Сияющий вакуум

ПРИХОДИЛА МАРИЯ

Приходила Мария… Мария с младенцем на руках.

«А младенцу-то уже тридцать три! — медленно, как январское облако, проплыла сквозь видение живая мысль. — Впрочем, когда после восьмого они идут в ПТУ, очень трудно посчитать возраст».

Мария кормила дитя белой, как облако, свежей грудью, и у него изо рта все время вываливалось красное живое солнышко.

Денис Александрович открыл один глаз. Край подушки, над которым повисала белая черта подоконника, тоже ему что-то напоминал.

Ощутив над белой чертой непробиваемое стекло, он опять закрыл глаза, запуская руку глубоко под подушку. Рукопись была на месте. Сложенные вчетверо листы приятно скользнули в пальцах. И Мария окончательно исчезла.

Навалилась тьма без кошмара. Во тьме стоял храп двадцати сумасшедших. Он, Денис Александрович, теперь сам оказавшись в психиатрической больнице на излечении, никак не мог определить этих людей как нормальных в силу своей предыдущей профессии. У себя патологических отклонений он не обнаруживал, хотя иногда приходило сомнение, особенно в моменты коротких просветлений, вызывающих колики в желудке и рвоту.

Сколько дней и ночей провел он здесь, Денис Александрович с уверенностью сказать не мог. Он хорошо помнил кабинет, яркие лампы, белые стены.

Несколько лысых людей, тоже, кажется, знакомых. Один из этих людей, сверкнув черепом, подскочил к нему и, щелкнув пальцами перед носом бывшего медика, крикнул задиристо:

— Ярко выражено!

— Ярко… ярко… — заколыхались остальные лысины. — Патологический синдром!

После чего Денису Александровичу выдали мягкую пижаму и отвели в палату. Он знал, что это ошибка, но не сопротивлялся, хотя и предполагал уже, опираясь на собственный опыт, что так просто его отсюда не выпустят. Зав. отделением оказался однокашником и, крепко сдавив руку приятеля, на ухо громким шепотом сообщил:

— Ты, брат, не обижайся, я сам сумасшедший!

Завтрак, шахматы, укол, сон, обед, шахматы, укол, личное время, ужин, укол, сон — были они, эти дни, одним и тем же миллион раз повторенным днем, вложенным в конечное пространство больничного коридора. С одной стороны коридор завершался туалетами без замков и воды, с другой был кабинет врача и процедурный кабинет, посередине — столовая, напротив столовой — палата. В палате кроме него еще девятнадцать человек. Это был второй день его жизни. Первый день был немного веселее, коридор там казался длинным, по одну сторону рабочее место, по другую квартира, а вместо процедурки маленький винный магазинчик с грязной витриной. Там даже в шахматы не играли, но там были четыре времени года, которые здесь отсутствовали. Там не было снов, в том дне, только по утрам головная боль. А здесь каждую ночь приходила Мария. Мария с младенцем на руках.

Денис Александрович лежал во мраке и слушал храп, ласково поглаживая рукопись под подушкой. Всего тридцать два машинописных листа с большим интервалом. Он искал эту рукопись всю свою жизнь. И вот она с ним, она лежит под его головой, подпольный перевод романа дал ему зав. отделением, бывший коллега и однокурсник.

— Возможно, это и мистификация, точно сказать не берусь! — предупреждал он Дениса Александровича. — Дали всего на одну ночь, и что успел перевести, то и перевел!. Здесь, понимаешь, только начало, немного середины и конец, остальное, если хочешь, я тебе так, на словах перескажу.

— Перескажи! — попросил Денис Александрович.

— Времени нет! Это у тебя его навалом, а у меня билеты на хоккей пропадают!..

— А какое время года сейчас?

— Нет, все-таки тебя правильно сюда ко мне положили! Говорю же, на хоккей опаздываю!..

— Значит, лето?

— А ты думал?

— А я думал, зима.

— Лето, лето!.. — Он накинул пиджак и, выставив Дениса Александровича, запер дверь кабинета. — На траве хоккей, — добавил, подумав. — С мячом.

Ночью, тайком выбравшись в туалет, Денис Александрович впервые развернул листы. Его охватила дрожь предвкушения. Но роман оказался фантастическим, следовательно, его можно было читать и днем на людях.

