Скованный Прометей

12. Откровения

Перинф

Демарат и Антипатр сочли необходимым заранее подготовить царя к встрече с Каэтани, поэтому ещё за несколько дней до выступления флота, в Кардию полетел почтовый голубь с письмом настолько подробным, насколько вообще мог вместить в себя свиток, укреплённый на птичьей лапке внутри футлярчика, сделанного из гусиного пера. Из Кардии в ставку под Перинфом побежал скороход. Одновременно из Пеллы посуху отправился ещё гонец с отчётом куда более обстоятельным и изменённым тайнописью с помощью новомодной энеевой линейки[79]. Надёжный способ, куда лучше скиталы, которую только ленивый не прочитает. Медленный только — ради сокрытия большого письма узелки на нитях пять человек вязали целый день.

Опасный путь гонца пролегал через земли, где власть Филиппа не отличалась прочностью, а в иных местах и вовсе отсутствовала. Гонец преодолел его благополучно и появился в царской ставке за два дня до известия о битве при Эгоспотамах.

Пока христиане приводили себя в порядок, к царю немедля поспешил Амфотер. К флоту присоединился наварх Деметрий, коего столь безуспешно пытались отловить афиняне. Он принял на себя хлопоты о многочисленных пленных и Каэтани, ничем более не задерживаемый, вновь вышел в море.

Их столь давно ожидаемая встреча с царём состоялась четыре дня спустя. Все эти дни Онорато просто места себе не находил, обдумывая, как её стоит обставить. Какое впечатление произвести. Предстать перед Филиппом в полном доспехе? Или поступить, как на Тенаре? В итоге решил пойти проторенной дорожкой.

Пока галеры становились на якорь, пока спускали на воду три баркаса, что само по себе зрелище невиданное и прелюбопытное, берег заполонили сотни, нет, тысячи людей. Большинство без оружия, их уже предупредили, кто это пожаловал.

Каэтани, де Коронадо, Империале, Контарини и, конечно же Демарат стояли на баркасах в полный рост. Испанцы и венецианцы распустили знамёна, до зеркального блеска начистили закопчёные в сражении доспехи.

Каэтани в простой белой рубахе и с непокрытой головой спрыгнул в воду первым. За ним следовали стальные люди.

Перед герцогом, чуть впереди огромной толпы воинов, стояло человек десять в льняных и бронзовых панцирях. В руках они держали высокие фракийские шлемы с гребнями и без, с перьями и козьими рогами, выкрашенные в пурпурный и синий цвета.

В самом центре встречающих находился чернобородый муж, невысокий, коренастый, лет под сорок, одетый в шафрановый хитон, отличавшийся от эллинских длинными рукавами. На плечах пурпурный плащ. Левый глаз закрыт чёрной повязкой.

Сердце Каэтани не барабанило с такой силой даже тогда, когда дядюшка Николо впервые представлял его Папе.

Вперёд вышел широкоплечий седобородый воин в бронзовом панцире, изображавшем Гераклову мускулатуру. Вид старик имел внушительный. Царский. Онорато боковым зрением уловил, что Империале начал сгибаться в церемонном поклоне. Герцог едва сдержал улыбку. Вот, что значит — "встречают по одёжке". Говорил же, что царь крив на один глаз. Кто этот воин? Неужели Парменион?

Он не ошибся.

— Ты ли тот самый Онорато из Испании, оказавший нам великую услугу? — спросил прославленный стратег.

— Бог свидетель, ты не ошибся, почтеннейший, — герцог чуть наклонил голову, приложив правую ладонь к груди. Левая придерживала рукоять меча.

Парменион повернулся вполоборота к герцогу и, не сводя с него глаз, простёр руку к одноглазому.

— Перед тобой Филипп, сын Аминты, царь Македонии!

"Сеньор Онорато, на счёт раз! И-и-и! Раз!"

Правая рука отходит в сторону, левая нога делает шаг назад.

"Два!"

Руки подходят к сердцу, на левой ноге надо присесть. Торс и голова чуть назад.

"Три!"

А теперь вперёд. Руки развести в стороны.

"Четыре!"

