Рекламщик в ссылке для нечисти

Глава 17. Василий выбирает путь

Поднялся Василий поздно. Слышал, как по улице прогнали коров, и как выпустили гусей, и как гуси за кем-то погнались, гогоча и хлопая крыльями. Слышал, как пел петух, и как двое прошли мимо, вразнобой стуча копытами. Донеслись и затихли их голоса.

Он ждал, Марьяша придёт, принесёт завтрак, но она почему-то не явилась. Может, думала, он сам придёт. Он обычно сам и приходил, дрессировал Гришку, это вчера всё отменилось из-за плохой погоды, а сегодня… А сегодня казалось, та привычная жизнь осталась далеко-далеко, как будто её никогда и не было. Привычная! Даже смешно. Он и пробыл-то здесь всего ничего.

Василий умылся, почистил зубы, расчесался пятернёй и не спеша побрёл в сторону дома старосты.

Он не торопился. Это раньше бы он спешил — как же, осталась пара недель, или сколько там, и нужно заинтересовать народ, нужно проконтролировать, как Деян мастерит таблички и как Любим их расписывает. Нужно пройтись с Гришкой до леса и обратно, за брёвнами, потому что теперь Гришка его вроде слушает…

Он шёл, по пути рассеянно задевая рукой стебли подсолнухов, и они качались, и шешки на них смеялись и верещали. Как здесь вообще не переводятся эти подсолнухи? Местные всё рвут их да рвут, каждый второй щёлкает семечки, а подсолнухи всё стоят забором вдоль дороги, крупные, спелые, как на подбор.

А теперь, получается, некуда спешить. Если он хочет, чтобы колдун помог…

Даже если не думать о возвращении домой, он совсем не хотел, чтобы в день открытия тут началось смертоубийство. Вся нечисть и правда разбежится, если что, а Марьяша? Сон стоял перед глазами, давил тяжким грузом, не давал покоя.

Девичий крик, огонь, чёрный обугленный дом… Тишина…

Тихомир стоял у дороги, сложив руки на груди. Поджидал. Василий его и не заметил.

— Иди-кось сюда, — поманил он. — Знаю я, об чём ты со мною потолковать хотел.

«Блин, нет», — подумал Василий.

— Так вот тебе моё родительское слово: нет.

Василий даже опешил.

— Как это — нет?

— А вот так, — хмуро сказал Тихомир. — У Марьяши, конечно, хотя сейчас и приданого один Гришка, а всё ж она царского советника дочь…

— Бывшего, — не удержался Василий. Конечно, надавил на больное, и староста тут же изменился в лице и слов уже не подбирал.

— А ты и вовсе неведомо кто и откуда! — выпалил он, багровея. — Заберёшь её в далёкие земли, даже и не прознаю, ладно ли живёт, али, может, беду мыкает, а она одна у меня. А ежели не заберёшь, тут у тебя ни кола ни двора, ремеслом не владеешь, безлапотник, как семью содержать-то будешь?

— Как это — не владею? — обиделся Василий. — Я рекламщик, и я вашу Перловку возрождаю! Я…

— Возрождают её те, кто руками что-то мастерит, — оборвал его Тихомир. — Вона, парни дом возводят, Злобыня косы да серпы куёт, Деян спозаранку уж принялся лавки сколачивать. Даже Мудрик, на что убогий, берег расчистил. Я супротив тебя, Василий, ничё не имею, но дочь такому не отдам. Ты ж ни рыбачить не горазд, ни охотиться, а языком болтать токмо.

Прищурясь, он подался вперёд и спросил, понизив голос:

— Ты ж пожрать заявился, а? Ежели сам прокормиться не можешь, как семью кормить-то станешь? Будете с Марьяшкой ко мне бегать али вон, к Добряку набиваться?

— Так а что я сейчас могу? — даже обиделся от такой несправедливости Василий. — Я тут появился только в том, что на мне! Надо рыбу ловить — научусь, только где я сеть возьму или там удочку? И работаю я пока бесплатно, мы ещё не начали даже, а в будущем моё дело доход принесёт…

— Да, и кем ты будешь-то в будущем, а? Всем дело нашлось, а ты токмо народ зазывать можешь. Ну, зазовёшь, они и начнут ходить, а там твоя работа и кончена. Что дале?