Эрвин Каин не умел творить реализм. На первой титульной странице размашисто и жирно красными чернилами было выведено: «Здесь» — и ниже мелкими буковками, похожими на тараканчиков: «Эрвин Каин».

Выходило, что в тридцати страницах машинописного текста спрятался сам великий человек, и если не он целиком, то хотя бы его душа, на худой конец его огромная мысль. Как и многие авторы, Эрвин Каин не смог уйти от своего героя. Не без удивления и радости Денис Александрович обнаружил, что умерщвленный в конце первого романа полюбившийся персонаж вовсе не погиб. В небольшом прологе практически полностью цитировался уже прочитанный эпилог. Когда герой наконец понял, что могуществом, оставшимся только у него одного, он может сделать лишь одно доброе дело. А именно, чтобы лично его не стало, не стало совсем, ни души его, ни тела, ни памяти, ни памяти о нем. Понял и не сделал. В конце концов, не все рождены для того, чтобы творить добрые дела.

Герой поднялся с постели, в которой размышлял, и отправился на работу. Но лишь несколько дней (занимающие в романе только несколько оптимистических строк) удалось герою посвятить себя производительному труду.

Захлебываясь, Денис Александрович перечитывал, зазубривая наизусть, текст романа.

«Тяжело хлопали на рассветном ветру черные праздничные флаги. С флагов сыпались на асфальт капли. — Денис Александрович обсасывал каждую букву. — Капли эти падали и падали, и падению этому не было конца».

Денис Александрович ликовал. Он знал, что видит только наружную праздничную сторону романа, фасад с финтифлюшками, что проникновение внутрь, в анфилады полутемных мистических комнат его смысла предстоит еще и еще, при седьмом, при двенадцатом прочтении.

«Гибрид траурного и праздничного знамени остановил героя. «Боже, — подумал он. — Что это?» Рокотал черный диск громкоговорителя, гремел на весь город. «Сегодня наконец человечество вступило в первый контакт с иноземной цивилизацией! — кричал диктор. — Это произошло в семь часов три ми- нуты утра. Но уже в семь часов семнадцать минут человечество вступило во второй контакт, в семь двадцать пять — в третий, в семь тридцать — в четвертый!.. Сейчас к полудню контактов с иноземными цивилизациями мы насчитываем около восемнадцати тысяч, и они все продолжаются! Правительством срочно организованы ускоренные дипкурсы, в семнадцать ноль-ноль объявляется всеобщая мобилизация работников культуры и искусства…»

«Ну уж хрен! — подумал герой. — Не хочу!» И единственным у него оставшимся могуществом отмотал время немного назад и пустил его по другому бесконтактному руслу».

Денис Александрович не удержался и пролистал страничку.

«Только одни сутки удалось герою насладиться трудом у своего ревущего станка, как опять затрепетали празднично-траурные флаги и заревел репродуктор. Герой опять все вернул в бесконтактное русло, и опять контакт состоялся. Он опять отменил, и контакт не дал ему доработать даже до обеда. «Боже, у меня нет больше сил все это отменять, при всем моем всемогуществе я устал!»

«Я устал», — подумал тогда Денис Александрович. И, будто почувствовав его плотно трудившуюся мысль, зашуршали тапочки, заскрипели двери. Было два часа ночи. Началось обычное паломничество в туалет. Сумасшедшие вообще любили ходить друг за другом. Пришел и уселся рядом Генерал, явился Профессор, ворвался в тихую до того туалетную комнату гогочущий Сидоров. Выстроилась очередь. Денис Александрович был огорчен. Не в силах изгнать своих последователей, он сам ушел от толпы обратно, в покой палаты, лег и закрыл глаза. Перед глазами плыли строки романа.

«Цивилизаций оказалось бесконечное множество, они роились вокруг людей, как пчелиный улей, кусали планету лазерными жалами и давали мед знаний, — без труда читал он на обратной стороне век. — И вскоре выяснилось, что, во-первых, не нужны никакие космические корабли, чтобы попасть в иной мир, а достаточно просто попить водички вволю, и, во-вторых, что количество разумных цивилизаций бесконечно.

