Русский агент Аненербе

Глава 20

Лебедев, все еще качаясь на слабых ногах кое-как сфокусировал двоящийся взгляд — перед ним стоял Густав Ланге и кричал в лицо:

— Проклятые партизаны! Или кто там еще, твою мать!

Константин осмотрелся — вокруг опустились закатные сумерки, погружая все в непроглядную тьму.

— Почему так темно? — спросил он, не понимая, что происходит.

— Потому что ты там просидел, verdammte scheiße, несколько часов.

— На нас напали?

— Да! Твою мать, на нас напали!

Густав Ланге, наплевав на субординацию схватил его за плечи и несколько раз чувствительно встряхнул. Наконец Лебедев пришел в себя и окунулся в хаос ночного боя, разгоревшегося в промёрзшем декабрьском лесу. Воздух разрывали автоматные очереди ППШ и резкие выстрелы немецких карабинов Маузера. Вспышки выстрелов на мгновение освещали голые стволы деревьев и спутанный подлесок, где укрывались бойцы противоборствующих сторон. Партизаны вели плотный огонь из-за поваленных деревьев и заснеженных валунов, казалось, они вокруг. Немецкие солдаты отвечали методичными, точными очередями, пытаясь нащупать позиции партизан в сгущающейся тьме леса. Несколько осветительных ракет взмыли в воздух осветив все вокруг, как днем. Позиции партизан оказались совсем рядом. Их командир, бородатый мужчина в потертой кожанке, хрипло выкрикивал команды, координируя атаку.

Лебедев и Ланге присели.

— Что произошло? — спросил Лебедев срывающимся голосом, чувствуя и с трудом подавляя первые позывы паники.

— Пока ты… Пока вы гауптштурмфюрер сидели в этой земляной дыре, — Ланге часто дыша и периодически сбиваясь, заговорил громким шепотом, — Пока было совсем тихо… Всего несколько часов… А потом das Miststück… Потом какое-то время назад налетели самолеты большевиков сбросили несколько бомб на машины и прошлись двумя заходами расстреливая нашу колону, как уток на пруду. Один грузовик накрыло бомбой. И там было не ваше чертово оборудование…Verdammte Scheiße! Там сидели парни и готовились уехать. А как только мы собрали раненых и кое как привели себя в порядок появились эти черти. Я пытался вас вытащить из этой мертвецкой дыры, но не мог зайти… Меня к чертовой матери, сбивал поток воздуха, а потом вылетели вы! Das ist Scheiße… Надеюсь это стоило того! Что из-за вас мы проваландались несколько часов, не двигаясь с места.

В воздухе висел тяжелый запах пороха, мокрой поднятой взрывами листвы и подмороженной земли, вырванной кусками из почвы. Где-то неподалеку разорвалась граната, осыпав округу комьями промёрзшей грязи и щепками. Крики раненых смешивались с треском веток под ногами бойцов и свистом пуль. Вспышка новой осветительной ракеты на несколько секунд залила лес призрачным белым светом, создавая причудливые тени между деревьями.

Партизаны, словно лесные призраки, возникали из черноты — то за валуном, то за буреломом. Их валенки бесшумно скользили по насту, а маскхалаты сливались с узором снега на ветвях. Они затягивали петлю: группа за группой, отсекая фланги, гнали эсэсовцев к оврагу, где под тонким льдом уже шелестела промерзшая речушка.

— Если мы сейчас не свалим отсюда, то нам muschi!

Лебедев вытащил и повесил фотоаппарат на шею, машинально вытащил пистолет из кобуры.

— Валим!

Они распластались на снегу и поползли вниз к дороге, где предположительно должен был находится немецкий отряд.

Где-то впереди снова рванула граната; грохот ударил по ушам, а взрывная волна швырнула вверх фонтан грязи, смешанный с комками, осколками камней, коры и ледяной крошкой. Вслед за этим — визгливый стон: «Санитара-а-а!» — тут же перекрытый треском автоматной очереди.

Они вжались в землю.

