Рекламщик в ссылке для нечисти

Глава 11. Василий ссорится

Следующие несколько дней прошли относительно тихо и мирно. Не то чтобы совсем, но могло быть и хуже. Всегда может быть хуже.

Дядька Добряк проследил, чтобы в каждом дворе вырыли компостные ямы, а потом заставил приняться за бурьян и расчистку дороги. Местные ныли и отлынивали. Если видели Добряка, что-то щипали для вида, а проходил — бросали работу. Василия они и вовсе не стеснялись, болтали на лавках, лежали на траве, поплёвывая в небо, лузгали семечки и сорили тут же, как будто и знать не знали ни о каких компостных ямах.

Василий ходил злой, потому что по-глупому поссорился с Марьяшей.

Вот это, то самое, что его душило, пришло и на следующую ночь, а когда он потянулся за серпом, никакого серпа в изголовье не оказалось. Выяснилось, что Марьяша вернула его дядьке Добряку, но не предупредила. И окно кто-то приоткрыл, хотя Василий просил этого не делать и лично проверил, когда ложился, что всё заперто.

— Да тебе вообще пофиг, если меня убьют! — сердито кричал он, растирая шею. — Давай, скажи, что ты не специально! Смерти моей хочешь? Я вам мешаю, да? Так бы и сказали! Всё, я пошёл тогда...

— Ох, лишенько! Куда ж ты пойдёшь среди ночи, Васенька? — причитала Марьяша, не пуская его к двери.

Тихомир почёсывал в затылке, потом махнул рукой и выставил на стол медовуху. Всё одно, сказал, с вами не уснёшь, так вот, чтоб мысли мрачные отогнать...

Мысли отогнались, но не особенно далеко. Этот, который приходит, ладно если просто попугает и отступится. Но что если это у него, скажем так, план А, и если Василий не бросит дело, ему вообще конец? А если бросить, то как вернуться домой? Разве есть выбор?

Василий потребовал отдельный дом.

— Вот смотри, — объяснял он кузнецу, показывая рисунки на бересте. — Это лезвие косы, а это типа нож. Сломанные. Ты их сразу делай сломанными, понял? Мне нужны только обломки лезвий. Ты понял, да? Штук пятьдесят... Сто. Ты знаешь, сколько это? Вот такая куча, короче.

Кузнец только молчал и смотрел, но принялся за работу почти сразу же, как Василий ушёл, и к вечеру сделал всё как велено. Вышла полная корзина, едва удалось дотащить.

Дом, конечно, выделили самый убогий, на который никто не польстился. Рядом стоял хлев, тут же держали гусей. Воняло будь здоров, но Василий всё равно не собирался открывать окно.

— Васенька, слово даю, не желала я тебе зла! — повторяла Марьяша. — Дядька Добряк меня встренул, спросил про серп, я и отдала, а сказать о том позабыла.

— Ага, — хмуро отвечал Василий, не глядя на неё.

Она пришла помогать. Принесла одеяло, вымела полы, развесила какие-то сушёные травы на балках — от скверного запаха, впрочем, не помогло. После взялась тоже втыкать лезвия в косяки и притолоки, и всё не унималась.

— А окно это... Душно ведь, трое в доме, да с вечера печь топилась. Приоткрыла немного, ведь не думала я...

— Ага, я так и понял, что не думала. Всё, молчи, я с тобой не разговариваю.

Работу они закончили сердито и в полном молчании. Марьяша ушла, потом вернулась, поставила на стол корзину. Василий думал, там ещё лезвия, так она грохнула о стол, но нет: в корзине нашёлся хлеб, низкий пузатый горшок с кислым молоком и миска с жареной рыбой, холодной, оставшейся со вчера.

— Спасибо, — сказал Василий таким тоном, которым не благодарят, а говорят гадости.

Марьяша фыркнула и ушла окончательно, и Волк, предатель, хотел пойти за ней. Василий его окликнул. Волк заскулил, но послушал, вернулся к лавке, поджав хвост, и лёг.

