Равноденствия. Новая мистическая волна

Сторож лестничного пролёта

Свет настольной лампы окрашивал стены небольшой уютной комнаты в матовые тона, выхватывая из темноты то угол книжного шкафа, то старое кресло с прямой спинкой и деревянными подлокотниками. «Вот почти такое же кресло было и у нас дома. И отец любил сидеть в нём», — подумал Сергей. Ещё раз обведя глазами комнату, он вновь склонился над рукописью, лежащей перед ним.

«Я помню, как будто это было вчера, — („Боже, какая избитая фраза“, — подумал он, не прекращая писать), — хотя прошло уже почти четверть века. Я входил в комнату, прокуренную до такой степени, что в ней тяжело было находиться, не закашлявшись. Отец сидел в своём кресле у окна и курил. Хотя на дворе стояла прекрасная погода, светило солнце, в этой комнате тяжёлые портьеры были всегда задёрнуты, и лишь в узкую щёлочку проникал солнечный свет. „Заходи, заходи, малыш“, — ласково говорил мне отец. „Давай посмотрим, давай посмотрим вместе“. Он глубоко затягивался сигаретой и выпускал дым в направлении солнечного занавеса. Из полумрака было отчётливо видно, как клубится дым в лучах света, закручиваясь в немыслимые спирали и на доли секунды создавая из ничего волшебные замки над бездонными пропастями».

«Бездонными… — подумал Сергей, — ни про что бездонное я вроде здесь писать не собирался. Как-то само получается. Я ведь пишу об отце, а не о Доме и Комнате». Он снова взял ручку.

«Что ты видишь, малыш?» — спрашивал он меня. Я лишь растерянно улыбался. Я очень любил его.

Сергей снова задумался. Отец умер десять дней назад прямо на улице, трёх шагов не дойдя до своей квартиры на Остоженке. «Скорая» приехала слишком поздно, и его увезли прямо в морг. Вчера они отмечали девять дней. Было довольно много людей — все знали отца по работе. Говорили много тёплых слов, одна женщина даже всплакнула. Сергей не знал никого из этих людей, а они знали о нём лишь понаслышке. Перед смертью отец довольно долго болел, хотя работы и не бросал, и вполне успел подготовиться. Квартира давно были приватизирована и естественным путем переходила к Сергею (который к тому же вроде бы был там и прописан), и единственной просьбой отца было не устраивать там похорон и поминок.

…Говорили, что уходят лучшие, уходят в самом расцвете творческих сил, не оставляя ничего… Конечно, кто-то сказал: «Кроме памяти», конечно, все стали упрашивать Сергея написать об отце… А что он мог написать? Именно это — как отец весело и («Ласково? Верное ли слово?» — подумал Сергей) посылал колечки дыма в солнечные лучи и как этот дым говорил ему о…

«Что ты видишь, малыш?» — спрашивал он меня.

«Что же я на самом-то деле видел? — Сергей отложил ручку. — Сначала я видел только его. Человека добрее и умнее не было. Тогда не было…»

Он вычеркнул: «Я очень любил его».

«Потом, потом… я стал смотреть на дым внимательнее, — ведь он просил меня быть внимательным — и я почувствовал… Что-то смутное. Какую-то смутную тревогу. Воронки закручивались, водопады струились вверх. Я говорил ему об этом, он кивал доброжелательно вроде. А потом я перестал приходить к нему в такие часы. Потому что уже учился во втором или третьем классе, все интересы были во дворе: мальчишки, футбол. Сколько же он там проводил времени?»

В конце концов я пишу это не для его сотрудников, а для себя. Надо писать всё — честнее, может, тогда станет хоть что-то понятно. Боже, как наивно.

Сергей перевернул несколько страниц тетради и стал писать с чистого листа.

«Невозможно говорить об отце, не говоря о Доме и Комнате („А о том, что внутри неё?“ — подумал он). Я не знаю, как часто мы были там, четыре или пять раз, последний раз тогда, когда он выгнал меня из дома».

