Русская война 1854. Книга четвертая

Глава 19

Почему-то болезненно хотелось, чтобы меня предали еще раз. Глупая надежда, что новая боль притупит старую. Увы…

— Нет, — раздвинув солдат, вперед вышел батюшка из Владимирского полка. Наш, Павел Яковлевич, который не раз ходил с нами в атаки, а потом, случалось, отпускал последние грехи раненым прямо на передке.

— Что «нет»? — грек подбоченился. — Или ты решил, будто выше веры? Разве самоубийцам кто-то выделил место в раю? Даже сын божий заплатил жизнью за нарушение мирских законов, так не нам попирать законы божественные!

Я перевел взгляд на батюшку. Жалко… Грек-то явно какую-то школу закончил, учился языком молоть, а наш полковой — вроде бы какую-то семинарию в Новгороде, и все. Быть хорошим человеком, увы, недостаточно, чтобы побеждать в споре.

— Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих. Евангелие от Ионна, глава 15-ый, стих 13-ый. Я не забыл, как сын божий взошел на крест, чтобы пожертвовать собой ради рода людского. А вот ты помнишь, что между самоубийством и самопожертвованием огромная разница? Или скажешь, будто и он не знал? Или его обвинишь? А нет, так молчи! А ты… — батюшка посмотрел на меня. — Помоги перенести свою жену в храм. Сегодня подготовим ее тело, а послезавтра отпоем и похороним.

Священник развернулся и тихо похромал с площади. Кажется, в последнем бою ему досталось, а я и не знал.

— Мы не женаты… — вот и все, что я смог сказать в этот момент. Почему-то отпустить обиду оказалось даже сложнее, чем жить с ней.

— В миру, может, и нет, а он все видит, — батюшка даже не обернулся.

Я ухватил носилки с телом Юлии и вместе с помогающими мне пилотами двинулся следом. Солдаты, пришедшие с греком, расступились, отводя взгляды… Чувствуют вину, но я не священник, чтобы этого хватило.

На краю летного поля я остановился.

— Все, кто сегодня нарушил устав и пришел на аэродром без разрешения, получат взыскания от своих командиров согласно правилам военного времени. Также каждому из вас на три года закрыт путь на паровые машины и в небо. А ты! — я ткнул пальцем в грека. — Чтобы я не видел тебя больше на русских землях. Кто захочет тебя послушать, сами найдут. А покажешься — не взыщи, жалеть не буду.

Священник несколько раз открыл рот, словно подумывая что-то сказать, но в итоге так и не решился.

Следующие два дня выпали из жизни. Я прощался с Юлией Вильгельмовной: прощался в церкви, прощался на кладбище, когда стоял один над могилой. Кажется, ко мне несколько раз кто-то собирался подойти, но в итоге так и не осмелился. А потом меня вызвал Нахимов и с хмурым взглядом навешал столько дел, что на переживания почти не оставалось времени. Почти — потому что я не спал и вполне успевал терзать себя по ночам. А еще свою память, восстанавливая детали пришедших тогда перед толпой идей.

Флешетты — это стрелки размером с карандаш. Ничего сложного: отливаем из стали, соединяем в кассеты, а потом сбрасываем на врага. С нашими прицелами вполне можно будет рассчитать так, чтобы накрыть любые построившиеся порядки, а не просто поле рядом. Первый рисунок — получилась стрела с утолщением на носу. Такая форма, чтобы не кувыркалась, а летела острием вниз. Вот только слишком сложно! Я набросал вторую картинку: то же самое, но без утолщения, зато сзади «карандаша» появились вырезы. Меньше металла, меньше операций на станках, а лететь должно будет не хуже.

Я позвал Лесовского и передал ему рисунок.

— Второй вариант нужно будет заказать на наших заводах в Константинополе.

— Сколько? — лейтенант прищурился, чтобы получше разглядеть добавленные к рисунку размеры. — Сотни хватит? Я тогда мог бы их на обратном пути захватить.

— Сколько сделают за день, пусть сразу отправляют все. Потом нужны будут сотни тысяч, там что ты включи их там в планы.

