Рекламщик в ссылке для нечисти

Глава 14. Василий делает неприятное открытие

На следующее утро ноги сами понесли Василия к дому старосты. Он даже утреннюю зарядку пропустил. Волк, само собой, увязался за ним, потому что у Марьяши его всегда ждала миска, а в миске обязательно что-то появлялось, если намекнуть. По части намёков Волк был хорош.

Перловка в эту рань была тихой-тихой. Небо, непривычно серое, нависло над самыми крышами, и ни ветерка, ни жужжания пчёл, даже шешки попрятались. Тихомир стоял посреди дороги и на что-то смотрел из-под руки.

— Вишь, — кивнул он Василию, заметив его. — Гамаюн летит, к непогоде.

В просвете домов было видно, что далеко-далеко, над лугами по ту сторону границы, и правда что-то движется.

— К непогоде — это потому, что низко летит? — попробовал угадать Василий.

— Это оттого, что с востоку летит, разумник!

— А, я так и подумал. А я, это...

Марьяша вышла из-за дома с ведром — видно, кур кормила. Улыбнулась, опустила глаза, и Василий почувствовал, что помимо воли улыбается тоже, а поскольку не подготовился к этой улыбке, она вышла совершенно дурацкая.

Он постарался принять серьёзный вид, но не был уверен, получилось ли.

— Я тут это, к дядьке Молчану шёл. Не хочешь тоже? — предложил он. — Нам, может, совет пригодится, а ты всегда даёшь хорошие советы.

Марьяша согласилась.

— Токмо шитьё прихвачу, — сказала она. — Не сидеть же без дела.

Она ушла, и Волк скользнул за ней следом.

Похоже, она никак не могла найти своё шитьё, или что там возникли за проблемы — как вошла в избу, так и пропала. Василий уже успел обсудить с Тихомиром, и как продвигается строительство гостиного дома, и что неплохо бы позвать полевика, чтобы украсил дворы цветами...

Тут над головой так загремело, что аж уши заложило. Испуганные куры раскудахтались, раскричались.

— Марьяша! — позвал Тихомир, заглядывая в дом. — Вот бесова девка! Её ждут, а она косу переплетает. Ты ещё холстину ткать начни, из которой платье сошьёшь, в котором выйдешь!

— Иду! — откликнулась она и, действительно, скоро показалась на пороге с корзиной в руках. Что переплетала, неясно, с виду как будто ничего и не изменилось.

— Дождётесь, что польёт, тогда уж можно будет не торопиться, — проворчал староста. — Эх, видать, парням нынче работать не доведётся, то-то обрадуются...

Василий позвал Волка. Тот высунул морду в дверь, дал понять, что занят, и, облизнувшись, исчез. Слышно было, как он гремит деревянной миской. Что ж, Василий не настаивал. Волк в деревне стал самостоятельным, до вечера где-то носился, приходил только ночевать, а судя по лоснящейся шерсти и неизменно довольному виду, он кормился не только у старосты. Вот уж кто, а пёс точно не жалел о прошлой жизни.

Василий решил, что ждать его не станет. Он больше не боялся ни того, что Волк потеряется, ни того, что его обидят.

— Понести корзинку? — предложил он Марьяше.

— Да корзинка-то лёгкая, — отказалась она. — В ней токмо платье недошитое, сама управлюсь.

Они отошли совсем недалеко, когда с неба упали первые капли, тяжёлые, крупные.

— Вертайтесь! — окликнул Тихомир. — Вертайтесь, промочит вас, хворь пристанет!

— А мы скоренько! — весело ответила Марьяша и, подхватив Василия под руку, зашагала шире.

Капли западали чаще, гуще, прибили пыль на дороге, примяли траву. Запахло дождём, вода зашептала вокруг. Банник вышел на порог, жмурясь довольно, запрокинул лицо и крякнул:

— Ух, хорошо!

Холодная капля упала Василию за шиворот, и он передёрнул плечами.

— Что, Вася, — со смехом спросила Марьяша, — всё думаешь, сон это?

— Может, и сон, — с улыбкой ответил он. Не то чтобы действительно так думал, просто решил её поддразнить.

