Спаситель

Глава 27

Наблюдая как Бесноватый с нежностью протирает дудочку на шнурке тряпицей смоченной в уксусе, а затем с той же сосредоточенностью с какой чистит карабин, водит ею по пламени свечи, Завадский вдруг понял, что ни разу не слышал, как Бесноватый на ней играет.

— Сыграй, — тут же попросил он, развалившись на лавке после кружки густого эля, бочку которого доставили к ним накануне вместе с другими припасами. В избе было жарко и Филиппа клонило в сон.

Бесноватый бросил на него сердитый взгляд.

— Ну сыграй же, — повторил Завадский.

— Не хочу.

— Ты не играешь на ней?

— Чего пристал?

— Ты таскаешь дудку, но не играешь.

— Это не дудка, сый пыжатка.

— Ладно, пыжатка, но в чем смысл?

— Отстань.

— Да ладно тебе, брат.

Аким, чистивший ружье у печки тоже загорелся поприставать к Бесноватому, правда, делал это деликатно по понятным причинам.

— Филя, не уразумел кроме? Не для сипованья она ему.

Бесноватый вовсе убрал пыжатку.

— Так ты вообще ни разу не играл на ней?

Бесноватый неохотно покачал головой.

— Эдак су и не пыжатка? — с удивлением «догадался» Аким.

Бесноватый рассердился, стукнул ладонью по столу, выхватил свою пыжатку и скорчив рожу, приложил к губам.

Из дудочки потекли заунывные однообразные звуки, складывающиеся в какой-то смутно-печальный мотив, не производивший никакого впечатления. Бесноватый косил глаза на конец пыжатки, старательно надувал щеки, заметно было что он напряжен.

Завадский изогнул бровь, переглянулся с Акимом, который пожал плечами — дескать, что к чему?

Тут вдруг мотив резко переменился — печальный звук замер и рассыпался на тысячи осколков, заскакавших по избе. Мелодия взорвалась и зашлась каким-то бешеным темпом, переливаясь на удивительные лады. Печаль сменилась радостью, но какой-то дьявольской, будоражащей. Бесноватый преобразился, лицо его стало одухотворенным, гибкие пальцы также бешено бегали по всей длине пыжатки. Завадский начал невольно двигать плечами. Но Аким опередил его — вскочил с лавки и стал прыгать вприсядку, лихо барабаня каблуками по дощатому полу. На шум в избу заглянули Сардак и Егор и побросав шапки, тоже пустились в пляс. Филипп почувствовал будто какая-то сила поднимает его с лавки. В отличие от своих братьев, он не плясал вприсядку, а танцевал только то, что умел, то есть танец робота. Остальные, не останавливая танца, пооткрывали рты, глядя как Филипп роботизированными движениями хлопает в ладоши у себя над головой, пока ноги безо всяких видимых движений перемещали его от лавки к печке. Аким вдруг с визгом вскочил на стол и стал прыгать на нем, приседая на корточки и стуча по столешнице руками, как возбужденная шимпанзе. Со стола полетела посуда и еда. Ко всему прочему, он начал ухать тоже по-обезьяньи. Сардак тем временем пытался исполнять какие-то замысловатые прыжки, которые вкупе со странным движением ног напомнили Завадскому попытки повторить знаменитый удар ногами Лю Канга. Егор же взял зачем-то ухват, но тотчас бросил его и схватил ружье Акима и тогда Бесноватый закончил играть. Все разом тоже остановились.

— И вправду — бес, — сказал Аким, слезая со стола и утирая со лба пот.

— Что это было? — спросил Завадский, присаживаясь на лавку.

— Ты про мое сипование али свой перепляс? — спросил Бесноватый.

— Мда. — Филипп почесал голову и покосился на пыжатку, которую Бесноватый убирал за пазуху.

В этот момент дверь отворилась и в избу вошли Данила с Антоном, внося прохладу и облака морозного пара. Поглядев на вспотевшие лица только что плясавших братьев, они переглянулись, но ничего не сказали.

— Как все прошло? — спросил у них Филипп.

— Странно, брат, — ответил Данила, — человека воеводы Афанасия привезли, яко уговорено было, да Артемьев не пришед.

— Не пришел? — насторожился Завадский.

— От него холоп токмо был его — Бартошников. Сказывал — изволение от Артемьева передает, еже на уговор прежний вняти [согласен].

Завадский нахмурился, погладил бороду.