Выпрямиться. Правую ногу приставить к левой и стопой в пол, чтобы звякнула шпора. Левую руку на эфес рапиры, а правую на пояс.

У него нет шпор, как и меча для платья. Ему восемь лет и воспитатели мучают его благородными манерами.

"Ещё! И-и-и раз, два, три, четы-ыре! "

Позади заскрежетала сталь — рыцари опустились на одно колено.

— Радуйся, достойнейший Онорато! Я приветствую тебя! — Прозвучал низкий, чуть с хрипотцой, голос.

Что было потом? Он помнил смутно, вероятно от переизбытка чувств. Вроде бы разговор, которого жаждал предупреждённый Филипп, и не менее желал сам герцог, состоялся не в первый день. И даже не во второй. Сначала македоняне праздновали неожиданную победу.

Странный это был симпосион. Поначалу скованно пили, смущённо. Речи говорили, запинаясь. Понимали — не их эта победа. Не им праздновать. Офицерам Онорато было неловко есть и пить лёжа, да и эллинскую речь плохо пока разбирали. Но потом Акрат всех победил — полилось неразбавленное рекой. И вот уже Риваденейра на лингва-франка с чисто испанскими крепкими словечками рассказывал паре гетайров, как он бил турок. При этом привирал так, что его сосед Контарини не отрывал ладони от лица. А македоняне кивали. Ни слова не понимали, но видели — доблестный герой.

Каэтани Господь уберёг от пьяных речей. Позволил раньше упасть в сон. Но ночью понадобился таз, что лишний раз продемонстрировало, кому должно — се человек.

Филипп обошёлся с Фокионом, как со старым другом. Окружил заботой. Старик был подавлен, но не сломлен. Несмотря на раны, осанкой мог посрамить любого юношу. Онорато даже представить не мог, чего стоило старику так держаться.

Каэтани ожидал, что царь проявит благородство и отпустит стратега, а то и всех пленных, но этого не последовало. Недоумение герцога разрешил Демарат:

— Если так поступить, афиняне, чего доброго, отблагодарят Фокиона цикутой. Лучше уж ему пока остаться здесь.

Прошёл день, другой, третий. Христиане знакомились с македонянами. И те и другие в полной мере дали волю любопытству. Вот уже и Фёдор красовался в хламиде и каусии, а ушлый Хивай за одну из двух своих трофейных сабель, ту, что поплоше, разжился паноплией гетайра. Пан Жатецкий расстался с горжетом и теперь учился наворачивать на себя льняной панцирь, а Ктибор ничего не выменял, но немало разбогател, показывая всякое со своим двуручником. Зрителей поглазеть на диво сбежалось немало.

Эгоспотамы же стремительно обрастали баснями, одна невероятнее другой.

— Мне служат многие чужеземцы. Эллины, иллирийцы, фракийцы. Я рад всем, кто хорошо служит.

Филипп предложил Каэтани прогуляться верхом. Вдвоём, если не считать семёрки соматофилаков, которые маячили поодаль. Отъехали подальше от лагеря. Стены Перинфа скрылись за холмами.

— Да, служат многие, — продолжал царь, — но, чтобы целое войско и флот пришли наниматься… Не знаю, что и думать.

— Не ищи подвоха, царь, — улыбнулся Каэтани, — или так и не поверил письму Антипатра?

— Антипе я верю, как себе, но всякий может быть обманут.

— У тебя Фокион. Афины падут к твоим ногам. Даже если упрутся сейчас, позже всё равно склонятся. Если бы не появился я, это случилось бы через два года у Херонеи в Беотии.

— Если бы… Теперь не случится? — Усмехнулся Филипп.

— Не знаю, — честно ответил Онорато, — всё уже пошло не так, как было. Пожалуй, как прорицатель я теперь бесполезен.

"Я знаю, как умрёт Филипп".

Он очень хотел отсрочить этот разговор. Долгие дни думал над тем, как его завести, что говорить, какими словами. И сомневался, непрерывно сомневался. Без устали молился, надеясь, что Господь пошлёт ответы, часами беседовал с братом Гвидо, которому симпатизировал всё больше, в отличие от отца Себастьяна. Искал путь, каждый день натыкаясь взглядом на Павсания, стоявшего на страже у царского шатра. К счастью, Демарат не напоминал об этом, да и у Филиппа имелось в избытке иных дел и вопросов.

