Сильные не убивают, книга 3

Глава 27 Макар. Эти реки текут никуда

— Здесь болит?

— Да.

— Тут?

— Тоже болит. И…

— Повернитесь.

— И еще…

— Я сказал, повернитесь. Наклонитесь. Все, делайте ему перевязку.

Не удостаивая меня лишним взглядом, доктор выходит из камеры, гремит железная дверь. Костлявая медсестра принимается за дело, туго бинтуя мои бока, бесцеремонно тыкая в них же и заставляя морщиться. Из этой и вовсе слова не вытянешь.

Потом гремит дверь и за ней, лязгают засовы.

Осторожно ложусь на кровать, взгляд привычно находит в пятнах на потолке парейдолические иллюзии: вот рожа чудовища, а вот… еще одна рожа чудовища.

В первый день мне запрещали лежать на кровати, когда светит большая желтая лампа, и я чуть не упал в обморок. Потом я стал игнорировать рык охранников, надзирателей или кто они там — и мне за это ничего не было. Порычав, эти парни плюнули на свое наиважнейшее правило и перестали заставлять меня подниматься — ну или садиться на табурет. Маленькая бессмысленная победа.

Зато и желтая лампа стала гореть как-то неравномерно, и я немного поплыл в подсчетах, сколько дней прошло. Тем более пару дней не ел, да и регулярность перевязок вызывала сомнения. И накатывал сон, похожий на воспаленное температурное забытье.

Но прошло несколько дней, это точно. В камере имелась параша и кран с холодной ржавой водой, из которого я пил. Под потолком были какие-то щели, однако понять, окна ли это наружу, не представлялось возможным.

Мне выдавали какие-то подозрительные, серые от старости таблетки, и кормили. Кормили на удивление сытно и не противно, как я понял, когда смог оценить питание.

Костлявая оказалась разговорчивее врача, зря я на нее грешил.

— Шарохаться еще отдельно к тебе из лазарета, — внезапно сказала она, особо болезненно ткнув в живот, — вот не было заботы.

Я настолько не ожидал, что кто-то начнет со мной говорить, что спросил в ответ глупее некуда:

— Зачем ко мне отдельно шарохаться?

— Одна в сизо камера-то для магов, — пояснила тетка, — и ту сто лет уж как не использовали по делу… Куда тебя из нее поведешь? Положено, наоборот, к тебе ходить. И чего твои тебя не забрали, опричники?

— Не знаю, — сказал я.

— Не хотят ответственности, — экспертно постановила медсестра, — ты ж, я узнала, политический. Сюда к тебе следак приедет. Да-а… Вот оно как выходит: маг ли, не маг — а брюхо у всех мягкое и болит.

— Уй-й!

— Терпим, — равнодушно-привычно сказала она, заканчивая перевязку.

И удалилась, гремя блестящим жестяным кофром с бинтами.

И вот я лежу, отупело глядя в потолок. Следак. Приедет. Ну ладно.

Через несколько часов (да?) дверь снова распахивается. Маячат рожи здешних работников: синяя форма, мелкие звездочки на погонах, профессиональное выражение — «кирпичом».

— Встать. Лицом к стене.

Пыхтя, служивые заносят в камеру… стол. На него водружают механизм, похожий на странный гибрид печатной машинки с кассовым аппаратом. Рядом кладут… шоколадку. И ставят большую бутылку минеральной воды, а еще два стакана.

— Бутылку, наверно, надо открыть? — пыхтит один.

— Не надо! Вдруг решит, что мы туда, я не знаю… плюнули? Сам откроет.

— А если вдруг минералка прыснет, он обольется? Настроение испортится, еще хуже выйдет. Дай, отвинчу крышку.

— Куда! Не дам!

Это настолько нелепо, что я начинаю хихикать, несмотря на боль в животе.

Охранники гневно на меня зыркают, готовясь поставить на место. Но решимости нет: все-таки статус у меня расплывчатый и предыстория мутная, как бы им хуже не вышло (теперь-то я понимаю, почему спустили на тормозах нарушение — лежать на кровати днем).

В этот момент в камере появляется еще одно действующее лицо: насупленный, с курчавой седой бородой, с необъятным пузом кхазад. Сразу становится тесновато.

