Скованный Прометей

11. Осенняя гроза

Южный вход в пролив Геллеспонт

Сегодня двадцать первое сентября или, как теперь, судя по всему, мне следует писать, шестой день боэдромиона. Какой год я по-прежнему не знаю. От Рождества Христова указывать нет смысла, а от сотворения мира, как предложил Феодор, вычислить мы не смогли. Возможно, позже что-нибудь придумаем.

У меня кончается бумага и никто из пяти тысяч моих людей не знает, как её сделать. Зато есть двое, кто выделывал пергаменты. Здесь пергамент не делают, но, возможно, он и не нужен. Как я выяснил, несложно купить папирус. Следующую запись мне придётся делать уже на нём.

С начала сентября я впервые взялся за перо, ибо в трудах и заботах едва волочил ноги. Эти пять дней, что мы в море, выдались непростыми. Погода не радует, хотя до сезона штормов ещё далеко. Каждую свободную минуту я уделял беседам с Демаратом, совершенствуя свою речь. Надеюсь, моё рвение послужит примером и остальным. Однако сии оправдания не извиняют пренебрежения дневником и потому спешу наверстать упущенное.

Наше положение значительно улучшилось после того, как пришли вести о захвате Филиппом афинского хлебного флота. Я думаю, Антипатр поверил. По крайней мере он уже не стал ждать подтверждений следующим моим словам, о выступлении к проливам нового афинского флота под командованием Фокиона. Без сомнения он написал письма о нас царю и Александру, но начал действовать, не дожидаясь ответа. Нас снабдили продовольствием и деньгами. Для царской казны это оказалось немалым бременем — шутка ли, снаряжены два воинства и вот требуется потратиться на третье. Золотые рудники Пангеи приносят Филиппу немалый доход, но и расходы его чрезвычайно велики. Царь не скупится на армию и содержание верных людей, а также щедро одаривает своих друзей в иных государствах. Насколько я помню, в начале похода Александра казна была практически исчерпана, однако сейчас дела ещё не столь плохи.

Я получил два таланта золотом и смог расплатиться со всеми, кто ссудил мне деньги. Теперь должен царю, но всё равно чувствую, что с плеч упал огромный камень. Меня не покидает чувство, будто за моей спиной идёт недовольное перешёптывание. Всё чаще натыкаюсь на взгляд исподлобья, особенно от испанцев. Теперь, надеюсь, они смягчатся. Хотя вряд ли надолго. Кое-кому пришлось напомнить, что и Кортес далеко не сразу добрался до золота язычников. Всем для начала придётся потрудиться.

Как бы то ни было, мы смогли привести в порядок побитые агарянами снасти. Нас снабдили и вполне сносной парусиной, и пенькой. Немало хлопот доставили вёсла. В деле при Курциолари венецианцы потеряли до трети вёсел, оттого и ползли еле-еле. У испанцев дела получше, но тоже есть потери. Здесь не нашлось таких, кои нам потребны. Пришлось приспосабливать те, что были и заказывать новые, немало озадачив местных мастеров.

Мне очень хотелось исполнить свой обет и совершенно освободить гребцов от опостылевшей участи и возвысить их, сделав солдатами. Я надеялся и всё ещё надеюсь посадить на вёсла местных бедняков, как делают все эллины, но очевидно, что сейчас, в предверии вероятного нового сражения, это слишком рискованно. Для гребцов, которых мог бы предоставить наварх Амфотер, непривычно вёсельное устройство наших галер. Потому я был вынужден просить своих людей исполнить эту каторгу ещё раз, посулив щедрую оплату. По счастью, недовольных нашлось не слишком много.

Во всех этих хлопотах подготовка к новому походу затянулась и когда пришли вести о выступлении афинян, мы ещё не были готовы.

А ну стоп. Ишь, разошёлся, не заткнуть. Бумага и впрямь заканчивалась. Менее страницы осталось. Онорато давно поймал себя на мысли, что выпавшие на его долю удивительные приключения сделали его чрезвычайно многословным. Он и прежде вёл подробный дневник, но всегда тщательно обдумывал, что следует доверить бумаге. Сейчас же словно затычку из бочки выбили — слова льются неудержимым потоком.

Чистыми папирусами он уже запасся, мог и дальше не отказывать себе в подробностях бытописания, но сейчас, на этом последнем клочке бумаги ему хотелось написать что-то значительное. Обозначить веху, перевернуть страницу. Ощущение было — словно второе рождение.

О чём сказать?

Далее описывать подробности подготовки? Это не уместить в пару фраз.

Поделиться своими сомнениями и переживаниями насчёт не самой лёгкой и безопасной доли "прорицателя"? Тоже кратко не выйдет.

Так о чём же?

Свой флаг, если можно так выразиться, учитывая, что флага никакого у него нет, Онорато перенёс на галеру Джорджио Греко, в очередной раз удивив всех. Объяснялось это, однако, довольно просто. На "Падрону" попросились московиты, которые приобрели там товарищей и не хотели с ними разлучаться. Каэтани не стал противиться, а потом поразмыслил, да и перешёл следом. На венецианской "Падроне" собралась пёстрая компания. Солдаты Неаполитанской терции, венецианцы, наёмники из Милана и Флоренции, далматы, греки, даже несколько богемцев. Почему нет? Ему и впрямь лучше держаться некоей середины между испанцами и венецианцами.

Был бы жив Серено, он непременно указал бы, что его светлость своим поступком сдаёт власть в руки де Коронадо. С одной стороны это хорошо, меньше будет косых взглядов испанцев, но с другой… Осмыслив эти слова, которые бедняга Бартоломео уже никогда не скажет, Онорато горько усмехнулся и, продолжив мысленный диалог, возразил — Хуан Васкес уже не раз словами и делом продемонстрировал, что не намерен оспаривать верховенство герцога, вручённое тому принцем.

"Зато другие явно намерены".

Да, верно. Франсиско Переа явно имеет склонность к оппозиции и только ли он один? Пока не ясно.

Ладно, будет об этом. Наверное, лучше расписать сложившийся ордер.

Что мы имеем?

Сильно повреждённую "Капитану" Мальты и все захваченные турецкие галеры, которые пребывали не в лучшем состоянии, бросили ещё в устье Ахелоя. До Пидны дошло шестнадцать галер, из которых ударную силу представляли собой десять испанских. Условно испанских потому, что происходили они из отряда маркиза де Санта-Круз и солдаты на них все как один — испанцы. Но снаряжены восемь галер из этого десятка Венецией и Неаполем, матросы оттуда.

Там теперь, как и до финала битвы при Курциолари, верховодит де Коронадо. Эти галеры составили баталию.

Каэтани возглавил авангард из галер покойного ди Кардона. Эти самые потрёпанные и латать их в Пидне пришлось основательно.

Самой удивительной частью их пестревшей всеми красками флотилии оказался арьергард. Там шли пять триер наварха Амфотера. Глядя на них, христиане посмеивались и изощрялись в вышучивании сей грозной силы, но Каэтани понимал — Антипатр присоединил эти корабли к походу скорее ради того, чтобы иметь свои глаза и уши подле странных пришельцев, ценность которых ему пока что представлялась неочевидной.

