Рекламщик в ссылке для нечисти

Глава 27. Василий возвращается туда и обратно

Казимира связали и увезли в карете под стражей. Он не сопротивлялся и не произнёс ни слова — глубокий старик с трясущейся головой и слабыми ногами. Казалось, что и не понимал, где находится. На всякий случай ему не поверили и не спускали глаз, потому как если он в чём и знал толк, то в притворстве.

Ещё когда его приволокли под руки и бросили на траву, чтобы спутать ремнями, все местные выскочили на дорогу, проверили, что границы больше нет, и на радостях сплясали — кто сам по себе, кто пытался вести хоровод.

— Ух, хорошо! — кричали они. — Волюшка наша настала! А всё одно из Перловки-то не уйдём...

В это самое время — карета ещё не отъехала — на дороге показалась толпа. Шли от Рыбьего холма, от Нижних Пеструшек, шли с косами, с топорами и дубинами. Может, и хорошо, что пропустили сражение. Крови точно пролилось бы больше.

Люди выслушали с суровыми лицами, что произошло. Посмотрели на царевича — он сидел в стороне с отцом и матерью, и те всё плакали, всё порывались встать на колени.

— А что ж с колдуном-то? — спросил рослый мужик и рубанул воздух рукой. — Порешить, да и всё!

Казимира едва не вытащили из кареты и не убили прямо тут. Людей насилу успокоили, сказали, что здесь не то время и место, чтобы землю кровью заливать, а раз уж попался, то бросят его в темницу, да и князю Вадиму весть пошлют. И его это старый враг. А нынче веселие.

Пускай и неохотно, люди согласились, утихли, и карета отбыла в сопровождении двух десятков воинов, и Горыня отправился с ними. Царь и царица решили, что останутся.

Хотя, по счастью, никто не получил смертельных ран, всё-таки бабке Ярогневе пришлось повозиться. Она то и дело гоняла Неждану и Незвану за чем-нибудь — за полотном, за особой травой, за водой. Помогала им и Марьяша, закусив губы. Василий не сразу понял, в чём дело — вроде победили, все живы, а она...

Потом догадался, что Марьяша сегодня впервые услышала о судьбе матери.

— Знаешь, она тут недалеко, — сказал он, — твоя мать. Я могу тебя отвести, границы больше нет, только... Ей было очень плохо из-за того, что она вас оставила, и она постаралась забыть. Может, она тебя не узнает сразу, но это не со зла, понимаешь?

Марьяша молча кивнула. Быстрая слезинка скатилась по её щеке.

— Ничего, — прошептала она. — Ничего. Я всё думала, она своею волей нас покинула, всё не хотела верить, что она так-то могла... Теперь знаю, что она бы нас не бросила. Иного мне и не надобно.

Тут Ярогнева поторопила их, и они разошлись — Марьяша убежала за полотном, а Василий помог одному из дружинников дохромать до корчмы. По пути думал, не пёс ли его подрал, но не решился спросить.

Пёс был тут же во дворе. Какой-то умник дал ему целую баранью ногу, и Волк теперь в каждом видел угрозу и исходил подозрением. Василий решил, что разберётся с этим позже.

Недалеко от моста лежал Завид, уже перевязанный. Умила обняла его, уткнулась лицом в густой мех на его шее и как будто не слышала, что мать и отец зовут её, упрашивают отойти. Сама израненная, растрёпанная, укрытая одним только одеялом — первым, что её матери попалось под руку, — она не двигалась, только пальцы её поглаживали волчью морду, а он всё пытался их лизнуть.

— Да не помрёт он, девка! — с досадой говорила ей Ярогнева. — Ты бы уж хоть постыдилась, рубаху надела... Люди глядят! Да тебя и саму перевязать надобно.