Лучина догорала. В горшке тлели угли, принесённые Марьяшей. Василий подумал, не растопить ли печь, но потом решил, что в доме будет не продохнуть от дыма. Он ведь не собирался открывать ни окна, ни двери.

Тут он заметил, что никто не позаботился о дровах для него, и почувствовал обиду. Он, конечно, не стал бы топить, но всё-таки.

Василий решил спать при свете и разжёг ещё лучину.

Собственно, только сейчас он понял, что спать и негде. Ни полатей, ни кровати, ни матраса, ни подушек, ни сена, только лавка и лоскутное одеяло.

— Блин, серьёзно? — спросил Василий неизвестно у кого. Волк посмотрел, вильнув хвостом, и опять умостил морду на лапы.

— Ладно, — решительно и сердито сказал Василий. — Ладно...

Завернувшись в одеяло, он лёг на лавку. Без подушки было жёстко и неудобно, хоть на какой бок ни ложись. На спине тоже не очень.

Что-то треснуло, и он дёрнулся.

Дёргаться ему пришлось ещё не раз. Старый дом скрипел костями. Недалеко, за стеной, сонно возились гуси, и кто-то большой вздыхал, ворочался и почёсывал бок об угол.

Василий проверил, не догорает ли лучина, и на всякий случай зажёг ещё одну.

Кто-то протопал мимо, подволакивая ноги. Что-то опять зашумело — гуси? Или ночной убийца?

Василий застыл у окна, прислушиваясь, но никто не пытался войти.

В конце концов он так и задремал, сидя у стены и кутаясь в одеяло. Ему снилось, что кто-то бродит вокруг, скребётся, но не может войти. Роет землю, делает подкоп у стены и вползает, чёрный, глаза светятся красными огнями. Подбирается ближе, ближе... Никак не проснуться! Смрадное дыхание касается руки, пасть открывается — острые длинные зубы отгрызут кисть одним махом...

Василий дёрнулся и проснулся с колотящимся сердцем. Волк носом поддел его ладонь, заметил, что хозяин открыл глаза, и пошёл к двери, заскрёбся — выпусти, мол.

— Волк, блин, — пробормотал Василий. — Чтоб тебя... Блин, Волк!

Он добавил ещё несколько слов, которые могут произнести внезапно разбуженные и испуганные люди, зажёг новую лучину, но больше так и не уснул. Сидел и думал о разном: о том, что это, наверное, всё-таки не сон и не кома, потому что день идёт за днём, и всё так логично складывается. Он ест, пьёт, занимается всякими повседневными делами — слишком подробно для сна. Он помнит всё, что было, до мелочей. Интересно, что сказал бы Пашка, если бы узнал, что другой мир всё-таки существует?..

— Нельзя, Волк! — прикрикнул Василий на пса, потому что тот опять заскрёбся. — Утром выпущу!

Волк притих, и тут послышались шаги. Кто-то подкрался к окну, постоял там, видно, понимая, что не проберётся через заслон из лезвий, и направился дальше.

Дверь не запиралась, но Василий надеялся, что обломков ножей, воткнутых по краю, будет достаточно. Всё-таки он стянул одеяло с плеч, медленно поднялся с лавки и тоже тихо, крадучись, шагнул к двери.

Тот, кто был снаружи, провёл по дереву рукой или лапой, навалился и толкнул. Старался не шуметь, и сил не хватило, чтобы дверь открылась с первой попытки. А может, ножи не пускали.

Он толкнул ещё. Старая дверь заскрипела и в этот раз поддалась, неохотно сдвинулась с места. Василий приготовился, и едва только дверь открылась шире, вцепился в того, кто стоял на пороге, и закричал:

— А-а, попался!

— А-а-а! — вскрикнул и тот.

Это пришла Марьяша. Там, снаружи, уже наступило утро, а Василий и не заметил из-за того, что закрыл окна и жёг в доме свет. И ещё он только теперь сообразил, что Волк не зря вертелся у двери и махал хвостом, на чужих бы так не реагировал.

— Чего явилась? — спросил он с досадой, отпуская её плечи. — Делать больше нечего, кроме как людей пугать?

