Скорбный дом Междуречья

Глава 6 Интенсивная терапия

Голова была тяжёлой, словно с похмелья. Или в разгар простуды. В пользу второго говорила и боль в горле. Только шея горела ещё и снаружи, как будто Полина её обожгла.

С трудом приоткрыв глаза, она застонала, потому что первым делом увидела пальмовые волокна на белом потолке над кроватью.

Попыталась вскинуть руки и поняла, что они закреплены ремнями.

В довершение всего Полина была совершенно голой.

— Попросил сохранить часть последствий вашего порыва, — услышала она ненавистный голос золотого призрака, невозмутимо и бесстыдно взиравшего на неё. — А то как-то неверно выходит: отрицать магию, но пользоваться её плодами. Благодарствую, барышня! Честь по чести, не слушал меня Найсингел, велел продолжать, как условились. Но вы очень вовремя подсуетились.

— Где я? — прохрипела Полина, и в горле отдалась скребущая боль.

— В подвальных палатах. Некоторое время проведёте тут. А далее поглядим, какие плоды даст корректировка методики воздействия.

— Оставьте меня в покое…

— Ну вот: а они твердят что-то о логических разъяснениях, — картинно закатил глаза призрак. — Доверились бы столетнему опыту эманации Вольфганга Пэя и потеряли бы куда меньше времени. Вас, барышня, нельзя оставить в покое, — напомнил он. — От вас зависит судьба целой семьи.

— Тебя нет.

— Это как вам будет угодно покамест.

Полина уставилась в ненавистный потолок из волокон. Какая разница, что на ней нет одежды, если всё это — только бред? Какая разница, что сделает призрак, порождение безумной фантазии?

Вольфганг Пэй позвал некоего Бинаруса, оказавшегося послушком: трёхглазый карлик отделился от стены вместе с деревянным подносом. Там лежали…

Полина содрогнулась. Шприцы! Но не нормальные, аптечные, а словно бы пожаловавшие из ретрокино: железные, с металлическими поршнями и толстой многоразовой иглой.

Обнажённое тело Полины прошиб липкий неприятный пот. Лоб взмок.

— Что это? — просипела пленница, вжимаясь в жёсткую койку.

— Эмоции, — охотно разъяснило привидение. — Концентраты эмоций. Мы введём вам один, и соответствующее чувство вас захлестнёт. Потом, обыкновенно, всплывают воспоминания, связанные с моментами, когда вы эту эмоцию испытывали в прошлом. Концентраты сильные. Некоторым пациентам подобная терапия помогает вспомнить реальность такой, каковой она была. А порою даже и отыскать причину помешательства. Для начала мы введём вам приятную эмоцию, немного. Чтобы вы привыкли. Поняли, как это работает.

— Тебя… тебя не…

Полину била дрожь. Из её положения было плохо видно, как суетится послушок, поднимая из пола столик для подноса, как он его ставит и берётся своими лягушачьими лапками за жуткое орудие.

Оно вызывало едва ли не паническую атаку.

Полина ненавидела врачей и уколы как-то даже нездорово. Девочкой она сбегала с медосмотров, будто там ждали средневековые пытки, а взрослой — обходила стороной врачей, предпочитая перетерпеть что-то, пока оно не пройдёт само. Пушинку Полина в поликлинику прилежно водила, но всякий раз чувствовала себя предателем.

Это просто сон. Этого не происходит на самом деле. Подсознание нарочно соткало этот кошмар, потому что она боится…

Сероватый карлик засеменил к койке со своим экзекуторским шприцем. Полина подалась вправо, к стене, натянув ремни. На её глазах выступили слёзы.

Послушок прижал палец к коже на руке, в сгибе локтя. Похожий на рифлёную палочку палец этот оказался влажным и холодным. Полина попыталась начать дёргаться, чтобы пытка не состоялась, но вышло, что она может шевелить всем, кроме словно бы окаменевшей руки, к полной неподвижности которой было приковано остальное тело.

Вскинув голову так, что все жилы на шее натянулись, Полина с бессильным отчаянием уставилась на то, как толстая, полая внутри игла упирается в кожу, давит… Разрывает ткань с ужасной болью, пускающей по телу волну тошноты и слабости.

То, что впрыскивали ей в вену, было горячим и жгучим. Оно распространялось внутри, словно огненная зудящая волна.

Из груди вырвался дикий, почти животный крик, и вдруг оборвался на выдохе, потому что всё существо Полины захлестнула безмерная, рвущаяся наружу… радость. Глаза засверкали, губы сами собой из гримасы вытянулись в улыбку до ушей. Захотелось вскочить с кровати и порхать по комнатушке пританцовывая. Захотелось обнять кого-то — хоть бы и нематериальную эманацию или этого вот жуткого карлика.