В этот момент поменял свою позицию бронетранспортёр, в воздух взметнулось несколько осветительных ракет, превратив ночь в день и раздался характерный звук выстрелов двух спаренных тяжелых пулеметов MG 34, созданного фирмой «Райнметалл» еще в 1934 году. Это был настоящий шквал огня — два источника из тысячи двести выстрелов в минуту. Пулеметы буквально выкашивали все вокруг. Пули калибра 7,92×57 крушили все на своем пути, вырубая большие куски древесины из сосен, срубая толстые ветки и осыпая ползущих Ланге и Лебедева дождем щепок. Разбитые камни отскакивали, превращаясь в крупный щебень — все это летело, раня не хуже осколков от гранат. Немецкая винтовочная пуля 7,92 мм в пулемете MG 34, могла пробить кирпичную кладку, толстые доски и легкие укрытия. На дистанции до километра она сохраняла убойное действие. При попадании она, веся двенадцать грамм, наносила тяжелые ранения из-за высокой кинетической энергии. В годы войны военные медики отмечали, что ранения от немецких винтовочных пуль были особенно тяжелыми. Пуля могла пройти навылет через тело человека и сохранить достаточно энергии, чтобы ранить второго. Все это сопровождалось свистом и взрывами мин от 50-мм миномётов Granatwerfer 36.

Константин перестал ползти и что было сил вжался в снег, чувствуя во рту железистый привкус земли, смешанной со снегом.

— Господи… Не дай мне сгинуть здесь… Господи… Спаси и сохрани… Не прими меня в утрату… — взмолился он.

Наконец все стихло. Округа наполнилась криками и стонами раненых. Партизаны не смогли бы выдержать такого второго шквального огня, поэтому начали отступать, пользуясь тем, что немцы меняли боекомплекты и ствол у одного пулемета. Расчет немцев перетаскивал минометы выбирая более выгодную позицию. В небо снова поднялись несколько осветительных ракет — белые, слепящие, яркие шары. На несколько секунд они застыли в небе и медленно пошли вниз к земле. Тени от сосен резко поползли в стороны, превращая людей в уродливых великанов, а кусты — в сплетения костяных рук. В этом мертвенном свете стало видно всё: искаженные лица убитых людей, дымящиеся воронки, кровавые дорожки на снегу от раненых. Но тьма сомкнулась вновь — еще гуще, еще беспощаднее.

Снова ударили MG-34 и минометы — снова жестокий бой втянул все вокруг в свою воронку.

Лебедев очнулся в клубящемся дыму, сжимая в потной ладони «Люгер». Ланге исчез — должно быть, он потерял его в этой адской карусели взрывов и криков, а он сам, оглушённый, прополз не туда — потеряв правильное направление и «вполз» на позиции партизан. Вместо немецких касок вокруг торчали корявые пни, обсыпанные снегом, и валежник, напоминающий окопные завалы. Его хриплое дыхание вырывалось клубами пара — не поймёшь, вокруг своё или чужое.

«Блять… Где все?», — лихорадочно пытался он сообразить куда он выполз.

Рядом раздался шорох. Не впереди — сбоку. Константин сел и прижался спиной к ближайшей сосне, но поздно. Ослепительная вспышка ракеты выхватила из темноты лицо: курносое, обветренное, с обмороженными щеками. Парнишка лет восемнадцати, в рваной фуфайке ватнике, сжимал ППД так, будто это единственное, что держит его на ногах. Глаза — круглые, полные ярости и страха — метнулись к эсэсовской нашивке на рукаве Лебедева.

— Фриц! — выдохнул он сдавленно, словно слово что-то обожгло его горло.

Палец дёрнулся на спусковом крючке. Сухой щелчок затвора. Осечка.

Лебедев машинально направил в ответ на парня Люгер, палец едва не нажал спусковой курок, но Константин тут же опустил руку.

«Черт! Ты чего творишь! Ты сейчас убьешь своего!», — одернул он себя.

— Слушай парень, я не могу в тебя стрелять… Я не фриц… я российский разведчик. Я русский… Пропусти меня. Мне надо уйти. Это очень важно, пойми, — голос сорвался, превратившись в хрип, — Я разведчик! Я наш… Я русский…

Это первое, что пришло в голову, хотя даже ему самому это звучало как бред.