О другом говорить было куда проще.

— Бесполезен? Так, стало быть, Перинф я так и не возьму, а следующим летом скифы угостят меня копьём в бедро?

— Трибаллы, царь. После того, как побьёшь скифов. Если пропустишь мои слова мимо ушей и захочешь испытать судьбу.

— Я прежде не слышал, чтобы Мойры распускали нить на две. И боги наши жребии не создают, они их лишь узнают прежде смертных.

— А я не слышал, чтобы кто-то из тех, кто верует в Христа, прежде беседовал с Филиппом Македонским.

Филипп хмыкнул. Эти слова ничего для него не значили, а вот многочисленные свидетельства о деле при Козьих ручьях оттягивали чашу весов несравнимо сильнее туманных намёков лжепрорицателя о будущем.

— Как я умру?

Онорато ждал этих слов с самого начала и всё же они прозвучали громом среди ясного неба. Умолчать невозможно, это разрушило бы фундамент ещё не выстроенного доверия.

— От кинжала убийцы, царь. Достигнув высшего могущества в Элладе.

Филипп некоторое время молчал, потом спросил:

— Когда?

— Сложно сказать, всё это не ясно. Примерно через четыре года. Это если бы не вмешались мы. Теперь будущее снова в тумане.

— Четыре года…

— Да, царь. Александр наследует тебе, когда ему будет двадцать.

— Александр… — Филипп повернулся к Онорато и спросил, — он продолжит то, что я начал?

И сам же себе ответил, взглянув всторону моря:

— Продолжит, без сомнения. Но он горяч, не свернул бы шею.

— О, нет! — воскликнул Каэтани.

— Ты знаешь и его судьбу?

— Я знаю то, что могло стать его судьбой. Станет ли теперь — не знаю.

— Ты откроешь мне его судьбу, Онорато. И мою. Со всеми известными тебе подробностями, — голос Филиппа стал ниже, чем обычно, — от этого зависит, как я буду относиться к тебе и твоим людям. Я хочу знать — кто.

Онорато покусал губу. Он чувствовал себя сидящим на сковороде. И от таких мыслей не мог отделаться уже давно.

— А если я… откажу тебе, царь?

— Некоторые мне пытались отказать, — пожал плечами Филипп, — и где они? Сейчас вы все в моей власти и чудо-оружие вас не спасёт.

— Возможно… — буркнул Каэтани, — но я и не собирался ничего укрывать от тебя, царь. Однако, всё же осмелюсь поставить условие.

Филипп придержал коня и удивлённо заломил бровь.

— То, что я расскажу тебе, должен услышать и Александр. Вашу судьбу вы должны узнать вместе. Поверь, царь, тому есть причины. Знание, полученное порознь, губительно для вас обоих.

Филипп долго молчал и, почти не мигая, жёг взглядом герцога. Тог глаз не отводил, но поводья стиснул так, что костяшки пальцев побелели.

Наконец, царь коротко кивнул, и толкнул бока коня пятками, пустив вскач. К лагерю.

Царь присматривался дней пять, совещался с друзьями, и, наконец, объявил войску, что эти испанские варвары теперь подданные Македонии и за услугу их — ровня македонянам. Каэтани ждал недовольства, помнил, как эти самые люди через десяток лет будут смотреть на обласканных персов.

"Любит наш царь варваров".

И кое-какой ропоток пробежал, однако Парменион быстро пресёк его.

— Чего заныли? В чём вас ущемили? В царских "друзьях" едва не половина — чужеземцы. Чего на них не ропщите? Или тоже ревнуете? Так будьте лучше! Вон, Демарат, и в войске-то не служит, гостеприимец всего лишь. А какую услугу оказал? Или не заслужил?

Поутихли. Погодя и Каэтани успокоился. Тем более, что вскорости узнал — зовут его за глаза "Нашим варваром". Честь, которой даже князья пеонов и агриан не удостоились. Впрочем, как раз они варварами считаться не желали, переоделись в эллинское сами, отпрыскам давали эллинские имена и завозили учителей-эллинов.