Обида, казалось давно забытая, вновь нахлынула на Сергея с такой силой, что он в ярости отшвырнул ручку и сжал кулаки. Он снова увидел подростка, почти мальчика («Мне ведь только исполнилось пятнадцать!»), в истерике бьющегося в дверь на ледяной лестничной клетке, ночующего то на вокзалах, то опять у этой проклятой двери, ворующего хлеб с лотков и разгружающего вагоны, пьющего водку в каких-то вонючих подсобках и отбивающегося от банды подмосковных отморозков. Как он вообще не опустился? Как у него хватило сил — совсем одному — без крова и родительского тепла — не спиться, не сесть в тюрьму, не быть убитым — а поступить в институт, с отличием закончить его, стать снова нормальным, снова поверить в возможность простых человеческих чувств, жениться, в конце концов. «Всё-таки кровь, воспитание», — чуть самодовольно подумал Сергей.

…Простить отца…

«Конечно, при сверхъестественном обострении чувства можно было и догадаться. Где-то за полгода до той трагической зимней ночи, когда он выставил меня за дверь, я вернулся с какой-то тренировки (постоянно занимался каким-нибудь спортом, спасибо ему… Сергей вычеркнул „ему“ и написал: „отцу“) раньше обычного; он, видимо, не слышал — сидел в зашторенном кабинете и что-то отрывисто говорил. Никогда раньше за ним такого не водилось. Я поневоле прислушался. „Убирайся из моего дома“, — гневно, но наигранно. „Ноги твоей здесь больше не будет“. Я очень удивился и подошёл ближе. Он говорил, как плохой актёр периферийного театра. „Ноги твоей здесь больше не будет“. Пауза. „Пока я жив“. Снова наступила тишина, потом какие-то сдавленные звуки, и снова еле разборчиво: „Господи, Господи, что же мне делать, Господи, укрепи меня. Дай мне пройти этот путь. Господи, я не смогу без него, Господи…“ Причитания стали совсем неразборчивы. Я боялся пошевелиться. Через несколько минут он, видимо, успокоился (на самом деле самоуверенности ему было не занимать), и снова раздалось властное: „Так, продолжим… Ты опозорил меня!!! Так нельзя поступать с людьми!!! Убирайся из моего дома!!!“ И так далее в том же духе. Нельзя сказать, что это меня напугало. Зная широту его интересов, я вполне мог допустить, что он вдруг стал заниматься театром или писать пьесы, и вообще, у меня в тот вечер была куча других дел (Люся в те времена, кажется), поэтому я покинул дом таким же незамеченным, как и вошёл в него».

«Последняя фраза какая-то неестественная», — подумал Сергей и тут услышал, как из детской возвращается его жена, Наташа, укладывавшая спать маленького Максима.

— Уснул? — спросил Сергей.

— Да, — ответила он и улыбнулась. — Как получается? — Наташа кивнула на тетрадь.

— Хочешь — посмотри.

Она встала у него за спиной, положила руки ему на плечи и начала читать.

«Как я её люблю, — подумал Сергей с необъяснимым оттенком грусти. — Я хочу, чтобы она всегда была рядом. Мы бы жили в Доме… — Он на мгновение задумался. — В Доме бы жили, а в Комнату бы не заходили. Что там делать-то: при восьмикомнатной-то квартире. На черта нам лишние двадцать метров. — И тут же посмеялся над самим собой: — Двадцать: ну-ну».

— Ну как? — спросил он Наташу.

— А что за Комната такая? Ты никогда об этом ничего не говорил.

— Увидишь сама. — Он обнял её за талию. — Хотя я не уверен, что будет правильно тебе туда заходить.

— Ты меня заинтриговал. — Наташа поцеловала его за ухом. — Всё по плану: завтра туда идём?

— Да, конечно. Завтра сходим, всё посмотрим и будем готовиться к переезду. Хватит этих съёмных квартир, хватит. Возвращение блудного сына… — Он усмехнулся.

Наташа погладила его по голове, как гладят маленьких детей.

— Не волнуйся. Всё будет хорошо. Я знаю, ты должен ненавидеть эту дверь, у которой провёл столько часов…

Сергей запротестовал:

— Нет-нет. Я ненавидел отца. Он входил и выходил через эту дверь, не замечая меня. Я, собственно, и двери-то не видел, только его. Ты не можешь себе представить, каким он был хорошим отцом До… той ночи. Кстати, удивительно, что я понимал это уже тогда. Он был одновременно — другом, старшим братом, спорщиком, болельщиком любимой команды… Всем, чем угодно, без примеси высокомерия, пошлости… Никогда не бывало, чтобы ему не хватало на меня времени или сил. А ведь ему было нелегко — без матери…

— Кстати, — сказала Наташа, — твоя мать погибла, когда тебе было…

Сергей всё глубже погружался в воспоминания.