— Вон туды стань, Соколов, — командует он, — а ты, Цыпкин, туды. И лампу несите! И табуретки еще нужны! Тебе подследственный чего — стоять будет? Он раненым числится.

Кажется, этот полицейский хороший. Лампу требует не затем, чтоб на меня светить. Хотя как знать, как знать…

— Подполковник Кляушвиц, — представляется он наконец хмуро, не глядя в глаза.

Батюшки, да это же «дядя Борхес», о котором я столько слышал! Я ведь ему «Стрижа» обещал пожертвовать — но сам в итоге на том уехал. Нехорошо получилось.

Давлю желание глупо шутить. Киваю.

— Я буду лично контролировать ваше дело… от региона, так скажем. Но вы должны понимать, господин Немцов! Вы должны понимать!

Он вздыхает.

— Решения принимаю не я. Вы сейчас вне земской юрисдикции. Мы, скажем так… только сопровождаем процесс.

Снова вздыхает.

— Да. Сопровождающие… И исполнители.

В интонациях дяди Борхеса, когда он говорит «исполнители», звучит отчетливая гадливость. В глаза он по-прежнему не глядит.

— Я понимаю, господин Кляушвиц.

— Вот и славнень…

— … ко, — завершает гном, когда раздаются шаги и в мою тесную комнатушку входит еще один служащий при исполнении — а за спиной у него теснятся еще двое человек.

Молодой парень в опричном мундире с погонами подпоручика. Рослый, решительный… тоже мрачный.

Ну да, ну да. Стендаперы вряд ли здесь у меня образуются. А монологов ждут от меня. Невеселых. С признанием.

Парень сосредоточенно озирает помещение, коротко кивает мне, потом смотрит на Борхеса:

— Господин подполковник. Мне кажется, пора приступать. Без чая. Времени у нас — пять часов и четыре минуты. Потом от меня ждут первый отчет.

— Как угодно, — бурчит гном, плюхаясь на табурет и хватая бутылку с водой.

Крышка оказывается открученной и дядя Борхес делает страшные глаза Цыпкину, тот изображает гримасой: «а чо сразу я?»

Борхес набулькивает в два стакана и один сразу опрокидывает себе в глотку.

Подпоручик снова глядит на меня. Хмуро, но, кажется, без неприязни. Изучающе.

Совсем молодой пацан, понимаю я: не сильно старше Ежа. Но… ощущается он иначе. Совсем иначе. Вон, морщина между бровей — вертикальная. В его возрасте завести такую морщину — это прям постараться надо.

Следак вздыхает, затем произносит — без азарта и хвастовства, с некоторым даже фатализмом и нежеланием, сквозь зубы:

— Слово и дело Государево.

Кляушвиц, услыхав ритуальную формулу, торопливо встает со стаканом в одной руке и бутылкой минералки в другой. Вот она, та самая гирька, что на невидимых, но каждому жителю Государства знакомых весах подпоручика делает равным подполу.

— Господин Немцов. Меня зовут Усольцев Андрей Филиппович. Я уполномочен вести следствие по вашему делу. Давайте… давайте присядем, господа. У нас ровно пять часов.

На запястье Усольцева я замечаю огромные дорогие часы сразу с тремя циферблатами — впрочем, он на них не глядит. Часы — единственная в его внешнем виде претенциозная деталь. Все остальное — короткая стрижка, пластиковая авторучка с надписью «888 лет Твери», набитые костяшки — кричит о земском прошлом парня. Обручального кольца нет.

Подпоручик по процедуре рассказывает, как он будет вести допрос — слушаю вполуха, разглядывая его и прочих.

Со следователем появились также очкастый гоблин и девица с блокнотом: первый оказывается полиграфистом (а хреновина на столе — детектором лжи!), а девица…

— Стенографистка, очень хорошая, будет вести протокол, — заявляет Борхес.

Усольцев кивает на свой служебный планшет:

— У меня включена запись, я же говорю.

— Это все хорошо, — непреклонен гном, — только пускай и у нас бумага останется. Дело такое, сами понимаете. Лучше все продублировать!