Человечество ошибалось, — сообщал Эрвин Каин. — Ошибалось, думая, что пространства вселенной бесконечны, а разумы крайне ограничены в своей численности. Все оказалось наоборот. Хитрым образом свернутое пространство было весьма небольшим, зато разумы бесконечны в своих количественных и качественных характеристиках…»

Потом строки погасли, и пришла Мария. Младенец на руках ее мирно спал, и Денис Александрович в эту первую ночь знакомства с великой книгой тоже заснул. Мария улыбалась, и младенец, не просыпаясь, помочился ей прямо на руки.

Когда Денис Александрович впервые прочел рукопись до конца, неизвестно, но теперь он читал ее каждый день, выкапывая из чахлых, на первый взгляд, недр все новые и новые сокровища мысли. Перелистывая страницы, он ощущал во рту привкус истины и облизывал пересохшие губы.

В течение пяти ночных дежурств врач-однокурсник пересказывал по памяти недостающие в рукописи куски, и, хотя не сразу, с трудом картина романа, романа-истины, романа-предостережения сложилась перед внутренним взором Дениса Александровича, нарисовалась на внутренней черной бумаге сомкнутых век.

Зав. отделением укусил одного из своих пациентов, вполне обоснованно вообразив себя собакой- фокстерьером. Он разрабатывал новую методику, но его все равно забрали. Так тридцать три листа сделались единоличной собственностью Дениса Александровича. Писать в личное время не запрещалось, и, чтобы не забыть, он своими словами в тетрадь вписал недостающий текст. Постепенно текста становилось все больше и больше, всплывали упущенные или забытые подробности. Рукопись лежала под подушкой, а тетрадь в тумбочке рядом с кроватью. В ней мелким почерком (половина текста по-латыни, четверть по-английски) набралось уже сто две страницы рукописного текста.

Иногда приходили сомнения: «А не пишу ли я лишнего? Не искажаю ли великий текст своей, корявой рукой? — Но Денис Александрович отметал их. — Великую книгу невозможно исказить, она владеет тобою, а не ты ею! Что ни напиши, все прибавит ей истинности!»

В то последнее утро своей жизни, когда Мария окончательно растворилась во мгле скрученной, как мокрое полотенце, вселенной, проплыло белое облако, встало и зашло маленькое мокрое солнышко. Денис Александрович открыл один глаз. Он сразу обратил внимание, что белая черта подоконника сделалась еще белее и еще тяжелее. Она походила на мраморную плиту, хотя была деревом, выкрашенным в белый цвет масляной краской. Всплыла цитата: «Не суть предмета — его вид, а вид его — суть!» Денис Александрович неожиданно для себя открыл и второй глаз и сразу сел на кровати, потянув за собой одеяло. Босые ноги уперлись в твердый теплый линолеум. Он открыл тумбочку, достал тетрадь с вложенным в нее карандашом и быстро записал восстановившийся в памяти кусочек текста из начала романа. Перечитал, добавил еще пару слов, получилось верно.

«Как мало и скудно пишем мы и думаем о Великих. А они не чета нам, их число бесконечно в бесконечной массе обитаемых миров. Но наше число простых потребителей бесконечнее неизмеримо. Мы пытаемся оправдаться, размножая портреты, скульптуры и высказывания Великих до собственной численности!..»

Прямо напротив лицом к Денису Александровичу на кровати сидел Профессор. Глаза у Профессора немного отекли, стекла очков запотели, из ноздрей торчал рыжий мох.

— Доброе утро, — сказал Профессор.

— Доброе! — кивнул Денис Александрович.

— Очень доброе, — плаксиво сказал Профессор и спросил: — Чувствуете запах?

— Да, чем-то, несомненно, пахнет.

— Чем-то, чем-то!.. Профаны, недоучки, разгильдяи! Сказать! Чем-то! — Он поднял вверх тонкий сухой палец. — Это экскременты!

Профессор был крупным пушкинистом. Изваяв десятую книгу о поэте, он в поездке по Нечерноземью обнаружил где-то нацарапанную гвоздиком на стене еще одну строку и попытался выпустить одиннадцатую книгу. Но книга в печать не пошла. Пятнадцать лет потратил ученый на доказательство подлинности строки. Дело в том, что оригинал погиб. Профессор захворал, а старательный маляр замазал шедевр литературы белой масляной краской. Еще через семь лет книга все же увидела свет. Очищенный от краски кусок стены поместили в музей, а строку включили в дополнительный том академического издания. Но Профессор уже готовил к изданию двенадцатую книгу.