— Но зачем так много?

— Представь. Одна такая стрелка весит 40 граммов, а четыре ракеты с подвесами, которые сейчас стоят на «Чибисах» — это тридцать килограммов. То есть, если мы будем сражаться не с укрытыми орудиями и техникой, а с большим количеством пехоты, что нам обещали — 750 таких стрелок принесут больше пользы.

— 750 с одного самолета, а с эскадрильи — больше 11 тысяч, — лейтенант присвистнул, представив подобную атаку. — А больно бить будут?

— Палубу корабля пробьют, если с километра запустить. Ну, а если в поле, то можно так высоко и не забираться, — я поделился примерными подсчетами и собрался снова закопаться в бумаги.

— Григорий Дмитриевич, может, поговорим? — Лесовский на мгновение замер и, как и многие до него, попытался сказать что-то ободряющее.

Я сначала не понимал такое, потом обижался, а теперь смирился. Хотят помочь — пусть, но только чтобы не мешали. Уж я постараюсь сделать все, чтобы наши враги умылись кровью, как только сунутся к нам. За ребят, за Юлию…

— Не надо, просто сделай что должно, — попросил я, и лейтенант ушел.

А я снова погрузился в рисунки и расчеты. Итак, что мне нужно, чтобы залить вражеские позиции ядовитыми газами? Для начала решимость? С этим нет проблем — англичане с французами даже раньше начали их использовать, и первые образцы ядер с ядом еще лежат в Севастополе и Николаеве. Дальше методика: способы хранения и доставки. Безопаснее было бы использовать те же ядра или ракеты, но не влезет в них достаточно, чтобы это имело смысл. Значит, цистерны, а потом распыление с нужным ветром и эвакуацией всех с нашей стороны. И в 19-м, и в 20 веке было достаточно случаев, когда этот самый ветер менялся в процессе, и от газов страдали те же, кто их и запускал. Что еще? Сам газ — тут вообще ничего сложного. Все знают формулу соли — натрий хлор, а выделить второе электролизом, используя оборудование, что мы готовили для алюминия, должно быть несложно. Осталось продумать узкие места — что я мог не учесть?

Наверно, только клапаны, чтобы удобно было закачивать и выпускать газ из цистерн. А вот с этим, кстати, у нас проблемы. Отсутствие нормальных клапанов для той же турбины в качестве двигателя до сих пор тормозит весь процесс… Я замер. Разница между тем, что я пытался принести в это время раньше и над чем думал сейчас, ударила по мозгам. И не сволочь ли я? Хотел сделать мир лучше, а теперь собираюсь погрузить его в еще больший кошмар… Вот только это же не для себя. А чтобы убийцы Юлии заплатили, и я не буду стесняться напоминать, за что они будут умирать. Раз за разом!

— Григорий Дмитриевич, — в палатку заглянул Лешка Уваров.

— Что-то срочное?

— Нет, но…

— Не сейчас, — я никого не хотел видеть.

— Григорий Дмитриевич, это не срочно, но я принес вам вещи Юлии Вильгельмовны!

— Что? Какие?

— Помните тот вечер, когда она ждала вас тут после плена? Я ведь понимал, почему она попросила оставить ее именно у вас…

— Давай не будем.

— Нет, позвольте, я дорасскажу, — Лешка упрямо поджал губы. — Тогда она взяла с собой не все вещи. Возможно, опасалась, что следствие будет более суровым, и попросила меня присмотреть за личным. Сказала, что я ваш друг, а значит, мне можно доверять.

— Умела она влезть в душу.

— И, тем не менее, она не соврала ни единым словом. Я ваш друг, — Лешка вскинул голову. — И мне можно доверять, поэтому я передаю ее вещи тому, кому она сама верила больше всех.

