Система мира

Под свинцовым гнётом во дворе Ньюгейтской тюрьмы 20 октября 1714

Меркурий не знает пути в Ньюгейт. Странно, что вестник богов обходит стороной ворота на пути в то, что Джек Шафто назвал величайшей столицей мира. Однако Меркурия здесь ни разу не видели, как и (справедливости ради надо заметить) в прочих местах, где Джек провёл большую часть жизни. Порхающий бог, избалованный мраморными полами Олимпа, брезгует марать в дерьме белоснежные крылышки на щиколотках. Учитывая, по каким дырам обычно мотало Джека, он мог бы прожить жизнь в полном информационном вакууме (и куда счастливей), не будь у привередливого Меркурия трёх виночерпиев, проще говоря, малолетних педерастов-прислужников: Света, Шума и Смрада, сопровождающих своего господина, как, по слухам, Страх и Ужас сопровождают Марса. Они-то и доставляют вести в те уголки, куда Меркурий не отваживается ступить.

Свет в Ньюгейте — редкий гость, как и вообще в Лондоне. В дальнем конце тюрьмы есть двор, такой узкий, что молодой мужчина, упираясь спиной в стену, может помочиться на противоположную. В те дни, когда в Лондоне случается солнце, оно на несколько минут заглядывает во двор — потому-то апартаменты, выходящие туда окнами (хоть и зарешёченными), всегда предоставлялись лишь самым состоятельным узникам.

У Джека было много денег (большую часть которых он изготовил сам), но в тот день он находился не в этих апартаментах по причинам, связанным с некими священными канонами английского судопроизводства. Он был в той части тюрьмы, куда Свет почти не заглядывает, разве что частичку его схватят и приговорят к короткому заточению в фонаре.

Разбитной бродяга Шум гуляет по Ньюгейту куда свободнее своего эфирного братца Света. Обитатели Ньюгейта его любят и всё время производят. Отчасти потому, что в отсутствие Света только звуки и дают какую-то пищу для ума (или, за неимением оного, для глупости). Отчасти потому, что все здесь: богатые, бедные, уголовники, должники, мужчины, женщины, дети, взрослые — с первой до последней минуты в тюрьме таскают на себе железные кандалы. Богачам по карману цепи полегче, беднякам приходится носить тяжёлые, но те и другие ходят в цепях и стараются звенеть ими как можно громче, будто звук в силах изгнать из воздуха смрад или распугать вшей.

Джек лежал в давильне посреди тюрьмы, на втором этаже. Рядом располагалась женская уголовная камера, в которой около сотни женщин были упакованы валетом, как шоколадные солдатики в коробке. У них была одна-единственная забава: выкрикивать через решётку на улицу самые гнусные ругательства. Немало свободных лондонцев не могли придумать себе занятия лучше, чем стоять под стеной и слушать брань уголовниц. За примерно тысячу лет (с перерывами на пожары, эпидемии чумы и тюремной лихорадки, а также полный снос тюремного здания с последующим возведением нового) практика эта развилась в высокое искусство. В сквернословии ньюгейтские уголовницы задавали тот же недостижимый идеал, что Мальборо — в полководческом деле. К счастью для Джека, который предпочитал тишину, чтобы время от времени впадать в забытье, давильню от женской камеры отделяла толстая стена, заглушавшая похабщину до неразличимого гула.

Однако если Джек слышал больше, чем видел, то обонял он в тысячи раз больше, чем слышал. Ибо из трёх подручных Меркурия ушлый проныра Смрад чувствует себя в Ньюгейте увереннее всего. По большей части Джек обонял себя и то, что в последнее время из него выдавилось. Впрочем, иногда в давильню проникал запах разводимого огня, затем — горячего масла, смолы и дёгтя. Ибо совсем близко располагалась «поварня Джека Кетча», где означенное должностное лицо вываривало в указанной смеси головы и руки своих клиентов, дабы они дольше сохранялись на кольях вокруг городских ворот.