Парень молчал. Только скула дёргалась нервно, а ствол оружия медленно поднимался снова и снова. В глазах все та же ненависть с примесью страха — тот самый, что гнал в атаку советских мальчишек, не успевших даже впервые побриться.

Снова сухой щелчок.

— Отпусти. Ради бога. Я не могу тебя убить, — Лебедев встал и шагнул вперёд, протянув пустую ладонь. — Я не могу, вот сейчас, всё объяснить… Это тебе будет сразу сложно понять… Но ты должен понять.

Новая ракета вспорола небо. Паренек упорно молчал.

— Хорошо? Договорились? — спросил Константин, улыбаясь и сделал движение вперед.

В этот момент в небе повисла еще одна осветительная ракета и он потерял сознание получив сильный удар прикладом в лоб.

Деревня, занятая партизанами, напоминала развороченный улей. Немецкие бомбардировщики прошлись здесь накануне, оставив вместо изб почерневшие остовы из обгорелых бревен и печные трубы, одиноко торчащие в небо. Лебедева вели через двор, где женщины в платках разбирали трофейное оружие, вещи неподалеку лежали тела убитых, накрытые брезентом в пятнах.

Женщины смотрели, словно ножами резали — ненависть, презрение, смешанные с любопытством, вонзались в пленного «немца». На нем всё ещё болталась форма СС, но без ремня и сапог — их отобрали, выдав рваные валенки и телогрейку поверх формы. Маскировка смехотворная, но хоть как-то его скрывала от людской расправы.

У колодца их ждал трофейный грузовик «Опель-Блиц» с закрашенными крестами и нарисованными поверх советскими звездами. Рядом курили двое: партизан в ушанке и красноармеец в шинели.

— Вот ваш «язык», товарищ старшина, — партизан толкнул Лебедева в спину. — Говорит, наш разведчик. Но размыслю так, пяздит, как дышит.

Старшина, широколицый, с щетиной в палец толщиной, окинул пленного взглядом:

— Документы?

— Вот тута все, — сказал партизан, протягивая папку и фотоаппарат.

— А это что? — старшина ткнул пальцем в рукав Лебедева, где остался след от сорванных нашивок СС.

— Не знаю. Может, фашистский знак какой… Был.

— Вы чего же его все перья подергали, общипали, как куренка? Небось обобрали и обшарили как шпана подворотная. Ты Семен смотри у меня…

— Да так, не углядел, — потупился партизан, — хлазом, не успел моргнуть, а оне уже постягали с него… Шкуренку постщипали…

Партизан покряхтел и не глядя в глаза старшине вытащил из кармана ватных штанов медальон.

— Вота… Чуть не забыл медальхон ихней. Чуть не забыл.

Старшина хмыкнул, и досадливо махнув рукой, забрал медальон. Двое конвоиров затолкали Лебедева в кузов, где уже сидели раненые партизаны, обмотанные окровавленными бинтами. Один из них плюнул в него, но сил дотянуться кулаком не было, поэтому с ненавистью смотрел на него всю дорогу. Лебедев решил, что лучше притвориться спящим, чтобы не провоцировать бойцов. Он жмурил глаза, и покачивался в такт движущейся машине, улавливая обрывки разговоров старшины и водителя:

— … лейтенанта Вострикова предупредили? Пусть готовится к приёмке…

— … а если это провокация? Вдруг он мина замедленного действия?

— … да кто ж его знает пустили бы в расход, а он на самом деле разведка. В Сашка то, он стрелять-то не стал.

Дорога до ближайшего армейского штаба заняла шесть часов. Грузовик петлял по лесным тропам, объезжая разбитые мосты, воронки от бомбежек и сожжённые деревни. Местами попадались дороги, заваленные мертвыми и замёрзшими телами беженцев. Немецкие патрули плотно обстреливали дорогу, поэтому дважды приходилось прятаться в оврагах.