— Что-то около года… Все эти бессонные ночи, бутылочки, прогулки, болезни — всё было на нём. Но он смог сделать так, что я никогда в жизни не задумался о нехватке материнского тепла. Никогда — даже после той ночи.

— А ты напишешь о ней? — спросила Наташа.

— Что? — Казалось, мысли его витали где-то далеко-далеко. — Да, наверно, но там ничего интересного не было. Ты же всё знаешь. Я должен был вернуться из театра в одиннадцать вечера, провожал какую-то девочку и пришёл домой около половины первого. Отец демонстративно выдвинул ногу вперед, произнёс монолог вроде того, что тут описан, — Сергей ткнул в тетрадку, но чуть более правдоподобно, сунул мне в руки моё свидетельство о рождении и денег — довольно, кстати, много — и выставил за дверь. Я часа три в неё звонил, вответ — тишина, потом пошёл спать на вокзал, на завтра всё это повторилось и продолжалось так недели две или три без изменений. На лестнице он делал вид, что я — пустое место. В конце концов мне всё надоело, перекипело, окаменело, деньги кончились, и я ушёл — в настоящую ночь. И жил в ней, — Сергей улыбнулся, — пока не встретил тебя.

Он сказал ей не всю правду. Он не сказал, где беседовал с отцом и что отец не выставлял его, а предлагал кое-что другое, но Сергей сам предпочел улицу.

Наташа задумчиво качала головой.

— А завтра блудный сын возвращается…

— Блудный — от слова «блуд», — сказал Сергей, — всё-таки я не блудный.

— А какой? — Она стряхнула оцепенение и кокетливо качнула бедром.

— Не хулигань, — сказал он. Ему справиться с воспоминаниями было гораздо труднее. Он встал и взял её лицо в свои ладони. — Наташа! Прости меня, пожалуйста, я хочу ещё немного поработать.

Она поцеловала его ладонь.

— Это ты меня прости. Я понимаю, как это важно для тебя.

— «Они смотрели друг другу в глаза, и было ясно, что более близких людей трудно найти на белом свете». Похоже на цитату из твоих любимых дамских романов, — сказал Сергей.

— Дурачок ты, — ответила она. — Ведь это правда. Всё, садись пиши. Я буду на кухне. Если ты чего-нибудь захочешь — крикни.

— Спасибо, — улыбнулся Сергей и склонился над тетрадкой.

Медленно, как будто в полусне, он вывел на бумаге: «Комната».

В Доме мало что изменилось. Детская Сергея вообще осталась нетронутой. Было очевидно, что за ней тщательно присматривали — пыли практически не было, как не было и ощущения необжитости. Казалось, хозяин оставил Дом лишь вчера. Огромные ключи от Комнаты висели на привычном месте. Сергей безразлично прошёл мимо, чтобы Наташа не догадалась, что это не просто очередная гостиная или столовая. «Какая примитивная уловка», — подумал он.

— С ума сойти! — радостно воскликнула она. — Восьмикомнатная квартира. И мы тут будем жить. Кстати, а как получилось, что такая большая площадь, а прописаны только вы с отцом?

— Не знаю, — ответил Сергей. — Деда репрессировали, а квартиру почему-то не отобрали. Отец остался в ней.

— А раньше что тут было? Дом-то дореволюционный…

— Дом-то — да, — задумчиво произнёс Сергей. — Дореволюционный. Вроде прадед жил…

Они переходили из одного помещения в другое, пока не добрались до кабинета отца. К письменному столу была прикреплена записка: «Вторая спальня. Комод. 7А». порядок на столе был идеальный.

— Это что значит? — спросила Наташа.

— Наверное, там что-то лежит, что он хотел переложить или разобрать.

— А может, это для тебя?