Тут дождь полил стеной, и они побежали. Мимо недостроенного гостиного двора, где не было ни души, мимо старой яблони, мимо покосившегося сарая без двери, где прятались от дождя шешки, совали соломинки за порог, а то и толкали друг друга наружу для смеха.

— До Молчана далеко, и правда промокнем, — на бегу крикнул Василий. — Давай ко мне!

Дверь никак не хотела поддаваться, едва удалось сдвинуть её с места. Они влетели в дом, смеясь.

— Какой же это сон? — сказала Марьяша, опуская корзинку на стол. — Припомни, ты хоть единожды так носился во снах? Во сне бежишь — и будто вязнешь...

Василий затворил дверь.

Они были одни в тёмном доме, окружённые дождём. Вся Перловка сидела по домам — никто не пройдёт мимо, никто не заглянет. Марьяша ещё улыбалась от быстрого бега, но вот улыбка медленно исчезла с её лица.

Они шагнули друг другу навстречу, коснулись — сперва ещё несмело, стряхивая дождевые капли с волос, со щёк, глядя глаза в глаза. Ладони легли на плечи, дыхание смешалось, и нельзя было сказать, кто первым потянулся к другому.

Василий решил, что будет осторожным, ведь Марьяша такая маленькая... Но она так крепко его обнимала, и её мягкие губы оказались такими горячими и нетерпеливыми, что он забыл обо всём и тоже прижал её к себе, вдруг испугавшись, что выпустит — и всё и правда окажется сном.

Время застыло. Всё как будто ушло, растворилось — и дождь, и этот дом, и весь мир за стенами. Остались только они.

— Теперь и сама не знаю, не сон ли это, — прошептала Марьяша, ненадолго отстраняясь и гладя его по щеке.

Лицо её раскраснелось, дыхание сбилось, в глазах разгорелся огонь, которого раньше не было.

— Ничего, главное, что это наш общий сон, — ответил Василий, любуясь ею, а потом опять коснулся её губ. Сперва мягко, бережно... но с ней не получалось быть мягким. Она и сама как будто хотела взять его без остатка.

— Подожди, — прошептал он наконец, упираясь лбом в её лоб. — Какая ты... Ещё немного, и мне будет трудно остановиться.

— То русалья кровь во мне, — зашептала она в ответ. Взгляд её был теперь совсем зелёным, пьяным. — Мы любовь свою находим, Васенька, однажды и на всю жизнь. Назови своей, и я навеки твоею буду. Другие мне боле не надобны...

— Подожди, — повторил он, не выпуская её из рук.

Его к ней тянуло, это да. И она была умной, и смелой, и пекла такие пироги... Но чтобы вот так сразу и «навеки»? Он же домой хотел вернуться, а она...

Он представил, что вернулся бы с ней. Это здесь она на своём месте, а там будет как из глухого села. Ни образования, ни документов, работу не найдёт, да и друзьям такую, пожалуй, не покажешь, пойдут вопросы. Она так странно говорит... Так-то он уже привык, но именно потому, что здесь так и положено. А вырви её из этой среды, и что получится?

Да и захочет ли она сама уходить?

Василий молчал. За некоторые мысли ему тут же становилось стыдно, но они лезли в голову, хочешь не хочешь.

— Спервоначалу с тятей моим потолкуешь? — по-своему поняла молчание Марьяша. — Вокруг берёзы меня обведёшь?

— Да, наверное, — ответил Василий.

Она опустила голову ему на грудь, а он гладил её по волосам и думал: «Вот и поцеловал, блин».

Дождь не спешил кончаться, но притих, лил уже не так сильно. И они, постояв ещё немного, добежали-таки к Молчану, а тот был дома не один. На ларе, болтая копытцами, примостился Хохлик, на скамье у окна Деян работал над указателями, мастерил двускатный навес для очередной таблички. Тут же сидел и Любим — вся команда в сборе, как назло.

— Глядите, кто пожаловал! — хитро сказал Любим и так подмигнул, что стало ясно: обо всём догадался.