Грозная сила, да… Ну что ж, похоже, уместно именно на этом и закончить.

Каэтани обмакнул перо в чернильницу и вывел:

Вчера мы сделали стоянку на Лемносе и Демарат, пообщавшись с местными, сообщил новости — афинский флот, числом около полусотни триер проследовал в Геллеспонт примерно за десять дней до нашего появления. Сия весть произвела большое впечатление на Амфотера. Уж не знаю, от чего он побледнел сильнее — от очередного подтверждения моего "пророческого дара" или от осознания сил противника. Ещё в Пидне пришли вести от царя — в Пропонтиде ему уже противостоит флот наварха Хареса, до трёх десятков триер. Небольшой царский флот, что участвовал в успешном ограблении афинского хлебного каравана, теперь снова загнан в Пропонтиду и стоит в не самых удобных бухтах, ибо не решается противостоять Харесу.

Что же будет по прибытии Фокиона? Ну, насколько я помню, до битвы у них дело так и не дошло, однако об этом я умолчал, да простит мне Господь эту хитрость.

Даже мои офицеры с тревогой ждут столкновения с врагом, не говоря уж о Демарате с Амфотером. Те после вестей о силе врага открыто усомнились в успехе предприятия. Мои же люди ещё не видели в бою эллинские корабли. Всех нас пугает неизвестность. У страха, как известно, глаза велики и даже мой аргумент, что у противника нет ни единой пушки, успокоил далеко не всех.

Шутка ли — четырёхкратное превосходство противника в кораблях. Ну что ж, посмотрим. Отступать нам просто некуда.

Каэтани убрал руку с листа, дабы не посадить случайно кляксу. Задумался, прикидывая, что ещё влезет. А потом решительно макнул перо в чернильницу и написал завершение:

Господь — Пастырь мой; я ни в чём не буду нуждаться:

Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим, подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени Своего.

Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня.

Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих; умастил елеем голову мою; чаша моя преисполнена.

Так, благость и милость Твоя да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господнем многие дни…

Вот и всё. Точка. Каэтани отложил перо. Коснулся пальцами лба, груди, левого и правого плеча. Прикрыл глаза. Поистине, хорошо сделано. Хватило бумаги. Псалом вписан точь-в-точь, разве не знак это свыше?

Ну что, перевернём страницу?

В дверь каюты постучали.

— Почтенный Онорато? Проходим устье Скамандра.

Голос Демарата заставил Каэтани встрепенуться.

Устье Скамандра? Да это же Илион, Троя! Ни разу не виденные, но с детства знакомые места!

Каэтани погасил лампу и поднялся на палубу.

Вот и Геллеспонт, море Геллы.

Лампсак, два дня спустя

Триера возвращалась в порт. Не молодой и не старый мужчина, лет сорока на вид, в дорогой шафрановой хламиде стоял возле педалиона кормчего. Локтем он опирался на высоко задранный "рыбий хвост" триеры, афластон, а ладонью прикрывал глаза, сберегая их от слепящего огненного диска, что только-только коснулся гряды холмов над Козьими ручьями, Эгоспотамами.

Триера шла прямо по сверкающей дорожке, будто бы выложенной статерами из электрона, коими славится Лампсак. Тёмный западный берег пролива, прямо под колесницей Гелиоса чётко очерченный багровыми лучами, уже на десяток стадий к северу и югу растворялся в сизой дымке, так что не разделить взглядом небо и землю.

Мужчина в шафрановой хламиде неотрывно смотрел в одну точку. Туда, где брала начало дорожка из электрона. Два часа назад, до того, как по западному небосводу начал разливаться багрянец, там сложила крылья стая морских птиц, невиданных прежде на этих берегах. Именно они сейчас владели его вниманием.

Триера миновала волнолом, защищавший гавань, и приближалась к берегу. Дул вечерний бриз, очень слабый, его силы не хватало на то, чтобы подхватить полы плаща.

— Левый борт, табань! — крикнул келевст, начальник гребцов, по знаку кормчего.

Вёсла упёрлись в воду, триера начала разворачиваться точно поперёк береговой линии. Затем келевст приказал грести обоим бортам, увеличив темп. Корабль в паре стадий от прибоя начал разгоняться, будто шёл в атаку. Человек в шафрановом плаще прошёл на нос.

Бронзовый таран прочертил борозду в песчаной траншее, прокопанной так, чтобы облегчить вытаскивание корабля на берег. Траншей таких здесь было подготовлено несколько десятков. Заканчивались они деревянными желобами, по которым корабли закатывали в корабельные сараи.

Возле здоровенных воротов ожидали двое — ксенаги наёмников, родосец Ликомед и Аполлодор. Тот самый, что получил наказ сатрапа Арсита принудить Македонянина отступиться от стен Перинфа.

— Ну что там, Мемнон? — нетерпеливо крикнул афинянин, — ты опознал корабли?

— Никогда таких не видел, — покачал головой человек в шафрановом плаще, Мемнон-родосец, милостью великого хшаятийи правитель Лампсака.

Он спрыгнул с борта, не дожидаясь, пока поднесут сходни.

— Так это не македоняне? — спросил Ликомед.

— И да, и нет. На паре парусов отчётливо разглядел звезду Аргеадов, но большинство кораблей очень странные.

— Какие-то союзники? — предположил Ликомед.

— Вероятно. Вот только ума не приложу, кто, — ответил Мемнон.

— И что ты намерен предпринять?

— Понятия не имею, — пожал плечами Мемнон.

— Так не годится, — сжал зубы афинянин, — раз там есть македоняне, стало быть, они попытаются соединиться со своими. Нужно предупредить Фокиона.

— Я насчитал всего два десятка кораблей, — спокойно сказал Мемнон, — невелика угроза Фокиону.

— Я бы не стал пренебрегать… — начал афинянин.

— Хорошо-хорошо, — с нотками раздражения в голосе перебил его Мемнон, — вот сам завтра и отправляйся.

— В Гераклею? — набычившись, спросил Аполлодор.

— Ну а куда ещё?

— Думаешь, он будет там ждать?

— Если не раскусил план Одноглазого, то будет. Или придёт сюда. А если раскусил, то придётся тебе метнуться обратно в Византий.

— Всё сомневаешься, что приказ не ложный? — спросил афинянин.

Мемнон усмехнулся.

— Аполлодор, я почти девять лет прожил при дворе этой хитрой лисы. Уж поверь мне, если кто способен провернуть подобный трюк, так это он. У меня и свои уши имеются. Если бы Керсоблепт и правда рыпнулся, я бы узнал одним из первых. А ни о чём таком я не слышал, так что повторю тебе — вас провели вокруг пальца. Этот приказ подставной.

Стало совсем темно и родосец не видел лиц собеседников, но готов был побиться об заклад, что у афинянина оно выражает сейчас крайнюю степень досады вкупе с недоверием.