— Так работа на этом не кончается, много ты понимаешь! Нужно стимулировать клиентов, чтобы приходили повторно, предлагать им подарки, скидки, бонусы, информировать о новых возможностях. Тех, кто будет нас рекомендовать, нужно обязательно поощрять, только придумать, как. Это большая работа!

— Нешто это работа — ходить петухом, трепать языком? Ни на что ты, Вася, не способен. Сети у него нет… Из лыка сплети, из палки острогу смастери, ежели руки имеются да голова на плечах. С псом на охоту ступай, а не скидай его на чужих людей, чтоб кормили. А ежели ленишься, тогда ты — тьфу, пустое место. Ишь, каков жених сыскался!

Василий чуть не задохнулся от гнева. Тихомир же сам, говорил, приехал сюда голый и босый, в чём был. Дом выбрал из готовых, сам не строил, всё остальное им с обозами присылали или запастись за два года успели. И так и жили в грязи два года, как свиньи, и дальше бы так и шло. Он, значит, их вдохновил, он их мотивировал, Гришку им выдрессировал, а они…

Он бы высказал, только ведь скоро всё изменится. Он прекратит работать, и не будет тут никогда заповедника. А потом, может, царский сын вернётся, настоящий. И не станет причин держать Тихомира в ссылке, они с дочерью уедут, а Василий вернётся домой.

Он же этого и хотел. Почему тогда в горле ком? А ещё обидно, что Марьяша не вышла, слова отцу не сказала.

В это время створка ворот скрипнула, поехала в сторону, Гришка просунул шею. Не спешил войти, задирал голову, жмурился. А потом Василий заметил, что рядом стоит человек и чешет его — молодой, высокий, крепкий, аж рубаха от каждого движения натягивается, плащ через плечо переброшен, русые волосы до плеч перехвачены обручем.

— Добрый зверь! — улыбнулся незнакомец, показал крепкие зубы. Спросил утробным баском: — Это и есть Перловка? Горыней меня кличут, старосту я вашего ищу.

Он вошёл, ведя в поводу коня, светло-серого, почти белого, с молочной гривой и более тёмными, как будто из серебра чулками. Конь косил умным глазом. Гришка протиснулся за ним, и улица тут же стала оживлённой и тесной.

Горыня сразу не понравился Василию.

Дело было даже не в том, что Гришка, которого он с таким трудом выдрессировал, стелился перед этим богатырём и сразу ему и лапу, и голос подал, так что с ближайшего дома, с крыши, земля посыпалась, а в окнах показались встревоженные лица. И не в том, что Волк выскочил и не облаял, а обнюхал и завилял хвостом, признал своим.

Дело, в общем, было и не в том, что Тихомир позвал Горыню в дом, а Василия не пригласил. Тут всё понятно, богатырь искал старосту, да ещё, наверное, устал с дороги. Не оставлять же его на улице. И Василия эти дела вроде как не касаются.

Вообще он бы им всем сказал!.. Но вынужден был молчать, а то бы всё испортил.

Горыня отвёл своего коня в хлев — он звал его Сивкой, Сивушкой, — и вернулся ко времени, когда Марьяша вышла из дома с вёдрами. Она хотела подойти к Василию, может, попросить о помощи, использовать это как предлог для разговора. Им определённо нужно было поговорить.

— Да я по воду схожу, — добродушно сказал этот проклятый Горыня, возникая между ними, и отнял вёдра. — Родничок у вас туточки, я видел. Хоть так вам за хлеб-соль, за доброту отплачу.

Чтоб ему самому так за добро платили!

Марьяшу тут же позвал отец, и она ушла, бросив огорчённый взгляд, но из-за чего расстроилась, не понять. Может, из-за решения отца, а может, из-за того, что Василий это решение не особо оспаривал.

Он мог её понять. Но сам-то он не был готов думать о женитьбе после пары поцелуев, да ещё и не просто думать, а добиваться этого. И Тихомир, в общем, в чём-то прав. Здесь вообще ценятся другие навыки. Вот пришёл бы он, как этот Горыня, с мечом на поясе, и затащил бы в горку два ведра, не запыхавшись, а потом бы ещё дров наколол, почти не прилагая усилий…

Даже не в этом дело. Научиться-то можно всему, было бы желание, но именно сейчас Василий остро почувствовал, что сам он чужой и воспитан в других традициях, и если он здесь останется, то никто в этом тёмном обществе даже не поймёт, какую он жертву принёс. И это ему придётся под них подстраиваться, и он никогда не будет хорош. Всегда найдётся кто-то, кто ловчее бросает навоз вилами.

