Система мира

Верфь Орни в Ротерхите утро 13 августа 1714

Даниель пришёл раньше большинства и теперь сидел на тюке брайдуэллской пакли. Место, чтобы ждать остальных членов клуба, было вполне подходящее. День выдался погожий, и хотя к полудню обещал сделаться жарким, сейчас платье Даниеля идеально годилось и для пригревающего солнышка, и для прохладного ветерка с реки. Впереди уходили в Темзу три смазанных жиром наклонных помоста. Они сгрузили своё бремя — царские корабли — и ждали новых проектов. Перед средним стоял один из корабельных мастеров Орни. На несколько мгновений он замер в полной неподвижности, и Даниель уже гадал, не случилось ли чего худого. Но тут мастер переступил с ноги на ногу, склонил голову набок и вновь застыл; простояв так секунд пять, он ссутулился и почти упёрся подбородком в грудь. Даниель понял, что мастер думает, и не просто блуждает мыслями, а работает. Как некоторые собирают корабли в бутылках, так этот человек собирал корабль у себя в черепной коробке; если бы Даниелю хватило выдержки просидеть тут несколько недель или месяцев, он бы увидел, как образ из головы корабела обретает материальную форму. Через год на нём будут плавать люди! Даниель восхищался таким чудом и завидовал мастеру. Не просто потому, что тот моложе, но потому, что он в тихом месте может без помех создавать что-то новое. По счастью или благодаря своим умениям, корабел сумел вписаться в историю куда более простую и приятную, чем та, в которой обречён фигурировать Даниель.

Так уютно было сидеть на пакле, наблюдая эту мизансцену, что Даниелю пришлось побороть отчётливый всплеск досады при звуке приближающейся повозки. Корабел — счастливец! — мог не обращать на неё внимания. Даниель не мог.

Повозка состояла из огромной грубой бочки, установленной поверх плоского ящика на колёсах. Полудохлой клячей управлял сгорбленный человечек. Выехав на середину верфи, он откинулся на спинку козел и уронил голову. Члены клуба начали появляться из разных уголков двора, где курили трубки, играли в кегли, болтали или разбирали свою чрезвычайно важную почту.

Когда мистер Марш — ибо это был он — оправился от усталости настолько, что смог открыть глаза и оглядеться, то увидел вокруг себя почти всех будущих истцов, с которыми встречался девять дней назад в клубе «Кит-Кэт». Недоставало лишь Кикина. Однако телохранитель русского был здесь, как и Сатурн. Они присели на корточки и принялись орудовать ломами. Другой мог бы возмутиться, что повозку разбирают прямо под ним, но мистера Марша, видимо, уже ничто не заботило. От плоского дна повозки оторвали несколько досок, и Сатурн, встав, положил их на основание рядом с бочкой, пока великан-телохранитель аккуратно вытаскивал из тайника контрабандный груз. В первый миг его легко было принять за свёрток с одеждой: затем он выпустил конечности, завозился и принялся высказывать недовольство. Телохранитель поставил его стоймя рядом с повозкой. Теперь стала видна голова господина Кикина без парика, шляпы, волос, с красными моргающими глазами; она изрыгала слова, от которых казаки заткнули бы уши и убежали домой к мамке. Откуда-то извлекли парик и нахлобучили Кикину на макушку. Тот выуживал из карманов множество разнообразных предметов: клочки бумаги, огрызки карандашей, компас, часы.

— Я надеюсь услышать длинный отчёт господина Кикина, — сказал мистер Тредер. — Разумеется, после того, как он успокоится и вспомнит о хороших манерах. А пока предлагаю заслушать мистера Марша.

— Ну, раз я здесь и жив, понятно, что всё получилось, — отвечал мистер Марш.

— Вы встретились средь ночи с загадочным персонажем? Вас с повязкой на глазах отвезли в место, где покупают мочу? Вы опорожнили бочку, вернулись на уединённый перекрёсток, получили деньги и уехали восвояси? — спрашивал Тредер. Марш на каждый вопрос отвечал величественным кивком.

— Отлично, — сказал Даниель Уотерхауз. — Тогда, как мы договаривались, лошадь ваша, можете возвращаться к своему ремеслу. Мы лишь просим никому не говорить о событиях этой ночи.

— Ладно, хозяин. — Мистер Марш чуть заметно возвёл очи горе: таким образом, он давал понять, что проболтаться хоть кому-нибудь в христианском мире для него равносильно самоубийству. Затем, несмотря на усталость, он тронул вожжи и принялся увеличивать расстояние между собой и безумным клубом так быстро, как только могла бежать его новая упряжная.

Мистер Орни расстелил крупномасштабную карту Суррея на столе, где обычно лежали корабельные планы. Кикин, которого всё ещё немного пошатывало, начал раскладывать клочки бумаги в некой загадочной последовательности, между делом прихлёбывая пиво из чего-то вроде глиняной супницы. Ветер сдувал обрывки; принесли камни. Кикин положил на карту компас. Три натурфилософа отметили, что Орни — прилежный в любой мелочи — развернул карту так, чтобы её север совпадал с направлением магнитной стрелки.