С прошлого визита дом изменился, в нём прибрали, вымели черепки. Деян сколотил пару крепких лавок, подновил стол, поправил покосившиеся полки. Кто-то законопатил щели мхом, развесил мешочки с сушёными травами, а то и подвесил их так: лаванду, мяту, зонтики укропа. Над печкой красовались две связки мухоморов. Даже скатерть справили, пусть и совсем простую, серую, из грубого полотна.

Марьяша села у окна, взяла шитьё и принялась за работу, только игла засновала. Василий оценил указатели. Они с Деяном немного поспорили, потому что таблички вышли маленькие.

— Я же, блин, говорил, что на них ещё стрелки будем рисовать! Ну не влезет же ничего, посмотри. Налепим, хрень получится! — негодовал Василий.

— Да и так ладно, — пожимал плечами Деян. — Нешто они безъязыкие? Не уразумеют, куда идти, так спросят...

В итоге решили вырезать стрелки из дерева и набить на держатель пониже таблички.

— Так даже и лучше, — сказала Марьяша. — Красивее.

Василий приосанился. Это была его идея.

Тут заглянул Тихомир, хотя его не ждали. С подозрением осмотрел дом, задержал взгляд на Марьяше, потом на Василии, объяснил, что тревожился, как они дойдут по дождю-то, как бы не заблудились (это в Перловке-то, где хорошо если два десятка дворов), или, может, в канаву упали да ноги переломали (хотя все канавы были уже зарыты). Сказал, что ежели они сюда добрались, то и ладно, а он вот промок, тоже посидит, обсушится.

Пригласив таким образом сам себя, он уселся на лавке рядом с дочерью, отделяя её от парней.

Поговорили о том, что нужны прилавки, навесы, и беседка на родничок, и лавки для сидения. Да ещё, может, не простые, а резные, узорные.

Молчан, спустившись с балки, добавил, что гости-то приедут на телегах, так надобно и место, где оставить телеги да привязать лошадушек. Вона, меж озером да холмом, справить бы хлев, да коновязи поставить, да корыта вытесать. И мосток через канавку нужон.

Деян слушал, мрачнея, а потом спросил, почему это вся работа только для древодела.

— И другим найдётся, — успокоил его Василий. — Вот Любим, к примеру, разрисует нам указатели. Дядька Молчан, а ты можешь выдать завлекающий рекламный текст, такой, чтобы стихами?

Молчан тут же оживился, пообещал выдать, согнал Хохлика с ларя и выгреб все свои тексты, целую гору берестяных листов и свитков.

Василий едва его остановил (домовой уже собирался читать, уже набрал в грудь воздуха) и разъяснил, что стихи нужны новые. Например, про медовые калачи или про медовуху. Или про то, что водяной может зачаровать сети на хороший улов, если принести ему чёрного петуха.

Молчан призадумался, нахмурил седые кустистые брови, почесал в затылке чёрной рукой, взял бересту, писало и полез на балку.

Любим взял готовый указатель и принялся набрасывать рисунок углём на доске: русалку до пояса. Они сошлись на том, что лучше рисовать, а не писать. Так понятнее. Домовой посматривал с балки, а остальные, кроме Марьяши, собрались вокруг, наблюдая. Даже староста придвинулся ближе.

— Ты вот чего, — посоветовал он. — Ты её покрасивше сделай, чё она у тебя худая-то такая.

И показал руками на себе, где увеличить привлекательность. Любим согласился.

— И не стыдно вам? — сердито спросила Марьяша, отрываясь от шитья. — Вы её что, ещё и без платья рисуете? Любим! Вася!

Василий кашлянул и деликатно сказал:

— С одной стороны, народ действительно лучше клюёт на такие креативы. С другой, водяницы обидятся, наверное...

Все заспорили. Приводились аргументы, что главное — завлечь народ, и тут любые средства хороши, а водяницы всё равно не выходят на берег и не увидят, что намалёвано на указателе.

— Так-то так, — зашёл Василий с другой стороны, — но вы, гм, водяниц ваших видели? Ну, завлечёте народ, а потом с вас за обман спросят, возмутятся. Потеряете доверие клиентов, короче, а это плохо. Ты, Любим, лучше рисуй как есть, только ракурс немного измени, волосы перебрось на грудь... ага, вот так...