Демарат, посмеиваясь, сказал, что, мол, хотели прозвать Астрапеем, да ревности Зевса побоялись.

А потом новопричисленный к филам, царским "друзьям"[80] Онорато-испанец, "Наш варвар", предложил Филиппу взять Византий.

Мало кто из слышавших это смог сдержать смешок.

— А я чем тут занимаюсь? — поинтересовался Филипп.

— А ты, царь, не возьмёшь, — напомнил Онорато.

Филипп заломил бровь, велел всем шатёр покинуть, кроме Пармениона и Эвмена.

Онорато скосил взгляд на последнего и с некоторой неуверенностью продолжил.

— Я же говорил, ты стоял под стенами до весны и отступился.

— Ты насчёт прорицаний своих и другое говорил.

— Верно, — кивнул Онорато, — но тут иное. Как с Фокионовым флотом.

Филипп цокнул языком.

— Почему Византий? — Спросил Эвмен, — из-за того, что ключ к Боспору?

— И это тоже. А ещё зрителей больше, — ответил Каэтани.

— Как с Лампсаком и Мемноном? — догадался кардиец.

— Именно.

Из македонян только Эвмен к тому времени успел задуматься — сколько же ангаров, гонцов царя царей летели сейчас "быстрее журавлей" в Вавилон с тревожными новостями.

— А Перинф? — спросил кардиец.

— С моря им теперь нет подмоги, — прогудел Парменион.

— Да, — кивнул Филипп, — дружище, надеюсь на тебя. А мы к Византию.

Далеко не всегда он столь быстро принимал решения.

Эту идею Каэтани давно обдумывал, обсуждал с офицерами. Контарини заявил, что затея безумная, поскольку он бывал в Константинополе и видел, какие там стены, но тут даже малообразованные испанцы подняли его на смех.

Через несколько дней часть флота христиан вместе с Филиппом, который хотел лично пройти на удивительных кораблях, перешла под Византий, где также кипели осадные работы под руководством Кратера и механика Диада. Здесь спор, какова должна быть мина, разгорелся с новой силой. Поучаствовал и Фёдор, который теперь всюду следовал за герцогом:

— Розмыслы государя нашего, Ивана Васильевича, при казанском взятии закатили в камору под стеной одиннадцать бочек пороха по пять пудов каждая. Бахнуло… в избытке даже. Я кое с кем беседовал об этом деле, уверяли, что пудов тридцать бы хватило. Правда там стены были похлипше, чем здесь. Пудов полста-то надо.

Видя, что его не понимают, Ломов быстро пересчитал пуды во фряжские фунты. У Ветлужанина глаза на лоб полезли.

— Ты откуда… всё это?

— По чину положено, — важно ответил подьячий.

Сразу же нашлись недовольные. Все те же самые.

— Вот вроде же цели-то достигли, Ваша светлость. Ну той, что вы называли, — негодовал Переа, — зачем порох-то тратить? Неужто, он нам теперь без надобности? Не бездонные, чай, бочки.

Де Коронадо хмурился, в кои-то веки был согласен с Франсиско. Все испанцы их поддержали. Венецианцы тоже не понимали, но единым фронтом не выступили.

— Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, — убеждал Каэтани. — Его величество должен лично лицезреть наши возможности, это избавит его и македонян от лишних сомнений касательно нашей полезности, буде такие возникнут.

— Вы, ваша светлость, не раз говорили, что порох мы добудем, — мрачно сказал Риваденейра, — и все мы прекрасно знаем, как. Да вот только не выйдет ли, что последние крупицы выжжем задолго до того?

— Последний раз, Хуан, — взмолился Каэтани, — поверьте мне, так надо.

— Может и надо… — буркнул Джорджио Греко, — вот только неясно, кому…

У Диада уже был почти готов подкоп под стену. Работы дня на три оставалось.

— А как они без зелья-то собирались? — Удивился Ветлужанин.