Штаб размещался в полуразрушенной церкви, после революции ставшей частью колхозного хозяйства. На колокольне — пулемётное гнездо и пост наблюдения. Лебедева, не жалея, пинками и тычками, втолкали в холодный подвал, где пахло сыростью и карболкой. Через час появился лейтенант Востриков и Константина вывели из подвала к нему на допрос.

Помещение бывшего колхозного склада, переоборудованное в часть штабной инфраструктуры, мало для этого годилось — стены, пробитые осколками и пулями, пропускали ледяные струи ветра, но других более-менее подходящих строений для допроса не было, кроме этого, дощатого пристроя к церкви. Поэтому Константина втолкнули в огромную прохладную комнату, где стояли пару ободранных крашеных столов с разложенными картами, стулья, а из всего освещения две коптилки из сплющенных сверху гильз. Дюжий красноармеец, который его привез от партизан, грубо усадил на стул.

— А ну, фриц, давай ручонки свои и не вздумай трепыхаться, — он жестко завел руки Лебедева за спинку стула и скрутил кисти проволокой, — готово, товарищ лейтенант, надежно спеленал как хряка перед ножичком.

Константин сидел напротив стола: лицо все в ссадинах и царапинах, подтек засохшей крови на лбу и правом виске. Тело ломило от боли, но терпимо — больше всего, почему-то, его раздражал колеблющийся свет самодельной лампы и запах горелого керосина, который въедался в легкие, вызывая приступы тошноты.

Скрипнули сапоги. Лейтенант Востриков прошел по комнате и сел за стол — сухой, как штык, не смотря на молодость уже с проседью в висках и холодными глазами, в которых читалась усталость от тысячи таких допросов.

— Василий, присядь у входа, — бросил он красноармейцу.

— Слушаюсь, товщ лейтенант.

Востриков бросил папку на стол, сел напротив, достал «ТТ» и не спеша положил его рядом.

— Звание, имя, часть, — голос монотонный, будто диктовал отчет о потраченных патронах.

«Он не НКВД, армейская контрразведка. Передали им… Значит, шанс есть, что сразу не расстреляют… но потом передадут однозначно в наркомат внутренних дел. Надо по максимуму повышать ставки», — Лебедев стиснул зубы.

Выдохнул и ответил:

— Гауптштурмфюрер Франц Тулле, я ученый археолог… Прибыл по личному поручению Генриха Гиммлера

Востриков удивленно замер на несколько секунд, а потом резко ударил кулаком по столу. Импровизированная лампа вздрогнула, тени метнулись по стенам.

— Не надо, нести чушь! — он наклонился вперед, и в его взгляде вспыхнула ярость. — Твои люди сожгли деревню в пяти километрах отсюда. Детей в сарае. Стариков повесили на колючке. Ты думаешь, я поверю, что ты просто какой-то ученый? Ты чего несешь? Какой еще к чертовой матери археолог? Гиммлер его послал! Я тебя сейчас к стенке пошлю! Ты падла эсесовская!

— Я не участвовал в этом, — голос Константина сорвался, намеренно выдавая русский акцент.

Востриков замер. Пальцы медленно сомкнулись вокруг пистолета.

— Повтори.

— Я… Гауптштурмфюрер Франц Тулле, я ученый археолог. Но я русский. Свое настоящее имя я не могу сказать. Я советский разведчик, — Лебедев заговорил с ним по-русски.

Востриков, кивнул красноармейцу, то неспеша подошел и резко врезал Лебедеву в солнечное сплетение, хорошо поставленным ударом. За онемевшей грудиной словно взорвалась бомба. Константин согнулся, задыхаясь.

— Ты либо сумасшедший, либо издеваешься, — лейтенант встал и приставил «ТТ» к его виску. — Ты может быть ты белый офицер, перебежчик или предатель Родины! Ты знаешь какой разговор с предателями Родины? Не пытайся юлить и врать, выгораживая свою дешевую жизнь предателя! А знаешь, что тебя выдало? Ты сказал, что ты российский разведчик, а не советский. Так кто же ты?

— Я советский разведчик. Служу в СС под именем Франца Тулле. У меня очень важная миссия… — хрипел Лебедев, хватая воздух ртом.