Сохраняются все вещи Пушкина, старые ботинки, галстуки, нижнее белье… Профессор пошел дальше. Он разобрал пол совершенно новенькой пристройки в Болдине, в кабинетах дирекции. По старинному плану он вычислил предполагаемое отхожее место.

«Вещи — это вещи и не более того! — говорил Профессор, когда два огромных санитара тащили его в машину. — А тут не вещи, тут плоть самого Поэта, его сокровенная часть!»

Пушкинист был неизлечим. Ему постоянно чудился запах божественных экскрементов. И чем больше его кололи и кормили таблетками, тем запах становился сильнее. Он сделался настолько сильным, что его начали ощущать даже врачи.

— У вас мания преследования, — сказал Денис Александрович. — Вас преследует запах. Вот, извольте! — Денис Александрович полистал свою тетрадку и, конфузясь, прочел: — «Объединенным комитетом ста тысяч миров воздвигнут как плод вдохновения заповедный мир гениев. Сюда на цветущую благоуханную планету свозилось все, начиная от мыслей и кончая запахами гениев. Герой, проникший сюда в поисках хоть частичного ответа на свой неизменный вопрос, задыхаясь во мраке и зловонии, с трудом протиснулся между книжным стеллажом и штабелем могильных плит, прихватил с какой-то полки несвежие носки и через минуту бежал».

Профессор нашел ногами шлепанцы, повозил ими по скользкому линолеуму и встал. Он накинул на плечи пестрый халатик и пошел в туалет.

«Воду, что ли, включили? — подумал Денис Александрович. — Пойду напьюсь!»

На четвертой странице машинописного текста Эрвин Каин открывал тайну перемещения во вселенной. Нужно было пить воду. «Человек в основном состоит из воды, и барьером, непреодолимой преградой, мешающей ему втекать в океаны вселенной, служит лишь горстка так называемых минеральных солей».

Денис Александрович не верил Эрвину Каину, но последние годы его мучила жажда, и при любой возможности он пил столько, сколько успевал выпить, пока его не оттаскивали от животворящего источника.

До завтрака оставалось еще время, и, удобно устроившись на ледяном фаянсе унитаза — воду все- таки не включили, — бывший психиатр, как и всегда, обратил свои мысли к священной книге.

«В представлениях древних контакт с иноземной цивилизацией, во-первых, неизменно связывался с выходом в космос, а во-вторых, казался особым событием. Но уже спустя год после первого контакта всем стало понятно, что никуда выходить и ничему удивляться не надо, а просто придется пересмотреть карту планеты, прибавив к ней бесконечное количество государств и материков».

Сначала новые поселения отмечали только краской, потом все краски и все их оттенки иссякли. Карты стали снабжать запахом, позже вкусом. Но количество опознанных контактных миров перевалило за полтора миллиона, не помогали уже и бесконечные оттенки ультразвука, так называемый «дельфиний язык».

Под Денисом Александровичем мелодично зажурчала вода, и он, подтянув штаны на резинке, пошел к крану. Вентили на кранах по обыкновению отсутствовали, и открыть хотя бы один из них было невозможно, но краны издавали теперь протяжный, булькающе-свистящий звук, а на одном из железных носиков уже скапливалась и летела вниз капля воды.

Денис Александрович лизнул каплю и пошел в столовую. После завтрака полагался целый стакан чаю.

«Стакан чаю — это больше чем тридцать капель воды. Я иду в столовую, соответственно, если я мыслю логически, значит, я существую совершенно нормально!»

За столом уже сидел Профессор, а рядом со столом стоял на одной ноге, руки за голову, Сидоров. Денис Александрович покивал обоим и подвинул себе стул. На столе на белой клеенке стояли пустые пластмассовые тарелочки и лежали аккуратно ложки. Денис Александрович хотел расспросить Сидорова о его многозначительной позе, но не стал.

— А когда я ездил по обмену в Монтевидео… — затянул свою обычную утреннюю песню Профессор. — Вы не представляете, какие там краски, какие там запахи…

Денис Александрович попытался представить себе Монтевидео, но представил почему-то тесную комнату, заставленную старой мебелью. Оттуда, выпив канистру кипяченой воды, герой романа, которого так и не пустили к станку, отправился в путешествие по вселенной. Текст вспомнился наизусть, и, пока подавали завтрак, Денис Александрович прокрутил эту сцену дважды.