— Да поглядеть, жив ли ты! — сердито ответила она, блеснув глазами. И добавила уже добрее: — Нешто не спал?

— Нешто тут поспишь? — передразнил он её. — Нешто ты видишь здесь кровать, или диван, или футон, или хотя бы, не знаю, сено? Чего крадёшься, а не идёшь как нормальный человек? И стучать надо!

— Так тревожить не хотела! — подбоченившись, ответила Марьяша. — Думала поглядеть, как ты, да и уйти. Больно мне надо с тобою беседы вести!

И, развернувшись, зашагала прочь.

— Тревожить не хотела! — кричал ей вслед Василий. — Да я не удивлюсь, если эта дверь половину села встревожила своим скрипом! Даже подушки не дали и ещё удивляются, что я не спал!

Он затушил лучину, открыл окно и позавтракал в полном одиночестве, потому что Волк, само собой, ускакал за Марьяшей.

Потом Василий сердито сходил на родник и умылся. Сидя там же, под ивами, сердито почистил зубы. Сердито дошёл до дома старосты и сердито прокрался к будочке среди лопухов, потому что там, где он теперь жил, не было даже таких удобств.

Выйдя, сердито посмотрел, как Марьяша тащит из дома лавку, чтобы достать до крыши. Сердито помог, не сказав ни слова. Убедившись, что она всё равно не достанет, сердито сходил к Добряку, вежливо попросил лестницу, клятвенно пообещал вернуть сразу же, а не как вот с серпом вышло, и сердито вернулся. Сердито дождался, пока Марьяша оставит яичницу на крыше и спустится, и отнёс лестницу хозяину.

Потом сердито пошёл к себе.

Не успел он придумать, чем себя занять, как явилась Марьяша. Напомнила, что она с ним не разговаривает, но, в общем, он должен знать: она оставила его одежду в бане, и банник изорвал её на лоскуты. Так что вот, пусть примет взамен...

Положив на край лавки сложенную рубаху и порты, она ушла.

— В смысле изорвал? — вознегодовал Василий. — В смысле, блин? Ты знаешь, сколько эти джинсы стоили? И мне, блин, нравилась эта толстовка!

Когда он немного остыл, Марьяша пришла опять и сообщила, что хотя они и не разговаривают, но сено можно взять в хлеву, на сеновале, а хлев вон там, и ушла.

Он шёл с небольшой охапкой уже в пятый раз, когда она попалась ему на пути, очень довольная, и заметила, что, мол, если вяхли взять, можно скоренько управиться. И хотя она при этом даже не смотрела на Василия, слова точно предназначались ему.

Ещё полчаса он искал в хлеву неведомые вяхли. Потом понял, что их, скорее всего, не существует в природе. И если бы не повёлся и не тратил время, уже давно покончил бы с этим делом. Тогда, раздражённый, он отнёс домой ещё одну, последнюю охапку — её как раз хватило, — и тут Марьяша принесла ему сеть, натянутую между двумя прутьями, согнутыми в дугу. Она молча сложила сеть пополам, как захлопывают кошелёк, опять открыла, жестом показала, что внутрь можно класть сено, оставила эту штуку и ушла. Василию пришлось самому нести её в хлев и догадываться, где она там висела.

— Спасибо, блин, — ворчал он, кое-как пристраивая вяхли на скобе. — Прям очень вовремя.

До обеда он возился с постелью. У двери лежать не хотелось, мало ли кто войдёт. У печи — а вдруг растопит, искра вылетит, так он и сгорит на этом сене? У этой стены окно, у той стены окно, вот дом и кончился.

Наконец, передвинув скамью и стол, Василий перетащил сено в угол, бросил одеяло поверх и растянулся, довольный, закинув руки за голову. И почти сразу задремал.

— Ишь, бездельник! — ворвался в его сон тонкий голос дядьки Добряка.

Василий подскочил, хватая воздух ртом.

— Чё спишь, парень? Вона, у дома всё чепыжником обросло...

— Так я же рвал уже, — обречённо простонал Василий. — У старосты...

— Так то у старосты, а теперя ты сам себе хозяин. А ну, поднимайся, да яму копай, да двор до ладу приводи! Вот те лопата.