Но Умиле было всё равно, как будто для неё не осталось ни луга, ни озера, ни корчмы, ни всех, кто сновал мимо, ища, где бы отдохнуть, или предлагая помощь другим. Тогда местные просто заслонили их спинами, встали стеной, чтобы ничьи любопытные глаза не заметили лишнего. Хотя и так уж достаточно глаз видело, как слетел звериный облик, будто морок развеялся, и уже не медведица — обнажённая девушка, покрытая своей и чужой кровью, стояла на коленях перед волком.

Её отец предусмотрительно вернул человеческий вид где-то в кустах у озера. Правда, не сразу докричался, чтобы принесли одежду. Теперь он то костерил Завида, то, заламывая пальцы, упрашивал дочь уйти в дом, чтобы мать о ней позаботилась. Обещал, что сам приглядит за этим убогим, так уж и быть.

— А я вона что отыскал! — верещал Хохлик, путаясь под ногами. Он всем мешал, и его гнали, только Василий по доброте посмотрел: вроде клык.

Но он теперь спешил за горячей водой, потому тут же и ушёл, не выказав особого восторга.

Тихомир о чём-то поговорил с Борисом. Разговор вышел короткий и, видно, безрадостный. Сразу после этого староста широким шагом подошёл к Ярогневе и приказал:

— Говори! Где Рада моя, не утаивай.

— А я вона что отыскал! — некстати поделился Хохлик. Тихомир зыркнул на него, Хохлик попятился с испуганным видом, но тут же его понесло к Умиле, и он заявил ей:

— Ну ты и срамота! А я...

Раздался звук подзатыльника — Любим постарался, — и Хохлик, вереща, испарился.

— Где жена моя? — с плохо сдерживаемым гневом повторил Тихомир, не дождавшись ответа. На щеках его играли желваки. — Выкладывай! Или силой признание выбить?

Он положил руку на рукоять меча, но Ярогнева не испугалась. Только покосилась, хмыкнула и продолжила накладывать повязку на рассечённый лоб дружинника. Уже и тот потянулся к своему мечу, и Василий, видя такое, кинулся к ним, но Тихомир вдруг бухнулся на колени.

— Ты уж меня прости, — покаялся он, опустив голову. — Жизни мне нет без неё. Научи, как её отыскать да как вернуть!

Ярогнева усмехнулась, качая головой.

— Вишь, как заговорил, — сказала она. — Что же, в купальскую ночь всякие дива случаются, да надобны ещё две диковины, и какую трудней достать, решать не возьмусь. Первая — это клык, да не зверя, не человека...

— Погоди-ка, — вклинился Добряк. — Я паскуду этого трепал, да где-то клык и потерял, во...

Он оттянул губу пальцем и показал дыру.

— Зубы-то уж не те, что допрежь. Может, сыщется? Туточки это было...

Добряк повёл рукой. Тихомир тут же кинулся на поиски, но Василий остановил его и сказал, что видел какой-то клык у Хохлика.

Хохлик сопел, отворачивался и не хотел ни с кем говорить. Ему объяснили, что это для спасения Рады, и он согласился, что дело важное, а всё-таки клык не отдавал.

— Вона, у волка выдерните, — надувшись, повторял он. — А меня-то всяк обидеть норовит, что ни отыщу, всё отнимаете...

В конце концов Марьяша условилась, что за клык отдаст ему два пирога. Хохлик требовал пироги немедленно, но всё же согласился получить их потом. А пока Бажена принесла ему пару ломтей из того, что осталось в корчме.

Хохлик злобно жевал, сопя, и блестел глазами. Он любил пироги, но и клык ему сразу же стало жаль, как отдал.

— Одну диковину сыскали, — взволнованно сказал Тихомир. — Может, и вторая сама в руки пойдёт?

— То уж тебе одному ведомо, — ответила Ярогнева. — Вот что: к ночи придёшь на берег. Начерти на земле круг этим клыком, Раду туда затяни и держи, как бы ни билась, ни кусалась, покуда петухи не пропоют. Сумеешь, твоя будет, а упустишь — пеняй на себя.

Тихомир, закусив губы, кивнул.

— Да слова нужны особые, чтобы она к тебе вышла. Это вторая диковина и есть.