«Он открыл белый пластиковый ящичек и разложил карту, — писал Эрвин Каин. — При масштабе один к ста миллиардам поверхности пола не хватило, и пришлось вытащить письменный стол и кушетку в коридор! «Куда же теперь?! Как булькает в животе! Сейчас я начну улетать, а я еще не выбрал куда». Всматриваясь в миллионы разноцветных, вынесенных на плоскость миров, вдыхая их запахи, пробуя на язык, он думал: «А ведь переселение души в иной мир — это как измена Родине!» Один мир был кислым, как лимон, другой коричневым, а от третьего закладывало в ушах. Сам не замечая того, он жевал теплую крашеную бумагу, набивая желудок и тем самым непроизвольно уменьшая воздействие целебной воды!»

«Вода, вода, вода! — крутилось в голове Дениса Александровича. — Нужно же чем-то запивать лекарства?»

К Профессору, все еще рассуждавшему про Монтевидео, склонилась медсестра.

— А ну-ка, скушаем таблеточку!.. Вот наша таблеточка. Синенькая! А вот Сидорову — беленькие! А вы, Денис Александрович, сегодня у нас на диете, вам временно отменили.

— А мне? — спросил Генерал, неизвестно как оказавшийся за их столом. — Мне тоже поститься?! У меня, между прочим, печень! — Он схватился за печень.

— А тебе, миленький, еще не назначили, у тебя только, укольчики!

Сидоров проглотил таблетку, и медсестра заставила его открыть рот. Она напоминала, заглядывая

туда, астронома, изучающего знакомые, но уже осточертевшие созвездия.

— Вот и умница! А то, знаю я тебя, спрячешь за щечку!.. — Она потрепала Сидорова за костлявое плечо.

Медсестра чем-то походила на Марию, но на руках у нее вместо положенного младенца был поднос с лекарствами, уменьшающий сходство.

Денис Александрович съел котлету, съел жидковатое картофельное пюре, выпил свой чай. Профессор протянул ему свой стакан, Денис Александрович выпил и кивком поблагодарил. Он вообще хорошо относился к Профессору. В первую очередь хорошее отношение шло от того, что на заслуженном пушкинисте ему в свое время удалось защитить кандидатскую.

— А я чая не люблю! — улыбнулся Профессор. — Компотик из яблок люблю, с зефиром… А зефир лучше чтобы был розовый!

После завтрака наконец включили воду. Переждав время, пока сумасшедшие, помешанные на чистоте, умоются, Денис Александрович рывком присосался к освободившемуся крану. Рядом, у соседнего крана, разместился Сидоров. Сидоров, нормируя воду портвейновой пробкой, неизвестно как попавшей сюда, выпивал ровно пять граммов в тридцать пять секунд, проверяя время по собственному пульсу.

— Вы по какой системе пьете? — закончив первый цикл, спросил он у Дениса Александровича.

— Я так, жажда мучает, — неохотно прерываясь, сообщил тот.

— А то, может быть, небольшой курс уринотерапии? — поинтересовался Сидоров.

— Нет, мочи не хочу, даже собственной! — И бывший психиатр опять присосался к железному носику.

— Вас же всякой дрянью кормят! — не унимался Сидоров. — Вас же всякой дрянью поят! Вы мясо

едите, вот сегодня даже ели!.. А мясо чрезвычайно вредно для духа! А уринотерапия все снимает! Выпили утречком перед завтраком стаканчик, и вся пакость в вас., так сказать, просвистит, не затронув энергобиоканалов!

Денис Александрович зажмурился, пытаясь представить себе Марию, но представил себе только Сидорова со стаканом мочи в руке.

«Пусть, пусть я ничего не имею от этой влаги! — захлебываясь, думал он. — Но я буду, буду Пить, у меня своя система, я пью много воды, потому что я в нее верю!»

Профессор подошел сзади и теперь тряс его за плечо:

— Ну не надо, ну хватит вам воду пить! А то пойдемте укольчики сделаем, ребята уже сделали и в шахматы играют, а вы тут… Пойдемте!

Бывший психиатр с раздражением, но не без удовольствия подчинился воле своего бывшего больного. Он вышел в коридор и, издали увидев непривлекательную очередь в процедурный кабинет, зашаркал в палату за тетрадью. Он не мог долго обходиться без нее.