Парень положил на стол коричневую потертую сумку и вышел из комнаты. Я несколько минут не решался встать, но потом подошел и положил руки на ткань. Твердая, ровная — как и можно было ожидать от Юлии, она больше всего хотела спрятать и сохранить не золото и бриллианты, а бумаги. Я открыл сумку: сверху, перетянутые атласной лентой, лежали письма — переписка с братом и отцом. Я отложил их в сторону. Под ними неожиданно оказалась газета.

Иностранная. Я вздохнул — почему-то казалось, что Юлия уже пережила период увлечения чужим мнением. Рука потянулась отложить толстую стопку листов в сторону, когда в глаза бросился язык и название. «Нойе Райнише цайтунг» — «Новая Рейнская газета», основатель Карл Маркс, а в членах редакционного комитета еще одна знакомая фамилия — Энгельс. Я не удержался, развернул газету — дешевые листы сразу открылись там же, где их читали. Статья — «Значение машин для общества»[16], а там еще одна знакомая фамилия, теперь уже моя.

Незнакомый автор писал о пороках индустриального строя, но спорил с редакцией, считая, что с ними можно справиться не революцией, а одним лишь правильным развитием машин. «В Англии и Франции процесс поглощения малого предпринимателя крупным уже завершен. Используя совершенство паровых машин, они по умолчанию опираются на возможности, которые недоступны отдельным людям. У нас в Германии этот процесс только начался, и мы еще можем пойти по пути России. Посмотрите, что делает царь и его инженер Щербачев — они создают малые машины, которые может позволить себе не только крупный капитал, но и средний. И это даже в рамках одного года уже дало огромный толчок для их экономики. А что, если пойти дальше, если создавать малые машины, не на десятки, а на единицы лошадиных сил? Простые и дешевые, которые стоили бы меньше десяти марок и которые мог бы позволить себе вообще любой человек. Чтобы не было непреодолимой стены страха и денег между работой на капитал и началом своего дела. Тогда баланс производственных возможностей между обычными людьми и крупными компаниями окажется выдержан, быстрое поглощение станет невозможно, и тогда уже государство контролирующими мерами сумеет поддерживать это равновесие дальше. Главное, не допустить ошибки, позволив крупному капиталу взять свое хитростью и контролировать малый опосредованно. Например, через топливо, завязав его производство на себя и заставляя вкладывать его цену в каждую единицу товара. Не знаю, насколько реально создать двигатель, который мог бы работать на любом самом простом топливе, но его поиск и создание должны стать нашей благородной целью на ближайшие годы».

Рукой Юлии Вильгельмовны в статье были подчеркнуты несколько слов. Моя фамилия, «будущее» и «простые машины». Я сразу представил девушку, как она склоняется к моему плечу и тихо шепчет на ухо. Ты сможешь, так будет сложнее, но ты сможешь. Не весь мир в труху, а справедливость. Я сжал и скомкал лист бумаги! Наброски по отравляющим газам отправились в мусорку, а я сел вспоминать дальше. Сознание словно бы жгло горячкой, но мысли были такими яркими.

То, что в статье называли возможным неизвестным будущим, было вполне реально. Простая и дешевая машина, которая могла бы работать хоть на мусоре… Мусор — это, конечно, перебор, но вот создать двигатель, который был не против жрать хоть сырую нефть, хоть угольную пыль — да! В памяти начали всплывать детали. Сначала Рудольф Дизель с его творением — на него я покушаться, конечно, не буду. Но сама идея! Огненный поршень, который уже веками используется в странах Юго-Восточной Азии, правда, лишь для разжигания огня.

Суть простая. Берется полая деревянная трубка с закрытым с одной стороны концом, в нее засыпается трут, сверху вставляется плотно прилегающая палка, а потом резко нажимается. Увеличение давления приводит к резкому повышению температуры, трут вспыхивает, и если вытащить поршень до того, как кончится кислород, то вот она основа для огня. А еще для дизеля или чего попроще — в моем случае нефтяного двигателя.