— Он мог всё сказать на словах. Сколько времени прошло, как мы стали общаться снова — где-то с рождения Максима, что ли? И вообще — он же не мог знать, когда его настигнет приступ. — Сергей говорил, прекрасно понимая, что это ложь. Отец никогда не писал сам себе записок. Отец не мог хранить нужных ему вещей во «второй спальне» (Комнате). Там могло находиться только то, что не предназначалось для чужих глаз.

— Вот здесь можно будет сделать маленький ремонт, а в этой комнате разместить книги. Представляешь, как в Англии — чай подайте в библиотеку. — Наташа была счастлива. — А тут…

Она дернула запертую дверь.

— А тут что?

— Тут. — Сергей изо всех сил старался быть естественным. — Это вроде кладовки. Там всякий хлам.

Наташа посмотрела на него серьёзно.

— Вторая спальня? — спросила она.

Сергей был поражен.

— Нет, с чего ты решила? — Он довольно уверенно махнул рукой с направлении настоящего чулана-кладовки. — Вторая спальня — там. И комод этот. — Он понимал, что она должна быть намного заинтригована запиской. — Можно, кстати, посмотреть, что там в ящике 7А (Благо он знал, каким барахлом завалены все чуланные комоды).

— Я хочу посмотреть, что там, — уверенно сказала Наташа.

— А ключа-то нет. — Он двинулся по коридору в глубь квартиры, чтобы не встречаться с ней взглядом.

— Сергей, ты врать не умеешь. Это, — она ещё раз дернула за ручку, — Комната, и тебе это известно гораздо лучше меня.

Сергей остановился и повернулся к жене. Их уже разделял довольно длинный коридор.

— Хорошо, ты права. Это Комната (кстати, чулан тоже). Ключа действительно нет, — он твердо посмотрел ей в глаза, — и я не хочу её открывать. И не буду этого делать. И когда я замурую её, только тогда, слышишь, только тогда я смогу что-нибудь тебе об этом рассказать.

Она молчала.

— И ты знаешь, что примерно в таком духе я высказывался всегда. Делать там абсолютно нечего.

Наташа сильно рванула дверь на себя. Ещё и ещё раз. Потом вспышка прошла, так же внезапно, как и возникла.

— Да-а-а, сделано надёжно. — Она чуть натянуто улыбнулась. — Хорошо, мы всё сделаем, как ты хочешь.

— Вот и отлично. — Сергей подошёл к ней и протянул руку. — Пойдём смотреть дальше.

Они ещё немного побродили по квартире и вернулись в огромную кухню. Новейшие достижения технологической мысли не разрушали ощущения уюта. Наташа быстро приготовила что-то простенькое, они поужинали, за окном начинало темнеть. Бутылка вина действовала расслабляюще.

Сергей рассказывал (в который уже раз) смешные истории из своего детства, она слушала, улыбаясь, и он был счастлив.

…Про железную дорогу, одна станция которой находилась в детской, а другая — в кабинете отца, про ежедневную домашнюю газету, про свои детские игрушки, ёлочные флаги и пластмассовых поросят, каких уже сейчас не делают, про пятицветного (!) кота Мурзика, который потерялся — «Наверное, убежал через форточку» («Зачем снова лжёшь?» — подумал Сергей), — про то, какие узоры рисовал зимой на этих окнах мороз…

— Сергей, — тихо сказала Наташа, — всё равно об этом придётся говорить. Что — там?

Он вздрогнул. Она внимательно смотрела на него. Руки потянулись к рюмке.

— Не хочешь отвечать?

— Не хочу, — сказал он, — но отвечу.

Сергей налил себе и ей. Сумерки сгущались.

— Хотя что толку об этом говорить… — Он немного помолчал. — Там лестница. Куда-то вниз. Куда — неизвестно.

Он залпом выпил.

— Как это? — не поняла Наташа.

Ему захотелось произнести что-нибудь грубое, но он сдержался.

— Из середины Комнаты уходит неширокая, метра три, лестница, — тоном лектора объяснил он, — куда она ведёт, никто не знает.

— Как не знает? А что внизу — в конце лестницы?

— У неё нет конца, — Сергей встал и зашагал из угла в угол. — Нет конца, — громко повторил он. — Она уходит в никуда, понимаешь? — Последнюю фразу он почти кричал.