— Добро, и что ж за слова?

— Кто же знает? — лукаво усмехнулась Ярогнева. — Самому придётся искать, другие тут не помощники.

Тихомир почесал в затылке и решительно сказал:

— Сыщу. Сыскал я прежде слова, чтоб она моею стала, сыщу и теперь. Ну, ждите к утру.

Он ушёл, и Марьяша проводила его тревожным взглядом.

— Ничего, — сказал ей Василий. — Он сможет. Он её приведёт.

Скоро бабка Ярогнева кончила работу и огляделась, уперев руки в поясницу. Тех, кому было хуже, устроили в корчме, остальные уже разбрелись и сами себе нашли еду и питьё, потому что и Добряку, и Бажене было не до того.

— Ну, девка! — сказала Ярогнева, подойдя к Умиле. — Ишь, разлеглась! Поднимайся, идём, погляжу на твои раны, да поведаешь мне, что на волке твоём за проклятие.

— Зачем? — разомкнула губы Умила, поднимая голову.

— Обещать не обещаю, да вдруг снять получится.

Тут и Завид встрепенулся. Умила заставила его лечь, поцеловала в широкий лоб, и, решительно сведя брови, поднялась.

— Ежели способ имеется, всё сделаю, — сказала она. — Что же, идём.

Василий посмотрел им вслед и спросил задумчиво:

— А вот я не понял, как это вышло. Вот вы, бермуды...

— Берендеи, — поправил Добряк. Его маленькие глаза превратились в щёлочки.

— Ага. Так вы, это... Ну, не сердись, но вы не относитесь к нечистой силе? Я вот не понимаю, как Умила прошла через границу. Вроде же Казимир говорил, это в обе стороны работает: отсюда не выйти, но и никакая другая нечисть не сможет войти. Ты, это, ещё раз прости, если что, мне любопытно просто. Да и она сама говорила, у вас в семье только ты превращаешься...

Добряк подбоченился, и из него полились слова. Из сказанного Василий понял, что этот дар просыпается не сразу, и пока не проснулся, дочь его ничем не отличалась от простых людей и свободно могла прийти.

— Потому как сюда она явилась девкою! — брызжа слюной, заявил Добряк и гневно указал пальцем на Завида. — И надо ж такому статься, что этот приблуда, который в человечьем обличье почитай и не бывает, успел до неё добраться!

— А, так ему, получается, дважды повезло, — нечаянно подумал вслух Василий.

Завид кашлянул, а Добряк замолчал, уставившись на Василия, и начал багроветь. Василий даже подумал, не хватит ли его удар или типа того.

— Имеются справные парни! — тонко закричал Добряк, как закипевший чайник. — Даже и богатыри! Нет, подавай ей вот этого! Да какая бестолковая поглядит на того, кто зверем по лесам бегает! Дурная!

Тут он встретился взглядом со своей женой и прикусил язык, но было поздно. В воздухе искрило и отчётливо пахло надвигающейся бурей.

— Токмо бестолковая, значит, на зверя глядит, — ласково пропела Бажена. — Значит, дурная. Ах ты чёрт беззубый, а я ж тогда кто?

Буря разразилась. Добряк пытался оправдаться, но по части споров ему было далеко до жены. Кончилось тем, что он торопливо ушёл в сторону корчмы, что-то ворча с досадой. Бажена шагала следом, крича и размахивая руками, и раз или два хлестнула его полотенцем.

Скоро их перебранка приняла иное направление: как оказалось, Волк получил баранью ногу без разрешения. Добряк и Бажена взялись искать виновного, и им в первую очередь стал хозяин, который не уследил за своим зверем — вредитель, дундук, оглоед!

Из-за угла на них уставился козёл. Он внимательно слушал и кивал головой, жуя скатерть.

Василий старательно делал вид, что это его не касается.

— Ничего, — сказал он, присаживаясь возле Завида. — Может, бабка тебя расколдует. Было бы неплохо.