Ну а как иначе? Неприятно сознавать, что именно ты всех взбаламутил и позволил дичи ускользнуть из силков. Дичью здесь следовало считать, конечно, не Филиппа, а его наварха Деметрия, которого после досадного для афинян дерзкого предприятия коварных македонян загнал в Пропонтиду вернувшийся к своему флоту Харес.

Сам Аполлодор о таком развитии событий даже и не подумал, это родосец ему растолковал.

Около половины месяца назад афинский флот под началом Фокиона Честного проследовал в Византий, жители которого старого стратега уважали и в город впустили. К ревнивому неудовольствию Хареса. Тот с частью флота сидел на другом берегу Боспора, в Халкедоне. Приказ Арсита он выполнил частично, перевёз половину трёхтысячного отряда Аполлодора на западный берег, но далее помогать афинянину не собирался. Тот потоптался к северу от Византия, но в прямое столкновение с македонянами вступить не решился, поскольку к летучему отряду Филиппа к тому времени прибыл Кратер с подкреплениями. Случилось несколько мимолётных стычек, тем всё и ограничилось.

Осознав, что Харес приказ сатрапа откровенно саботирует, Аполлодор пришёл в ярость и вернулся в Халкедон, дабы призвать негодяя к ответу, но не застал. Тот отбыл с частью флота в неизвестном направлении. Причём кораблей он с собой взял явно недостаточно для добивания Деметрия. Не иначе, решил заняться пиратством.

Похоже, его совершенно не заботило, что обо всей этой мышиной возне подумает сатрап. Видать, он решил, что отвечать за всё точно будет не он, а Аполлодор. Последний, видя, что от Хареса он кроме палок в колёса ничего не получит, железной рукой восстановил некое подобие дисциплины в рядах разленившихся наёмников. Организовал переправу оставшейся половины войска, а потом вышел в море на поиски ускользнувшего Деметрия.

Через три дня Аполлодор остановился на острове Проконнес. Здесь ему неожиданно крупно повезло — одна из его триер остановила некоего купца, который оказался македонянином. У купца обнаружилось письмо царя — приказ Александру выслать во Фракию подкрепления для царского войска, дабы разобраться с царём одрисов Керсоблептом, который позабыл о прошлом битьё, нарушил мирный договор и угрожает Кардии.

Аполлодор с этим письмом сразу отправился в Византий к Фокиону. Здесь обнаружилось, что Филипп снял осаду с города и ушёл в неизвестном направлении. Впрочем, что значит, "неизвестном"? На Херсонес он пошёл, разумеется. Кардию от фракийцев защищать. На полуострове полно поселений афинских клерухов[73]. Любой на месте Македонянина посчитал бы, что они непременно окажут помощь фракийцам.

Фокион немедленно послал за Харесом, часть наёмников Аполлодора погрузил на свои триеры в качестве морской пехоты, эпибатов, и выступил на запад, дабы преградить македонянам путь у Гераклеи Фракийской. Оставшиеся наёмники двинулись следом за флотом по суше, а Аполлодор с пятью триерами поспешил в Лампсак, предупредить Мемнона, дабы тот не дал уйти из Пропонтиды македонскому флоту.

Но последний над их суетливой беготнёй лишь посмеялся. Дескать, не было никакого восстания фракийцев. Обманули вас, дурней.

Правитель Лампсака так же, как оба афинских ксенага подчинялся сатрапу Арситу, но в нынешнем деле приказов помогать им не получал. А всё потому, что хшатрапава Аршита ему не доверял и вообще, будь на то воля хозяина Даскилеона, то он родосца и вовсе давно бы уже удавил.

И было за что.

Мемнон и его старший брат Ментор на персидской службе состояли уже много лет. Братья обросли связями, знакомствами, отличились в военных предприятиях, а вскоре породнились с одним из самых могущественных людей царства — хшатрапавой Артаваздой.

Артабаз, как его называли эллины, был сатрапом Геллеспонтской Фригии до Арсита. Уже немолодой, он с девятью своими сыновьями считался одним из главных столпов трона великого хшаятийи. В Менторе и Мемноне, талантливых полководцах, Артабаз увидел крайне полезных для себя людей и выдал за старшего из них свою дочь, Барсину.

В годы Великого восстания сатрапов Артабаз сражался на стороне царя царей против бунтовщиков и после чрезвычайно возвысился, но пример битых сатрапов его ничему хорошему не научил. Девять лет назад он счёл себя столь могущественным, что сам осмелился на восстание против Артахшассы Вауки, заручившись помощью Афин.

Его главным флотоводцем стал вездесущий возмутитель спокойствия Харес. Поначалу он действовал против царского флота столь успешно, что Артабаз даже передал ему в награду Лампсак.

Однако дела вскоре пошли скверно. Афины увязли в Священной войне и бросили мятежного сатрапа. Он был разбит и вместе с Мемноном бежал ко двору Филиппа. Ментор избежал наказания, но на некоторое время угодил в опалу, а Харес и вовсе вышел сухими из воды.

Несколько лет спустя Ментор восстановил доверие Артаксеркса а потом и вовсе невероятно отличился, завоевав для царя царей некогда отпавший от персов Египет. В награду Артаксеркс простил его брата и Артабаза заодно, а Ментора наградил, подарив Лампсак теперь уже ему. Через два года старший из братьев умер и всё его наследство, включая жену, досталось младшему. Артавазда почти полностью восстановил своё влияние при дворе, но сатрапию ему всё же больше не отдали.

Хшатрапава Аршита, новый владетель Геллеспонтской Фригии, несмотря на царские милости не спешил одаривать родосца своей благосклонностью. Он взял на службу Хареса и посулил ему, что тот, ежели себя проявит, снова получит город, славный статерами из электрона с отчеканенным на них крылатым конём.

Все эти обстоятельства привели к тому, что Мемнон в нынешнем деле собирался постоять в стороне, однако появление в проливе галер Каэтани изрядно его обеспокоило.

Странные корабли встали на якорь у Козьих ручьёв. Их не так уж и много, едва ли такими силами рискнут напасть на город, но всё же Мемнон поднял гарнизон и приказал всем быть начеку.

Он ожидал, что утром они уйдут, но этого не случилось. До полудня родосец нервно расхаживал по верхней террасе дворца и напрягал зрение, высматривая, не поднимут ли они паруса. Небо ясное, западный берег просматривался хорошо.

Ветер благоприятен для похода на север. Аполлодор, который, едва рассвело, поспешил к Фокиону, верно, летел сейчас, как на крыльях. А эти с места не сдвинулись.

Наконец, любопытство одолело Мемнона, он снова взошёл на триеру и направился через пролив. Каэтани самолично вышел встречать его на "Падроне" вместе с Демаратом и Амфотером.

Мемнон хорошо знал обоих, и чрезвычайно удивился, увидев их в компании странных пришельцев.

Переговоры вышли недолгими. Вождь варваров всё время улыбался, на все вопросы отвечал уклончиво, и македоняне от него в том не отставали. Сама любезность. Предложили выпить, отобедать. Ничего толком не рассказали. Нет, городу они не угрожают. До Лампсака им нет дела. Чего тут стоят? Ждут афинский флот. Не искать же его по всей Пропонтиде. Зачем ждут? Ну как зачем, воевать. Войну Афины Филиппу объявили, неужто почтенный Мемнон не слышал? Кто все эти люди? Союзники. Откуда? Это не важно. Сколько у Фокиона кораблей знают. Да, в здравом уме.