— А Афанасьев что? Подтвердил намерение воеводы?

Данила кивнул.

— Но почему же не пришел Артемьев? Бартошников не говорил?

— Сказывал токмо, еже зело опасно ныне барину его покидать гарнизон, и без того зачастил. Карамацкий час не ровен пронюхает, зане [потому] же послал от себя токмо шавку свою — Бартошникова.

— Странно.

Завадский поднялся, продолжая поглаживать бороду, и в задумчивости подошел к окну.

— А Бартошников как выглядел?

— Яко? — Данила пожал плечами. — Яко внегда.

— Не был напуганным? Встревоженным?

— Ин нет, вроде.

— А хвоста за вами не было?

— Не влающи [сомневайся], братец, — ответил Антон, — ежели б и хотели, за нами черт не угонится.

— Значит, Бартошников подтвердил, что дело субботнее в силе?

— Так и есть. Сказывал, в субботу деяние яко уговорено, Артемьев буде в остроге… Еже тревожит тебя, брат?

— Меня тревожит запах. Какой-то он… тухловатый. — Завадский резко обернулся. — Бес! Сможешь незаметно проверить дома ли Артемьев?

— Ежели токмо в ночь.

— Возьми Антона. А ты, Аким, съезди с Сардаком к слободе, походите по сепям, по кабакам, поспрашивайте аккуратно, слышно ли чего об Артемьеве и вообще какие слухи бродят около острога. — Завадский поднял руки и оглядел посмурневшие лица. — Братья, остался последний шаг, перед тем, как мы заберем себе Томский разряд. Нельзя рисковать.

Аким и Сардак вернулись утром, сообщили, что обошли кабацкие дворы, даже зашли в слободу стрелецкую под видом монастырских холопов с поручением, но ничего узнать об Артемьеве не удалось. Только один нетрезвый подъячий сообщил, что видел его накануне в остроге, раздающим указания караульным.

К обеду вернулись Антон и Бес и поведали чуть больше полезного. Оба забрались на дуб и наблюдали за двором Артемьева со стороны рощи, но ничего настораживающего не увидели за два часа — дворня, конюхи шныряют, каждый своим делом занят. В оконцах избы сверкают лучины. Затем переместились к дороге, сели за сугробом и увидали, как плачущую жену Артемьева в платке и старой шубе везли куда-то на санях незнакомые казаки.

— Все ясно, — сказал Завадский, — Артемьева взяли.

— Уверен, брат?

— Если он жив, то висит сейчас в пыточной избе Карамацкого.

— Ежели Артемьева сымали, почто же Бартошников приходил? — спросил Данила.

— Они не знают где мы, поэтому послали его подтвердить субботнюю встречу, чтобы устроить нам ловушку в остроге.

Братья переглянулись.

— Принужим их, — предложил Сардак.

— Пятнадцать сотен Карамацкого принужишь? — невесело усмехнулся Антон.

— Еже делать, брат? — спросил Данила.

Все посмотрели на Завадского, и он увидел в их взглядах не только вопрос, но и то, что мучало его самого.

Он прекрасно знал что делать. Их замысел раскрыт и надо было уходить, отступать, чтоб хотя бы себя сохранить. Но как и остальные он понимал, что это означало…

Савка третьи сутки сидел в крохотной безоконной коморке на втором этаже воеводских хором. Раньше тут жил старый покладник, но минувшим летом его насмерть забодал рогами олень. В коморке не было печи, но тепло шло через тонкую тесовую стенку, за которой размещалась гостевая горница. Там никого не было, но печь топили, чтобы тепло было Савке. Его заперли на замок — не только для того, чтобы не сбежал, а больше, чтобы ненароком не заглянул какой-нибудь любопытный из дворни или рындарей. Велели сидеть тихо. Вечером и ранним утром Афанасьев приносил ему воды, молока и пирогов, а также забирал ведро с отходами и давал новое. У Савки был запас свечей, он жег по одной, когда не спал, часы и дни тянулись медленно. От скуки он вырезал из деревяшек зверей и прислушивался к звукам в доме, голосам и крикам на улице. А иногда, днем глядел через проделанную дыру в стене на унылый заснеженный мост у западной стены острога.

Как только звуки в доме замолкали, спустя около получаса, раздавались уже знакомые быстрые шаги Афанасьева — тот нес ему ужин.