Завид вильнул хвостом.

Тут вернулась и Умила, тоже опустилась на колени. Она улыбалась.

— Что, есть надежда? — спросил Василий, кивая на волка.

— Поглядим, — сдержанно ответила она.

Скоро прозрачные летние сумерки окутали луг. Лёгкий туман пополз от озера, будто из воды потянули белую кисею. Над этим туманом качались головки цветов, вспыхивали там и тут редкие зелёные огни. Далёкий лес поголубел. В нём что-то ухало и потрескивало.

Началось веселье. На столы выставили ячменную кашу и пресные лепёшки с луком и чесноком. Исходили паром вареники с вишней, шкварчала яичница с салом, из корчмы вынесли целую бочку кваса. Гришку, чтобы не лез к столу, накормили рыбой, и теперь он лежал на лугу и громко икал.

Истопили баню. Перед закатом все искупались: кто в бане, поднеся баннику щедрый ломоть ржаного хлеба, кто в озере, задобрив русалок венками, а водяному оставив фигурку из теста.

— Ить чё мне делать-то с энтим? — ворчал водяной. — Хучь бы с пользою что поднесли...

Хохлик зашёл помочить копытца, поскользнулся, свалился в воду и верещал, что его толкнули. Потом, закутанный, обсыхал у печи.

Сходили к кузнецу, чтобы отнести цветочные венки и угощение. А он был не один — от поля к его землянке пролегла дорожка колосьев, и Мерцана стояла у края. Он, как всегда, промолчал, и она ничего не сказала, но они улыбались и были не одиноки в этот вечер, когда вся Перловка веселилась. Положив на землю цветы и еду, их оставили вдвоём, вернулись к корчме туманным лугом. Опять ели и пили.

Затянули песни. Первой начала Бажена, её глубокий сильный голос взлетел и умолк:

— Ты водица, водица...

Следом ещё двое подхватили с разных концов двора:

— Студёная, ох, студёная!

Незаметно исчезла Умила. Вроде только сидела за столом, поглядывала на Завида, которого перенесли ближе к печному теплу — но вот исчезла, не тронув ни еду, ни питьё. Василий молча пожелал ей удачи.

А как стало ещё темнее, зажглись костры, затрещали, рассыпая рыжие искры. Самый большой развели вокруг столба, на котором закрепили старое тележное колесо. Огонь тянулся змеёй, щёлкал зубами, трогал обод рыжими пальцами, но едва набрал силу и поднялся выше, едва принялся глодать спицы, как по знаку бабки Ярогневы колесо сбили. Любим и Деян со смехом прокатили его до озера, поддерживая с двух сторон прутами, и загнали в воду. Колесо зашипело и потухло.

Ночь тянулась, шумная и светлая от огней. Позабылись обиды, и дружинники пили и смеялись с теми, против кого ещё недавно обнажали мечи. Сидели со всеми вместе и царь с царицей — не во главе стола, а с краю, не хозяева, а гости не выше прочих. Но они были не в обиде. Обнимали сына, глядели — и не могли наглядеться.

Только Умилы не было на общем веселье. Только не вернулся Тихомир, и Марьяша сидела как натянутая струна, всё смотрела на лес — а лес потемнел и слился с далёким небом, и казалось, за полем и кострами нет ничего, кроме черноты.

Беспокоился и Завид. Он сумел подняться, похлебал воду из миски, посмотрел вдаль с тоской. Пошёл бы и в лес, вынюхивая след, если бы рана не отняла силы.

Пели ещё. Пели Неждана с Незваной, не зная слов, не попадая в такт и нимало тем не смущаясь. У Хохлика откуда-то взялась дудочка, и он подыгрывал. Дудели в свистульки и дети — как попало, для веселья, — а старый гончар играл хорошо. Порой он отрывался от игры, улыбался беззубым ртом, поглядывая на всех.

Водяной квакал под мостом, как большая жаба.