Вот в этом и было всё дело. Горыня тут свой, ему и стараться не надо, чтобы по головке погладили. А Василий может хоть треснуть от усердия, и всё равно скажут, недостаточно треснул. Блин, он жил так в собственном мире, а теперь оказался в какой-то дыре, обладая навыками и знаниями современного человека, но его не ценят и тут! Где справедливость?

Деревенские сошлись, чтобы посмотреть на гостя и на то, как Гришку кормят. Надо ли говорить, кто в этот день стоял с лопатой, занял место Василия? Всем было плевать, и Гришке, и Марьяше. Разве что Волк подошёл, взвизгнул, виляя хвостом, ткнулся в руку, но и его не хватило надолго. Убежал следить, не упадёт ли что с лопаты.

По-хорошему, надо было уйти, но Василий стоял и смотрел, растравляя душу.

Когда представление кончилось, он пошёл к гостиному дому и задержался там. Парни укладывали брёвна, и он вызвался помочь, подставил плечо. Тяжёлая работа, ничего не скажешь. Особенно для человека, который не завтракал.

Скоро пришёл и Горыня. Походил, посмотрел одобрительно. Один поднял бревно вроде того, которое они вчетвером волокли. Сказал ещё, что узоры на столбах вытесать может, если местному древоделу некогда и если никто не возражает. Пока все им восхищались, Василий тихо ушёл.

Он вернулся домой, сел за стол, взял бересту и начал прикидывать, кто с кем заодно, и с кем бы поговорить и о чём, и что вообще делать. Если он хочет домой, тогда, конечно, нет вопросов: нужно отдать нож колдуну…

Или нет? Может, колдун и не сдержит своё обещание. Где гарантия? Может, он даже не в силах это исполнить. Ещё эта ведьма… Вдруг она замешана в том, что Василия сюда занесло? Но если он был ей зачем-то нужен, почему она до сих пор не пытается с ним поговорить?

Как вообще вышло, что ему отдали нож, вот так просто? Он же им что только ни резал, даже грязь с подошвы счищал, было дело. А если бы сломал?

А если им и надо было, чтобы сломал?..

Тут пришла кикимора, Неждана, и отвлекла от этих мыслей. Принесла творог и сливки.

— Марьяша послала, — жалостливо сказала она. — Голодаешь, бедолашный, на вот тебе ещё яичко.

Она собиралась войти, но в дверь пройти не смогла, и видно было, ей это не понравилось. Василий пытался объяснить, что защита понадобилась от ночного душителя, но Неждана поджала губы на вытянутом вперёд лице, отдала ему миску, сунула в руку яйцо и на слова благодарности ответила только, что скажет Марьяше, пусть она кого другого посылает в следующий раз.

Ещё и яйцо оказалось сырым. Василий и сам не знал, с чего ждал варёное. Его это всё так доконало, что он так и сидел, уставившись в пустоту, пока руки не высохли, и только потом вышел на улицу, чтобы счистить со штанов остатки.

Конечно, ничего не отчистилось, надо было застирывать, а он не ходил за водой. Осталась, может, кружка, может, две. Потому Василий пошёл в баню, а оттуда как раз вышел Горыня, весь румяный, в свежей рубахе, и рассказал, как хорошо его банник попарил, он будто на свет заново родился. И банник виднелся в дверях за его спиной, приговаривал, что завсегда рад гостю дорогому.

Василий с тоской на лице прошёл мимо, спустился с холма, встал на камни у родничка, зачерпнул воду, втёр в штаны, поскользнулся и уселся с плеском, только лягушки прыгнули в разные стороны и недовольно раскричались.

— Да пошло оно всё, — сказал Василий в пустоту.

Штаны он застирал прямо так, сидя в воде и глядя в никуда. Потом выбрался, оглянулся, убедился, что зелёная слизь с камней въелась в ткань сзади, и пошёл, чавкая кроссовками, обратно домой.

Добряк сидел у себя, выглянул в окно и тут же спрятался. По-хорошему, с ним стоило поговорить ещё вчера, но тогда хотелось подумать, а сейчас не было настроения. Василий прошёл мимо.