Когда Кикин вновь обрёл способность говорить по-человечески, он без приветствий, жалоб и других предисловий объявил: «Мы двинулись отсюда». Затем он пристроил камешек на перекрёсток в Суррее чуть в стороне от Лондонского тракта и продолжил:

— Дальше мы ехали на юго-восток по хорошей дороге…

— Так вы могли видеть компас в темноте? — спросил Орни.

— Фосфорная краска, изготовленная фрайгерром фон Лейбницем и нанесённая на картушку мистером Хокстоном, светила мне в лицо, как полная луна. Я видел, что мы едем на юго-восток по хорошей дороге — почти наверняка по этой. Я насчитал… э… — тут Кикин сверился со своими бумажками, — …семьдесят восемь оборотов колеса.

(Ньютон предложил, а Сатурн изготовил небольшое устройство, которое щёлкало всякий раз, как колесо совершало полный оборот.)

— Тысяча тридцать футов, — умножил в голове Ньютон; все они помнили наизусть окружность конкретного колеса.

Орни и на этот случай кое-что предусмотрел: он вытащил полоску бумаги, размеченную штрихами с отметками: 50, 100, 200 и так далее. То была масштабная линейка не в футах, фарлонгах или милях, а в оборотах колеса золотарской повозки мистера Марша. Поворачивая её вдоль нарисованной дороги (которая шла не совсем прямо), он нашёл приблизительно на восьмой отметке следующий перекрёсток.

— Наверное, этот, — сказал Кикин, проглядывая ворох кириллических черкушек. — Да, пятьдесят щелчков на запад-юго-запад, затем поворот и дальше почти прямо на юг… ещё триста тридцать щелчков спустя мы въехали на каменный мост.

Пришлось повторить часть шагов в обратном порядке и долго скрести в затылках, поскольку не ясно было, по какой из нескольких возможных дорог ехала повозка; наконец Лейбниц нашёл мост, положение которого увязывалось с данными Кикина, и дальше стали отсчитывать от него.

Всего Кикин отметил больше двадцати поворотов, три моста, хорошие и дурные отрезки дорог, а также отдельные холмы, деревни, громкоголосых псов и болотистые участки. По мере того как на карту выкладывались всё новые камешки, обозначавшие повороты, становилось ясно, что неведомый человек на козлах кружил намеренно. Наконец он приехал в какое-то место, где, по словам Кикина, воняло нашатырём. Здесь бочку опорожнили. Назад повозка с мистером Маршем и его контрабандным пассажиром двигалась по другой, не менее сложной траектории. Дабы согласовать данные о пути туда и пути обратно, так чтобы совпали начальные и конечные точки, не вступая при этом в слишком уж грубое противоречие с указанным на карте положением мостов, холмов и прочая, потребовалось вдвое больше времени, чем на саму поездку. То и дело обсуждение переходило в длинные споры о применимости евклидовой геометрии и природе абсолютного пространства, в которые Ньютон и Лейбниц вступали с излишним рвением; тогда Даниелю приходилось вмешиваться и накладывать запрет на метафизику. Выражались сомнения в точности наблюдений, от которых господин Кикин отбивался всё менее и менее пылко; вскоре после полудня он уснул на сложенной грузовой сетке. Возникали клики и расколы внутри клик, заключались и распадались союзы, перебежчиков клеймили позором, а те заявляли, что неотступно следуют велениям истины.

Однако вдруг всё встало на свои места. Точка, на которой теперь лежало Даниелево кольцо, столь очевидно была искомой, что все дивились, как сразу её не увидели. Кикина, которого минуту назад называли ослом, не умеющим считать до десяти, и подозревали в том, что он заснул между наблюдениями, теперь чествовали как лучшего малого в мире и сравнивали с Васко да Гамой.

Общее ликование испортил Даниель, спросивший:

— И что теперь?

— Если верить карте, — сказал Ньютон, — Джек разместил установку для выпаривания мочи в каком-то большом поместье, далеко в северных холмах.

— Что естественно, — вставил Орни. — Иначе соседи жаловались бы на вонь.

— Принимая в рассуждение размер поместья, открытую местность и печально известную мощь Джековой шайки, опрометчиво заявляться туда менее чем с ротой солдат.

— Тогда клубу повезло, что в нём состоите вы, сэр Исаак, — заметил Сатурн. — Как-то раз на моих глазах ровно столько вооружённых людей прибыло по вашему зову.

Он имел в виду налёт на воровской притон в Сент-Брайде.