Лёгкость и счастье так распирали тело, что Полине показалось, будто она проваливается в ставшую вдруг такой удобной койку. Веки опустились.

Перед мысленным взором воскресло улыбающееся личико дочери. Пушинка бежала навстречу по сугробам подпрыгивая. Она смеялась, то и дело запрокидывая голову и пытаясь поймать ртом падающие снежинки. Тёплый дутый комбинезон делал девочку похожей на крохотного космонавта в розовом скафандре.

Пушинка. Её постоянный растущий комочек счастья! Как же здорово, что она у неё есть…

Была.

Осознание оказалось подобно ушату ледяной воды, вырвавшему Полину из воспоминания и вернувшему во мрак реальности. Точнее, её бредового состояния.

Никаких сугробов, никакой дочери рядом не было. Только твёрдая койка с кандалами, покрывшееся гусиной кожей обнажённое тело и давящая на грудь безысходность.

— Что вы вспомнили? — почти без интереса полюбопытствовал призрак.

— Дочку, — сдавленно прошептала Полина и почувствовала, что слёзы жгут уголки глаз.

— Ожидаемо, — прокомментировал Вольфганг Пэй. — Приятные воспоминания у помешанных редко бывают связаны с реальностью, а если и бывают — то всплывает что-то обыденное и малозначимое. Итак, с методикой вы познакомились. Сейчас Бинарус впрыснет вам двойную дозу гнева. Посмотрим, что из этого выйдет.

Призрак подался назад и начал просачиваться сквозь стену.

— Куда вы⁈ — в паническом ужасе выкрикнула Полина.

— Расска́жите о результатах Бинарусу. Он потом решит, что стоит упоминать в анамнезе…

Зелёный карлик завозился с подносом. Радость улеглась, и от пережитого осталась только ноющая боль в руке и тоска, которая сменила счастье из-за воспоминания о дочери.

«Если они будут мучать меня, я проснусь», — попробовала убедить себя Полина.

Искусственное счастье всё отчётливее трансформировалась в горечь и страх.

Перспектива испытать это ещё раз снова сделала тело липким и влажным.

Бинарус приблизился, и рука окаменела. Полина хотела зажмуриться, чтобы не видеть, как огромная игла дырявит кожу, но не смогла ни смежить веки, ни отвернуться: впилась полным ужаса взглядом в сгиб руки.

Боль. Жжение ползёт по венам. Стон сотрясает горло.

И Полину наполняет безудержный, бешеный гнев.

Она яростно рванула ремни, сдирая кожу на запястьях. Скрипнула зубами, кажется, надломив край одного из них: во рту появилась твёрдое крошево. Перед глазами всё поплыло.

Она увидела так ясно, будто это происходило прямо сейчас: лето, Пушинка катит на своём первом трёхколёсном велосипеде по пешеходной дорожке вдоль дома и смеётся. И вдруг мальчишка лет семи подбегает и с силой толкает её на ходу. Девочка слетает на асфальт, сдирая кожу на коленях, боку, левом локте, ударяется головой о бордюр. Полина, стоявшая поодаль с фотоаппаратом, выкрикивает ругательство на ходу и несётся к ревущей навзрыд дочери. В ней бушует яростный гнев, желание оторвать голову малолетнему уроду. Кажется, она могла бы его убить, если бы сорванец не убежал.

Пушинка хромала целую неделю, у неё остались шрамы на ноге, а в больнице диагностировали сотрясение мозга. Полина была рядом, но ничего не смогла сделать, чтобы помешать подлой расправе, которая могла закончиться ещё хуже!

Пушинка больше не садилась на свой велосипед тем летом. А первое время боялась других детей.

Гнев… отступал. Воспоминание смазывалось.

Прикованная к койке Полина тяжело дышала. Отхлынувшая поначалу ярость вспыхнула с новой силой: зачем они делают с ней всё это⁈

— Что припомнилось барышне? — как-то вымученно, словно бы со страхом, спросил треклятый карлик.

— Иди в жопу! — просвистела она.

— Если барышня не расскажет, придётся капнуть ей на язык Горькой правды, — предупредил карлик с ещё бо́льшим испугом, будто это в него тыкали иглами и его грозили накачать колдовскими психотропами.

Полина впилась в мучителя полным ненависти взглядом. Он смотрел выжидательно. Пальцы безостановочно теребили складку на животе. Кожа послушка была покрыта пятнами, как у жабы.

Не получив своего ответа, карлик, ссутулив плечи, просеменил к подносу, взял какую-то склянку, открутил крышку со стеклянной пипеткой и, набрав невесть чего, поковылял к койке Полины.

