Служу Советскому Союзу 3

Глава 23

Последнее октябрьское воскресное утро порадовало снежком и пришествием моего «дядьки» Артема Григорьевича Зинчукова. Майор на этот раз ввалился с двумя авоськами продуктов и, без лишних радостных воплей от встречи, тут же погнал меня на кухню готовить завтрак. Сам же пошел умываться и долго фыркал под струей холодной воды.

С нашей последней встречи он немного прибавил в весе и уже не красовался мешками под глазами. Судя по всему, сейчас работа у него была не такая тяжелая, как раньше.

— Завтрак — это самая важная часть питательного процесса, — наставительным тоном говорил он, покачивая отобранным у меня тапком на левой ноге. — Кто считает иначе, тот либо дурак, либо не знает Александра Васильевича Суворова. А ведь это он так обозначил свой гастрономический распорядок дня. Смотри — не пересоли, а то ведь недосол на столе, а пересол на спине! В наше время как? Собрался утром и полетел на работу, теряя по дороге остатки сна. Уже на рабочем месте прихлебываешь чай и давишься бутербродами, а на самом-то деле — лучше лечь пораньше, чтобы утром встать и всё успеть. Утром зарядился и помчал творить великие дела…

— Ага, а вечером нажрался и сонный потом бредешь спать, — кивнул я.

— Вот-вот, а ведь зачастую ночью и творится самое важное. По мнению Суворова, солдат не может наедаться на ужин очень плотно, так как вечерние военные походы и битвы, будут провалены, а ведь именно вечером и ночью, когда никто не ожидает, так славно застать врага врасплох. Ух, мудр был полководец! Потому и побеждал! Лучка покроши, не скупись давай!

Да уж, Суворов был мудр и неприхотлив. В моё время затейливо обыграли один эпизод из его жизни в рекламе банка «Империал». На этих роликах тогда взошла звезда одного известного режиссера по фамилии Бекмамбетов. Правда и банк потом странно стал банкротом, да и режиссер снял только пару более-менее нормальных фильмов, а остальные… Остальные даже рядом не стояли с роликами.

Но к слову, обыгран был и в самом деле реальный эпизод из жизни военного человека. Мне, как служивому, очень хорошо известны подковерные интриги кабинетных крыс, которые охотно подставляют свою грудь под медаль, а грудь подчиненного под пулю. И вот поэтому я даже спустя столетия не мог не восхититься крепким ответом полководца и прозорливостью императрицы.

А дело было как?

Екатерина благоволила к гениальному полководцу и собиралась к Рождеству наградить его орденом Андрея Первозванного. Однако завистники Суворова с помощью тонких интриг сумели переубедить императрицу, и она отказалась от своего намерения, но в качестве вознаграждения пригласила Александра Васильевича к себе в сочельник откушать.

Суворову все перипетии с его награждением стали известны. Он явился в царскую резиденцию, но, когда гости сели за стол, граф ничего в рот не брал и салфетки не снимал. Вызывающее поведение было естественно замечено Екатериной, и она поинтересовалась о причине.

— Звезды не вижу, ваше величество, — отвечал Суворов.

Екатерина усмехнулась, встала из-за стола, сняла свою Андреевскую звезду и положила Суворову на тарелку.

— Ну, теперь кушать будешь, граф, — добавила она…

Шкворчащая яичница на сале источала такие ароматы, что я едва не подавился слюной, пока раскладывал по тарелкам. Колбаса и сыр уже лежали ровными ломтиками на тарелке, терпеливо дожидаясь своего звездного часа. Свежий хлеб дополнил наше утреннее пиршество, а на газ был поставлен пузатый чайник.

— Военный человек, привыкший к суровым условиям жизни в походах, Суворов вставал, когда еще не рассвело, завтракал крепким сладким чаем. Обедал полководец очень рано, в это время обычные люди только завтракали. За обед ему сменяли семь подач блюд, что в те времена считалось очень скромным. Отмечу, что Суворов был к себе очень строг, не позволял себе переедать, поэтому его камердинер Прохор, следил за тем, чтоб хозяин не съел лишнего, — во время еды разглагольствовал Зинчуков. — Но завтрак никогда не пропускал. Хотя, раз он вставал ни свет, ни заря, то у него это считалось обедом. В общем, основной прием вел утром, когда у остальных нормальных людей был завтрак.