Сейчас уже время ужина подходило, Савка это понял по урчанию в животе, однако Афанасий не появлялся. В конце концов, решив, что про него сегодня забыли, Савка завалился на лавку, уложил голову на мешок, набитый соломой и погасил свечку. Сон не шел — хотелось есть и покалывала какая-то смутная тревога. Вспомнилась ему невеста и вдруг сильно захотелось ему прильнуть к ее губам, обхватить упругое тело, услышать ее смех. На душе стало веселее и тут как раз раздались в коридоре знакомые торопливые шаги. Савка сел на лавке, глядя на дверь. Шагавший остановился, открыл замок. В проеме стоял Афанасий со свечкой, однако более ничего при нем не было — ни корзины со снедью, ни ведра.

Савка хотел было выдать злую шутку, дерзостью которых обычно прикрывал здесь свой страх, но вдруг на Афанасия упал красный свет. Раздался оглушительный топот — по коридору будто шагала целая толпа. Савка вскочил и попятился к стене. За дверью стало светло — дерганный свет исходил от факелов, в проем всунулись круглые улыбающиеся рожи — рты до ушей — будто черти, живущие за печкой выползли на свет божий. Пляшущий свет искажал и без того страшные лица — кособочил, увеличивал их, удлинял носы и бороды, зажигал глаза кошачьим свечением. Толпа расступилась, стоявшего столбом Афанасия сдернули куда-то, на его месте появился жуткий пузатый тролль с отрубленной головой в руке, которую он держал за волосы. Савка узнал Карамацкого и тотчас перехватило дыхание, будто на него опрокинули ушат ледяной воды.

Что-то противилось внутри, протестовало по-детски, как когда-то в пыточной избе Мартемьяна Захаровича. Савка стал молиться, но слова молитвы забылись уже на втором предложении, мыслей не было, у него задрожали губы.

Карамацкий между тем приближался, насколько это было возможно в узкой комнатушке, с ним приближались и страшные круглолицые с улыбками до ушей. Кто-то поднял факел и красный свет выхватил всех. Голова, которую сжимал Карамацкий была вся в гематомах, ожогах и кровоподтёках. Кто-то грубо схватил Савку встряхнул, обыскал и он увидел прямо перед собой лицо полковника, которого боялся весь разряд.

— Братец, стало быть? — дыхнул на него густым перегаром полковник.

— А… аз… еже бо… конюх, — промямлил Савка.

Полковник кивнул, продолжая с любопытством разглядывать Савкино лицо.

— Амо ево, в пыточную, Осип Тимофеевич?

Карамацкий протянул руку, схватил Савку за волосы, дернул его голову набок.

— Ведаешь, голубь, яко мы с тобою поступим? Мы тебя посадим на особый кол. Токмо во-то дождемся твоего братца, дабы слышал он и зрил твои мучения.

Полковник стукнул Савкиной головой о стену.

Весь вечер Завадский сидел в молчании, а когда наступила ранняя ночь, встал у окна и около часа смотрел во вьюжистый сумрак, после снова опустился на лавку у стены под полотнищем с вышитыми северными узорами, обрамлявшими голову китайского водяного оленя, и при свете одинокой свечи сидел около двух часов глядя перед собой. Свеча догорела и погасла, Филипп сидел в темноте, пока не заглянул Данила, который даже не сразу увидел его. Он зажег новую свечу, Завадский молча поднял на него взгляд.

— Воротилися Егор с Бартоломеем, — тихо, по-домашнему сообщил Данила, присаживаясь на лавку у стола, — шарили по кабацким дворам, особливо засиделись в заречье идеже ярыжья шваль алкашествует. О деяниях в остроге ни слуху ни духу, онамо [там] сказывают с Маковска и Кети призвали стольников в Томский острог.

— Розыск. — Догадался Завадский.

— Да давеча вышли по Томи и Ушайке отряды…

— Засады на дорогах.

— На Ачинск покамест можно уйти, Филипп.

Завадский промолчал.

Данила склонил голову и сидел так около минуты, потом посмотрел на Завадского, спросил:

— Разумеешь он паки жив? Индо не изувечен непреоборимо [необратимо]?

— Карамацкий не так глуп, чтобы его убивать, пока он полезен как приманка.

— Приманка?

— Мое условие воеводе — живой и здоровый он встречает меня на дозорной башне. Но… Я не знаю, насколько ум Карамацкого сильнее его безумия.

