилось число грабежей. Пришедший с робкой просьбой поумерить безобразие Нерчинский дьяк был выставлен Голохватовым за дверь. Гость его был очень серьезен — не просто с хозяином на короткой ноге, но и у самого покойного царя Алексея Михайловича еще будучи отроком горшки с лайном выносил. Разумеется, пустяками такого серьезного человека беспокоить не стоило.

— Стало быть, человек твой не сыскал расколщика? — спросил Безхвостьев, присаживаясь на обшитую бархатом лавку, широко расставив ноги.

От завтрака он отказался, сославшись на то, что ест только поздно вечером перед сном и сразу много, велел только принести себе колодезной воды, налитой непременно в серебряный ковш и нарезанную кружками вареную морковь с солью, выложенную на стеклянной тарелке, накрытой чистым полотенцем.

Стриженный под горшок чашник в нарядной красной рубахе в горошек принес ему ковш и нехитрое блюдо на подносе, поставил на край стола, поклонился и ушел. Боярин лихим движением снял длинный палаш, уложил его на угол стола и принялся есть морковь руками.

— Люди мои доносят еже пропал мухоблуд со всем своим разбойным сбродом и товаром, — ответил Голохватов, — обаче в Иркутске и на разъездах его не видали. Паки дивно посем дондеже сидел ажно месяц в Селенгинске яко боярин.

— Зде дивиться нечему, — сказал Безхвостьев, отправляя в рот морковь, — тут иная тружа — еже он там дожидал?

— Да убо пути перекрыты, на всех исадах да разъездах мои люди, а в острогах и посадах соглядатаи.

— При нем тунгусы — выведут через тундру тощно хочь орду чертей. Они кстае его и прячут, во-ся токмо иде — сам черт не сыщет, да оно и ни к чему.

— И что же разумеешь, Федор Ильич?

— Разумею буде он продавать свое зелье еще.

— Цинам?

— А кому же? И дожидал-то он в Селенгинске вести от них.

Голохватов прищурился.

— Сколько же злата готовы они давать за сию дрянь. — Жадно развел он руками. — Сказывают токмо цинского брашна о три сотни подвод вывез.

— Стало быть не такая уж дрянь, кольми цины за нее дают злато. — Усмехнулся Безхвостьев. — Обаче в худом винить его грех, коли правда, и жила сия златая казну государеву наполнит вящше [больше] ясачного стола. Мы его весно на кол посадим, яко сымаем, и все же пользу почитай он своим делом с цинами принес нам чаю на сотню лет наперед.

Голохватов метнул на боярина быстрый взгляд, но как он и ожидал — по вытянутому лицу Безхвостьева ничего нельзя было понять.

— Во-то. — Сказал боярин, забросив в рот последний кусок моркови и хлопнув по коленям. — Идеже ныне твой человек?

— В Селенгинске.

— Ин много ли онамо людей верных?

— Купцы, воеводы, дьяки — все наши. Уж не думаешь ли ты, Федор Ильич, будто сый чужеяд и область хозяина перекупил?

— Ежели злато подводами возит, еже бы не?

Голохватов серьезно посмотрел Безхвостьева.

— Да буде, уж и поверил? — улыбнулся боярин. — Готовься, приказчик, в дорогу, едем сегодня.

Филипп жил с тунгусами и братьями буквально в лесу, причем в самой непроходимой чаще. Их и впрямь не сыскал бы и сам черт, а если бы и сыскал, то и близко не подошел — тунгусы смастерили три кольца невидимых смертельных ловушек, сигналок и сами обороняли все возможные подступы тайными караулами. Несмотря на лес, богатство позволило устроиться Завадскому с большим комфортом — две сотни наемных мужиков построили целый скрытый лагерь — выкопали множество глубоких землянок, некоторые были довольно просторными и даже двухуровневыми. Благодаря отличным английским инструментам и гвоздям, быстро обтесали бревна, обложили стены, сколотили мебель, провели трубы, возвели из бревен наземные части и замаскировали их ветками и дерном. Десяток таких убежищ они построили всего за пару дней. Самим мужикам запрещалось покидать лагерь, пока в нем жил Филипп — для них устроили четыре большие землянки и привезли двадцать бочек с водкой, а также много мяса, из которого они варили себе щи.

Сам же Филипп нанял себе еще в Монголии маньчжурского повара, который готовил ему китайские блюда — то курицу со стручковой фасолью в кисло-сладком соусе, то какие-то диковинные роллы, то димсамы с вареной китайской капустой. Завадский ел их палочками — обедал он на улице, с братьями, сидя за столом в накинутой на плечи шубе.