— Известно, как, — с видом знатока объяснил Хивай, — камору пошире надо сделать, столбами и досками укрепить. Потом всякого горючего туда напихать. Дыру с поверхности сделать, чтобы воздух мехами гнать. А потом дерево прогорит, каверна получится. Стена или башня под своим весом и рухнет.

— Так может зря зелье-то жечь? — спросил Никита.

— Можна марне, — проворчал Адам из Троцнова.

— Чего?

— Может и зря, говорит, — сказал Хивай.

Герцога, однако, уже ничто не могло остановить. В камору закатили пять десятипудовых бочек. Фёдор сделал палильную свечу. Он вообще неожиданно взялся руководить всеми работами, хотя и без него опытные в этом деле имелись.

В шестнадцатый день пианепсиона, а по-македонски апеллая, первого ноября, над Боспором Фракийским прокатился жуткий грохот, в стене образовался пролом, через который немедленно пошли на приступ гипасписты.

Пелла, начало зимы

Зима в этом году наступила рано. Уже в конце пианепсиона в горах лёг снег. И не тонкое покрывало, которое за пару часов способны стереть с лица земли слабеющие лучи осеннего солнца, а плотный пушистый ковёр. Замёрзли лужи, под ногами потрескивал лёд. Тонкие полупрозрачные пластинки наросли у кромки воды по берегам Лудия.

Каэтани заворожённо наблюдал, как плывут над водой клочья тумана, подхваченные слабым утренним ветерком. Пальцы на руках совсем окоченели, он поднёс их ко рту, подышал. Натянул на уши каусию и плотнее запахнулся в плащ.

За спиной послышалось негромкое конское фырканье. Онорато обернулся. Улыбнулся. Никак не мог привыкнуть, что видит теперь фессалийского красавца почти каждый день. И коня, и всадника.

"Да, всё-таки на дестрие не очень тянет, но по местным меркам, конечно, гигант".

Александр перекинул ногу через шею Букефала и спрыгнул на землю.

— Радуйся, достойнейший Онорато.

Каэтани отвесил церемонный поклон.

— Я с тобой всё время себя чувствую царём царей, — весело сказал Александр, — когда мне было семь лет, я принимал персидских послов, они кланялись похоже.

Он был не один, позади остановились ещё два всадника — конечно же Гефестион, сын Аминтора и Филота, сын Пармениона. Странно, что Птолемея нет. Впрочем, общеизвестно, что Лагид любит подольше поспать. Друзья царевича тоже спешились.

— Я не видел, как кланяются персы, — сказал Каэтани.

— В твоей стране так кланяются только царям?

— Не только. Существуют разные поклоны, для разных людей и обстоятельств. Иной раз даже обедневшие дворяне хватаются за мечи, если заподозрят в ком-то недостаток уважения к своей персоне.

— Вы всегда ходите с оружием? С такими мечами? — Спросил Гефестион.

— С такими не всегда, — Каэтани на четверть выдвинул клинок из ножен, показывая царевичу, — это меч для войны. Есть ещё меч для платья, он уже, легче. Вот его всегда носят.

— И такой же длинный? — Александр чуть наклонил голову набок.

— Да.

— И не ломается? Я восхищён вашими кузнецами. Среди твоих людей они есть?

— Есть.

— Значит, ты сможешь сделать для моего войска такие же доспехи, как у вас?

"Для моего войска".

— Это сложно, Александр. Потребны не только знания.

— Я прикажу, тебе доставят всё необходимое.

Онорато улыбнулся.

— Не всё можно получить твоей волей или волей твоего отца.

Александр поджал губы.

— А волей Артаксеркса? — спросил Филота.

— И он не всесилен. Всё в руках Господа.

Александр некоторое время молчал, потом спросил:

— Ваш бог… Он действительно могущественее Зевса? — И сам же ответил, — как видно да, раз даровал вам такое оружие. Когда я сказал об этом Филоте, он испугался, что я навлеку на нас гнев богов.

Филота фыркнул.

— Ваши боги ревнивы, — кивнул Онорато и предложил, — давай пройдёмся.

— А ваш? — спросил Александр. Он отпустил поводья, потрепал коня по шее и умный Букефал без принуждения побрёл за ними следом.