— Бли-ин, — тихо сказал Василий.

Он вырыл яму, куда деваться. Немного покричал в пустоту, что, мол, а толку? Всё равно её нужно обложить по краю досками, а досок нет.

Сходил в дальний заброшенный сад, набрал веток, чтобы выстелить дно ямы. Заодно зашёл к кузнецу, всё равно рядом, и попросил сделать серпов штук десять, или сколько там нужно для местных, а то идёшь по дороге, а вокруг бурьян, смотреть тошно, и Добряк почему-то ни к кому не придирается — вот у них бы и стоял над душой! Нет, пристал к Василию... Нашли крайнего: убить пытаются, одежду порвали, из дома выжили непонятно куда, ещё и работай на них!

Облегчив душу, Василий пошёл обратно. В Марьяшином дворе увидел Волка. Тот развалился на солнце, сыто щурясь, и притворился, что не заметил хозяина. У серого бока возились два шешка, тоже устраивались, чтобы вздремнуть.

— Ладно, — пробормотал Василий. — Вот так, значит. Лишь бы кормили, да? Ишь ты, продажная натура...

Кто-то принёс ему доски, оставил у ямы, а у двери, открытой и подпёртой камешком, возились шешки. Пройти, видно, не могли из-за лезвий, потому тянули палку, надеясь сбить со стола ломоть хлеба со сметаной.

Василий пугнул шешков, подумал, что зря передвинул стол так близко к выходу, и решил найти ему другое место, вот только поест. Ломоть хлеба прикрывал миску — похоже, Марьяша принесла обед. Всё же она не такая и плохая, Марьяша. Другая бы, может, и не кормила, раз поссорились.

Василий с довольной улыбкой поднял хлеб и увидел в миске замоченные зёрна.

В этот раз он их съел, проклиная всё на свете и не понимая — здесь мяса что, вообще не едят? А Волка чем кормят? Василий был уверен, что вот этот куриный корм Волк бы точно есть не стал. А ему вот приходится.

Он закончил с ямой и выкосил траву как раз к вечеру. И тогда же заметил, что эти доски, так любезно кем-то принесённые, были взяты не откуда-нибудь, а с его, Василия, крыши. Сейчас в дыре синело гаснущее небо и мерцала звезда.

— Да чтоб вас всех! — разнёсся над деревней крик боли. В ближайшем загоне всполошились гуси, и шешки попадали с подсолнухов.

Василий пошёл ругаться с Добряком и выторговал себе ужин и ночь в его доме (потому что — а вдруг нечисть влезет через крышу?), а перед тем ещё сходил в баню. Он рассчитывал увидеть банника и выдрать ему остатки бороды, до того был зол, но банник не показался.

А Марьяша, видно, сочла, что раз Василий нашёл другое место, где его кормят, поят и спать укладывают, так можно больше о нём не заботиться. Завтрак не принесла, проведать не пришла, и вообще, у её дома с утра стояла соседская лестница.

В тот день Василий разругался с половиной деревни, потому что они так и бросали мусор на дорогу, взял у кузнеца серпы, раздал, поругался со второй половиной. Опять поцапался с Добряком, потому что кто должен следить, чтобы люди работали? Не рекламщик же! Попросил у кузнеца три косы и получил их. Понёс к плотнику, приделать косовища. Высказался на площади, где как раз собрался народ, что только один кузнец тут и работает, а остальные — те ещё дармоеды и бездельники, лоботрясы и вообще.

Местные возмутились.

— Так а мы чего? Мы же, вона, траву рвём!

— Ишь, разошёлся, чисто Добряк на полную луну!

— С девкой-то своей помирился бы, а то зверем лютым на кажного бросается...

Дверь бани скрипнула, приоткрылась, но тут же и захлопнулась. В щели только и успел мелькнуть блеснувший глаз и зелёная борода. Банник решил не связываться с Василием и спрятался, а все остальные серьёзно пожалели. Он им всё высказал, и про траву, и про девок.

Да он вообще не переживал ни из-за какой размолвки, а кому надо мириться, тот пусть сам и приходит.