— А може, вы б новый указатель-то справили, а энтот мне оставили? — с робкой надеждой спросил домовой с балки.

Ещё немного поспорили. Деян не соглашался, сказал, и так на него работы навесили, и гостиный дом ещё, и всё утро на этот указатель извёл, так что отдавать его не собирается. Сошлись на том, что Любим возьмётся рисовать лубки и расписывать посуду по-особому, только краску ему достанут. И Молчану подарочек будет, и гостям на продажу — может, хорошо пойдёт.

Староста, почесав бороду, сказал, что как жили они в Белополье, до этакой-то срамоты никто не додумался. Так что, может, и правда пойдёт. Шкатулки ещё, доски изукрашивать можно...

Тут он покосился на Деяна и добавил, что вещицы можно выменивать уже готовые, у мастеров в соседних сёлах, а то и пригласить кого в помощь.

— Ну, кончили ить верещать? — спросил домовой с балки. — Сотворил я керативы-то, внимайте!

Он спустился, встал в позу, выставив вперёд босую чёрную ногу с когтистыми длинными пальцами, огладил бороду, вгляделся в бересту и начал:

— Принеси ты к омутку чёрна кочета, водяному поднеси да хозяину, он тебе заговорит сети-неводы для улова да богатого, щедрого...

— Угу, — кивнул Василий, взявшись за подбородок и хмуря лоб. — Неплохо, но скучновато.

— Зависть чёрная изгложет соседушек, — блеснув глазами, продолжил Молчан. — Предадут они тебя лютой смертушке, отберут они твои сети-неводы, душегубы, оглоеды, завистники! Побелеют во полях твои косточки...

— Так, хватит, хватит! — замахал руками Василий. — У нас цель какая? Завлечь! Завлечь, дядька Молчан! А ты их напугаешь.

Домовой надулся, и Василий вспомнил, как было неприятно ему самому, когда просили переделывать креативы. Он, между прочим, тоже в каждый душу вкладывал.

— Ты это оставь, — сказал он домовому. — Хороший вариант, оригинальный, наверняка однажды пригодится, но сейчас народ Перловку и так обходит. Попробуй написать что-то ещё, повеселее, да с рифмой, чтобы Хохлик мог кричать, людей зазывать.

Молчан пожевал губами, недобро поглядел из-под бровей и опять полез на балку, цепляясь когтями за брёвна. Там ещё посопел, кидая сердитые взгляды, но вот лицо его прояснилось — пришло вдохновение, и он принялся черкать писалом по бересте.

Обсудили ещё одно. Пора, сказал Василий, прогревать аудиторию.

— В печи? — спросил Хохлик.

Василий вздохнул и объяснил понятнее: про заповедник ещё ничего не слышали, а нужно, чтобы пошли слухи...

— Дурные! — выдохнул Хохлик с восторгом. — А дурные-то слухи об нас уже и так идут, видать, уж прогрели мы адиторию!

Василий опять вздохнул, сказал Хохлику, что сам он дурной, а слухи нужно пустить завлекательные. Чтобы народ размышлял и понимал, что есть какая-то причина сюда прийти. Что выгода будет, или веселье, или невидаль какая. И первый день нужно выбрать правильный, удобный для посещения. Это важно.

Хохлик надулся на дурного и ушёл на ларь, уставился в стену, заболтал копытцами.

— Летний коловорот ведь скоро, — сказала Марьяша. — День Купалы. Венков наплести можно, людям дарить, по воде пускать. Коров на дальний луг отженём, а тут костры разведём. Ежели кладовика упросим, огни на поле зажжёт...

— О, а клады-то искать все сбегутся! — просиял Тихомир. — Дело сказываешь!

Они ещё немного обсудили детали, и Молчан спрыгнул на пол, притворно хмурый, но по взгляду было видно, что гордится работой и жаждет поделиться. Ему дали слово.

— Купи медовухи жбан да напейся пьян, — продекламировал он, выпятив грудь. — В канаву свались на дороге, сломавши ноги!

— Да ёлки, — вырвалось у Василия, но он тут же исправился: — Ёлки, может, посадить вдоль забора? Повеселее станет.