Над озёрной водой плыли голоса водяниц. Пели они красиво. Слов не разобрать, но будто звенят стеклянные колокольчики, то весело, то печально. Звон замирает, почти тает, но вот опять вступает колокольчик, другой, третий, громче, звонче — и тянет, тянет подойти ближе, расслышать, о чём эта песня.

Плясали вокруг костров и, разбежавшись, перелетали через огонь. Неждана с Незваной едва не поссорились, решая, кто первой прыгнет с Любимом, тянули соломины. Всё равно остались недовольны — одна тем, что не первая, другая тем, что подпалила платье.

— Может, и мы прыгнем? — предложил Василий, не зная, чем бы развлечь Марьяшу, но она покачала головой.

— Всё думаю, как там тятенька... Хоть чем бы помочь! Сердце не на месте, не до веселия, Васенька.

Вот уже и дети начали клевать носами, и Бажена отправила их в хлев, на сено. Вот уже и костры прогорели, и ночь просветлела, как будто сдёргивали слой за слоем чёрную кисею, и можно стало уже различить отдельные сосны у далёкой опушки.

Чёрный волк поднялся и заскулил, глядя в сторону леса.

От леса шла Умила. Шла, а потом, не выдержав, побежала, и он захромал ей навстречу.

— Ну-ка, колесо сюда! — приказала бабка Ярогнева, хлопнув в ладоши.

Принесли то самое колесо, выбили середину. Василий сбегал домой за одеждой Завида, а когда вернулся, обод уже обвязали лесными травами, собранными Умилой. Купальскими травами.

— Ну-ка, пролезай! — велела Завиду бабка Ярогнева.

Он постоял перед ободом, покачиваясь. Влезал чёрным волком, а выбрался человеком. Повязка, наложенная ещё на звериное тело, теперь сползла, и стало видно, как много у него старых шрамов от чьих-то клыков.

Завид осмотрел свои руки и хрипло рассмеялся.

— Вышло, — выдохнул он. — И что ж... Отныне всегда человеком буду?

— Ну, ежели кто вдругорядь не проклянёт, — пожала плечами бабка.

А когда Завида увели, чтобы похлопотать о его ранах, когда утихла первая шумная радость, Василий вдруг ощутил, что плечи Марьяши под его рукой закаменели.

— Идут, — всхлипнула она, прикрыв рот ладошкой. — Идут!

И, сорвавшись с места, полетела через луг.

Он тоже побежал за ней, потому что показалось правильным не оставлять её одну. Но чем дальше, тем больше ему казалось, что он вообще-то лишний, так что он перешёл с бега на шаг, а потом и вовсе побрёл, едва переставляя ноги и делая вид, что он тут так, гуляет.

Рада, протянув руки, бросилась навстречу дочери и крепко обняла. Тихомир, смущённый, держался позади. Его рубаха повисла лохмотьями, на плечах и руках виднелись следы укусов, грудь расчертили глубокие царапины. Видно, нелегко ему пришлось.

Василий зазевался, а потому Рада обняла и его, расцеловала в обе щёки. И к корчме они возвращались под руки, как семья. Он умирал от неловкости.

Борис и Всеслава вышли, сами поклонились и слёзно просили прощения. Василий не знал, сумел бы такое простить, а Рада и Тихомир ничего, не держали зла.

Царь просил побратима вернуться с ним в стольный град, быть, как прежде, его советником, но тот отказался.

— Не серчай, — покачал головой Тихомир, — токмо не по мне это боле. Старею, должно. Ты уж позволь, сделай милость, остаться старостою в Перловке. А ежели помощь какая тебе будет надобна, токмо пошли за мною, тотчас прибуду. Побратимом я клялся тебе быть до самой смерти, побратимом до смерти и останусь.

— Что ж, и то верно, — помрачнев, кивнул Борис. — Много всего промеж нами встало. Ты уж знай, ты-то меня простил, а я себя вовек не прощу. Ежели хоть чем искупить вину могу, всё сделаю.