— Ежели не будет его на башне… стало быть, уйдем.

Завадский коротко кивнул.

— А по-иному?

— Я пойду один…

— Как?!

Завадский вздохнул.

— Я еще не придумал.

— Опомнись, брат! — рассердился Данила. — Еже зде думати!

— Иди спать, Данила.

Верный рындарь посмотрел на Завадского, будто оценивая его состояние и пошел из избы, но перед тем как выйти, сказал:

— Хочешь али нет, обаче ежели удумаешь дурить, я пойду с тобой.

— Нет, Данила. — Сказал Завадский. — Будет только хуже.

Данила окинул его хмурым взглядом и ушел, а Филипп продолжил в одиночестве сжигать часы в тяжелых ночных думах.

Где-то вдали уже голосили первые петухи, наступал новый день и всего двое суток оставалось до субботы, когда — либо ничего, либо еще хуже и совсем крошечный, сотканный его страстным желанием призрачный шанс.

Когда за оконцем забрезжил розоватый рассвет, Завадский резко встал, упер руки в дубовую столешницу, прищурился, зашевелил губами, глядя на недоеденную луковицу, затем брови его поползли наверх.

Выглянув из избы, он приказал караульному позвать Акима и Данилу.

Сонные братья пришли через пару минут.

— Отправьте людей, чтобы срочно сыскали купца Пеликана или десятника Боброва, — сказал им Завадский, — кого быстрее найдете — неважно. Главное передайте им, что я хочу сегодня встретиться с Истомой.

Весь день потратили люди Завадского на поиск Истомы, да все бестолку. С трудом нашли только уже вечером купца Пеликана, а Кроля Боброва и вовсе не сыскали. Да мало того — Пеликан упирался, говорил что знать не знает никакого Истому. Разъяренные люди Завадского схватили его за шкирку и хотели даже избить, но Данила остановил их — присел рядом с Пеликаном на лавку и заговорил с ним по-братски о том, что делить им нечего и что дело их общее. Данила рассказал о себе, общине и о том, как сожгли в срубах за веру его отца, мать и старшего брата и умилостивил такими речами упрямого Пеликана. Тот сдался.

По уговору следовало Завадскому прибыть к старой мельнице на краю Боголюбовки. Разумеется, там никакого Истомы не было, а только хмурые разбойного вида вчерашние казаки, стрельцы, крестьяне и холопы. Для Филиппа это не стало неожиданностью. Его посадили в розвальни, дали мешок, велели надеть его на голову. Данила и Антон воспротивились было, но Завадский остановил их поднятием руки и надел мешок. Розвальни понеслись и примерно через час остановились. С Филиппа сняли мешок, он обнаружил перед собой большой двор на краю леса, там горели костры, у которых толпились вооруженные разбойники. Над ними возвышалась на холме просторная изба с какими-то пристройками.

Завадского ввели в нее. Истома сидел в большой горнице в новом военном кафтане в окружении разбойного вида охранников. На столе стоял чан с узваром, кувшины, обилие снеди — жареное мясо, рыба, пироги, пряники, соленые грибы в кадках, калачи и горшочки с гречневой и пшённой кашей. Было не совсем чисто, хотя из светлицы доносились приглушенные женские голоса. Истома поднялся навстречу Завадскому и по привычке проницательно, не моргая глядел ему в глаза будто пытался прочесть мысли.

— Ты помнишь, еже я давал обещание отсекнуть тебе голову, елико встречу тебя еще раз на своей земле?

— Помню.

— Аще ты не принял мои слова всерьез, ты либо дурак либо буестник [безумец].

Истома развел руками, поглядев по сторонам. Его люди кровожадно заулыбались.

— Я принял твои слова всерьез, но я пришел к тебе с выгодным предложением.

— Предложением?

— Поможешь мне, и взамен получишь кое-что получше моей смерти.

— Ин еже?

— Томский разряд.

В избе воцарилась глухая тишина. Истома замер и задрав подбородок внимательно смотрел на Завадского десять секунд, после чего будто отмер — улыбнулся.

— Томский разряд и так наш.

— Да! Верно! Наш! — закричали люди Истомы.

— Да? — Филипп растерянно поглядел по сторонам. — Тогда почему вы прячетесь в какой-то дыре, как мыши, а не сидите в Томском Кремле?

Рындари притихли, Истома снова принял на себя серьезный вид и задрал гордый свой подбородок.

— Говори!