— Люди, которых вы тогда видели и от которых сбежали, были курьеры королевы, — сказал Ньютон, — хотя, конечно, они уже две недели зовутся курьерами короля. Ими командует мистер Чарльз Уайт, верный клеврет Болингброка. Тогда он помогал мне, желая заманить меня в ловушку. Не думаю, что он расположен помогать нам сейчас.

— Однако Болингброк утратил всякую власть, или, по крайней мере, так утверждают, — вмешался Кикин.

— Не утратил, сударь, — возразил Ньютон, — покуда его люди охраняют Монетный двор и ковчег.

— Разве этим занят не Собственный её… простите, его величества блекторрентский гвардейский полк? — спросил Орни.

— Да, но им тоже командует мистер Чарльз Уайт, — отвечал Ньютон.

— После того, как в апреле Джек скомпрометировал ковчег, — тихо объяснил Даниель Лейбницу, — Болингброк объявил, что вигам нельзя доверять охрану Монетного двора — они-де во всём и виноваты. Так он получил полномочия по этому вопросу.

— Которые и передал Уайту.

— Да. Когда Ганноверы вступят на престол, и виги снова придут к власти, полномочия эти у него отнимут, но пока он командует и курьерами короля, и блекторрентским полком; под его надзором и Монетный двор, и ковчег.

Все лица были обращены к ним. Побочный разговор между Даниелем и Лейбницем стал центром внимания. Особенно пристально смотрел на Даниеля Ньютон; он словно чего-то ждал.

— После событий двухнедельной давности, — сказал Даниель, — напряжение между вигами и тори, Ганновером и якобитами несколько ослабло, хотя и не совсем ушло. Войска ассоциации вигов стоят в предместьях, готовые занять город, если Болингброк попытается захватить власть. Может быть, нам смогут выделить роту. Я наведу справки у людей, в чьём ведении такие вопросы.

Собрание ещё некоторое время продолжалось, но на самом деле слова Даниеля положили ему конец. Исаак под каким-то предлогом уехал почти сразу, Кикин — несколькими минутами позже. Лейбница он прихватил с собой, чтобы по дороге вместе выполнить некие неназванные царские поручения. Тредер и Орни остались, дабы продолжить обмен колкостями; хотя ни тот, ни другой в жизни бы этого не признали, между ними возникла своего рода дружба.

Даниель и Сатурн вместе взяли лодку до Лондона, о чём Сатурн вскорости пожалел. Даниель, который с утра так радовался, сидя на мешке с паклей и глядя на реку, теперь впал в унылое настроение, более свойственное сатурническому темпераменту.

— Исаак доведёт это дело до конца, — предрёк он. — Никаких компромиссов, никаких окольных путей, никаких молчаливых соглашений. Перемирие, заключённое с Джеком в «Чёрном псе», забыто. Исаак должен во что бы то ни стало уничтожить предмет своей ненависти. Ха! Интересно, что он готовит мне.

Сатурн разглядывал что-то несущественное на берегу в надежде, что попутчик, не получая ответа на свои ламентации, в конце концов замолчит. Впрочем, последнее замечание заставило его повернуться к Даниелю.

— Почему он должен вам что-то готовить?

— Я, и только, я стою между ним и Соломоновым золотом. Во всяком случае, так он воображает.

— Это правда?

— Царь и некоторые его приближённые, такие как господа Коган и Кикин, могли бы выказать недовольство, если бы Ньютон конфисковал золото, — сказал Даниель. — Однако они далеко и для Ньютона не существуют. Их он не принимает в рассуждение, и за всё будет ненавидеть меня.

— И чем ненависть сэра Исаака чревата в плане практическом?

Даниель вспомнил Гука и его уничтоженное наследие. Впрочем, какая разница, что будет после твоей смерти?

Сатурн продолжал:

— На собраниях клуба он с вами вежлив…

— И я до сегодняшнего дня гадал почему. Исаак больше не распоряжается курьерами королевы и блекторрентским полком. Болингброк отнял у него всю светскую власть, какой несколько месяцев назад он обладал, или думал, что обладает. А чтобы бороться с Джеком-Монетчиком, ему нужна власть, которой я, хоть и не прямо, располагаю через Роджера.

— Но почему, почему, — воскликнул Сатурн, — вы потворствуете сэру Исааку, если считаете, что он записал вас в недруги и готов уничтожить?

— Очень разумный вопрос, — признал Даниель. — Думаю, это просто для него, сложно для меня. Хитросплетения уступок и компромиссов, в которых я погряз, для Исаака — дрянь и мусор, подобно волосяным комкам, какие мы вытаскивали из коровьих желудков. Его не удовлетворит ничто, кроме полного уничтожения Болингброка, Джека Шафто, Лейбница и — раз я имел глупость с ними спутаться — меня. Питер, я не могу вызвать в себе ничего, похожего на ярость Ньютона, жаркую, как пламя пробирщика. Быть может, и я, и все остальные — лишь пена на его тигле, которую надо соскоблить и выбросить вон.