Добравшись до дома, Василий убедился, что и обед ему никто не принёс. Выбора не оставалось, и он пошёл обедать к Добряку.

У дома старосты вкусно пахло пирогами с рыбой.

— И с яблочком тебе испеку, а как же, — ласково обещала кому-то Марьяша.

Голос её доносился из открытого окна, но с кем она говорила, Василий не увидел. И так ясно, с кем, не с Волком же и не с Гришкой. С соседом этим своим копытным. Ну и пусть. А для Василия так не старалась.

Он пришёл к Добряку и всего за десять минут так доконал его разговорами о том, почему ещё никто не договорился с лешим о дереве, что Добряк ушёл по внезапно возникшему делу и возвращаться, судя по всему, не собирался. По крайней мере, пока Василий сидит в его доме.

Но Василий слышал, куда он ушёл, и, выждав какое-то время, направился следом.

— Ну вот подумай, — сказал он занудным голосом, чувствуя, что ему самому от себя уже тошно. — Наладим поставки, приведём Перловку в нормальный вид, сделаю вам рекламу, прогрею аудиторию, привлеку лидов, а потом наконец отправлюсь домой. Я здесь никому не нужен. Мне, думаешь, очень хочется торчать в этой дыре?

— Да чё пристал? — глухо донёсся голос Добряка из дощатого домика. — Нешто и в таком месте одному не побыть? Отзынь, парень!

— Деревом когда займёшься? — продолжил напирать Василий.

— А доволочёт его кто — може, ты, а? — рассердился Добряк. — Ни лошадёнки у нас, ничего. Вона, Тишке скажи, пущай змея свово в телегу запрягает! Да ступай восвояси, злыдень, а то от вереска твово ажно нутро прихватило...

Василий был готов говорить с кем угодно, но змей-то был Марьяшин. С кем угодно, но не с ней. С ней он не разговаривал.

Он вернулся в дом, набрал полную корзину еды, мстительно подумав, что Добряку не мешает поголодать, раз у него нутро, и пошёл ночевать в своё жильё с дырой в крыше. Пусть там хоть кто придёт, хоть чёрт лысый, Василий решил, что сам его задушит.

Проходя мимо дома старосты, он слышал, как Волк тявкает внутри, как будто выпрашивает еду. В первый день его не хотели видеть в доме, а сейчас, ты смотри, не гонят. Это вот Василия погнали.

Он шёл, растравляя обиду, но всё же надеялся найти на столе пирог. Не нашёл.

Василий немного посидел на лавке с мрачным видом, бросая шешкам за порог кусочки сыра, но скоро шешки наелись и ушли, оставив его в одиночестве. Тогда он закрыл дверь, повозился с кремнём и кресалом, нечаянно поджёг солому на полу, потушил её, разжёг лучину и лёг на постель.

Через дыру в крыше тут же налетели всякие мошки, закружились у огня, отбрасывая тени по стенам. Василий сперва терпел, не хотел оставаться без света, но наглые мошки полезли в лицо, и лучину всё-таки пришлось задуть.

Скоро глаза привыкли и оказалось, что ночь удивительно светлая. Из темноты проступили балки с подвязанными к ним пучками трав, стала видна единственная длинная полка, почти совсем пустая. Засветились щели в ставнях и над дверью. Василий зевал, чувствуя, как подступает дремота, и слушал, как неподалёку сонно возятся гуси — один загоготал коротко и смолк, — и ветер шумит, раскачивая ветви, и листья шепчут...

Одинокая ветка клонится, клонится, отбрасывая тень, заглядывает в дыру на крыше, и тень ползёт, ползёт по стене...

Василий дёрнулся, распахнул глаза. Тень жила сама по себе, ползла змеёй, тянула к нему длинные костлявые пальцы. Он выхватил нож — нарочно держал рядом, — выставил перед собой и спросил:

— Ты ещё кто? А ну, признавайся, что тебе нужно!

Тень скользнула на пол, встала на ноги, шагнула ближе — не понять, боится ножа или просто играет с добычей, не спешит нападать. Прошелестела:

— Отступис-сь...