Дома он поел вообще без аппетита, даже сразу не понял, что хрустит на зубах, а это яичная скорлупа попала в тарелку. Василий её прожевал. Ему было уже всё равно.

Потом он опустил голову на руки и так и сидел, пока снаружи его не окликнули. Пришёл Хохлик, скакал перед дверью, хотел, чтобы Василий шёл к Молчану. Без него, сказал, керативы не идут. Василий пытался его гнать. Было вообще не до того, и видеть никого не хотелось, и работу в любом случае нужно было остановить. Если есть хоть малейший риск, что нечисть решит издеваться над посетителями…

Всё же он пошёл. Только зачем его звали, неясно: Молчан не работал, спал в ларе, и Любима с Деяном тут не было.

— Идём, идём! — позвал Хохлик, потащил дальше, к дому плотника. Там они все и нашлись: и Деян, и Любим, и этот проклятый Горыня, как будто его клонировало и разнесло по всей деревне. Куда ни сунься, он там.

Деян в кои-то веки был доволен. В его дворе пахло деревом и смолой, шешки возились в стружках, карабкались на уложенные штабелем доски. В приоткрытом сарайчике ждали своего часа таблички с указателями, и Любим как раз трудился над одной. Присмотревшись, Василий понял, что тот опять перерисовывает русалку.

— А зачем? — спросил он. — Хорошо же было.

— Срамота была, — сурово ответил Горыня, хотя спросили не его. — Хотя и водяница, а всё ж девка, оттого вид должна иметь скромный, взгляд опущенный, ворот подвязанный и косу заплетённую.

Само собой, Василий тут же вскипел.

— Ты много в рекламе-то понимаешь? Брёвна, если хочешь, таскай и доски пили, а в эту область не лезь!

— Да уж разумею, что честным людям по нраву придётся, а от чего они глаза отведут да плюнут!

— И вы, значит, с ним согласны? — спросил Василий у грабов.

— Ну, — с неохотой сказал Любим, не глядя на него, — всё ж человек из стольного града прибыл. Должно быть, знает, как лучше…

Василий выпятил челюсть. Он хотел спорить, но понял, что это, в общем, ему на руку. Пусть слушают этого Горыню, который вообще не сечёт в продвижении, и никогда не раскрутятся.

— Окей, — сказал он сквозь зубы и сел на край лавки, одной из тех, которые хотели расставить по деревне. Хорошая лавка, со спинкой, с перилами — вот они, пока лежат отдельно, — и на перилах этих собирались вырезать русалок по описанию Василия, хвостатых и грудастых. Любим уже набрасывал рисунок углём, а теперь стёр, остались только размазанные чёрные пятна.

Василий решил терпеть — ну да, обидно, что пришёл какой-то хрен с горы и лезет, куда не просили, портит всё дело… но дело и нужно испортить. А если послушать, может, этот Горыня скажет что-то про колдуна. Хоть что-то полезное.

Но вместо этого Горыня, похоже, задался целью вывести его из себя. Он сколачивал лавку и пробасил, не отрываясь от работы:

— Слыхал я, что водяницы у вас по озеру будут в лодках парней катать. Негоже это. Парни об честной женитьбе думать должны, на что им головы морочить хотите?

— Так одно другому не мешает, — пожал плечами Любим. — Ну, покатаются, развлекутся…

— Развлекутся? — недобро спросил Горыня, бросив на него тяжёлый прищуренный взгляд. — Доброе же развлечение — глядеть на девок в мокрых рубахах. Срамота!

Любим приуныл, усмехнулся криво. По лицу было видно, он имел собственное мнение на этот счёт, но высказать его не решился.

Горыня поставил лавку на ножки, отошёл, осмотрел, склонив голову.

— Слыхал я ещё, — сказал он, — что девки будут вышивать да прясть, с кикиморами в искусности состязаться, дабы мастерство показать, покрасоваться перед женихами. Негоже это, обман! Всякому известно, кикиморы токмо портить да пакостить умеют, супротив них любая умелицей покажется.

— Нешто люди сами не разберутся? — подал голос Любим.

— То для веселия, — поддержал его и Хохлик.

Но куда там. Горыня только и повторял «обман» да «срамота», как будто у него и слов других не было.