— А мы считаем, что не в праве говорить "наш бог", хотя некоторые и говорят. Бог — он всеобщий, творец всего сущего, нет для него раздельно ни эллина, ни иудея.

После падения Византия вскоре пришёл черёд Перинфа. Филипп позволил его защитникам узнать о своих успехах из уст лучших людей Византия. Лишённый помощи, выдержавший полугодовую осаду и несколько тяжелейших штурмов, город сдался.

Устраивать дела у проливов царь привычно оставил Пармениона, а сам с большей частью войска отправился домой. Теперь ему было не до скифов, требовалось заняться Элладой.

Афины, после известия о поражении погрузились в траур, а потом город охватила паника. Всем мерещился лес сарисс над Элевсинской дорогой. Однако Филипп не собирался пожинать плоды победы немедленно. Произошло слишком много невероятного, это следовало хорошенько обмозговать, уложить в голове. Немалую роль в том, что царь не стал гнать лошадей, сыграли и разговоры с Фокионом.

А вот под партией Демосфена шатался помост. Даже не шатался — горел. Кое-кто из его друзей поспешил уехать. Бежать, конечно же, на самом деле. Но они, пытаясь сохранить достоинство, говорили — "уехать".

Александр вернулся в Пеллу гораздо раньше отца, но тот уже знал обо всех его успехах. Когда Филипп во главе царской илы въехал во дворец, сын вышел встречать его и отец, прищурив единственный глаз, улыбнулся и громко спросил:

— Стало быть, Александрополь?

Царевич без тени смущения гордо вскинул подбородок.

"Да, это он!" — подумал Каэтани с благоговением, — "самоуверен и честолюбив".

Его представили царевичу тут же и с первой минуты знакомства он захватил куда больше внимания Александра, чем повесть о перипетиях осады двух городов. Да положа руку на сердце сказать — он захватил всё внимание юноши.

— Кое-кто из моих родичей служит Господу…

— Как жрец?

— Да, как жрец. Меня готовили, как воина Его Святейшества Папы. Это как… навроде защитника святого места, например Дельф. Меня всегда более привлекала стезя воина, нежели жреца.

— Ты говорил, что все ваши жрецы — воины. И Гвидо?

— Возникнет надобность, возьмёт меч и он, долг пастыря защищать свою паству.

— Мне показалось, что он скорее философ, — задумчиво проговорил Александр, — жаль, Аристотель уже уехал. Полагаю, им было бы интересно побеседовать.

Каэтани решил не рисковать и не взваливать на себя столь ответственную ношу, как проповедь. Однако после первой же беседы Александра с отцом Себастьяном отметил, что священник слишком напорист и прямолинеен. Онорато не желал потерять душу царевича, ибо почитал её куда более важной, чем филиппова. Не крестится отец — невелика потеря, но вот сын…

Действовать следовало тоньше, ибо вопросы, которые родит острый ум юноши, чрезвычайно сложны для самих пришельцев. И Онорато познакомил Александра с братом Гвидо, одной из первых смиренных просьб которого было желание получить разрешение на устройство школы.

Некоторое время они шли в молчании.

— Ты ведь можешь прорицать, Онорато, — скорее утвердительно, нежели вопросительно произнёс Александр.

— Не совсем так, — возразил герцог заметно напрягшись.

Царевич пропустил эту фразу мимо ушей.

— Скажи, смогу ли я превзойти деяния отца?

Каэтани остановился, посмотрел на юношу. Он долго молчал, Александр уже начал хмуриться, теряя терпение.

— Многократно, — наконец ответил герцог, — потомки запомнили бы твоего отца Филиппом Великим… если бы не его более великий сын.

Александр и Гефестион переглянулись. Гефестион ободряюще улыбнулся.

— Когда же это случится? — Спросил Филота. — Когда Александр станет царём?

Лицо Каэтани превратилось в камень.

— Есть вопросы, достойный сын Пармениона, которые лучше не задавать. Ибо многое в нашей судьбе зависит от нашего незнания будущего. Пойдём, Александр.

Они двинулись дальше. Филота придержал Гефестиона за локоть и шепнул:

— Он ведь знает. И какая-то тайна здесь.