Палата была закрыта. Стеклянная небьющаяся дверь защелкнута на замок, и она не имела ручки.

Денис Александрович, не обращая больше никакого внимания на Профессора, тянувшего его за рукав, напрягая глаза, смотрел сквозь стекло на свою тумбочку. Он видел сквозь ее белое дерево тетрадку, лежащую внутри. Видел сквозь обложку бегущие строки.

«Очень скоро все изменилось на Земле. Никто больше не работал. Множество производительных миров охотно кормили, поили и одевали человечество.

Они были готовы и учить его, но человечество категорически отвергало иное знание вещей и математик.

В моду вскоре вошли тоталитарные режимы. Не в состоянии пресечь утечку граждан в иные миры, правительства усилили пограничный контроль. Теперь легче было попасть из Москвы на альфу Центавра, чем из Парижа в Лондон. Повсеместно вводился комендантский час. Лишенное трудовых и умственных занятий, человечество, пытаясь сохраниться как вид, приступило к всевозможным преобразованиям. Возникали новые тюрьмы, новые законы. Можно было загреметь в одиночную камеру на восемь лет за то, что не вовремя и не там чихнул, можно было получить пятнадцать лет, сделав по центральной улице нечетное количество шагов. На местах заводов и фабрик возникли бани и катки с искусственным льдом. Функционеры хоть и не потеряли работы, но трудовой день их сократился сначала до получаса, а потом и до семнадцати минут.

Сохранившаяся полиция вела активную борьбу с демонстрациями под лозунгом: «Верните рабочую минуту!» или: «Как ты прекрасно, мгновение труда!»

Смертные казни были отменены, но пришельцев, из других миров расстреливали без суда и следствия прямо на улицах. Мучительно входило в обиход долголетие».

Сквозь бегущие строки гениального текста Денис Александрович увидел вдруг проступающий профиль Марии и на всякий случай сразу закрыл глаза.

Когда он открыл глаза, из кабинета напротив вышел Сидоров и, насвистывая, пошел в туалет. Сидоров вышел, а Денис Александрович вошел в кабинет. Среди сверкающего кафеля и чистого стекла процедурная сестра Варвара Варфоломеевна, лихорадочно облизывая свои быстро пересыхающие губы, колола Генерала аминазином. Генерал кряхтел.

Генерала привезли сюда из военного госпиталя, где он лечился от цирроза печени. Психоневрологическое отделение от нефрологического в этом госпитале отделяла одна-единственная, но всегда закрытая дверь. Как-то Генерал гулял по коридору. Дверь в психоневрологическое отделение была почему-то открыта, и он вошел, а дверь сквозняком захлопнуло. Когда санитар спросил его, отчего это он тут, а не в палате, Генерал ответил:

— Я генерал.

Так Генерала и не хватились в нефрологическом отделении. Через полгода его перевели в другую, уже целиком психиатрическую больницу, а еще месяца через два при интенсивном лечении он постепенно начал осознавать себя рядовым, изредка впадая в состояние генерал-полковника. Но даже опытному врачу не удалось добиться от Генерала ощущения человека штатского.

В тот последний день своей жизни Денис Александрович отчего-то очень не хотел идти на укол. Он видел, как вонзается длинная прямая игла в подрагивающую ягодицу Генерала, и с грустью вспоминал, что у процедурной сестры тоже в жизни не все в порядке. Муж сестры Варвары Варфоломеевны лежит в другой больнице. Неопрятные соседи по даче вылили в. туалет ведро керосина. Керосином они морили вшей. А он, человек серьезный и образованный, но большой любитель курения, бросил под себя спичку.

— Следующий! — Сестра набирала шприц. От слова «следующий» у бывшего психиатра закололо под ложечкой и очень захотелось еще водички.

«Мука облагораживает, она целебна, — утверждал великий Каин. — Не помучаешься — не порадуешься, потому что не с чем будет сравнивать!»

Ложась лицом вниз на клеенчатую кушетку, Денис Александрович видел, как вошел за ним и стыдливо прислонился в углу у стеночки Женщина. Женщина был в пышной кудрявой бороде и имел рокочущий бас.

— Что смотришь-то? — спросила сестра.

— А я привыкаю, — прогудел в ответ Женщина. — Привыкаю, мне доктор привыкать велел.