И ещё одно чудо случилось на исходе той ночи. Старый гончар, поманив рукой, повел людей через мост в поле, наигрывая мелодию. Все уже устали, не хотели идти. Может, один поднялся из жалости, второй — а там, так уж и быть, и остальные пошли смотреть, что он покажет.

А он, оборвав игру, засмеялся громко, раскатисто, да и рассыпался огнями, раскатился по полю.

— Кладовик! — ахнул кто-то. — Шапку, шапку!

А шапок-то почти ни у кого под рукой и не оказалось. Ох, как они засуетились! Едва что-то выкопав, передавали шапку другому, или накрывали огни ладонями, или падали на них животом.

— Гляди-кось! — обрадовался один. — Буски да перстенёк, да какие ладные! Жёнку потешу...

— А у меня-то, — даже прослезился второй, — не токмо на коровёнку, а и на двух достанет. Потешу детушек!

Суетился здесь и лодырь, который мечтал отыскать клад и жениться, а то даром был никому не нужен. Шапку он, видно, сшил на заказ — такую, что и три головы поместятся, и теперь, расталкивая всех, метнул её на самый большой огонь. Приподнял край, заглянул — а под шапкой коровья лепёшка.

— Да как это? — опешил он, заморгал глазами. Бросил шапку ещё — опять лепёшка. А уж как бросил в третий раз, шапка занялась зелёным огнём, да и сгорела. Одна опушка осталась.

Царь Борис хохотал, держась за живот. В суматохе, когда все тянули руки не глядя, он и сунул свою расшитую золотом, изукрашенную каменьями шапку одному из мужиков. Тот передал второму, третьему, и вот теперь самый последний из них стоял, с ужасом глядя то на шапку, то на царя, и не понимал, как же так вышло и не накажут ли их.

— Ну, добыл свой клад? — спросил царь, протягивая руку. — Шапку-то вороти!

И надел её, как ни в чём не бывало.

Скоро прислали карету, и всё царское семейство отбыло с остатками дружины. Мудрик — теперь уже, пожалуй, его годилось звать только Велимудром — упрашивал Ярогневу ехать с ними, но она отказалась. Тогда он сказал, что сам ещё их навестит.

Поблагодарил он и Василия за дружбу, и Марьяшу за доброту, и всех, кто встал на его защиту, не жалея себя.

С Чернавой у озера он говорил особенно долго, но о чём, того не узнал никто. Попрощавшись, вернулся к матери и отцу.

Они отбыли, а остальные долго смотрели им вслед. Потом и жители соседних сёл пошли домой по утреннему холодку, унося воспоминания, а кто и сокровища. Следы гуляний прибрали на скорую руку и почти весь день сладко спали.

Проснувшись другим утром и приведя себя в порядок, Василий осмотрел дом. Погладил старую дверь, которая всё заедала — так и не нашлось времени её починить, — провёл рукой по столу, за которым исписал гору бересты. Перебрал и саму бересту в ящике: много записей и рисунков. Что пригодилось, а что и нет.

Поправил соломенную постель, чтобы на лоскутном одеяле не осталось ни единой складочки. Взял с полки ключи от своей квартиры в Южном, позвенел ими. Ещё взглянул на дом — тесный, тёмный, а такой уже родной. Полешки он сам колол. Здесь отбивался от тени. И Марьяшу поцеловал в первый раз...

Василий задвинул деревянные створки на окнах и пошёл к Марьяше, позвал пройтись. Дорога до родничка показалась такой короткой, как будто какое-то волшебство сократило её втрое. Только вышли — и вот уже на месте, а здесь он наметил разговор. Непростой разговор.

— Мне пора, — сказал он виновато и заторопился продолжить, потому что глаза Марьяши наполнились слезами: — Подожди, послушай, я вернусь. В последние дни я многое понял. Во-первых, твой отец дельную вещь сказал, ну, это...