Поговорили, в общем.

— Ну что там? — пристал к Мемнону Ликомед по возвращении.

— Там Демарат-коринфянин и Амфотер. А с ними какие-то варвары.

— Демарат? — удивился Ликомед. — Я видел его два месяца назад на Тенаре. Он появился там перед моим отъездом.

— Ты удивлён, что он здесь с македонянами? — спросил Мемнон, — я — нет. Всем известно, что Демарат — друг Филиппа.

Он вкратце пересказал соотечественнику то, что удалось узнать.

— Они собрались драться с Фокионом? — удивился Ликомед. — Тронулись умом?

— Да, я задал им тот же вопрос, — хмыкнул Мемнон.

— И… что? Что ты намерен делать?

— Ничего, — пожал плечами Мемнон, — это война не наша. И, сдаётся мне, друг мой, нас ждёт любопытное и, весьма вероятно, поучительное зрелище.

Ещё шесть дней спустя

— Они выходят, — негромко проговорил Фокион.

— Я ничего не вижу, — ответил Кефисофонт.

Он приложил ладонь к глазам козырьком, хотя солнце не мешало, вставало за спиной. Прищурился и различил движение. До противоположного берега двадцать пять стадий, и если паруса на таком расстоянии в ясный день хорошо различимы, то низкие силуэты триер без мачт уже не очень.

Триер? Мемнон говорил, что эти корабли не похожи на триеры. Это удивляло. Даже у "пурпурных" боевые корабли подобны эллинским. Хотя справедливее говорить наоборот.

Фокион глаза не напрягал. В его возрасте зрение острее вдаль. Вот читать он уже не может, вынужден просить помощи у молодых.

— Какая глупая самоуверенность, — насмешливым тоном заявил молодой человек, что стоял по правую руку от пожилого стратега.

То был Ктесипп, сын Хабрия. Фокион, в память о погибшем друге, принимал деятельное участие в судьбе его сына, брал с собой в походы, желая вырастить юношу достойным наследником отца. Однако яблоко умудрилось довольно далеко откатиться от яблони — Ктесипп отличался легкомысленным нравом и склонностью к самолюбованию. Считал себя большим знатоком военного искусства.

Фокион чуть повернул голову и искоса взглянул на юношу неодобрительным взглядом, однако ничего не возразил.

Услышав сбивчивый рассказ Аполлодора о том, что странный полуварварский флот перекрыл пролив у Лампсака, Фокион не сразу решил изменить свои планы. Ксенаг уверял, что насчитал кораблей двадцать, не больше. Стоило ли о них беспокоиться? Поначалу он решил остаться у Гераклеи. Филипп, скорее всего шёл на Херсонес с легковооружённой частью войска. Последние годы царь часто так делал, перемещался столь стремительно, что даже его собственная фаланга, выученная ходить в походы без обоза, и то за ним не поспевала. На эту манеру, кстати, обратил внимание и Демосфен и громко сетовал, что граждане афинские только и делают, что бегают за Филиппом, всегда отставая на шаг, а тот идёт, куда хочет и вертит всех на приапе даже без основного войска.

Гоплитов на триерах Фокиона было менее полутора тысяч, но с наёмниками Аполлодора, которые частью прибыли на харесовых транспортниках-гоплитогогах, а частью шли берегом, это воинство уже можно было назвать внушительным. Однако из-за поведения Хареса, который всем своим видом изображал оскорблённое достоинство, в кулак его собрать не удалось. Гоплитогоги отстали, часть наёмников изначально оказалась позади Филиппа, а Харес и вовсе болтался неизвестно где.

Впрочем, он явился к Гераклее на следующий день после возвращения к Фокиону Аполлодора и сообщил, что от Византия Одноглазый действительно ушёл, но под Перинфом осадный лагерь никуда не делся и даже не уменьшился. Разве что Деметрий с македонским недофлотом куда-то исчез.

Фокион выслал "бегунов" навстречу македонянам и ждал ещё день. Они никого не встретили. Стало понятно, что Одноглазый всех провёл с тем перехваченным приказом. Он действительно оказался подставным, придуманным для того, чтобы заставить Фокиона поспешить на перехват македонян на севере Херсонеса Фракийского. А Деметрий тем временем ускользнул из Пропонтиды. Филипп убрал из-под удара свой слабый флот, который свою роль уже отыграл и теперь был лишь помехой, лёгкой добычей для афинян.

— Ну лиса! — восхитился Харес. У него улучшилось настроение, поскольку обвели вокруг пальца не его, а "вашего любимого Фокиона".

А вот первому наварху стало не до смеха. Он понял, что Деметрий не сбежит, а присоединится к этому новому македонскому флоту, который встал в Эгоспотамах.

Противник усилился, это плохо, но известно, где он — это хорошо. Враг явно не собирается бежать — ещё лучше.

Афинский флот выступил обратно к Лампсаку. Корабли шли вдоль западного берега Пропонтиды, а у северного входа в Геллеспонт перешли к азиатскому берегу. Фокион хотел избежать встречи с македонянами в походном строю.

Однако те не препятствовали Фокиону даже во время его высадки в Лампсаке. Солнце уже садилось, и никто на ночь глядя драку начинать не стал.

Фокиона это удивило. Он прошёл в опасной близости от лагеря противника и убедился, что у того действительно около двадцати кораблей. Причём, их не вытащили на берег.

Деметрий, стало быть, или не появился, или не задержался здесь. Хотя, если последнее верно — странно вдвойне.

Итак, враг значительно уступает в силах, но не воспользовался возможностью атаковать афинян в походном строю, когда гребцы работали весь день и устали. Фокион старался сберечь их силы, но ветер дул противный, паруса поставить не удалось.

Так что это? Благородство? Или Ктесипп прав и поведение македонян — глупая самоуверенность. Эту мысль Фокион сразу отмёл. Он никогда не позволял себе недооценивать противника.

К стратегам подошёл Мемнон.

— Смотрю, они изготовились к бою, — заметил родосец, — и верно, безумцы. Или где-то прячут утяжелённую свинцом кость, что всегда выпадает "афродитой".

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Кефисофонт.

— Ну-у, — протянул Мемнон, — мне нравится мысль, что Демарат с Амфотером не сошли с ума и не собираются драться с вами на море.

— Зачем же они тогда вышли? — удивился Ктесипп.

— Хотят сыграть с вами в старую игру на новый лад. Рассчитывают, что на сей раз роль Лисандра исполнит Фокион.

Историю позора при Эгоспотамах, случившегося на этом самом месте более шестидесяти лет назад, никому из присутствующих пересказывать не требовалось. Все знали, как афиняне под началом шести стратегов четыре дня подряд выходили на бой, а противостоявший им спартанский флот не принимал вызов. В результате стратеги потеряли бдительность, и спартанец Лисандр атаковал их, когда афиняне вернулись на берег, сняли доспехи и принялись варить обед.