Джека поместили сюда восемнадцатого октября. Много времени спустя открылась дверь, вошёл тюремщик и затолкал кусок хлеба ему в рот. Прошло ещё много времени. Дверь снова открылась. Появился другой тюремщик с черпаком, которым за минуту до того провёл по луже на полу. Он влил грязную жижу в глотку Джека: хочешь глотай, хочешь плюй. Джек, отчаянный малый, проглотил. Он знал, что заключённых, сидящих на хлебе и воде, обходят раз в сутки: в один день приносят хлеб, в следующий — воду. К нему заходили дважды, значит, сегодня, почитай, уж двадцатое октября. В этот день новому королю предстояло короноваться в Вестминстерском аббатстве, всего в полутора милях отсюда.

Как Джек жалел, что пропустит коронацию! Да, конечно, его не пригласили. Однако он столько раз попадал без спроса в самые разные места, что уж как-нибудь проник бы и туда.

В различных парадах, процессиях и других коронационных торжествах участвовали почтенные люди: епископы, врачи, йомены и графы. Все они надеялись и верили, что значительная часть Джека Шафто скоро окажется в поварне Джека Кетча. Впрочем, чтобы это произошло, его следовало признать виновным, и не абы в чём, а в государственной измене. Обычных грабителей, убийц и тому подобный сброд просто вешали. Мёртвого висельника, целиком, слишком тяжело тащить по лестнице в указанную поварню. Государственных же изменников вешали не до полного удушения, снимали с виселицы, потрошили, холостили и разрывали четвёркой скачущих в разные стороны лошадей по меньшей мере на четыре куска, как раз подходящих по размеру для вываривания в масле, смоле и дёгте. Сейчас Шафто отделяли от поварни Джека Кетча всего несколько шагов, но почтенные люди ждали, что он отправится туда мучительным кружным путём через Тайберн. И мешала этому одна формальность: послать Шафто на казнь имел право лишь суд, который не мог начаться, пока тот не заявит о своей виновности либо невиновности.

Соответственно приставы два дня назад вытащили его из чистых, светлых апартаментов в «замке» и прогнали по длинному узкому проулку, наподобие овечьей поилки, во двор Олд-Бейли. Здесь магистрат (во всяком случае, Джек заключил, что это магистрат, по важной осанке и парику) строго посмотрел на него с балкона (поскольку давно выяснилось, что магистраты, которые дышат одним воздухом с узниками Ньюгейта, скоро умирают от тюремной лихорадки). Джек отказался признать свою вину, поэтому тюремщики приступили к обычной процедуре. Его тем же проулком отвели в Ньюгейт, но не в уютные апартаменты, а в давильню, где раздели до исподнего и настоятельно попросили лечь спиной на каменные плиты. В пол давильни по всем четырём углам были вделаны железные скобы. Руки и ноги Джека соединили с ними цепями. Затем цепи, предвосхищая грядущую казнь, сильно натянули, распластав Джека на полу.

Посреди камеры был подвешен при помощи блока прочный деревянный ящик, открытый сверху и потому немного напоминающий ясли. Его опустили, так что он оказался в нескольких дюймах от Джековой груди. У стены на удивление аккуратно стояли свинцовые цилиндры; тюремщики принялись их таскать и с нервирующим глухим стуком бросать в ящик. Таскали они долго и всю дорогу, как судейские, перечисляли прецеденты: вот уже сто фунтов, это для пожилых дам и чахоточных детей… теперь уже двести… вес, под которым лорд Такой-то признался всего через три часа… но ты, Джек, покрепче будешь, мы в тебе нимало не сомневаемся… ещё чуть-чуть и будет триста фунтов… под ними Боб-Жало испустил дух, а Большой Иеффай выдержал три дня.

Ну вот, Джек, мы готовы. И ты, как мы видим, тоже готов.