Кидония, Крит, середина зимы

Два десятка всадников приближались к городским воротам. Один из стражей напряг зрение, вглядываясь вдаль, потом хлопнул по плечу товарища:

— Наши! Это Красный. Зови Мнасикла.

Ворота распахнулись, и всадники въехали в город. Мнасикл, вышедший встречать, поднял руку в приветствии.

— Радуйся, Фиброн! Какие новости?

Молодой широкоплечий муж в алой спартанской хламиде спрыгнул с коня, кинул поводья подбежавшему рабу и молча сцепил предплечья с Мнасиклом. Только после этого заговорил:

— Скверные новости. Ворон будет здесь через три дня. С ним около двадцати тысяч войска.

Мнасикл побледнел.

— Конечно, по большей части голозадые мноиты с дрекольем, — продолжал Красный, — но нам сполна хватит и смарагов[81] с "железными". Из Кносса кто-нибудь прибыл?

— Нет, — покачал головой Мнасикл, — но вернулся Никострат.

— Да ладно?! — удивился Фиброн, — он здесь? Пошли скорее!

Человека по имени Никострат они нашли в "господской" трапезной братьев. Фиброн пересёк её широкими шагами и сгрёб сидевшего за столом человека в охапку. Тот еле успел привстать.

— Ты жив, дружище и здесь! Невероятно! Отдаю должное твоему безумству и отваге — пересечь море в такое время! Я не ждал тебя раньше антестериона.

— Ты же знаешь, меня матушка уронила в детстве, — оскалился Никострат. Нескольких зубов у него не хватало.

— Знаю, вот только как тебя твои же люди не выкинули за борт?

— Нашёл слова.

— Ну что ты скажешь? Ты видел Архидама?

— Видел и говорил с ним.

— Что он ответил?

Никострат почесал бороду.

— Архидам покинет Италию, как только позволит Посейдон. Он поможет нам.

— Боги услышали! — Фиброн ударил кулаком о ладонь.

Он сел на скамью и посмотрел на Никострата и Мнасикла снизу вверх.

— Но ждать ещё полтора месяца.

— Скорее больше, — посерьёзнев сказал Никострат, — он должен ещё найти корабли и людей с ним будет не так много, как хотелось бы.

— У нас нет столько времени. Ворон уже почти у наших стен.

Ворон, Алимедон — Повелитель моря, Алимен — Немилосердный, Чёрный Али — под этими именами каждый на Крите знал вождя пришельцев. Мноиты толпами бежали под его знамёна, чёрные с непонятными белыми письменами. Множество алифоров присягнули ему. Устрашённые города открывали ворота без борьбы. И теперь его целью была Кидония.

— Сейчас вся надежда не на Архидама, а на Кносс. Если Кносс не поможет — Архидам придёт на пепелище.

Повисла продолжительная пауза. Нарушил молчание Никострат.

— Я должен сказать тебе кое-что ещё. Архидам не согласился бы помочь тебе просто потому, что один спартанец попросил о том своего царя. Царь защищает Тарент от варваров. Тарент важнее для Спарты, чем Крит[82].

— В чём же причина?

— В Италии что-то происходит. Что-то нехорошее. Говорят, на севере мор. Вымирают целые селения. Варвары снимаются с насиженных мест и идут на юг. С бабами и детьми. Целые народы пришли в движение. Говорят, самниты дерутся на своих рубежах, как одержимые. Говорят, луканы и бруттии начали строить корабли для переправы в Сицилию.

— Не верю, чтобы Архидам испугался мора и напирающих варваров, — покачал головой Фиброн.

— Архидаму приказала герусия.

— Ты сам сказал, что Тарент важнее для Спарты, чем Крит.

— Фиброн, с мором нельзя скрестить меч, а с Чёрным Али можно, — ответил Никострат.

Ночь. Полная луна заливала землю бледным мертвенным светом.

Одинокая человеческая фигура, закутанная в чёрное и потому неразличимая в ночи, поднималась по узкой тропе в гору, на которой стоял небольшой храм. Дверь была открыта, изнутри пробивалось неяркое рыжее мерцание.