Все посмотрели на него с подозрением, особенно Молчан.

— Ладно, — сменил тему Василий. — Ты, может, и про калачи написал?

Домовой написал. Калачи медовые, сказал он, пища нездоровая. Дабы шерсть росла в ушах, съешь амбарного мыша.

Все посмотрели уже на Молчана.

— Ить чё получается? — рассердился он. — В моём же дому надо мной насмехаются? Сами молили-вымаливали, я ить сочинил, как было велено, а вы вот так-то?

И погнал их восвояси.

На улице было серо, сыро и холодно, но дождь утих. Может, ненадолго, так что задерживаться никто не стал, все разошлись по домам. Тихомир увёл Марьяшу, сказал, мол, дела ждут, развлеклась и довольно, и она посмотрела напоследок, как будто о чём-то хотела спросить. Наверное, о том, скоро ли Василий поговорит с её отцом.

Василий не знал, куда деваться.

Он проводил её взглядом и заметил Хохлика. Тот, изгнанный тоже, зло топал копытцами по луже. Ему-то идти было некуда.

— Ладно, со мной пойдёшь? — предложил Василий.

— Да-а, — заскулил Хохлик, — дурным обзываешь, и палец я о ларь занозил, и дядька из дома погнал! Бедный я, бедный!

— Да идём уже! Идём, вытащим твою занозу.

Хохлик ещё помялся из вредности, поканючил, но пошёл.

Заноза сидела вроде и неглубоко, но так неудобно, что не поддеть. Хохлик примостился на завалинке, на подсыревшем бревне, которое Василий притащил с площади. Там всё равно собирались ставить лавки.

В дом Хохлик войти не смог, потому что в косяки были воткнуты лезвия. Василий забыл, когда приглашал, и Хохлик теперь ныл ещё и об этом — мол, вот оно, гостеприимство, всяк над бедным изгаляется. И палец болит, дёргает...

— Ладно, — сказал наконец Василий. — Ножом поддену. Я осторожно, самым кончиком.

Хохлик разверещался, вымотал все нервы и неожиданно согласился, когда Василий уже махнул рукой.

— А чё за нож? — с тревогой прошептал он потом. — Отчего без блеску?

Нож Мудрика, который Василий всё таскал в самодельных деревянных ножнах, и правда не блестел. Металл как будто поглощал свет — видно, плохо очищенный, с примесями, или какой-то сплав. Нож был совсем плохонький, источенный временем, рукоять деревянная, истёртая, укреплённая бечёвкой, но в руке сидел как родной и резал отлично. Василий и ногти им срезал, и репу очищал, и вилку из дерева пробовал выстругать — всё получалось. Даже и жаль, если придётся отдать.

— Нож не обязан блестеть, — ответил Василий. — Главное, режет.

— Ты ж не режь!

— Да подковырну только! Всё, не дёргайся.

Нож едва коснулся пальца, и Хохлик взвыл.

Непритворно, вцепившись в руку Василия, закричал, зашипел, как чайник со свистком. Глаза закатились, тело напряглось, и не только хохолок, а и вся шерсть встала дыбом, как будто его ударило током. Василий, конечно, сразу отвёл нож, но Хохлик долго не мог прийти в себя, даже пришлось отливать водой.

— Ты чего не сказал, что тебя вообще нельзя касаться металлом? — с досадой и испугом спросил Василий, когда понял, что Хохлику вроде становится лучше. — Ты чего, блин, не сказал?

— Что э-это за но-ож? — проблеял Хохлик, весь трясясь и стуча зубами. — Где-е ты взял его, где? Колдун ты поганый!

— На вот, утрись, — Василий подал ему полотенце. — Бабки Ярогневы это нож, Мудрик дал, а что? Я... я одолжил ненадолго, в общем, скоро отдам. Чего сразу колдун?

— Дурная вещь, — забормотал Хохлик. — Ой, дурная, дурная, чёрная! Зло чистое! Ни в жизнь я такого зла лютого не видывал!

И пока он причитал, Василий крепко задумался.