Опричник кивает:

— Как скажете. Итак, господин Немцов. Я вам рассказал о том, как будет происходить следствие, про запись, — он усмехается, — даже на два носителя, и что будет использован полиграф. Есть ли у вас вопросы?

Я все-таки не выдерживаю.

— Есть. Только поймите меня правильно… как вас… Андрей Филиппович? Почему подпоручик???

Опричник не удивлен и не обижен вопросом. Хмыкает, но глаза остаются серьезными.

В отличие от Кляушвица этот всегда глядит прямо.

— Я до некоторой степени… знаком с регионом. Так вышло, что оказался рядом — и вот получил приказ разобраться с вашим делом. А такие дела, как ваше, расследуются по специальным протоколам.

Все понятно. Ни черта этот офицерик не решает, и плевать всем на протоколы, когда дело касается больших денег и больших людей. Местные опричники устранились, свалив разбирательство на земских ментов. Может, и к лучшему для меня. Нет, вряд ли.

Ведь где-то там, в Южно-Сахалинске — а то и за Уралом! в столице! — сумел за него ухватиться какой-то ушлый игрок. Первым прислал ищейку — кого успел. «Знаком с регионом», ишь ты. И теперь дело Макара Немцова будет усердно, рьяно расследовано, освещено наилучшим, наивыгоднейшим образом, ну и… кем-то дознание будет подано как личная заслуга, под нужным соусом. Да, я забыл о вынесении сурового, но справедливого приговора. Слово и дело Государево!

— У меня больше нет вопросов, Андрей… Филиппович. Я готов ответить на ваши.

Проходят те самые пять часов. Я сижу на табурете, прислонившись к стенке, облеплен датчиками.

Полиграф выдает длинную самописную ленту — с ровным графом, ведь я, вообще говоря, не вру и ничего не утаиваю.

А смысл? Все уже случилось.

Разве что на вопросы о том, как появилась идея записать эхони в лаборатории Каэльфиарона, и как там настолько быстро оказалась милиция, отвечаю уклончиво. Кляушвиц в этот момент что-то мычит, дергает себя за бороду, у гоблина неожиданно возникают технические проблемы с полиграфом.

Еще пытаюсь замазать историю со спасением Кубика, но Борхес одним выражением лица дает понять: не стоит. То ли опричники отыскали уже юного снага, то ли друзья Соль его уже где-то спрятали. Поэтому честно рассказываю, что отправил пацана в родной детдом.

Усольцев оказывается… хорош. Не по возрасту методичен. Временами соображает медленно, но не плывет. Виснет на важных вопросах, точно бульдог. Все пять часов играем с ним в гляделки.

Властью пацан при этом не упивается — спросил меня про самочувствие, воды для меня приказал принести. Но и спуску не дает. Рожа так и осталась хмурой — даже когда Кляушвиц делал грубые попытки шутить, ну или когда у меня пару раз прорезался юмор висельника. Ощущение, будто землю лопатой копает: равномерно, мрачно, не отвлекаясь делает дело.

Он бы мне даже понравился… если бы познакомились в других обстоятельствах.

— На сегодня — все, — произносит Усольцев за пять минут до назначенного им же срока, по-прежнему не глядя на часы. — Господин подполковник, как я говорил, у меня сейчас будет доклад. Воспользуюсь тем кабинетом, что вы показали. Дальше — посмотрим. Думаю, завтра продолжим разговор с Немцовым. Как я сразу сказал, вам сидеть тут не обязательно.

— Да нет уж, — пыхтит кхазад, дернувшись на словах «сидеть тут», — и я воспользуюсь вашим разрешением поприсутствовать! Может, все-таки вечером к нам на ужин? Супруга, знаете ли, приготовила…

— Нет, спасибо. Поужинаю в гостинице, — прерывает опричник и ровным шагом выходит из камеры.

Кляушвиц вытирает лоб огромным клетчатым носовым платком. Глотает квас из алюминиевой банки — за пять часов уже ящик этого кваса выдул, кажись.

— Так… Стол выносите… Вместе с хиромантией этой… Да не тащите его далеко! Тут, в коридоре, оставьте… Фух.

Выгнав из камеры всех остальных, дядя Борхес глядит наконец на меня.