Схема до безумия простая. Подаем топливо — любое, чтобы горело, хоть нефть, хоть газ, хоть отработанное масло — под давлением оно вспыхивает и двигает поршень. Тут даже не нужно будет переходить на четырехтактную схему, как на двигателях внутреннего сгорания, хватит и старой двухтактной с паровых. Единственная сложность — давление. В дизеле его нужно разгонять до десятков атмосфер, чтобы все работало. Но если мы остановимся на паре лошадиных сил на выходе, то хватит и небольшого повышения. Пять атмосфер и калорифер, который будет поджигать смесь.

Я набросал схему, как калорифер, или калильную головку, частично входящую в двигатель, можно разогревать с другой стороны до нужной температуры. Хоть на углях — займет минут пятнадцать. Хоть от электрической петли — так можно будет сократить это время до пары минут. Потом… Пока поршень внизу, мимо калильной головки подается топливо — сразу оно не загорится, так как кислорода тут после прошлого взрыва еще нет. А вот как поршень вернется, добавив недостающий элемент — новый взрыв и новый цикл.

После первого ручного нагрева дальше головка будет греться уже от работы движка, но… Если поставят малые обороты или запустят на морозе, может и встать. Я добавил в схему термометр, чтобы оператор машины знал, когда нужно дополнительно подогреть или, наоборот, остудить головку. Больше 600 градусов тоже плохо — взрыв случится раньше, и двигатель собьется с ритма.

Какие еще могут быть проблемы? Задний ход — помнится, у первых дизелей их не было. А тут наоборот — плюсы всего двух тактов — придется, конечно, поработать ручками, поймав момент, но движение маховика можно будет запустить в любую сторону. Что еще? Надежность? Так с ней, учитывая простоту схемы и минимум деталей, что случится? Тут ведь даже топливный насос не нужен, считай, одна механика, которую в случае поломки сможет повторить кузнец даже в самом дальнем селе.

Осталось последнее — прикинуть мощность. Тут я что-то вспомнил из будущего, что-то добавил сам, опираясь на уроки Лобачевского, и вышло примерно 0,2 литра на лошадиную силу. Маловато: для одной лошадки придется делать мотор на пять литров, но… Учитывая всеядность мотора и надежность, я попробую. Поверю в теорию этого немца, поверю в Юлию Вильгельмовну, которая, как оказалось, так верила в меня[17].

Усталость накрыла уже с головой, и я из последних сил добрел до кровати. В голове все плыло — тысячи формул, тысячи открытий будущего расталкивали друг друга в стороны, но я оставил их на утро. А утром ничего не было! Я открыл глаза и неожиданно понял, что кровавая пелена, в которой я находился все это время, пропала. Я снова стал собой, снова мог думать, мог чувствовать, но… Вместе с яростью и холодом исчезли и недавние идеи. Словно я мог сделать выбор, что вспомнить, что впустить в этот мир, и я сделал. Отказался от смерти и выбрал жизнь.

Бывает ли так? Не знаю, со мной вот было.

Я вышел из палатки, прошелся по аэродрому, здороваясь с пилотами, и те от каждого слова вспыхивали радостью.

— Ожил!

— Снова как раньше!

— Капитан вернулся!

Я слышал все эти перешептывания и улыбался. Я на самом деле был рад вернуться, не понимал до конца, что со мной стряслось, но знал, благодаря кому смог выкарабкаться. Благодаря друзьям, которые удерживали, несмотря ни на что. Благодаря Лешке, который не сдался. Благодаря Юлии, которая даже с того света напомнила мне, кем я всегда хотел быть.

Я сам не заметил, как дошел до полковой церкви. Не роскошного храма, а обычного деревянного сруба, который силами всего корпуса поставили для Павла Яковлевича. Никогда раньше сюда не заглядывал. Все не было времени, а вот сегодня не смог пройти мимо. Почему? Неужели я настолько проникся этой эпохой, что решил искать ответы не в науке, а в боге? И это после того, как грек чуть не отказал Юлии в погребении⁈

С другой стороны, как раз Павел Яковлевич его и остановил. Я стоял в раздумьях, когда священник неожиданно сам вышел мне навстречу.

— Кажется, вам стало лучше, Григорий Дмитриевич, — он посмотрел на меня, словно пытаясь разглядеть что-то невидимое.