А потом подался вверх, словно его ножки, невидные из такого положения пленнице, удлинились. Вот уже монстрик оказался над ней: отвратный, мерзкий, пахнущий терпким, тошнотворным потом.

Полина крепко стиснула зубы.

Но палец послушка притронулся к подбородку. Второй рукой Бинарус взялся за Полинины волосы и потянул голову чуть вбок. Рот сам собой приоткрылся, потому что нижняя челюсть окаменела, словно бы прибитая к воздуху там, где была в момент тычка.

Послушок сунул пипетку в щель, и рот Полины наполнила ядовитая горечь.

— Что вспомнила барышня? — повторил Бинарус свой вопрос, усыхая вниз и отходя от койки.

— Как дочку чуть не покалечил сраный ублюдочный пацан, которого надо с девятого этажа сбросить, — почему-то выдал словно бы немеющий язык Полины то, что крутилось у неё в голове вместе с лавиной ругательств в адрес зелёного уродца.

Горечь не уходила. Мучительно хотелось убрать её.

— Барышня сможет почистить зубы после процедур, — словно бы с облегчением уведомил Бинарус. — Сегодня у нас ещё одна инъекция.

А потом всё повторилось вновь, и страх от приближения иглы к истерзанной вене только усилился.

На этот раз Полину переполнил животный ужас, от которого словно бы зашевелились и связались в узел внизу живота кишки. Ей вспомнилось, как в очереди за продуктами взволнованные женщины за её спиной заговорили о том, что только что около детского сада машина насмерть сбила маленькую девочку, удравшую от воспитательницы.

Это была не Пушинка. Но пока Полина не удостоверилась в этом, она едва не рухнула на пол магазина. И с тех пор не водила дочку в детский садик. Сменила работу, выполняя заказы на дому. Полностью перестроила их жизнь.

Страх отступил, принеся безмерное облегчение. Это просто морок дурацких уколов. Пушинка в порядке.

…если не умирает от голода в закрытой квартире совсем одна…

Хотелось сжаться в комок и загородить лицо руками. Хотелось, чтобы стало темно. И пусто, как у неё внутри.

— Как я подумала, что дочь сбила машина! — просипела Полина, не дожидаясь вопроса. — Теперь свали уже!

Послушок с явным облегчением кивнул, вдвинул свой поднос в стену вместе с тумбой и принялся Полину отвязывать. А потом даже принёс мягкий, похожий на резиновый, стакан воды и такую же пиалочку с зубным порошком и марлевым напальчником.

Горечь во рту была настолько невыносимой, что Полина приняла подношение. Но воду выплюнула не в выросший из пола таз, а за кровать в угол.

Послушок ничего не сказал, только уставился на лужу, которая сама собой испарилась.

— Отдыхайте. Через час будет обед, — повеселевшим голосом прокуковал он и нырнул в стену.

С того дня экзекуции стали регулярными, а Вольфганг Пэй больше не заглядывал. Полину не выпускали из комнаты, в которой не было даже двери. Ей не давали одежды. Пища, которую приносил Бинарус, походила на разноцветные супы-пюре, и её приходилось пить прямо из мягких тарелок.

Скучно Полине не было. В свободное от мучительных процедур и сна (скорее всего, в последнем приёме пищи каждого дня было что-то снотворное, потому что спала Полина регулярно и долго) время, она заново переживала всё то, что всколыхивали внутри концентраты эмоций. Воспоминания тянули за собой вереницы событий. Почти все они касались дочери. Хотя, например, стыд окунул Полину в детство, когда она споткнулась, упала в лужу и была вынуждена идти два квартала домой в мокром и липнущем к ногам платье, а обида — в тот день, когда у Полины украли кошелёк с деньгами.

Больше она на Горечь правды не нарывалась — цедила мучителю резюме воспоминания сквозь стиснутые зубы, мечтая, чтобы он провалился сквозь пол.

Ничего не менялось. Почему эти придурки не замечают очевидного? Вся их хвалёная колдовская медицина только подтверждает раз за разом, что Полина не отсюда! Казалось бы, пора задуматься! Провести расследование.

Она даже подготовила что-то вроде обращения к Вольфгангу Пэю на момент, когда он соизволит пожаловать: не напоминать про старика, но хотя бы озвучить, что кто-то из врагов князя мог действительно вырвать её из другого мира, чтобы того обезвредить. Эта версия, увы, оставалась равносильной той, по которой Полина просто бредит. В конце концов, она поняла, что может воспринимать чужой язык своим из-за такого же морока, какой заставляет всех тут видеть её Эднарой д'Эмсо.

Вольфганг Пэй не появлялся. Девять дней Полину регулярно пытали концентратами эмоции. В какой-то из разов она, желая задеть ненавистного Бинаруса, попросила прекратить делать вид, что тому страшно и неприятно колоть ей эту дрянь.