— Думаешь, хотят заманить в ловушку? — спросил Фокион.

— Ну а почему нет? — пожал плечами Мемнон, — либо они тронулись умом, либо за теми холмами сидит войско.

— Откуда ему взяться? — вскинулся Ктесипп.

— Ничего не стоит подвести его к западному берегу полуострова, — мрачно сказал Кефисофонт, — и тогда досюда оно дойдёт за день.

— Ну, да, — кивнул Мемнон, — никто же разведку не проводил.

— Там наши поселенцы! — воскликнул юноша, — хоть кто-то да принёс бы весть!

— Это война, мальчик, — хмыкнул Мемнон, — на войне бывает всякое.

Ктесипп поджал губы. Обиделся на "мальчика".

— Это возможно, — сказал Харес, который всё это время стоял неподалёку, но доселе в разговоре не участвовал, — но как-то очень сложно и рискованно в первую очередь для них самих.

— Не более, чем подставной приказ Александру, — буркнул Фокион, — но тут у них выгорело.

— Что ты намерен предпринять? — спросил Мемнон.

— Атаковать, — твёрдо сказал пожилой стратег.

— Даже не проведёшь разведку? — удивился родосец. — Тебя не смущает, что они так подозрительно подставляются?

— Там же какой-то варвар заправляет, — презрительно хмыкнул Ктесипп.

— Не знаю, какова роль этого варвара, но подле него Демарат и Амфотер, а их я в помешательстве не подозреваю, — спокойно ответил Мемнон.

— Конечно меня смущает их число, — признал Фокион, — но я не собираюсь ждать, пока тут появится ещё и Деметрий. Бить врага следует по частям. И есть ещё кое-что.

— Что именно? — спросил родосец.

— Мне не дают покоя все эти слухи о Навпакте и нападениях пиратов на коринфян.

— О чём ты? — удивился Мемнон. До него трижды приукрашенные рассказы о бесчинствах мусульман ещё не доходили.

Фокион покачал головой и невнятно пробубнил:

— Малое число… Что-то тут с числом непросто…

— Так выступаем? — спросил Харес.

— Выступаем, — твёрдо ответил первый наварх.

Огромное многоногое существо пришло в движение так же, как немногим ранее его близнец за проливом.

Несколько тысяч гребцов, что в ожидании приказов начальства толпились на песчаном пляже в обнимку с вёслами и кожаными подушками, отложили их, взялись за толстые канаты. Одни вошли в набегающие волны, другие упёрлись мозолистыми ладонями в смолёные чёрные борта.

— И-и-и р-раз! Ещё! И-и-и два!

— Х-ха!

Молодому буревестнику, лишь несколько дней назад вставшему на крыло, суета двуногих представлялась хаотичной и бессмысленной. И всё же его внимание привлекло то, что плавучие острова, прибившиеся к берегу, почти полностью лишились леса, который покрывал их ещё вчера.

На кораблях убрали мачты. Триеры, напоминавшие упитанных ленивых тюленей[74], ползли к воде. Вскоре сотни вёсел взбаламутили воду, распугали всю рыбу у берега, заставили её уйти в глубину, где буревестник не мог до неё добраться. Он огорчённо развернулся и полетел на юг.

— Идут… — прошептал Андор Хивай.

Он стоял на рамбате "Падроны" и оселком неспешно правил клинок извлечённой из ножен сабли. Это занятие, как видно, успокаивало ему нервы.

Демарат, стоявший рядом, языка венгра понять не мог, но смысл угадал и ответил:

— Что не идти? Мы для них лёгкая добыча. Так думают.

Теперь уже венгр слов эллина не разобрал. Повертел головой в поисках помощи, но рядом не оказалось никого, что язык местных разумел в должной мере. Хивай, как и многие, уже запомнил полсотни слов, но этого пока для бесед не хватало.

Демарат уже немало насмотрелся на оружие пришельцев, но всё равно дивился непривычному изгибу клинка Хивая. А рядом стоял богемец Ктибор Капуста, бывший ранее доппельзольднером у ландскнехтов. Он поглаживал широченной ладонью рукоять двуручника. Коринфянин доселе и представить не мог, что кому-то удастся отковать столь здоровенный меч, да чтобы он при этом не ломался, а узкий и длинный цвайхандер Ктибора гнулся едва ли не в обруч. До чего искусны варвары.

Все богемцы собрались на рамбате. У Яна Жатецкого и Адама из Троцнова из доспехов только стальные горжеты, а у Ктибора и того нет. Зато все трое в вычурных пёстрых и пышных куртках и штанах с многочисленными разрезами, в которых виднелись подкладки кричащих цветов. На головах шляпы с перьями. Как на парад вырядились. Эти одежды поражали коринфянина едва ли не больше, чем оружие варваров. Сам он облачился в недешёвый "мускульный" панцирь и шлем с высоким гребнем, выкрашенным в чёрный и белый цвета.

От своих новых товарищей не отставали и московиты. На захваченном после дела у Курциолари "турке" Фёдор подобрал шлем-мисюрку и небольшой круглый щит, а Ветлужанин справил себе кольчугу. Оба вооружились турецкими саблями.

Сын боярский наблюдал за приближающимися кораблями с каменным лицом, а Фёдора била лёгкая дрожь. Хоть и не первый раз в такой драке, но всё же нельзя сказать, что это занятие стало ему привычным.

Возле майстры двое матросов раздували угли в жаровне.

— Фитили разжечь! — раздался голос капитана Джорджио Греко.

Аркебузиры и мушкетёры потянулись к жаровне. Выстроились в очередь. Впрочем, не слишком большую. Галеры маркиза де Санта-Круз и покойного ди Кардона при Курциолари составляли арьергард, по сути, резерв. Стрелков дон Хуан сосредоточил в баталиях, а резерв по большей части удовольствовался лишь испанскими родельерос, вооружёнными мечами и круглыми щитами, а также арбалетчиками. Но всё же по десятку аркебузиров на галеру имелось.

Демарат оглянулся на столпившихся за спиной воинов и подумал, что, очевидно, зря опасался мощи афинян. На триере всего двадцать или тридцать эпибатов, а тут бойцов гораздо больше. И не просто больше.

Начищенные кирасы и шлемы блестели на солнце. Коринфянин впервые с момента знакомства с пришельцами видел столько людей в доспехах из халибского железа одновременно и это поистине впечатляло.

Каэтани шёл по куршее на нос "Падроны". Он облачился в свой трёхчетвертной доспех. Ходячая статуя, не иначе. Разве что поднятое до поры забрало фамильного, несколько старомодного армэ не давало вообразить его неким неживым творением Гефеста, посланным богами на помощь смертным.

— Если не ошибаюсь, здесь примерно двадцать пять стадий, — сказал Демарат герцогу, — при обычной скорости триеры они нас достигнут где-то за четыре хои[75]. Или за пять.

Каэтани это ни о чём не говорило, но из вежливости он кивнул.