Тут Василий смутился, но всё-таки договорил:

— Если теряешь того, кого любишь, то жизнь уже не радует. Меня вообще жизнь всегда не особо радовала, но я даже и не осознавал. А здесь, в Перловке, мне и на душе хорошо, и работа интересной кажется, и всё получается. Я думал, это как-то само собой выходит, а теперь понимаю: это потому, что ты рядом.

Марьяша тоже смутилась, пальцы её затеребили конец косы.

А он ведь ей даже и не говорил, что любит. Ничего такого не говорил, думал, всё и так понятно. А, наверное, стоило сказать. То казалось, не время, то — будет ещё время... А будет ли?

— Мне тоже, знаешь, другие не нужны, — сказал он, притягивая её к себе. — Только ты. Я не сразу понял, ты прости... Тут ещё кое-кто говорил, что я не повзрослел. Я сперва обиделся, а потом дошло, что так и есть. Видно, надо было всё это пережить, чуть не умереть, чуть тебя не потерять, чтобы поумнеть. Я, знаешь, всё бы теперь сделал — дом бы построил, разобрался бы, как. Рыбу научился бы ловить, хозяйство бы завели, да всё, что нужно... Посмотрел бы, как применить свои знания, чтобы здесь работать. Хорошие рекламщики везде пригодятся, я уверен.

Он вздохнул.

— Только я ещё и другое понял. Родители бывают разные. Иногда кажется, им на нас наплевать, но это не обязательно так. Мудрик вот своих простил... Мои тоже не подарок, но если я исчезну, они же начнут искать. А ты ведь понимаешь, как это, когда близкий человек пропал и неясно, где он, что с ним. Ты лучше других это знаешь.

Марьяша не ответила, только обняла его крепче.

— Ладно, может, им и всё равно, — вздохнул Василий, — но я хоть буду знать, что со своей стороны сделал всё, что мог! Так будет честно. В общем, я для этого иду. Предупрежу своих, чтобы не волновались, соберу вещи и вернусь. Вот только...

Вот только имелась проблема, и Марьяша о ней знала.

— Как же ты вернёшься-то, Васенька? — прошептала она, не замечая слёз, что текли по щекам. — Ведь чудо тебя сюда привело, чудо да ворожба, и то Ярогнева два года ждала...

— Я понимаю, — сказал он с болью. — Может, она ещё поворожит. Может, ещё так совпадёт, чтобы горка, луна, ворона, облако... Я буду ждать.

Она ничего не смогла ответить, только плакала. Он прижал её к себе, и они долго стояли, не двигаясь с места.

— С другими не попрощаешься? — спросила Марьяша потом.

— Нет... Не смогу. Тяжело. Скажешь им, я вернусь, как сумею. Ну, что же...

Нужно было идти. И они пошли. И пока дошли до маленького дома между озером и лесом, Марьяша выплакала все глаза. Наверное, и не видела бы, куда ступать, если бы Василий её не вёл.

Там он её обнял и поцеловал в последний раз.

— Волка тебе оставляю, — сказал он. — Не плачь, я вернусь... Не плачь! Но если меня не будет, скажем, пять лет...

— Я дождусь! — пообещала Марьяша. — Хоть сколько придётся ждать, хоть и всю жизнь — дождусь! Другие мне не надобны...

Было невыносимо выпускать её из рук, но всё-таки он разомкнул объятия и вошёл в дом под понимающим взглядом бабки Ярогневы.

— Садись, — кивнула та на лавку, а когда он сел, дом вдруг затрясся, зашатался, просел одним углом, потом другим. А он хотел сперва поговорить, он вообще не был готов, что всё случится так быстро!

— Блин! Мы телепортируемся, что ли? — воскликнул он, ударившись локтем о стену.

— Избушка моя на ножки поднимается, — усмехнулась бабка. — Как поворотится, так к твоему миру передом и встанет. Ну, что же, вот и прибыли.

И она распахнула дверь.

За дверью был парк, площадка и горка. Хмурый осенний день, почти сумерки. Холодный ветер зашумел в редеющих кронах, ворвался в дом, внося с собой запах палых листьев и дождя.