— Н-да… Ну ты как, Макар Ильич? Доктор говорит, на поправку. И харчи здесь нормальные, я-то знаю… Сам раньше не брезговал иногда причаститься… До свадьбы…

— Расскажите мне… что там снаружи творится, — прошу я, переползая с табуретки на кровать. — Я ж ни хрена не знаю.

— А что рассказывать, — машет гном. — Соль… нету больше ее. Повстанцев еще не поймали.

— Что с Кубиком?

— О-о! Того эльдарша взяла под крыло — вот уж не беспокойся. Она, эта эльфийка — важная птица… Еще и без браслета теперь!

— А другой эльф? Как его… Мотылек?

Я видел Мотю в последний раз во время того самого ритуала. Когда меня стали вязать — потерял из виду.

Борхес отводит глаза:

— Пропал эльф. Точно в воду канул. Да он же, вишь, сталкер. Может, в аномалии скрылся? С ними теперь черт-те что творится.

— Что именно? — жадно интересуюсь я.

— Да вот непонятно. Не зайти туда никому просто так. По всей Кочке! А всех, кто был там — их вышвырнуло! Живьем, да. Но с техникой перекореженной. Вообще всех! И сталкеров, и опричников, и туристов залетных!

«Как „вышвырнуло“⁈» — хочу спросить я, но потом вспоминаю тайфун на торфоразработке и… В общем-то, понимаю как. Как угодно, черт побери! Это же Хтонь.

— И что теперь?

— Ну… что. Работают над этим опричники. А я им говорю: не гневите Хтонь! Делайте, что она велит! Она ведь живая-то была та еще заноза… гхм. В общем, это служебные сведения, ты прости уж, Макар Ильич. Большего не скажу. Но — нос не вешай. Есть для тебя надежда.

Откидываюсь на жесткую спинку кровати.

— Ясно. У меня вот какой вопрос, господин Кляушвиц. Очень важный. Я… кого-то убил? Я имею в виду, помимо Волдырева. Может быть, покалечил? Случайно.

Борхес глубокомысленно кивает:

— Все живы, Макар Ильич. И целы. Ну… кроме иных опричников. А тех подлатали. Однако, боюсь, тут одного факта хватит. Покушения, понимаешь. В совокупности с убийством земского.

Киваю.

— Там пара служивых, кого ты приголубил — они вроде как друзья этого Усольцева, — радует меня гном. — У одного Морозов фамилия. У другого такая… писательская… запамятовал. Морозов как раз по ступенькам съехал, головой книзу. Но живой он, Макар Ильич. Все живые… кроме Сугроба.

— Ясно.

— Борзый какой пацан, — продолжает гном, которого явно колет, что на его территорию вторгся и распоряжается тут молодой опричник. — И я ведь со всем уважением, на ужин позвал… Супруга голубцы приготовила…

— Бросьте, Борхес. Парню тоже непросто. Он должен держать дистанцию, все правильно делает.

Гном фыркает, выдувая последнюю банку кваса.

— Самое для тебя плохое, Макар Ильич, что с Солькой нашей он во вражде… был. Этот Андрей Филиппович. Точнее, сначала они дружили, а потом… рассорились. Обидел он ее. Больше тебе не скажу, да и это было лишнее. Тебе-то теперь к чему знать?

Рассудив так, кхазад неловко, боком покидает камеру.

Напоследок извлекает из кармашка кителя еще кое-что. Вешает на дверь.

— Вот. Супруга просила тебе передать. Мы-то, кхазады, илюватаристы. А тебе, может, к месту будет? Освященная. И это самое… голубцы сейчас получишь тоже. А сигареты решил тебе не нести, больному.

— Курить я точно бросил, господин Кляушвиц.

Гном, тряхнув бородой, исчезает. Железная дверь захлопывается.

На «кормушке» остается висеть, покачиваясь, маленький образок Божьей матери.

Назавтра все повторяется. Борхес, который, отдуваясь, пьет квас. Стенографистка, стучащая карандашом. Лента, ползущая из полиграфа.

Сосредоточенный хмурый Усольцев, что последовательно задает мне те же вопросы — только под другими углами.

И на третий день тоже.

Потом почти на неделю меня оставляют в покое — бок уже почти не болит.