Корабли противника неумолимо приближались. Смотреть на них было больно — слепило восходящее солнце. Каэтани подумал, что совершил ошибку. Стоило дождаться хотя бы полудня. Виной всему охватившее его возбуждение. Он уже много дней ожидал вот этого момента и чем ближе он становился, тем сильнее возрастало нетерпение.

По венецианскому морскому уставу следовало не наступать на врага, а выйдя на сближение, начать грести назад, всё время удерживая его на расстоянии прицельного огня. Исполнить такое в бою очень непросто, требуется отличная выучка. При Курциолари испанцы рассчитывали более на свою морскую пехоту, нежели на пушки, потому венецианскую тактику не применили. Сейчас Онорато тоже не стал ей следовать, но по другой причине — он уже убедился, что эллинские триеры более быстроходные. На дистанции огня их не удержать, догонят.

— Хорошо идут, — любовался Демарат афинянами, — сразу видно — не какое-нибудь пиратское отребье.

Флейты высвистывали неспешный ритм в чреве священного "Парала", на котором находился Фокион. Этот корабль был очень стар, но тщательно сохранялся благодаря своему статусу теориды[76]. "Парал" участвовал в той несчастливой битве при Эгоспотамах и вот теперь он снова здесь. Давно пора смыть позор. Пусть и не спартанской кровью, но македонская тоже сгодится.

"Р-раз!"

Сто восемьдесят вёсел поднимаются вперёд и вверх, как копья фаланги. Ни одно не идёт криво, выученные гребцы легко поспорят с лучшими геометрами в изображении параллельных линий.

"Два!"

Вёсла опускаются.

"Ха-ай!"

Новый толчок. По обоим бортам в воде возникают цепочки стремительных вертунов, сопровождающих бросок корабля. А флейта, задающая ритм, не унимается и свистит всё быстрее:

"Р-раз!" — подхватывают пентеконтархи.

"Два!" — копья эпибатов стучат по палубе. Нет сил стоять неподвижно, так и хочется поддержать, отбить нарастающий ритм, принять участие в пробуждении мощи хищного морского чудовища, в которое стремительно превращается корабль.

"Р-раз!" — струи воды дождём льются с поднятых вёсел.

"Два!" — вода бурлит, мириады брызг на мгновения рождают в воздухе солёный туман.

"Р-раз!"

"Два!"

"Немезида" Аполлодора нетерпеливо вырывается из ровного строя вперёд. Он командует левым крылом, Фокион правым, а Харес на "Полифеме" в центре.

"Р-раз!"

"Два!"

Ещё вчера Онорато спросил Демарата:

— Как ты думаешь, где будет Фокион?

— Скорее всего на своём правом крыле, — не задумываясь ответил коринфянин.

Каэтани решил встать против старого наварха. Де Коронадо занял центр, а Контарини левое крыло.

— Сто пятьдесят саженей, ваша светлость!

— Целься! — приказал Каэтани.

— Далеко, ваша светлость! — прозвучал за правым плечом голос Джорджио Греко. — Не лучше ли бить наверняка? Ведь это не турки, они не смогут ответить!

— Я хочу показать им… — прошептал, скорее даже прошипел Каэтани, — пусть увидят…

Он повысил голос:

— Готовы?

— Да, ваша светлость!

— Правая, огонь.

Грянула правая из трёх курсовых пушек "Падроны". В двадцати локтях перед "Паралом" взметнулся фонтан воды.

— Что это? — подался вперёд Ктесипп, а Фокион нахмурился.

— Что это? — удивлённо спросил наблюдавший с берега Мемнон.

Ликомед задрал голову и недоумённо огляделся по сторонам. На небе ни облачка.

— Заряжай! — раздражённо рявкнул Каэтани.

— Ваша светлость! Не лучше ли…

Герцог резко повернулся к Греко и тот смутившись, пролепетал:

— У нас же мало пороха. Не лучше ли бить наверняка?

— Мне нужен один удачный выстрел на такой дистанции, — прошипел Онорато, — всего один выстрел. Они должны увидеть…

Он всё это спланировал заранее и вовсе не случайно ждал здесь, в Эгоспотамах. Лучше было бы остаться южнее, на линии между Сестом и Абидосом, в самой узкой точке Геллеспонта, где афинянам с их восемью десятками триер было бы ещё сложнее маневрировать. Но герцог знал, как важны для эллинов символы и знамения. Именно здесь нужно снова унизить Афины. Когда-то, совсем недавно, он восхищался этим городом, но судьбе было угодно, чтобы Афины стали врагом.

Судьбе? Ведь ещё недавно сказал бы, даже подумал иначе. Господу угодно. А теперь судьбе…

Эта мысль заставила его вздрогнуть. Он бросил взгляд на артиллеристов. Правая пушка ещё не готова.

— Левая, огонь!

Ядро снесло окрашенный охрой акростоль[77] "Парала" и оторвало голову одному из эпибатов в двух шагах от Фокиона. Наварх отшатнулся.

— Боги, да что же это?!

— Господи…

Онорато прикрыл глаза и опустил голову. Он молился, чтобы теперь всё закончилось. Они увидели. Пусть теперь остановятся. Пусть бегут. Он позволит им уйти. Все увидели.

Каэтани снова поднял взгляд.

Они не остановились. Они всё ближе.

"Прости меня, Господи…"

— Пятьдесят саженей! Меньше!

Онорато с лязгом закрыл забрало.

И грянул гром, коего ещё не слышала Ойкумена. Гром, что даже самого Астрапея[78] поверг бы в ужас. Неописуемый словами грохот. Раскатистый, долгий, ибо пушки ударили не залпом. Не меньше половины минуты прошло между первым выстрелом и последним. Галеры христиан заволокло густым чёрным дымом, а на передовых триерах афинян взметнулись фонтаны щеп.

— Боги… — прошептал Мемнон.

— А-а-а-а!!! — орал Харес. Он стоял на коленях и смотрел на своё левое плечо, где мгновение назад была рука, а теперь бил алый фонтан.

— Помогите! Помогите кто-нибудь! — стонал Фокион, сжимая в руках безжизненное тело Ктесиппа. Из шеи юноши торчала щепка длиной в локоть. Кровь заливала белоснежный льняной панцирь старика.

Кефисофонт, с ног до головы перепачканный чужой кровью, замер в оцепенении и не мигая смотрел, как из чёрного облака один за другим выныривают корабли варваров.

И только Аполлодор в наступившем хаосе сохранил способность действовать. Он бросился к педалиону, оттолкнул остолбеневшего кормчего, налёг на рукояти рулевых вёсел.

"Немезида" немного отвернула влево. Аполлодор намеревался пройти вплотную к борту "Веры" Джованни Контарини.

— Правые втянуть! — заорал что есть мочи ксенаг.

Кормчий "Веры" мгновенно оценил, чем ему это грозит и сам переложил руль на правый борт. "Вера" начала отворачивать влево, и скоро стало видно, что из-под удара она выходит. Эпибаты "Немезиды" огрызнулись дротиками, но ответ аркебузиров Контарини выкосил не меньше трети из них. Одна из пуль убила флейтиста, тогда келевст начал отбивать ритм мечом по щиту.