Женщина получил года два назад производственную травму, правда, травму эту, хоть и полученную на производстве, так и не сочли производственной.

В семилетием возрасте его пытались изнасиловать в подъезде два взбесившихся гомосексуалиста. Мальчик отделался, как тогда показалось, легким испугом.

В Женщину Фрол Кузьмич обратился как-то вечером. Он работал дежурным сантехником и сильно устал. Вернувшись в свою каморку, включил радио и, услышав голос диктора, мгновенно сошел с ума.

— Голубые уснули! — рявкнул диктор, и радио с треском замолчало: отскочил проводок.

То, что это была лишь первая неполная строка, и то, что не «голубые уснули», а «голубые уснули леса», Женщина так никогда и не узнал.

— Фантастические какие существа вы, мужчины, — сказал Женщина Денису Александровичу. — Загадочные.

Денис Александрович не любил Женщину и ввязываться в разговор не счел нужным.

Мария всегда была в черном платье и в черной шали, а младенец всегда был голенький. Достаточно было закрыть глаза после укола, как во вращающихся мириадах звезд выплывал ее теплый образ. Достаточно открыть — звучал голос Эрвина Каина.

«Привыкнуть было трудно, почти невозможно. Разнообразие миров поражало своим движением, красками, запахами. Он метался средь них, не уставая, и вдруг увидел, что кругом люди. Все цивилизации без исключения кишели людьми. Попадались, правда, разумные собаки, рыбы… Однажды он встретил даже разумную курицу, но главными были люди. Вселенная, населенная людьми. Только какие-то розовые камни напели ему часть истины: не было нигде никаких людей. Миры подводны, воздушны, подземны, разумные миры гнездятся в раскаленных жерлах солнц… Просто являясь в каждый следующий мир, человек приобретает его форму и его суть. Что было одинаково во вселенной, так это зрение. Видели все как раз, во всех без исключения мирах одинаково. Он думал, что общается с людьми, так же как какой-нибудь таракан с Альдебарана, считал, что вселенная населена тараканами. Великим средством адаптации была неизменная, все та же самая кипяченая вода».

Денис Александрович сидел на кровати и записывал недостающие строки романа, а Сидоров прочитывал их через его плечо. Сидоров был единственный, с кем бывший психиатр делился Эрвином Каином. Знакомый с Сидоровым до больницы только по йоговскому руководству к переводу, он не мог не восхищаться этим человеком. Человеком, прошедшим все, все школы, от примитивной Хатхи до масловрачевания. Путь его лежал через ежевание, оленевание, моржевание, путь его лежал к упражнениям раков. Моржи кидались в ледяную воду проруби, раки, антиподы моржей, ныряли в ванну с крутым кипятком, и наконец — последняя ступень совершенства — «раки-фри». Сидоров сделался одним из основателей и духовников этого вида спорта. Ловцы здоровья купались в кипящем масле. После нескольких смертных случаев с новичками была наконец изобретена машина-доставатель. Даже тренированный спортсмен не может находиться в кипящем масле более четверти секунды. Сам человек за такое время выпрыгнуть не успевает, и ему помогает машина. Машина опускает, достает, моет спортсмена охлажденным бензином. Инвентарь не дешевый, но игра стоила свеч. Сидоров был арестован на часовом заводе ночью, когда пытался украсть оттуда запчасти для реле времени механизма. В тюрьму он не пошел, при его знании философии ничего не стоило симулировать сумасшествие.

— Пошли обедать! — сказал Сидоров, перелистывая страницы тетради. — Пошли, сегодня рис дают без подливки! — Он перевернул еще одну страничку. — А вот это любопытно, странная какая-то помесь Раджа-йоги с Конан Дойлем, впрочем необоснованно… Необоснованно, но остроумно!.. Чушь. — И он процитировал: — «И везде, где бы он ни был, сохранялось ощущение, что кто-то невидимый, какая-то сила наблюдает за ним. Наблюдает за всеми, наблюдает всегда, наблюдает, как может наблюдать только Бог».

В этот последний день на обед действительно был рис. Огорчало то, что на третье давали компот, и ни Генерал, ни Профессор компотом не поделились.

— Все миры изучаете? — вылавливая из своего стакана кусочек яблока, спросил Профессор. — Миры — это неплохо, доктор говорит, что в каждом человеке мир.