— Лучше, но… — я не знаю, почему решил спросить. Наверно, возникло желание получить хоть какой-то ответ. — Вчера я был готов создать что-то страшное, но остановился. Вчера, когда я почти решился на этот шаг, со мной словно были все знания мира. Но сегодня они меня оставили. Почему так?

— Наверно, мне было бы невместно делать самому такие выводы, — задумался Павел Яковлевич. — Но я человек простой и говорю то, что вижу. Когда я встретил вас и Юлию Вильгельмовну в тот день, то не кривил душой, когда говорил, что она пожертвовала собой. Такое не проходит бесследно для тех, кто рядом.

— Не понимаю.

— Вы мало знаете о вере, но это не страшно. Зачем я тут, как не говорить о боге? Вы слышали, что такое благодать?

— Свечение вокруг голов на иконах?

— Это нимб, но, наверно, его в какой-то мере можно назвать проявлением благодати. Вот только на самом деле она — это дар бога человеку, чтобы тот мог спастись. Святые, те, кого она коснулась, сохраняют ее в себе, и люди порой стремятся прикоснуться даже к их останкам, чтобы стать ближе к богу.

— И как это связано со мной?

— Католики считают, что благодать всегда приходит сама по себе, и ее нельзя заслужить, — Павел Яковлевич продолжал, словно не услышав вопроса. — Протестанты пошли и того дальше, называя ее незаслуженной благодатью. Ловко, да? Чем меньше заслужил при жизни, мол, тем выше и шансы…

— И что, она во всех религиях есть? — мне стало интересно.

— В исламе ее называют баракат, и благословлено все, что связано с пророком. Помнишь вещи Мухамеда, которые вы захватили у султана? Так вот эта потеря оказалась еще тяжелее, чем можно было подумать, — Павел Яковлевич на мгновение погрузился в мысли, словно что-то вспоминая. Точно, он же совсем не готовился к этому разговору. — В индуизме благодать называют крипой, что можно перевести как милость. И подобно католикам индусы верят, что крипу нельзя заслужить, но в то же время они еще и считают, что только она помогает освободиться от великого страха.

— А что… — начал было я.

— Я не специалист по чужим религиям, — Павел Яковлевич развел руками. — Так что лучше расскажу о нас. В православии благодать — это божественная сила и божественное действие, которое господь являет греховному человеку… Чувствуете, тут мы похожи даже с протестантами? Но есть и отличие. Цель, ради чего приходит благодать. Мы верим, что она приходит каждый раз не просто так, а чтобы мы стали лучше, чтобы стали ближе к нему.

— И?

— Рядом с вами был человек, который пожертвовал собой. Вы почувствовали в себе неведомые силы и были готовы упасть во тьму, в грех, но вместо этого справились. Я ведь прав, что в итоге вы не остались с пустыми руками, а использовали момент для чего-то хорошего?

— Верно.

— Тогда, мне кажется, вас коснулась благодать божья, — батюшка улыбался.

— Я что, теперь святой?

— Чур тебя, — меня без всякой жалости треснули по лбу. — Гордыня — это грех. Просто коснулась благодать, и то… Не мне об этом судить, просто личное мнение одного старого, не раз заглянувшего на ту сторону человека.

— И что мне делать?

— Просто живите дальше. Делайте то хорошее, что решили. Вы же это не для кого-то сделали этот выбор, а для себя. А то, что стали при этом ближе к богу, так разве не к нему должна вести вся наша жизнь? — Павел Яковлевич еще раз обернулся, а потом, пошаркивая раненой ногой, вернулся в церквушку.

Вот и поговорили. Совсем не то, что я ожидал услышать, но неожиданно стало проще. Кто бы мог подумать… Я покачал головой и, вздохнув полной грудью, двинулся дальше. Надо было включаться в работу по подготовке к защите Дарданелл, ну и про мою новую идею не забывать.

— Готовьте «Пигалицу», — приказал я техникам.

Григорий Дмитриевич Щербачев вернулся в строй.