— Чем тогда народ-то развлекать? — спросил Любим. — Чего это ты на всё с кислой рожей глядишь?

Но Горыня стоял на своём: мол, всё должно быть честно и прилично. По всему выходило, его бы устроил только монастырь.

Василий не удержался, влез, предложил хоть качели поставить, и Горыня вскипел.

— Этакую-то срамоту и у нас в стольном граде затеяли! — возмущённо поведал он. — Девки стоят на доске, парни их раскачивают, юбки-то развеваются, а те снизу глядят, срамота! Стыдобушка!

Все промолчали, хотя по лицам был виден сложный ход мысли. Только Хохлик не сообразил, закричал радостно:

— Хочу, хочу! На лугу поставим…

За что и получил лекцию о приличиях. Все они получили. Горыня разошёлся, рубил воздух ладонью, его басовитый голос разносился далеко. Кое-кто из местных тоже подошёл послушать. Старая кикимора в синем платке вытянула шею, закивала, забормотала:

— Срамота, ох, срамота! Нонче молодые-то не те, что допрежь!

Василий не выдержал, поднялся с лавки, дождался, когда Горыня иссякнет, и спросил:

— И что у нас тогда за заповедник будет, если мы всё отменим? Ради чего люди сюда ходить станут, на что смотреть?

— А и не надобно им сюда ходить, — припечатал Горыня. — Живите себе честно, да и всё. Ежели я уразумею, как с колдуном совладать, без того свободны станете.

— А если не уразумеешь? Ты вот, кстати, для чего сюда пришёл, что ищешь? Может, мы тебе что-то подскажем.

Но Горыня только посмотрел недружелюбно, с прищуром.

— Дело своё я уж старосте обсказал, — ответил он. — Не таково оно, чтобы каждому докладывать. А заповедник ваш, прямо скажу, дурная затея. Честных людей токмо с пути сбивать.

— Да уж будто, — не согласился Деян. — Мы указатели поставим.

— Скука у нас была, — поддержал и Любим. — А теперь думаем, отчего б и не зазвать гостей.

— Дядька без людей тоскует, — подал голос и Хохлик.

Он лежал на горке свежей стружки, водил руками и ногами, как будто делал снежного ангела, и шешки повторяли за ним.

— Как знаете, — с нескрываемым осуждением сказал Горыня. — Да лучше б ещё подумали.

Больше он ничего не сказал, примолк.

День клонился к вечеру. Ясное небо тускнело, тянуло прохладой. Исчезли пчёлы, зазвенели комары, куры отправились спать. Работники, возводившие гостевой дом, прошли мимо. Судя по разговорам, шли на ужин к Незване.

Ушёл Хохлик, весь в стружке, на прощание хитро сказав Василию, что оказал ему услугу, но какую, не сознался, и это тревожило. Незаметно исчезли шешки. Над частоколом прогорал закат, подёрнутый сизой дымкой.

Деян поднялся, упёрся руками в поясницу, потянулся, посмотрел наверх. Сказал:

— Дождя, видать, не будет…

В сарай он убрал только таблички. Василий ему помог, при этом нервно оглядываясь на Горыню: тот складывал инструменты в ящик и собирался уйти.

— Ну, дальше ты сам, — торопливо сказал Василий, потому что богатырь зашагал прочь. — Бывай!

Нагнав Горыню на дороге, он окликнул его:

— Эй, богатырь! Подожди, есть разговор. О Казимире, это важно… Да подожди ты!

Как назло, навстречу им шёл староста. Видно, искал гостя, и сейчас это было совсем некстати. Василий сказал с отчаянием:

— У меня всего пара вопросов…

Горыня остановился, развернулся к нему и сказал сурово:

— О колдуне, значит, поспрошать хочешь? Мне уж обсказали, ты помощи его ищешь, а не погибели, так что не союзники мы с тобою, и докладывать я тебе ничего не стану. А увижу, что крутишься и выспрашиваешь, пожалеешь.