Человек подошёл к двери, остановился, будто бы в нерешительности, и всё же вошёл внутрь.

У входа на стене были укреплены два факела, а возле алтаря стоял треножник с жаровней, на которой светились багровым угли. На алтаре лежал выпотрошенный труп собаки, а подле стояла женщина в чёрном одеянии. Она держала в руках чашу и собирала в неё собачью кровь.

Мужчина замер, не смея приблизиться. Женщина довольно долго не обращала на него внимания. Наконец, повернулась.

— Ты пришёл, Огнен? Это хорошо.

Она была молода и просто невозможно красива.

Игнио Барбаросса отбросил с головы край плаща и опустился на одно колено.

— Поднимись и подойти, ты хорошо потрудился. Особенно в Афинах.

— Я еле унёс оттуда ноги, — глухо ответил рыжебородый, выполнив приказ, — в следующий раз там и слова сказать не дадут.

— Дадут, — улыбнулась женщина, — гораздо больше, чем ты думаешь. Всему своё время.

— Почему именно это время?

— Чем оно хуже других? Этот мир менялся медленно, теперь будет быстро. Иначе, чем должен был, но разве это плохо?

— Зачем всё это, госпожа? Зачем была эта мышиная возня с Барбариго, когда ставки столь высоки?

— Иногда нужно ходить пешкой, Огнен из Делнице. Иногда дамой. Иногда черёд доходит и до короля. А иной раз приходиться играть сразу на нескольких досках. Разве твой друг, сеньор Бои, не рассказывал тебе о таком?

— Это игра?

— Всё есть игра.

— И какова цель? Какой король должен пасть?

— Это не совсем шахматы, Огнен, — снова улыбнулась женщина.

Последняя капля разбила тёмно-красную гладь. Женщина подняла чашу и медленно вылила кровь на жаровню. Зашипели угли.

Она поставила чашу, неспешно подошла к двери и взяла в каждую руку по факелу. Повторила:

— Это не шахматы, Огнен. И ты играешь вовсе не за чёрных.

— Их знамя черно, — возразил Барбаросса.

— Разве черны слова, которыми они множат своё войско? Тебе ли не знать. Или ты произнёс шахаду неискренне?

Барбаросса дёрнул щекой. В её голосе отчётливо слышалась насмешка.

— Ты слишком напряжён, Огнен. Мне нет дела до того, во что ты веришь. В Аллаха, Иисуса… Верь хоть в Гекату, мне всё равно.

— В Дьявола точно не верю, — еле слышно пробормотал Барбаросса, — я с ним знаком…

Женщина приблизилась к нему. Он ощутил жар мятущегося пламени.

— Ты играешь не за чёрных, Огнен. А твой приятель Паоло Бои ныне играет не за белых. Вся эта борьба креста и полумесяца — это шахматы, в которых не одна дама, а все фигуры попеременно меняют цвет. Играть интересно, не спорю. Но выиграть нельзя.

— Чего ты хочешь, госпожа?

— Чего ты хочешь, Огнен? Чего хочет Улуч Али? Неужто, именуя себя ныне капудан-пашой, он достиг предела желаний? Всего-то? А почему не назваться султаном? Халифом? Или в праведные халифы теперь метит почтенный Кари Али? А может он мечтает называться пророком? Или чего хочет герцог Сермонета? Ты ведь уже знаешь, кого Бои притащил за вами на хвосте?

— Мне не удалось узнать имён, — буркнул рыжебородый.

— Скверно, Огнен, я перехвалила тебя. Онорато Каэтани, герцог Сермонета, папский гвардеец. Он плохо играет в шахматы, но в других делах хорош.

Женщина протянула Барбароссе один из факелов. Он взял его в руки.

— Эта ночь пройдёт, Огнен. Минет и следующая. Скоро придёт весна. Распустятся цветы. Тысячи, сотни тысяч цветов. Не белых и не чёрных. Разных. Разве это не прекрасно?

Она коснулась его волос, пронеся руку сквозь пламя, и приказала:

— Ступай. Ты узнаешь, что делать дальше.

Он попятился к выходу, повернулся и шагнул в ночь.

Конец первой части