— Гребите! — орал Аполлодор, — гребите, ребята!

"Немезида" по дуге начала удаляться от Контарини, а на него налетела другая афинская триера. Удар в нос оказался неудачным. Таран проскочил мимо форштевня "Веры", а стэйра врезалась в обрубок шпирона. Моряки на обоих кораблях не удержались на ногах. Триеру начало разворачивать борт о борт с "Верой". Испанцы торопливо перезаряжали аркебузы, бабахнул фальконет, щёлкнуло несколько арбалетов. Афиняне ударили стрелами и дротиками. Затрещали вёсла.

— Кошки! — крикнул Контарини.

Солдаты зацепили крюками борт триеры, начали подтягивать её и вот уже родельерос бросились на приступ.

— Сантьяго!

Их было больше, чем афинян и уже через пару минут на катастроме, боевой палубе, всё было кончено. Испанцы принялись резать гребцов. Траниты и зигиты выбирались наружу между опорами катастромы и прыгали в воду, а таламитам, сидевшим в самом нижнем ряду повезло куда меньше.

— Наша! — Контарини победно вскинул окровавленный меч и хищно оскалившись, огляделся.

Вокруг развезся сущий ад, вот только роль дьволов здесь исполняли его, Джованни Контарини, единоверцы.

Грохот пушек, ружейный треск и нечеловеческий рёв, и вой. Слева по борту образовалась свалка из трёх обезлюдевших, развороченных ядрами триер. Одна из них медленно погружалась. В этот плавучий остров врезалась "Констанца" Франсиско Переа. Вода вокруг кишела людьми. Одни хватались за обломки, другие пытались отплыть в сторону, рискуя попасть под удары вёсел других кораблей. Захлёбываясь, просили помощи, извергали проклятия.

Чёрный дым повсюду, дышать нечем. Джованни закашлялся, на какой-то миг даже потерял ориентацию в пространстве.

— Сударь, — обратился к капитану кормчий, — нам надо оттолкнуть этот труп.

— Да-да, — опомнился Контарини и принялся раздавать распоряжения.

Мёртвую триеру отпихнули. "Вера" лишилась трети вёсел по правому борту. Пришлось освободить от работы столько же гребцов и по левому, чтобы идти ровно.

Куда двигаться? Вперёд или назад? Лучше, наверное, вперёд. Галера только начала набирать ход, когда раздался чей-то вопль:

— Справа!

Контарини повернулся и сжал зубы — "Немезида", про которую он совсем забыл, описала круг и возвращалась. Не просто возвращалась — целилась прямо в середину борта "Веры". И уже набрала скорость.

— Дьявол… — процедил Контарини.

Нестройный залп из аркебуз уже не мог остановить врага.

Удар вышел намного сильнее, чем при предыдущем столкновении. Вновь затрещало дерево. Таран "Немезиды" вонзился в брюхо галеры на всю свою длину. В трюм ворвалось море. Контарини упал, прокусил губу и в бессильной злобе заскрипел зубами.

— Джованни! — раздался чей-то крик. Голос знакомый, — Джованни Батиста! Ты жив там ещё?

Контарини поднялся на колени, нашарил меч, который выронил при ударе. Вовремя. На него с рычанием прыгнул какой-то проворный грек и печень капитана едва не познакомилась с его копьём. Контарини откатился в сторону и лёжа сделал выпад в живот противнику. Тот вцепился в клинок и согнулся пополам. Капитан с усилием вырвал меч. Поднялся.

— Джованни!

"Кто там орёт? Некогда мне".

Во рту солоно от крови.

Эпибаты "Немезиды" отчаянно отбивались от родельерос, не пуская их на свой корабль. Им удалось его отстоять. Гребцы триеры поспешно отработали назад, и она освободила бивень.

Греков можно расстрелять, но Контарини вдруг понял, что смерти этих храбрых людей не хочет. Это ведь не бой, а бойня. Силы оказались явно не равны.

Джованни разглядел воина в дорогом доспехе у рулевых вёсел триеры. Похоже, он там командовал.

"Удачливый ты парень. Давай, беги, спасайся".

Убраться совсем безнаказанно грекам всё же не удалось. Крепление тарана не выдержало удара, открылась течь.

— Контарини!

Да кто же это всё-таки там орёт?

Орал Хуан де Риваденейра. Его "Тирана" ткнулась обрубком шпирона в корму "Веры".

— Тёзка, ты как нельзя кстати. Снимай моих, я, кажется, тону.

— Джованни, ты охренел? Как ты мог так тупо подставиться? Это же всё одно, что от детского кораблика в луже огрести! Я троих на дно отправил, а у моих ни царапины. Да и как я тебя заберу? Где у меня место?

— Хуан, ты предлагаешь нам тут сдохнуть? — спокойным тоном поинтересовался Контарини.

Риваденейра дёрнул щекой.

— Давайте. Тьфу на тебя, Джовании, сейчас по твоей милости, как селёдка в бочке будем.

Покидая борт тонущей "Веры", Контарини подумал:

"Мадонна, пушки… Каэтани меня убьёт…"

Онорато был слишком занят, чтобы ещё о потерянных пушках горевать. Потом наверняка, но не сейчас. Сейчас не протянуть бы ноги.

"Падрону" афиняне облепили, как псы медведя. Он им хребты ломает одному за другим. Лапой двинул — кишки вон. Пёс давай визжать, а на его место двое других.

Прямо по курсу медленно тонул изуродованный "Парал", но добраться до него Каэтани не смог — афиняне закрыли от него теориду и защищали её, как одержимые.

Пушки "Падроны" молчали. Каэтани приказал артиллеристам убраться из-под рамбата, там сейчас кипела рукопашная. Эпибаты лезли с двух триер.

Грек, что налетел на Фёдора оказался очень сложным противником. Его копьё сломалось в свалке, но он не отступил, умело прикрывался щитом и пытался ткнуть бывшего подьячего обломком в лицо. Обломок удачно оказался острым. Для грека удачно, само собой. Фёдор едва поспевал отбиваться. Но это не поединок один на один. Рядом дрался Ктибор. Доппельзольднер орудовал двуручником, будто коротким копьём. Перехватывал левой рукой за рикассо, бил врага длинной рукоятью, цеплял края щитов здоровенной гардой. Он и помог раскрыть проворного грека, и Фёдор рубанул его наискось через грудь. Тот упал, но не умер. Толстый многослойный высоленный лён неожиданно смог остановить саблю.

— Ах ты…

Добил упавшего Ян Жатецкий, а подьячий уже схватился с очередным греком.

Каэтани тоже бился на рамбате в первых рядах. Не дело командующему лезть в самое пекло, но он полез. Потому что был уверен — доспехи у него отличные, уберегут. А он, встав впереди, глядишь сбережёт ещё чью-то жизнь. Ясно ведь — первым делом будут его бить.

Левая рука совсем онемела. Там, наверное, сплошной синяк. Да наплевать, целы бы кости остались. Онорато дрался без щита и отбивал удары левой латной рукой.

Перед глазами какое-то полуразмытое пёстрое пятно. Движется. Замахивается.