— Может быть, надо просто было чуть ниже спуститься?

— Что? Ниже? — Сергей засмеялся и долго не мог остановиться. — Ниже! Вот это здорово! Ниже! Куда ниже?

— Прекрати!

Сергей взглянул на жену, и сумасшедшая улыбка исчезла с его лица.

— Прости, — серьёзно сказал он. — Об этом очень трудно говорить. Именно поэтому я и не хотел. Прости.

Он сел, прикурив сигарету, грустно усмехнулся.

— Мой личный рекорд — шесть тысяч двести семьдесят пять ступеней вниз. Там тишина могильная, хотя и не темно. Кстати, откуда свет — тоже неизвестно. Голубоватый такой. Начинается примерно с двухсотой ступеньки. Стены покрыты, наверное, краской — цвета неразборчивого. Касаться их не хочется… Ступени каменные, ни одного изъяна. Сверху — как в метро… Вообще, на эскалатор похоже. Слава богу, не движется…

Сергей замолчал. Было слышно, как на улице заработала сигнализация.

— Ты разрешишь мне посмотреть? — спросила Наташа..

— Посмотреть? — неожиданно ехидно ответил Сергей. — Или спуститься, а?

— Ну, конечно, я бы хотела немножко спуститься, а что?

— А то! То! — заорал Сергей. Он вскочил и рывком поднял Наташу с табуретки. — Что никто, слышишь, никто, кроме меня, не возвращался оттуда! Никто не возвращался! И то же самое сказал мне отец в ту ночь! Иди, иди туда! Туда тебе и дорога! Только он не знал, что я туда уже лазил, и не один раз, но я не видел никого, кого туда не тянуло бы и кто, зайдя туда, вернулся! Ты хочешь этого — вперёд, ключ на стене в прихожей!

Наташа пыталась вырваться из его рук. Он не отпускал её.

— Ты сумасшедший, — кричала она, — и ты, и твой отец!

— А ты нормальная, да? Шлёпать вниз по бесконечной лестнице — это нормально? Знаешь, сколько там таких — топ, топ — до сих пор, наверное! Годы идут, а они — всё вниз! Или уже дошли! Куда ты хочешь дойти, — он тряс её за плечи, — куда ты хочешь прийти?

Наташа ударила его в грудь, и он на секунду отпустил её. Схватив сумочку, она побежала к входной двери.

«Сейчас я буду кричать то же, что отец кричал мне,» — мелькнуло в голове у Сергея. — «Ноги твоей… пока я жив… Господи, я не могу этого сделать».

Хлопнула дверь. Сергея трясло. Только через несколько минут он понял, какая тишина стоит вокруг.

Ящик 7А открылся без усилий. Сергей вынул из него толстую папку и, стараясь не оглядываться на голубеющий провал посреди «второй спальни», вышел из Комнаты.

Положив папку на письменный стол, он чуть дрожащими руками развязал старомодные тесёмки. Сверху лежал незапечатанный конверт, надписанный рукой отца. Сергей не решился взяться за него сразу. Ниже были практически бессистемно свалены старые фотографии, выписки из домовых книг, какие-то ордера, искусно выполненное генеалогическое дерево их семьи, списки…

(«Что это?»)

«Список лиц различных сословий, отправившихся вниз по Лестнице и доселе не вернувшихся»: творение прадеда Сергея; триста восемьдесят четыре имени или фамилии с указанием даты, социального положения, иногда должности. Кое-где проскакивали примечания — «комиссия Министерства внутренних дел», «слуга вороватый», «гувернантка». Сергей нашёл в списке двух прадедушкиных жен и трёх дочерей.

…Копии прошений к градоначальнику с планом Комнаты, включающим и Лестницу, с просьбой разобраться, что же это такое. Решения о создании комиссий в составе… («Топ-топ»), Потом, слава богу, отписки — «не представляется возможным». Ордера на обыск — «лейтенант ГБ Петренко, сержант ГБ Смирнов, см. список № 4». Решение об уплотнении — ордера на семь комнат из восьми, выписанные на новых жильцов (список № 5). Заявление о краже из квартиры: капитан Дергач, участковый (список № 5).

«Главное — решить: держать дверь всегда открытой или не открывать никому» — записки дедушки. «Потом почитаю», — решил Сергей.