— Да, и почему это я должен отступаться? У тебя вообще какие проблемы?

— Лихо накличешь, а сдюжишь ли? — прошипела тень, схватила за плечо когтистыми пальцами, неожиданно плотными, сильными. — Не сдюжишь, слабый, сла-абый, на других беду навлечёшь...

Тут дверь заскрежетала — в неё, перекошенную, кто-то ломился. Створка поддалась, и в дом влетела Марьяша.

— Сгинь, рассыпься! — воскликнула она и, бросившись к тени, ударила её палкой — раз, другой.

Тень зашипела, развернулась уже к ней и отшвырнула к стене одним ударом. Василий вскочил, ткнул ножом — нож прошёл сквозь чёрное тело, как сквозь туман, но тень выгнулась, будто от боли, и закричала страшно, как не кричат живые.

— Вали отсюда! — заорал Василий, опять взмахивая ножом. — Вали, дрянь! Я тебе покажу лихо...

Тень завыла и, метнувшись к стене, уползла по ней тараканом, чёрная, длиннорукая, длинноногая, скользнула в дыру.

— Только ещё сунься! — прокричал ей вслед Василий. — Только сунься! Без тебя решу, что мне делать!

Марьяша ещё сидела на полу, и он поспешно опустился рядом, спросил испуганно:

— Ты в порядке? Эй!.. Ты вообще чего сюда пришла?

Она молчала, только смотрела круглыми глазами, и он, испугавшись уже всерьёз, отбросил нож и затряс её, принялся ощупывать:

— Скажи хоть что-то! Оно тебя задело? Где болит? Да скажи ты хоть слово, блин!..

Тут слова наконец посыпались из неё, как будто он тряс, да и натряс целую кучу.

— Ох, лишенько... Я ж думала, пруток осиновый... Затаилась, ждала, думала, отжену его... Я ж тебе зла не хотела, Васенька, не нарочно я окно открывала! Так уж провинилась... Думала, подкараулю да осиновым прутком, иная нечисть осины боится, а этот осердился токмо... Пастень то был, я прежде его у нас и не видывала...

Она бормотала, едва сдерживая слёзы, и Василий обнял её, притянул к себе.

— Ладно, — сказал он. — Ты как, в порядке вообще? Сильно ударилась?

— Испужалась токмо... Васенька, это из-за меня ведь он тебя душил, я не подумала, да окно и отворила, как же я так... Вина на мне немалая! Думала, теперь помогу... Думала, помогу...

— Ой, да забудь, открыла и открыла. Я тоже хорош, наговорил тебе всякого, а понимал же, что ты не специально. Ты меня, ну, это, прости. Всё, мир? Мы теперь разговариваем?

Марьяша всхлипнула.

— Я сперва решил, ты ему сковородой врезала, — сказал Василий. — Надо было сковородой, это у тебя лучше всего выходит, а ты с какой-то палочкой... Ну, чего ты?

— Страшно мне, — созналась она. — Всякое мы видывали, ко всякому привыкли, а нынче будто разворошили гнездо осиное. Круг ведьмин, пастень этот... Не просто пужают — что-то не так мы сделали.

— Очень даже так, раз всякое зло боится. Не боялись бы, не лезли. А вот знаешь, что ты сделала не так и чего я тебе не прощу?

— Чего? — испуганно спросила Марьяша.

— Пирог мне не принесла, вот что.

— Дурак ты, Вася! — сердито воскликнула она, толкая его в плечо, но вроде хоть отвлеклась от тяжёлых мыслей. Или, может, притворилась.

Василий тоже притворился. Как знать, какая дрянь полезет завтра из всех щелей, и не случится ли что-то подобное, когда они наладят работу заповедника и придут посетители? Хуже и быть не может, и пойми ещё, как защититься, но об этом он подумает сам. Марьяша и так испугалась, хватит с неё. Полезла его спасать, надо же...

— Идём, домой отведу, — сказал он с внезапной нежностью. — Пока отец не заметил, а то в гневе он пострашнее всякой нечисти будет.

Марьяша, вздохнув, согласилась, и они пошли.