— Все вы шизофреники, — пробурчал Сидоров с полным ртом, он переваривал рис прямо во рту, облегчая работу желудку. — И доктор ваш шизофреник.

— А почему шизофреник? По-моему, все верно, — сказал Генерал. — Каждый человек за мир, и выпить бы сейчас, это неплохо! — Он посмотрел на свой компот. — Эх, выпить бы!..

«Почему он говорит, что нечего выпить, — чувствуя нарастающее головокружение, думал Денис Александрович. — Немного, но есть! Что-то мы с ним по-разному видим! — Вероятно, увеличили дозу лекарства, потому что стол уплыл куда-то, затошнило и заболел живот. — Я же сумасшедший! — вдруг осознал Денис Александрович. — Я сам сочиняю этот роман и сам поклоняюсь ему! Но если я это понимаю… Нет, это я сейчас понимаю, через минуту забуду… Живот отпустит, и я забуду такую простую и ясную мысль!.. Но неприятно, когда болит живот… И Мария, мое дитя на ее руках — это же святое! Как там написано, у меня в тетради:

«Обследуя миры в поисках Бога, герой запутался наконец и вернулся домой, и тут Бог сам пришел к нему. Плечистый мужчина с огромной белой бородой, в носу золотое кольцо и бриллиантовые серьги в ушах. «Вы Бог?» — спросил его герой. «Да, я Бог!» — ответил Бог. Герой был очень расстроен. Бог оказался непохожим на идеал, хотя все видел и понимал. Правда, в отличие от него, человека, ничего сделать не мог, ни одного чуда…»

Бред! Ерунда! Я сам это придумал, я сам…

Но остается же Мария!.. Боже мой, зачем я пью эту воду, у меня же будет водянка! Не буду больше пить!» — взрывались белые точки звезд. Он видел Марию, ее белое лицо, ее загадочную улыбку. Мария шла по цветущему лугу, она шла по цветущей вселенной, и вокруг нее под ее легкими босыми ногами просыпались цветы…

Неимоверным усилием воли Денис Александрович открыл глаза. Мария исчезла. Повисал почти над ним белый мраморный край подоконника.

— Ну, очухался?! Молодец! — Профессор гладил бывшего психиатра по щеке. — А то тебя уже вызывали.

— Куда вызывали? — садясь на постели, спросил Денис Александрович.

— Забыл? Свидания сегодня! — Профессор хмыкнул. — С родственничками. К тебе пришли, к Генералу пришли!.. — Глаза его, несмотря на улыбку, наполнялись слезами. — А ко мне нет!

Денис Александрович поднялся и, стараясь ступать как можно тверже, пошел по коридору.

«Я все помню! — думал он. — Не пить. Не писать. Я не сумасшедший. Нужно только помнить о том, что я не сумасшедший».

Сестра открыла блестящей отмычкой дверь, пропуская его в комнату для свиданий. Здесь было много народу, и бывший психиатр не сразу увидел Генерала. Он сидел на стуле, выпятив живот, а перед ним приплясывали два молодых офицера.

— Денис! — услышал бывший психиатр женский голос. — Денис, это же я, Мария. Ты не узнаешь меня?

Перед ним стояла немолодая худенькая женщина. Красный широкий костюм, блестящие лакированные туфли, сильно накрашенное, какое-то сморщенное лицо…

— Ты? — спросил Денис Александрович.

— Я, Денис. — Женщина с грустным видом пожала плечами.

— А где мой сын? Он же родился! — Мир опять завертелся, побежали вокруг, затрещали, лопаясь, световые галактики. — Он же родился лет тридцать назад, ты помнишь?! Я помню, точно тридцать три, где он?

— Успокойся, милый. — Мария попыталась взять его за руку. — Успокойся! Это была девочка, она умерла… Еще тогда умерла, тридцать лет назад.

— Умерла, — ошалело повторил Денис Александрович, чувствуя уже, что и сам умирает.

Пол аккуратно наподдал по спине, а сверху перед глазами закрепился потолок.

— Доктор! Сестра, ему плохо! — кричала Мария. — Помогите же кто-нибудь! Ему плохо, помогите!

«Я умираю, я действительно умираю? — подумал Денис Александрович. — Что делать?»

— Воды! — приподнимаясь на локте, истошно заорал бывший психиатр. — Скорее, пока я еще не умер, принесите хоть пару ведер воды!..