Ящик с гирями опустили. Блок наверху производил все визги и крики, которые издавал бы Джек, если б мог. Тяжесть придавила не сразу, но росла и росла, как вода в прилив. Сейчас Джек понял, почему многие из тех, кого упоминали тюремщики, раскалывались или просто умирали: не от тяжести и не от боли, хотя и та другая были нестерпимы, а от полной ужасающей беспросветности. Её Джек перебарывал, хоть и с трудом, напоминая себе, что пережил много худшее. Даже сравнивать смешно. Этой мыслью он успокаивал себя, пока не разорвалась нить, связывающая его с настоящим, и рассудок, отделившись от тела, не уплыл в прошлое.

Сквозь множество ярких сцен проходил он, подобно бестелесному духу; в Порт-Ройяле на Ямайке и при осаде Вены, на Берберийском побережье, в Бонанце, Каире, Малабаре, Маниле и других местах, видел лица, по большей части любимые, реже — ненавистные. К некоторым людям Джек взывал — так громко, что ньюгейтские тюремщики услышали его и сбежались в давильню, решив, что он не выдержал и готов сделать признание. Однако они обнаружили, что он блуждает в собственных воспоминаниях и не осознает, что происходит на самом деле. А Джек злился — не на тяжесть, которую давно перестал чувствовать, а на то, что не может докричаться до людей, которых видит. С тем же успехом он мог бы взывать к росписям на церковном потолке: великолепным, но мёртвым и глухим. Раз он увидел мистера Фута в цветастой хламиде, на Квиинакуутском берегу — тот держал в руке бокал с чем-то ярким и как будто собирался выпить за Джеково здоровье. Лишь это хоть смутно напоминало какой-то отклик.

Удивительным образом из всех гостей разговаривать с ним мог только самый ему ненавистный: отец Эдуард де Жекс.

— Ты! Вот уж чистое издевательство! — ярился Джек.

— Да, но признай, что именно я должен был явиться тебе здесь и сейчас! — Де Жекс говорил без обычного мерзкого французского акцента.

— Ну… сдаюсь, — слабо проговорил Джек.

У де Жекса, разумеется, было наготове иезуитское объяснение:

— Все, кто тебя посетил, Джек, либо ещё живы, либо уже отправились, куда следует, и слишком далеко от этого мира, чтобы тебя слышать. Только мой дух по-прежнему витает здесь.

— Ты не попал в ад? Я-то думал, что тебе прямая дорога туда.

— Как я однажды признался тебе в минуту слабости, мой статус был и остаётся двусмысленным.

— Ах да… твоя коварная кузина чего-то намутила. Я позабыл.

— Сам святой Пётр не смог разобраться в этих хитросплетениях, — сказал призрак де Жекса, — и потому я обречён скитаться по земле до Страшного суда.

— И как же ты коротаешь время, отец Эд?

Отец Эд пожал плечами.

— Стараюсь искупить свою вину, давая добрые советы и направляя тех, у кого есть ещё шансы достичь Небес, на путь праведный.

— Ха! Ты?!

Де Жекс снова пожал плечами.

— Поскольку ты прикован к полу цепями, тебе остаётся только выслушать мой совет, даже если ты не намерен ему внять.

— И что же ты советуешь? Говори быстрее, ты блекнешь.

— Я не блекну, — объяснил де Жекс. — Тюремщики услышали, как ты кричишь на меня, и открыли дверь. Смотри, уже утро, окна Ньюгейтской тюрьмы распахнуты, в них струится свежий воздух, всё заливает свет. Я тут с тобой. Не обращай внимания на тюремщиков: они в растерянности, потому что не видят меня и полагают, что ты не в себе.

— Ха! Вот дурачьё! Я не в себе! Надо же такое удумать!

— Ты согласился на предложение Даниеля Уотерхауза. Почему?