О бабке и правда говорили разное. Марьяша верила, что Ярогнева угадывает людскую суть и сразу видит, хороший человек перед ней или плохой. Добряк, наоборот, говорил, что она ходит куда-то тайными тропами, и даже леший не знает, куда, теряет след.

Василий вспомнил про ведьмин круг, выжженный, чёрный, вспомнил гадюк и жаб. Вспомнил и ворону, которую видел у бабкиного дома, а позже то на воротах, то на площади. Бабка, говорили, на холм не поднимается, а всё равно обо всём знает. Ладно, может, ей кто-то из местных докладывает... а может, и нет.

— Схожу-ка я к бабке, — хмуро сказал Василий.

Нож, конечно, с собой не взял, спрятал в изголовье.

Он, в общем, и сам толком не знал, зачем идёт. В лоб же не спросишь, ведьма или нет. Может, в доме найдутся ещё доказательства, ну там, книга мёртвых, пентаграмма, чёрные свечи... Понять бы, что она затеяла — может, начнёт вредить. О таком надо бы рассказать местным.

Всё это Василий объяснял Хохлику на ходу. Тот увязался за ним, бежал теперь, постукивая копытцами, с холма, по вымощенной деревом дороге. Тянуло сыростью, и смородиновые кусты по сторонам шелестели, показывая серебристую изнанку листьев. Ветер стряхивал с них капли недавнего дождя.

— Ты только никому ни слова, понял? — уточнил Василий. — Если ведьма, так она тебя со свету сживёт, пикнуть не успеешь.

Хохлик подпрыгнул так высоко, что успел сделать два быстрых шага в воздухе, прежде чем приземлился.

— Буду молчать, буду молчать! — воскликнул он тревожно. — Тайны-то лучше меня беречь никто не умеет!

Спустя десять минут он выложил бабке, что на день Купалы заповедник откроется, и народ созовут, и Вася делает керативы, а он палец занозил — вот...

Они только-только подошли к дому, хотели послушать у окна, есть ли кто внутри, а Ярогнева как почуяла, открыла дверь и теперь стояла, глядя на них с понимающей усмешкой.

Василий толкнул Хохлика, чтобы тот заткнулся, потому что после пальца осталось сказать только про нож и ведьму.

— Так вы из-за этого пришли? — спросила бабка, присела, взяла Хохлика за ладонь — тот даже побелел — и в два счёта извлекла занозу.

— Б-б-благодарствую, — проблеял Хохлик.

— Мы вообще луг осматривали, — сказал Василий. — Хотели тут костры разводить, клады искать, а после коров ясно какие клады. Может, убрать надо. Ну, мы пойдём.

И потащил Хохлика прочь, к озеру. Там он его отчитал, и они засели в кустах, чтобы вести наблюдение.

Далеко в стороне ходил Мудрик — косил траву, что ли, так и не разглядишь. Коров на лугу не было. Серое небо растянулось пуховым платком, намокло — упала одна капля, другая...

Из дома вылетела ворона и направилась к лесу.

— Вона, вона ведьма полете!.. — заорал, подскакивая, Хохлик. Василий зажал ему рот, но поздно. Заквакали лягушки, заверещали лозники, и что-то тяжёлое плеснуло в воде.

Они заспешили к дому. Даже если кто-то их увидел, что уж теперь, а времени терять нельзя.

В доме никого не было.

Они этого и ждали, а всё же стало не по себе.

— А что мы ищем-то, Вася? — сосредоточенно спросил Хохлик, заглядывая в горшок. Он забрался на полку, совал нос в каждую посудину и уже что-то выхлебал, довольно облизнувшись.

— Любую подозрительную вещь, — ответил Василий.

Сам он поискал пентаграмму на полу, посмотрел, нет ли потайного люка, ведущего в подвал, поворошил сено на полатях, заглянул в сундук — ничего! То есть, ничего подозрительного. Доски, постель, одежда старая...

— Подозрительного нет, а вот гляди, Вася, гляди! — развеселился Хохлик. — Тебя нашёл!

Сидя на полке и широко улыбаясь, он протягивал тряпичную куколку, простую, даже без лица, с жёлтыми волосами из льняной кудели, торчащими во все стороны.