Я помалкивал и ел. Основную информацию Зинчуков должен был предоставить позже, а пока… пока что он болтал ни о чем, быстро поглощая завтрак.

Когда же засвистел чайник на плите, то я щедро сыпанул в заварочную емкость из желтого кубика «со слоном» и залил заварник кипятком.

— Видишь, какого цвета голова слона? — спросил Зинчуков, когда я отставил заварник в сторону и вернулся к подъеданию остатков на тарелке.

— Ну, зеленого. И что? — спросил я.

— А то, что это чай высшего сорта! Мог бы и оценить мои старания, молодой чумодан. Вон, в магазинах у всех слонов головы синие, это первый сорт, а тут… Высший сорт! — поднял вверх палец Зинчуков. — Это же надо понимать!

Я не стал говорить, что высший сорт отличался от первого тем, что индийского чая тут была треть, а две трети грузинского. А в первом сорте была смесь чаев с Индии, Мадагаскара, Цейлона и больше половины из Грузии. Не стал говорить, чтобы не развеивать веру в то, что в пачке действительно индийский чай. Тем более, что пах он неплохо, от одного запаха в кровь поступала бодрость.

— Вкусный чай, — дипломатически заметил я. — Неплохой.

— Неплохой, — фыркнул Зинчуков. — Я тебе как-нибудь из поездок заморские чаи привезу, вот тогда попробуешь, вот тогда скажешь — плохой этот чай или не очень?

Я не стал говорить, что в своё время пивал разные чаи, разных сортов и с разными добавками. Всё-таки в моей России всяких-разных чаев было хоть попой жуй — на любой изыскательный вкус найдется. Главное, чтобы была возможность заплатить за этот чай.

И чтобы продавцы не очень лютовали, а то на память пришел один эпизод, когда по службе ехал из Москвы в Иваново и затарился в Щелково зеленым чаем «Жемчужина Дракона». Немного, всего сто грамм, но и цена была сто рублей, что не ощутимо била по военному карману. Сделали остановку во Владимире, в крупном магазине, и там глаз тоже зацепился за этот чай. Но он уже стоил четыреста рублей. На вопрос — почему так дорого? Был ответ — это прямые поставки из Китая, чай элитный и прочее, прочее, прочее. В общем, у кого сколько наглости хватало, тот такую цену и ставил.

А вот в СССР с чаем была напряженка, впрочем, как и с кофе. Приходилось обходиться тем, что есть. Ну да мне не привыкать, тем более, что ещё с лета насушил Иван-чая вперемешку с боярышником. Вполне себе достойная заварка получилась. Можно было добавить йод для цвета, но это я посчитал излишним баловством.

После того, как с завтраком было покончено, я убрал со стола. После этого Зинчуков взялся было за газету, но я с выжидательным видом уселся напротив и уставился на бумажную стену. Молчание затягивалось, но я умел терпеть.

Три минуты. Да, три минуты молчания, а потом бумажная стена рухнула. Зинчуков убрал её в сторону и мрачно посмотрел на меня. От недавней веселости не осталось и следа.

— Ну, докладывай, — сказал он. — Давай всё четко и по существу.

Я как мог кратко выложил всё, что со мной произошло за время отсутствия Зинчукова. Он молча слушал и только методично постукивал пальцем по газете. Как будто заносил информацию на подкорочку.

Рассказал о взаимоотношениях в коллективе, об учебе, о том, что есть нормальные ребята, а есть те, кто слушает «Радио Свободу» и косится на Запад. Что витают в воздухе идеи французского студенческого восстания, что джинсы и прочие шмотки вводятся в разряд чуть ли не икон. Что да, есть такие настроения, которые требуют пристального внимания…

А также рассказал про встречу с Леоновым и Куравлевым. Немного упомянул про вечернюю поездку после. В общих чертах отчитался о проделанной работе и о том, что пока что все ниточки сходятся на Дамирове и его команде, что не чисто ребята играют и своими действиями подрывают устои адекватного строя.