— Я рассудил, что он самый надёжный из троих. Чарльз Уайт человек влиятельный, но положение его шатко; того и глядишь, ему придётся бежать из Англии. Опасно на него ставить. Ньютона я просто не понимаю. А вот Уотерхауз… он связан с Сатурном, у него есть все основания довести дело до конца. Он уже вытащил мальчишек из Флитской тюрьмы — из-за того-то сэр Исаак вчера вечером так злился…

— Это было три вечера назад, Джек, — сказал де Жекс. — А под гнёт тебя положили два дня назад, восемнадцатого.

— Надо же, как чертовски давно. Я и не уследил за временем.

— Ты продержался дольше, чем кто-либо прежде. Весть просочилась через окна Ньюгейта на улицы, и толпа распевает о тебе песенку:

— А, так вот что они орут дурными голосами? А я-то гадал. Вполне сносно для народной песенки. И очень трогательно. Надеюсь, толпа её ещё подшлифует. Народ скинется и наймёт настоящего поэта, человека со вкусом. Я бы предпочёл героические куплеты, ямбическим гекзаметром, например, и чтоб их можно было положить на музыку…

— Джек! А не пришло ли тебе в голову задуматься, почему ты слышишь меня, бесплотного призрака, в то время как никто из тюремщиков не знает, что я здесь?

— Нет, зато мне пришло в голову задуматься, почему ты не приставал ко мне целых два дня, а теперь вдруг вздумал нарушить мой покой дурацкими советами.

— Ответ в обоих случаях один. Ты стоишь на пороге врат из одного мира в другой.

— Это такой поэтический способ сказать, что я скоро окочурюсь?

— Да.

— Что ж, увидимся через минуту-другую. Я чувствую, что испускаю дух… Я слышу звон райских колоколов…

— Вообще-то звонят в Вестминстерском аббатстве, а ветер доносит сюда звук.

— Что? Кто-то умер?

— Нет. По традиции в большой колокол аббатства бьют, когда перед западным входом останавливается карета государя. Звон сзывает всю Англию в церковь, Джек, чтобы отпраздновать коронацию Георга.

— Мне местечко оставили?

— Постарайся сосредоточиться, Джек, не то колокольный звон будет последним, что ты услышишь в жизни.

— Позволь напомнить, что в противном случае я должен будут объявить себя виновным или невиновным. Что бы я ни сказал, мне дорога на Тайберн, и там я умру куда худшей смертью. Чёрт, мне почти не больно!

— Ты не забыл про важную часть плана?

— Какого? Того, что предложил доктор Уотерхауз?

— Да.

— О нет. Я вижу, куда ты меня тянешь, и я туда не хочу. Один раз ты уже провернул этот фокус: подделал письмо от неё, чтобы заманить меня в ловушку!

— Ты лежишь на полу Ньюгетской тюрьмы, на груди у тебя триста фунтов свинца, и тебе осталось жить шестьдесят секунд. Мне смешно, что в такую минуту ты думаешь, как бы не угодить в западню!

— Я просто не хочу, чтобы меня снова одурачили. Я многого не прошу: лишь сохранить чуточку гордости.

— Гордости у тебя всегда было с избытком. Принесла она тебе то, о чём ты мечтал? Нет. Тебе не гордость нужна, а вера.

— О, в бога душу!

— Ладно. А если так: хочешь ты прожить ещё девять дней и узнать, чем всё кончится?

— Если умереть значит оказаться в одной сфере бытия с тобой и терпеть твоё занудство, то повременить с этим девять дней вполне заманчиво.

— Итак?…

— Хорошо. Не один ли чёрт? Признаюсь.

— Говори громче! — попросил де Жекс. — Тебя не слышат! Всё заглушают далёкие фанфары!

— Забавно. Я-то думал, что умер, и ангелы приветствуют меня гласом золотых труб!

— Это королевский трубач возвещает вступление Георга-Людвига в Вестминстерское аббатство! А барабанный бой, который ты слышишь, сопровождает его торжественную процессию!

— Я признаюсь, чёрт побери! — заорал Джек. — А теперь уже снимите с меня эту дрянь и прогоните вон того духа!