На восьмой день в камеру снова входит Усольцев в сопровождении Кляушвица.

Стола с полиграфом нет.

Звучит торжественная формулировка — «…дело Государево».

Ну что же, готовлюсь внимать.

— Господин Немцов. Судебное заседание по вашему делу пройдет сегодня — в специальном режиме. Судья — думный дьяк Чародейского приказа Федор Шакловитый. Заседание состоится заочно, по месту пребывания судьи, в городе Ингрия. Вы имеете право записать обращение к суду.

В руках Усольцева — тот самый планшет, камера глядит на меня, как дуло.

— Хотите ли воспользоваться своим правом?

Качаю головой:

— Нет.

Борхес лохматыми седыми бровями подает мне знаки, потом не выдерживает:

— Макар Ильич! Вот я б не отказывался на вашем месте. Попросите… о милости.

Я улыбаюсь обоим:

— Сугроб без моей милости обошелся, господин подполковник. Обойдусь и я без судейской.

Усольцев нарушает тишину:

— Значит — раскаиваетесь в совершенном.

Гляжу на него спокойно:

— Жалею, Андрей Филиппович. Правильно сказать — жалею.

— Почему? — спрашивает меня пацан, морщина на лбу глубокая, деньгу можно вставить — и не упадет. — О чем?

— Об этом, о совершенном. Это же как… поток без конца и края. Сначала одни убивают, потом другие. Я мог бы хотя бы не делать этого… сам. Но я сделал. Судите.

— Но «кто-то же должен запачкать руки», — говорит Усольцев. — Кажется, вы мне так описывали мотив?

— «Доживите до старости с чистыми руками», — в ответ говорю я. — Тоже не идиотская фраза. Оказывается, — и опять не удерживаюсь: — Впрочем, что вам обоим? Господин подполковник — просто сопровождающий… и исполнитель. Вы, Андрей… просто собрали сведения. Для судьи. Удобно, господа. Судья тоже всего лишь трактует законодательный акт — верно? Вот так и оказывается, что у всех руки чистые. Да? Впрочем, вы, Андрей, молодец. Профессионально провели следствие, прошли экзамен. Можете так и передать своему начальству.

Борхес, кажется, был бы рад провалиться ниже параши.

Усольцев лишь смотрит в упор.

Молчит.

— Всем тяжело, Немцов, — наконец отвечает опричник. — Не чай с баранками пьем. Оглашение приговора — завтра.

И оба выходят из камеры.

Я так и не понял, записывал он или нет.

А утро начинается с тишины. И с темноты.

Паскудная желтая лампа не включается в самое сонное время, и никто не орет на меня, откинув кормушку. Мои часы встали, без них, как Усольцев, я время не умею определять. Но, кажется, уже… должна быть побудка.

Бок почти не болит.

Я лежу в тишине, наслаждаясь этим.

Потом из-за двери слышатся… не команды. Бубнеж.

Поднявшись, подхожу к ней, опираясь рукой на стальной лист. Без магии — как без штанов. А впрочем, все слышно.

Голоса — Соколова и Цыпкина — тоже легко узнаются.

Мрачные какие-то.

Озабоченные.

— И где ключи от того коридора? — сипит один.

— А я знаю? Не отпирали его года три. Тупик же.

— А вентиль ты проверял? Шланг разматывал?

— Ну!

Возвращаюсь, ложусь на кровать. В голове легкость.

Интересно все-таки — окна это под потолком или нет? Была б магия — сразу бы понял.

Еще через час дверь со скрежетом открывается.

На пороге — в сопровождении угрюмых Цыпкина с Соколовым — возникает кхазад, но не Кляушвиц. Какой-то местный, сизошный. Майор.

Не пришел, стало быть, дядя Борхес.

Ну ладно.

— Господин Немцов. Приготовьтесь к оглашению приговора.

— А как готовиться?

— Э… Встать с кровати!

— Зачем?

Майор — одновременно с негодованием и отвращением — зыркает и на меня, и на убогую камеру, и на подчиненных. «Господи, да почему ж моя смена сегодня», — написано на усатом лице. Впрочем, у Соколова с Цыпкиным выражения примерно схожие.