Тут подошёл и Тихомир, пригласил Горыню в дом. Сказал, Марьяша уже зашила и выстирала его рубаху дорожную, и с ужином расстаралась, накрыла стол для гостя дорогого…

По-хорошему, нужно было уйти, но Василий стоял, борясь с желанием дать Горыне в челюсть, и его аж трясло от злости. Староста истолковал это по-своему и насмешливо спросил, мол, Василий тоже ждёт приглашения? Больше во всей Перловке никого не нашлось, кто бы с ним хлебом делился, и он, бедолашный, голодает небось? Ничего, может, скоро и рыбку ловить научится…

Как попал домой, Василий не помнил. Просто обнаружил себя уже там: стоит и бьёт кулаком в стену, и костяшки уже сбиты. Душила обида, и он вообще не понимал, почему. Разве ему это всё не на руку?..

С Тихомиром нормально же общались, чего он? И Марьяша обещала подождать, а сама, блин, сразу всё отцу и выложила. Зачем? Просил же её не спешить! Если бы с Перловкой всё получилось, его бы уважали больше, он бы дом себе обставил, едой бы запасся. Лошадь бы, блин, купил самую модную. Что тогда сказал бы Тихомир?

Василий тяжело вздохнул и понял, что запутался. Вот чего он хочет, жениться или кому-то что-то доказать?

Он долго сидел без сна, ни о чём не думая, даже огня не жёг. Просто — сидел, уронив лицо в ладони. По ощущениям, прошла целая вечность, а потом за окном послышались голоса: кто-то шёл.

— Заночевал бы у нас, а?

— Сивушку одного бросать не хочу. Давно мы с ним в дороге, почитай и не разлучаемся. Да мне и на сеновале ладно будет.

Василий поднял голову.

Если он хотел устроить богатырю проблемы, то самое время. Горыня решил ночевать на сеновале, а значит, никто не сможет подтвердить, что он никуда не отлучался. И ведь он ещё, как нарочно, при всех говорил, что идея заповедника ему не нравится. Прямо-таки идеально.

Василий на ощупь нашёл на полке кремень и кресало, положил в карман. Терпеливо дождался, когда староста проводит Горыню к хлеву и пойдёт обратно, выждал ещё минут десять и вышел за дверь. Тёмное время, удобное, луна ещё невысокая, бледная. Лишь бы никто не заметил.

Он задами пробрался к дому плотника, замирая от любого шума. Ему чудились взгляды из окон, чей-то шёпот, тихие шаги за спиной. Он приседал, успокаивая себя: просто ветер шумит в листве. А это возятся куры на насесте. Наверное, нужно было выйти позже, вдруг этот проклятый Горыня ещё не спит, вдруг его понесёт куда-нибудь, или Деяна понесёт, да мало ли кого тут носит по ночам…

У нужного двора Василий хотел повернуть обратно. Его тошнило от волнения, или от того, что не ужинал, или от всего сразу, а заодно от собственной жизни. Он опять почувствовал, что стоит на распутье: можно уйти, а можно довести дело до конца.

Он довёл. Сперва набрал стружки в подол рубахи, кое-как подвязал. Потом на носках дошёл до сарая — хорошо, что дверь нараспашку — и сгрёб таблички. Они загремели, он сжался, опасаясь, что Деян услышит, выждал минуту или две. Хотелось бежать как можно скорее, без оглядки, а ведь это была только половина дела.

Он вышел в ночь, придерживая рубаху, чтобы стружка не сыпалась, таблички нёс под мышкой. Шёл, пригнувшись, выбирая самые тёмные участки — за домами, под деревьями. Стружка кололась, таблички норовили выскользнуть, постукивали друг о дружку, и казалось, стук такой громкий, что точно кто-то услышит.

Добравшись до гостиного дома, Василий и сам не поверил, что у него почти вышло.

Он свалил таблички горой на дощатый настил, вплотную к стене. Вывернул рубаху, вытряхнул стружку. Дрожащими пальцами полез в карман, достал кремешок, выронил, зашарил ладонями. Нашёл.

Высек искру.

А потом, когда огонь разгорелся и подрос, облизывая стружку и бока табличек, поглаживая брёвна стены, когда запахло приятным дровяным дымком и запоздалыми сожалениями, Василий просто отошёл к дороге, стоял и смотрел. Даже не думал, что кто-то может увидеть. Было так тошно, что стало уже всё равно.

— Ох, лишенько! — зазвенел за плечом Марьяшин голос. — Беда-то какая! Что же ты стоишь, Васенька, на помощь не кличешь?

Он зажмурился, надеясь, что время повернёт вспять. Но это так не работало.