— Знаешь, Сень… Или Миха, если уж называть тебя нынешним именем, мне как-то Вягилев рассказал такую историю… Довелось когда-то работать лесорубом в оторванном от мира таежном поселке на БАМе — он называется Новый Уоян. Там появилась группка условно освобожденных. Работали хорошо и умело. Сплотили вокруг себя часть бамовцев. Говорили вроде все верно: начальство зажралось, дает дырявые валенки и дефективные топоры. Мол, надо брать в поселке власть в свои руки и справедливо распределять спирт и кухарок. Кто против справедливости — "опустим" по понятиям… Тогда пришлось Вягилеву создать свой отряд самообороны и, так сказать, купировать эти порывы. Иначе бы магистраль, уверен, не была построена до сих пор. А дырявые валенки действительно были… Но за это кому надо прилетел кусочек свинца.

— Во как, непрост оказался наш Сергей Борисович. И на БАМе успел побывать, — мотнул я головой.

— Да уж, где нам только побывать не пришлось, пока тут не осели, — вздохнул со странной интонацией майор.

Я не совсем понял его. Смысл сказанной фразы дошел до меня позднее.

— А у нас снова начали падать самолеты, — со вздохом произнес Зинчуков. — Вот один тридцатого сентября под Свердловском упал, а ещё один совсем недавно в Подмосковье. Тринадцатого октября, в Подольском районе… Похоже, что наши недруги снова активизировались. Мало мы им по щам в своё время дали, придется напомнить о себе ещё раз.

— И на этот раз есть какие-нибудь зацепки?

— Есть. Зацепки всегда есть. И по этим зацепкам ведется отработка, но… в общем, будем продолжать работать, Миха. Ты вон тоже работаешь и весьма успешно, как я посмотрю. Вон, Тамару сумел переубедить, а это уже немало.

— Чего там, — отмахнулся я. — От девчонки чего будет-то? Чего она сможет?

— А то и сможет, что среди подруг вес имеет, слово сказать может. А уж те понесут эти слова дальше и будут капать на мозги ребятам. Мозг молодых ребят так устроен, что восприимчив к словам тех, кто им наиболее симпатичен, вот и будут впитывать мудрость женскую. И потом эту мудрость смогут подтвердить информацией из газет и журналов, с экранов телевизоров. Ведь пропаганда в первую очередь касается как раз молодых, это к старым она менее эффективна, так как старики видели войну и знают, что такое «хорошо» и что такое «плохо». А молодые этого ничего не видели, они… как французские студенты, были выращены в более-менее тепличных условиях, и конечно же косятся на Запад, где яркие огни, жизнь, полная радости и безудержного веселья. Вот только не понимают молодые, что за эту жизнь расплачиваются угнетенные и ограбленные индейцы и негры. Нашим молодым кажется, что это всё для американцев организовали умные и справедливые люди в правительстве. И постоянно спрашивают — почему же наше правительство не делает того же самого? И не хотят понимать, что наше правительство считает, что на чужом горе собственное счастье не построишь…

— Но пропаганду не прекращают, — усмехнулся я горько.

— Конечно не прекращают. И никогда не прекратят, пока мы развиваемся. Всегда будут говорить, что у соседа и газон выше, и трава гуще, да вот только по факту… Пока что лучше нашей страны нет. Тут что самое главное? Стабильность! Родился — вот тебе ясли, вот садик, школа, институт. Пожалуйста, поступай и трудись на благо Родины. Хочешь жить хорошо? Не ленись и выступай, тогда тебя заметят, вознаградят и прочее, прочее, прочее. Ведь когда отучился, то уже знаешь, что дальше будет рабочее место. А в той же Америке ещё поди побегай по собеседованиям, покажи себя с самой лучшей стороны.