— Ладно, ладно, — говорю я, — я все понимаю. Зачем мне вам день портить, к чему это? Всем тяжело. Не чай с баранками пьем.

Встаю с кровати.

Майор с рядовыми охранниками тоже стоят.

Чего-то ждут. Молча.

Ситуация все глупее с каждой минутой.

— Он тебе что сказал? — наконец нарушает тишину майор.

— Сказал, придет в восемь, — отвечает ему Соколов.

— Точно?

— Э… Ну, он сказал в восемь ноль пять. Но я, это самое, округлил… И мы там заранее все подготовили…

— Дебилизм, — говорит майор.

— Я пока посижу, — говорю им я. — Мне все-таки стоять тяжело… Ладно?

В этот момент в коридоре раздаются шаги Усольцева. Молодой опричник возникает в дверях, вопросительно смотрит на майора, на рядовых:

— Слово и дело Государево… Вы зачем шланг размотали, господа? Я чуть не запнулся.

Майор моргает, Соколов и Цыпкин таращатся в стену. На этой стене, если постараться, можно различить рыцаря, побеждающего дракона.

— Ну… Так… Положено? — выдавливает из-под усов майор.

— Смотайте шланг и повесьте обратно. Оставьте меня с подсудимым наедине.

Хотя, очевидно, это против местных правил — майор, Соколов и Цыпкин ретируются.

В руках у Усольцева — два листа бумаги с гербовыми печатями.

— Макар Ильич, сядьте на кровать, — со вздохом говорит он.

Чувствуя себя не меньшим кретином, чем те трое, выполняю просьбу. «Сядьте, встаньте…» С другой стороны, что они со мной еще могут сделать? В камере не разгуляешься.

— Суд состоялся, — говорит Усольцев, — у меня в руках два… разных документа.

Вздыхает.

— По правилам, начинать нужно с первого. Его прочтение должно сопровождаться… театральным представлением. Вон, местные сотрудники уже начали, хотя приказа не было. Наш ротмистр это называл «ненужная импровизация».

Молча глядим друг на друга: я на кровати, Усольцев садится на табурет.

— Я, Макар Ильич, театр не очень понимаю, так что обойдемся. Надеюсь, за это, — он усмехается, — мой начальник меня простит, даже если узнает. Всегда же есть выбор, как относиться к свой работе, правильно? Короче, вот приговор. Прочесть его вы должны. Но помните, что у меня в руках есть и вторая бумага.

Беру плотный лист с двуглавым орлом, буквы складываются в слова.

…za narushenie usloviy rejima ssyilki…

…za sovershenie ubiystva…

…za napadenie na gosudarevyih lyudey…

…prigovarivaetsya k smertnoy kazni cherez rasstrel. Prigovor privesti v ispolnenie v den oglasheniya.

— Готовы прочесть вторую бумагу?

— Да.

…vvidu osobennyih obstoyatelstv i uchityivaya raskayanie — zamenit prigovor na lishenie svobodyi srokom 8 let s otbyivaniem onogo sroka v Tarskoy ispravitelnoy magicheskoy kolonii…

Возвращаю бумаги:

— Спасибо, что без театральщины, Андрей Филиппович.

— В Твери нас всем классом в театр водили, в добровольно-принудительном. Мне не очень нравилось.

— Еще один вопрос. Эта колония — это же…

— Да, это та самая. Для несовершеннолетних преступников-пустоцветов.

— Но я же…

— Вы будете там работать в должности педагога, Макар Ильич. Но это уже другая история. А еще вам привет от Пожарского.

— Вы знакомы⁈

— Да. Моя основная работа — в Хтони, с его группой. Там, — Андрей усмехается, — пожалуй, действительно будет полегче. И тут был прав наш ротмистр. Но это тоже другая история. Сейчас же вы должны проехать со мной. Перед тем, как отправитесь отбывать наказание, требуется завершить кое-какие дела.

— Какие еще дела? Куда отправиться?

— На маяк. С вами хочет поговорить… одна наша общая знакомая. Хотя я не уверен, что это слово подходит.

— Какое слово? «Знакомая»?

— Нет. «Поговорить».

Моя очередь усмехаться.

— Мне собираться недолго, Андрей Филиппович. Едемте.