Однако, несмотря на комфорт и китайскую кухню, аппетита у Завадского было мало. Его бесило, что он тратит время, сидя здесь вместо того, чтобы везти товар в Китай. Да, он все знал о перемещениях Рогаткина и знал, что тот засел сейчас в Селенгинском остроге, но черт возьми, сердился Филипп, там должен сидеть он, а не какая-то сраная строгановская шестерка. Ко всему прочему, ранними осенними вечерами, его начинала одолевать тоска. Он хотел обнять Капитолину, ощутить ее упругое тело под своими руками, почувствовать изнуряющую сладость ее любви. Завадский швырнул палочки на стол. Это неправильно, подумал он. Да, он многого добился, но настоящий хозяин этих мест даже глаза их не видел — сидит у себя где-то в Новгороде и правит тут через своих шестерок.

— Еже пригорюнился, брат? — спросил у него сидевший рядом Аким и евший лапшу руками, как ребенок — то есть запрокидывал голову, открывал рот и опускал в него свисающие макаронины.

Филипп задумчиво посмотрел на него и неожиданно произнес:

— Аким, начиная со следующего года ты будешь возить китайцам товар. Тебе будет помогать Савка.

Аким так и замер с вытянувшейся лапшой над раскрытым ртом, скосил на Филиппа глаза.

— А посем не алкаешь растити мак тут? — спросил Данила.

— И тут будет, когда мы станем здесь хозяевами. Он будет везде, но сначала надо убрать строгановских ублюдков.

Справа зашелестели кусты, из них тихо будто кот, вышел тунгус с пальмой, а за ним уставшие Антон с Савкой.

— Наконец-то! — воскликнул Аким.

— Иде загуляли, братцы?

— Небось чудо-травы надышалися, да повыспрени?

Слуга уже наливал водки долгожданным путникам, пока братья обнимались друг с другом.

Филипп тоже встал, обнял Антона и Савку. Он не видел их почти две недели и уже начинал беспокоиться.

— Товар собран, брат. — Сказал ему Антон. — Тринадцать кадей на четырех подводах принял Бакан.

— Отлично. — Завадский хлопнул Антона по плечу и оглядел братьев. — Отдыхайте. Завтра утром мы выезжаем.

— Филипп, — подал голос Данила, подходя к Завадскому, — ежели Акима ведаешь отправлять в буде годину, пущай и теперь же он едет, а не ты.

— Почему? — спросил Завадский, хотя отчасти понимал — ведь этим людям надо было думать и о себе.

— Посем, брат, еже опасно тебе мелькать на здешних дорогах. Оставайся под защитой тунгусов и тундры. Аким справит.

— Не беспокойся, Данила. — Филипп повернулся, чтобы уйти, но Данила не успокаивался.

— Разве не ведаешь?! — вопросил он, повышая голос. — Убо кроме тебя никто все сие не удержит! Разумеешь? Не годе тебе мотаться, яко простому купцу.

Филипп поджал губы и положил руку ему на плечо.

— Я уже обо всем подумал, брат. — Сказал он тихо. — И об этом тоже.

Данила поглядел ему в глаза и кивнул.

Рогаткин выхватил палаш. В ту же секунду два старших казака перед ним упали на колени.

— Прости-и-и, Перпетуй, прости, не сведалось! Яко сквозь землю! Пощади-и-и! — затянули они наперебой.

— Еже аз сказывал? Говори! — ткнул Рогаткин палашом в лицо чернявому казаку.

— Ко… коли не сыщем чужеяда, не воротитися.

— А вы сыскали?

Молчание.

Рогаткин взмахнул палашом и тяжело задышал. Восьмая поисковая группа явилась и ни слуху, ни духу о раскольщике. Рука что есть силы сжала рукоять, заскрипела перчаточная кожа. Будь хладен умом, вспомнил Коротышка, стискивая зубы и со всего размаху разрубил курицу, забредшую к ним на свою голову.

— Благодарствуем, Перпе-е-етуй! Храни тебя, бог! — принялись кланяться в ноги казацкие десятники. — Абие уйдем и не воротимся, покамест не сыщем…

В это время протяжно загудел рожок на дозорной башне, через открытые ворота Рогаткин увидел в начале дороги, на взгорье спускались к ним первые ряды большого войска. Острое зрение распознало Голохватова и крупного статного вельможу рядом с ним, вальяжно едущих на лошадях.

— Поздно, — неожиданно спокойно сказал Рогаткин и убрал палаш. Удивленные казаки подняли головы, посмотрели на хозяина, переглянулись, а затем ушей их коснулся первый накат канонады тысяч приближающихся лошадей.