— Подожди! — радостно сказал Василий. — А ты здесь постоять можешь? Я туда и обратно.

— Постоять! Нешто я тебе мужик с телегой? — хмыкнула бабка и добавила уже мягче: — Да и как выйдешь ты, двери за спиною уж не будет. Это путь в один конец.

Василий прикусил губу.

— А вот скажи честно, — попросил он. — Если уйду, я когда-нибудь ещё вернусь? Только правду. Смогу вернуться или нет?

Ярогнева покачала головой.

— Редко бывает, что мы судьбу так-то круто изменить можем. А уж дважды за одну жизнь — никогда.

Василий стукнул кулаком по столу, посмотрел на парк за дверью, нерешительно поднялся, опять сел, и вдруг его осенило.

— Телефон! — воскликнул он. — Он ещё у тебя в сундуке? Дай!

Он взял его дрожащими руками, включил — надо же, работает. Сети нет... Подошёл ближе к двери — есть! Много пропущенных с работы, два от Пашки. От родителей ни одного.

Телефонная книга. Мама. Вызов идёт...

— Алло? — раздался в трубке знакомый голос. — Сын, ты время видел? У нас утро, мы собираемся в школу.

— Ма, подожди, это важно! Я... В общем, я еду работать в село, там сети не будет. Просто хотел сказать, чтобы ты не волновалась...

В трубке слышны были детские голоса. Его мать говорила кому-то в сторону, просила есть аккуратнее.

— Ма, ты слышишь? У меня батарея скоро сядет! Я уезжаю...

— Надолго? А квартира что, без присмотра останется? Можно её пока сдать, деньги лишними не будут. Ты не представляешь, сколько расходов с этими детьми...

— Мама...

— Зимняя одежда нужна, уже выросли из всего. Алика отдали на хоккей — если бы ты знал, как это дорого! Если ты съезжаешь, я дам объявление, покажешь квартиру людям...

— Мама, прости, мне некогда этим заниматься. Я уезжаю прямо сейчас. Надолго. Связи не будет, но ты не волнуйся, всё хорошо! Там и место хорошее, и люди, вообще всё отлично. И папе тоже скажи, что у меня всё в порядке, а то у меня телефон разряжается. Я вас люблю!

Она ещё что-то возмущённо говорила в трубку, но Василий нажал отбой.

Потом написал Пашке: «Другой мир существует! Ключи от моей квартиры возле горки (той самой, ага). Возьми себе мой ноут и приставку».

Потом, размахнувшись, бросил ключи. Пашка найдёт. Другие здесь не ходят, не подберут.

Потом закрыл дверь, навсегда оставляя за ней прошлую жизнь, и кивнул Ярогневе.

Из дома он выскочил, готовясь бежать и жалея, что бросил Марьяшу вот так, одну. Хоть бы кого-то позвал за компанию! Теперь она, наверное, бредёт через поле и плачет, и рядом никого...

Но Марьяша ещё стояла тут, не в силах уйти, и теперь подняла на него недоумевающий взгляд.

— Васенька! — воскликнула она, задыхаясь от слёз, и протянула руки. — Васенька, что же ты не ушёл? А как же твои мать да отец?

— А я, это, порешал, — ответил он с широкой улыбкой и, не удержавшись от избытка чувств, подхватил её на руки и закружил.

Она ахнула, обнимая его, и счастливо рассмеялась сквозь слёзы, такая родная, такая... Маленькая, но если нужно, встанет на его сторону перед всем народом, спасать его явится, ничего не побоится, на коне прискачет... И он тоже ради неё всё сделает. Всё, чтобы она вот так улыбалась.

Страшно и представить, что мог уйти и не вернуться. Но, видно, нужно было дойти до конца, чтобы понять, как сильно он хочет остаться, и чтобы ни о чём не жалеть.

– Вот и всё, — сказал он, осторожно её опуская и не сводя взгляда с её лица. — Пойдём домой?

И они, обнявшись, пошли по залитому солнцем полю.