Удар. Звон в ушах. Пульсирующая боль в руке отдаётся по всему телу, кузнечным молотом бьёт по голове. А на ней это дурацкое ведро. Хорошо гудит… Хорошее ведро. Если бы не оно, уже десять раз бы ноги протянул.

"Ещё хочешь? Ну, давай".

Снова удар. Снова боль.

— Н-на!

Меч врезается во что-то твёрдое, гнётся, но не ломается. Хороший меч. Демарат цокал языком и приговаривал: "Халибское железо. Дорогое. Лучше лаконского, лучше лидийского".

"Да… Знал бы ты, коринфянин, насколько лучше. Ну, может узнаешь ещё".

— Н-на!

Клинок ныряет в податливую плоть.

"Что же ты, парень, какой нерасторопный? Так медленно двигаться нельзя, от этого умирают. Ты ведь умер? Наверное, ты просто очень устал… Наверное… Я тоже устал. Но ещё не умер. И не умру. Я вас всех тут переживу".

Перед глазами возник очередной афинянин. Какой гладкий щит у него, ни царапины. Совсем новый.

"Ты откуда взялся? Здесь таких нет. Здесь повсюду вмятины… Во-от такие… Как на тебе теперь".

Глаза-то какие у него большие. Испуганные.

"Да что ж ты так бестолково машешь… Эх, парень… Дурак ты… Сидел бы дома… Я же не хотел вас убивать. Никого не хотел. Я просто хотел, чтобы вы видели — мир изменился. Он не станет прежним. Что же вы делаете? Почему не бежите?"

Не бегут, лезут всё новые. Каэтани вдруг понял, почему афиняне дерутся с таким ожесточением. Конечно же, защищают Фокиона.

Он ошибся. Афиняне защищали священный "Парал".

Четыре раза уже боднули "Падрону". Три вскользь, без разгона. Вёсла все переломали, конечно. Один удар вышел серьёзным. Так и потонуть недолго.

— Да сколько же вас?!

Палуба под ногами ходит ходуном. Вот ещё один толчок и нарастающий рёв слева. Что там? Некогда смотреть. Сожрут вмиг. Да и так понятно — подкрепление прибыло. Интересно, к кому?

К последнему греку его прижали так, что мечом не взмахнуть, ни ткнуть. Тот чего-то орал и брызгал слюной прямо в смотровую щель шлема, а Каэтани не мог пошевелиться. Наконец, освободил левую руку и почти без замаха ткнул латной перчаткой грека в лицо. Тот ухитрился отвернуться, подставил нащёчник фракийского шлема. Каэтани ткнул ещё. И ещё. Как механический болванчик с заводной пружиной. Наконец, грек обмяк.

— Давай на них!

Это голос Хивая. Онорато увидел, как венгр и Ветлужанин перелезают на вражескую триеру. По правую руку Ктибор прикончил кого-то, кто не давал герцогу пошевелиться и Каэтани наконец выпрямился.

Нет, он следом не полезет. Не ровен час, свалишься в воду. Это сразу конец.

Каэтани отступил назад, огляделся. Обзор через щель всё равно скверный, как ни крути башкой, но забрало он поднимать не решился. Вспомнил про Барбариго. Хотя греки уже не стреляли. Или стрелы кончились, или стрелки.

Солдаты с "Падроны", ведомые Хиваем, начали одолевать. У врага и эпибатов не осталось, испанцы с гребцами дрались. Кое-кто из родельерос, не отвлекаясь на них, спешил дальше. По сомкнувшимся кораблям воины перебирались на "Парал". К ним присоединился и Демарат, который успел оправиться от шока, пережитого при первых пушечных залпах.

Онорато осознал, что все пушки молчат и аркебузы больше не стреляют. Похоже, дело подходит к концу.

Дело подходило к концу. В общем-то, оно не слишком затянулось. Де Коронадо в центре баталии нанёс грекам такой чудовищный урон первым же залпом, что там и драки-то не получилось толком. Афинские триеры начали отворачивать влево и вправо. Сталкивались друг с другом, даже тонули. На крыльях эллинского строя дошло до абордажа, а в центре почти что и нет.

Пятидесятифунтовые ядра куршейных кулеврин прошивали оба борта триер, и порождали целые облака обломков, убивая по дюжине гребцов разом. Пожаров не было. Ядра послушно дырявили дерево, триеры послушно тонули.

На обездвиженный "Парал" налетела "Донзелла" Николо Империале.

Фокион упал, ударился затылком. В глазах потемнело, но наварх всё же удержался каким-то чудом на самом краю сознания. Поднялся на четвереньки. Помотал головой. Муть во взгляде медленно прояснилась.

Наварх пошарил вокруг. Пальцы сомкнулись на древке копья.

На теориду хлынули варвары. Ещё живые гребцы и матросы, все как один из фратрии Паралоев, схватились с ними, подобрав щиты и мечи павших товарищей. Схватились, но не могли удержать.

Фокион поднялся на ноги, отбил щитом чужой невозможно длинный и узкий клинок. Припал на колено и сделал выпад снизу-вверх. Варвар захрипел.

Остывающая капля крови заблестела на острие копья. Маленький рубиновый шарик. Он срывается в пропасть и летит. Бесконечно долго…

— Защищайте Фокиона! — раздался чей-то крик.

Старика оттёрли за спины.

К корме "Парала" подошла маленькая восьмивёсельная эпактида. На носу судёнышка стоял воин в высоком фракийском шлеме со сбитой вперёд тульёй и белыми перьями по бокам. Он сложил ладони рупором и закричал:

— Фокион, спасайся!

— Кефисофонт? Ты жив, хвала богам, — устало ответил первый наварх, перегнувшись через борт, — что видно у Хареса?

— Ничего не видно! Всё в дыму! Там толчея и смерть. Варвары бьют каким-то неведомым оружием!

— Я заметил… — пробормотал старик и облизнул потрескавшиеся губы.

— Кто может, бежит! — крикнул Кефисофонт. — Что у Аполлодора тоже не видно! Это конец, Фокион! Надо уходить!

— Уходи. Уводи людей Кефисофонт. Уводи в Лампсак. Если варвары полезут следом, Мемнон поможет отбиться.

— Я не брошу тебя!

— Уходи, — упрямо повторил Фокион, — я не оставлю "Парал".

— А-а-а! — в отчаянии махнул рукой Кефисофонт.

Гребцы эпактиды оттолкнулись от борта триеры, развороченный нос которой неудержимо погружался в воду.

Фокион повернулся.

Раздался окрик на незнакомом языке. Варвары остановились. Возле Фокиона осталось всего пятеро измученных бойцов. Никто из команды "Парала" не бежал, никто не прыгнул за борт. Честь рода Паралоев превыше всего.

— Этого только живым!

Смутно знакомый голос. Фокион прищурился. А-а… Демарат. Не раз встречались. За чашей вина встречаться было как-то приятнее…

— Фокиона только живым!

Варвар, на котором железа было больше, чем на других, кивнул.

Старый наварх глубоко вздохнул. Покрепче перехватил копьё. И поднял щит.