— Если ты думаешь, что я проникнусь к тебе симпатией… — с брезгливостью начала она, — то ты сильно ошибаешься. Ты — палач и тварь. Можешь вволю потешаться своими делами, а не дрожать тут, думая этим мне понравиться!

— Если барышня вспомнит что-то настоящее, и то будет связано с делами её отца, Бинаруса вышлют из Скорбного дома в долину, где он окаменеет, — тихо сказал послушок.

Полина застыла. Едкая ненависть к карлику отступила.

— Тогда почему ты делаешь это? — дрогнувшим голосом спросила она. — Почему не занимаешься уборкой коридоров или подачей ужинов?

— У Бинаруса восемь детей, барышня. За ассистирование во время курса вашего лечения им может быть позволено остаться в замке. Иначе они будут высланы и окаменеют, как сорок три малыша, рождённых женой Бинаруса прежде.

Полина сглотнула вставший в горле ком.

— Не бойся, — наконец сказала она совсем другим тоном. — Я точно не вспомню ничего лишнего. Я не так долго общалась с отцом Эдны. Если что-то вызовет ассоциацию с той ночью, я постараюсь сформулировать это так, чтобы не было необходимости… — она помедлила, но всё-таки сказала: — от тебя избавляться. Прости. Я не хочу навредить твоим детям.

— Спасибо, барышня, — грустно сказал гном. — Только настоящее воспоминание обязательно потрясёт вас. И вы не сможете подбирать слова. Никто не может. Надеюсь, это будет не что-то запретное.

— Не парься, малыш. У меня, правда, не может быть настоящих воспоминаний о князе, а то единственное, которое, видимо, нельзя говорить, уже потрясло меня достаточно, и теперь я могу рассказать о нём спокойно, только мне пригрозили за то вырезать язык, — пошутила она.

Карлик снова вздохнул.

Он вовсе не прекратил бояться, задавая свой дежурный вопрос после того, как Полина выныривала из очередного воспоминания.

После этого разговора необходимость привязывать её ушла. Полина сама давала руку послушку, стискивая зубы. Она научилась смотреть в другую сторону.

Сгибы её локтей не превратились в иллюстрацию героиновой наркомании, потому что Бинарус залечивал ранки без следа после процедур. Помог он и с шеей.

В тот день, который Полина впоследствии так и не смогла забыть, Бинарус сообщил, что получил распоряжение увеличить дозировку концентрата в три раза. Это было в конце второй недели пребывания в одиночестве карцерного лазарета.

— Ну супер, — проворчала Полина. — Может, для разнообразия, вколем что-то вроде радости опять, а? Что у тебя сегодня?

— Ненависть, паника и отчаяние, — вздохнул Бинарус.

— Круто, — скривилась она. — Даже не знаю, что и выбрать.

— Давайте по алфавиту?

Всякий раз перед началом процедуры Полина теперь развлекалась, стараясь угадать, что всплывёт в голове из-за очередной инъекции. И ни разу не попала.

Ненависть? Она была сильно не уверена, что вообще испытывала это чувство. Разве что к тому мальчишке, который толкнул Пушинку? Да и то ненависть — было слишком сильным определением.

Распространение тройной дозы по венам быстро вырвало из размышлений: это было просто невыносимо больно. Бинарус продолжал фиксировать руку по своей науке, чтобы никто не поранился, и Полина дёрнулась так, что, кажется, вывихнула плечо.

Казалось, что конечность костенеет, точнее, костенеют все сосуды, пронзая мясо иглами изнутри.

А потом…

Плачущая женщина в белой, с неровными пятнами высохшего пота, рубахе, растрёпанная и опухшая от рыданий, сидела на окровавленной постели и, давясь, жевала что-то со стоящей перед ней тарелки.

Отец Эднары д'Эмсо возвышался рядом и улыбался с едким превосходством и прямо-таки сатанинским удовлетворением. Его правая рука была поднята, повинуясь ей, на железной тарелке, стоящей перед женщиной на кроватном столике с короткими ножками, продолжало что-то готовиться, распространяя по спальне запах сочного стейка. Левая рука князя сжимала ледяную ладонь Полины.

Женщина в кровати подавилась, и её начало тошнить. Князь сделал движение пальцами, и губы бедняжки плотно сомкнулись. Было видно, что она не может их разлепить. Щёки надулись.

Князь ждал, пока несчастная не проглотит всё обратно. Потом снова направил своё внимание на тарелку-жаровню.

— Ешь, дорогая. Может быть, это научит тебя прилежанию!

Опухшие глаза женщины наполнили слёзы. А Полину — безумная, безграничная, сметающая всё на своём пути ненависть…