Лейтенант, еще раз кивнул солдату, тот ударил наотмашь. Лебедев на мгновение потерял сознание и упал вместе со стулом, медленно завалившись набок. Востриков не удержался, и размахнувшись пнул его в живот. У Константина вторая бомба боли разорвалась во всем теле, что вернуло его снова в сознание.

— Подними его.

Красноармеец легко поднял его вместе со стулом и дал отдышаться.

— Так, — лейтенант ударил ладонью по партизанскому рапорту на столе, продолжая держать пистолет направленный на допрашиваемого, — По словам партизан, вы сдались без сопротивления. Кричали, что вы «свой». Почему партизаны не пристрелили вас на месте?

Востриков внезапно развернулся и схватил его за подбородок, впиваясь взглядом.

— Еще раз спрашиваю. Зачем тогда сдались? Партизаны говорят, вы опустили оружие. Не стреляли.

Лебедев понял: это тест, Востриков пытается его как можно сильнее запутать.

«Но ты, не на того напал», — подумал он, кривясь от боли.

— Я не мог стрелять в своих. Мальчишка свой, русский, — сказал он, глядя в глаза лейтенанту. — Медальон, он у вас?

Востриков не моргнул, но Лебедев заметил, как дрогнул его указательный палец на спусковом крючке «ТТ».

— Какой медальон?

— Со мной, кроме документов и фотоаппарата еще был медальон.

Лейтенант медленно достал из кармана медальон, положил на стол.

— Что это?

— Это то, что вам нужно, как можно быстрее передать в Москву.

— Я не спрашиваю, что мне с ним делать. Я спрашиваю, что это?

— Тебе этого не понять.

— Потрудись, падла фашистская, объяснить мне!

Востриков подошел и приставил пистолет ко лбу Лебедева.

'Ну больше не бьешь значит понимаешь — я тебе что-то серьезное говорю.

— Это очень важный артефакт для Аненербе и для самого Гиммлера, а может даже Гитлера.

— Что на нем написано?

— Это древние руны, сам медальон ключ к получению другого важного артефакта, способного изменить ход войны.

Востриков долго молчал, пристально глядя на Лебедева, потом наклонился вперёд, впервые за весь разговор его голос дрогнул:

— Вы несете бред, как там тебя гауптштурмфюрер Франц Тулле.

— А если нет? — ответил Лебедев, — Как же много странностей: высокопоставленный офицер СС, входящий в ближний круг Гиммлера, второго человека в Рейхе, сотрудник «Аненербе», чисто говорит по-русски, не стал стрелять в русского паренька… Сам сдался в плен… Как тебе такое лейтенант Востриков?

Востриков молча сел обратно за стол, достал пачку «Беломора», прикурил папиросу от тлеющего окурка. Дым заклубился в луче коптилки. Он молча продолжал смотреть на Лебедева.

«То-то и оно, лейтенант, что ты не дурак, а умный парень и все видишь сам», — подумал Лебедев, — «ты же не дуболом или опричник нквэдэшный, а армейская разведка».

— Последний шанс, «товарищ разведчик», — голос глухой, будто из-под земли. — Назовите имя вашего куратора в НКВД. Кодовое слово связи. Дату последнего сеанса.

«А теперь я тебя протестю лейтенант», — Лебедев усмехнулся про себя.

— Моя оперативная кличка — «Вихрь». Внедрён в Аненербе в 1939-м через польскую агентурную сеть. Контакт — майор Семёнов, отдел «2-Б».

Востриков продолжал молча курить, потом несколько секунд тщательно сминал гильзу от папиросы в жестяной банке.

— Вы понимаете, что даже если это правда или неправда… вас всё равно расстреляют?

— Зато ты, уже теперь, не уверен, — усмехнулся Лебедев. — И поэтому отправишь запрос в Москву. Проверьте радиоперехваты группы армий «Север», если они у вас есть. немцы планируют атаку новую атаку за Волховым… У них есть данные о слабых участках нашей обороны… Пятнадцатого ноября у них это сработало. Думаю, это более убедительно, потому что это и есть правда.

Востриков встал.

— Мы это посмотрим, — неопределённо сказал он и кивнул красноармейцу, — уведи его.