— Это да, но это-то как раз и не показывают нашей молодежи. Нашим показывают веселье под пальмами и глобальную вседозволенность…

— Вседозволенность, — хмыкнул Зинчуков. — Да вот только нет той вседозволенности. Есть полицейское государство, где всё жестко контролируется и есть картинка для остального мира. Хм… Ты знаешь, подобная пропаганда была уже проведена в своё время и здорово поднасрала одной стране… В общем, я дико жалею участников детского крестового похода древней Франции в тысяча двести двенадцатом году под предводительством пастушка Этьена. Детишки думали, что своим святым шествием спасут Иерусалим и весь христианский мир. Сами погибли и страну свою поставили на грань катастрофы. Почитай у Бертольда Брехта, чем закончился детский крестовый поход — финал тот же, что и в древности. И всё это от желания найти лучший мир…

— Они хотя бы хотят этот мир найти…

— А нечего его искать, — ответил Зинчуков жестко. — Его строить нужно. Вот этими вот руками, порой по пояс в дерьме, но строить. Делать всё так, чтобы наши дети жили лучше, но обязательно рассказывать им, что пришлось перенести родителям, чтобы сыновья и дочери могли стать лучшими копиями своих родителей. Чтобы знали дети, кому они обязаны, кого за труд должны благодарить. Чтобы не сдавали родителей в дома престарелых, а сами ухаживали за отцами и матерьми… И чтобы дети перенимали желание родителей делать будущее страны лучше… И чтобы стояли до конца, пресекая все попытки поработить свою Отчизну!

Зинчуков говорил, а на щеках его играли желваки. Похоже, что это его взволновало не на шутку.

— Но это же молодежь, — примирительно сказал я. — Поиграет в свои протесты, побесится, да и успокоится.

— Успокоится… Хорошо бы, если бы успокоилась. А если этими настроениями воспользуются наши противники? Да что там говорить, вон твоя Тамара ставит в пример тех же французов. Побесились? Успокоились? А жизнь для них стала лучше? Они требовали академических и сексуальных свобод, а что получили взамен? Только то, что де Голль справился с подобной революцией своими силами, избавило молодых людей от войны — лекарства против морщин.

Я невольно вздернул брови. Ещё одна строчка из моего времени. А ведь этим словам ещё как минимум пятнадцать лет не положено появляться.

Глядя на меня, Зинчуков улыбнулся и продолжил:

— Чего? Не слышал новую песню, что гуляет по подворотням? Про звезду по имени Солнце?

Я откашлялся. Взглянул ещё раз на сидевшего напротив майора:

— Я не совсем понимаю, о какой песне идет речь? Что-то новомодное? Так я не слышал — учеба там…

— Ага, учеба, спасение пожилых артистов из-под машин, секции дзюдо и новые знакомства. Да, очень много всякого накопилось, чтобы обращать внимание на уличное творчество, — расплылся в улыбке майор.

Я заставил и свои губы растянуться в улыбке. Прямо-таки раздвинул их в стороны, но аккуратно, чтобы не получился оскал, а хоть какое-то подобие вежливой улыбки.

— Да, песня хорошая, душевная. Прямо-таки слушаешь и понимаешь — к молодежи она обращается. Обращается ещё и с тем, что против войны, что может быть полет Икара, что может быть мир без чинов и имен. В общем, хорошая песня, направленная в глубину души, способная взбудоражить и потрясти. Не слышал такую? Нет? Так я могу и напеть. У тебя же есть гитара?

Я кивнул, а после кивнул на комнату, мол, там она находится. Мы с Зинчуковым перешли из кухни в комнату, где он взял гитару и начал неторопливо перебирать струны. Я узнал мотив. Немного измененный, не совсем тот, который я помнил по своему прошлому. После узнал и слова Виктора Робертовича Цоя. Вот только в этом времени этому самому барду времени перемен было всего одиннадцать лет и вряд ли он был способен сотворить что-то подобное.

Гитара прозвенела в последний раз, а после замолчала, прихлопнутая ладонью Зинчукова. Он выжидательно посмотрел на меня.

— Ну что, Сеня, узнал песню из своего времени? — спросил наконец Зинчуков.