…Список отца.

Он примерно знал, что найдёт в нём. Его мать шла под номером три, под номерами семнадцать и восемнадцать шли два его одноклассника (Сергей сказал им — «захлопните дверь», они заходили его навещать, когда он болел. Отец, наверное, зазевался на кухне…). Какие-то сантехники, навязчивые дамы… сто семнадцать имен.

«Но я ведь вернулся, вернулся», — Сергей потянулся за пачкой сигарет. Она была уже пуста.

«Здравствуй, малыш!»

(Сергей почувствовал, как предательски задрожали губы).

«Всегда считал и считаю, что есть вещи, о которых нужно говорить только в письме. Ты, возможно, уже просмотрел содержимое этой папки (а если нет — поглядишь чуть позже) и, вероятно, многое понял из того, чего не понимал раньше.

Факты заключаются в следующем:

1. Никто (за редчайшими исключениями, о которых ниже) не в силах противиться стремлению пройти несколько ступеней по Лестнице вниз.

2. Никто не в силах остановиться и вернуться назад.

3. Выброшенный ключ от Комнаты возвращается на место. Лестницу разрушить нельзя, стены Комнаты — тоже. (Я пробовал)».

Сергей грустно усмехнулся. Стиль письма напомнил ему те редкие разговоры с отцом, когда тот пытался казаться строгим.

«4. Самое главное. Об исключениях. Эти исключения — наша семья, точнее, мужчины нашей семьи. У всех твоих предков было много детей, и только по одному сыну. Все дочери рано или поздно уходили вниз — и только сыновья могли возвращаться.

Но! (Это уже не факты.) Все они (твои предки) предполагали, что в жизни каждого мальчика имеет место такой период, когда он не может полностью себя контролировать, и есть опасность, что лестница унесёт его».

(«Как он аккуратен в выражениях», — подумал Сергей.).

«Именно поэтому я выставил тебя тогда из дома. То же самое сделал со мной твой дед. Прости меня или хотя бы постарайся понять.

Прости меня!

Я очень любил твою мать. Я очень любил (и люблю!) тебя.

Никто, кроме нас с тобой, никогда не поймёт, что такое настоящий ловчий во ржи».

(«А вдруг и я не пойму», — мелькнуло у Сергея.)

«Он один, всегда один, потому что, если хочешь сберечь тысячи ребятишек от падения в пропасть, надо, чтобы никто не знал, где она.

А наши любимые — знают.

А если у нас не будет любимых — кто будет охранять пропасть завтра?

Не очень связно, да, малыш?

Я не знаю, зачем нужна Лестница, я не знаю, почему именно мы — такие. Где эта дьявольская грань, отделяющая нас от остальных?

Так или иначе, — теперь ты — страж.

Будь сильным.

Любящий тебя папа».

— Папа, — повторил вслух Сергей. Комок подступил к горлу, но глаза были сухи. За окном мирно дремал город.

Наташа вернулась на следующий день, ни словом не обмолвившись о событиях вчерашнего вечера.

Началась рутина с мелким ремонтом, оформлением прописки, разбором старых вещей. Чего только не находилось на антресолях и в кладовке, начиная от бронзовых загадочных бюстов и театральных костюмов до старой игрушечной железной дороги и огромных, в общем-то не детских, санок на деревянных полозьях.

Неделя текла за неделей, и всё было хорошо. Сергей сначала прятал ключ от Комнаты у себя в кармане, но, каждый раз неожиданно обнаруживая его на привычном гвозде и задним числом припоминая, что сам повесил его сюда из-за неудобства, оставил эту затею.

Пару раз даже гости заходили, и Сергей сам себе казался смешным, провожая каждого до туалета и обратно в гостиную, где все они были у него на виду.

Он уже начал успокаиваться. Наташа ничем не проявляла своего интереса к Комнате, а для Максима окружающий мир представлялся таким огромным, что вряд ли его сейчас могла заинтересовать скромная дверь в глубине коридора.

Первый гром грянул на день рождения Сергея. В обновлённую квартиру съехались два десятка гостей. Сергей и Наташа готовились к этому заранее. Она занималась столом, а он установил две видеокамеры: одна была направлена на дверь Комнаты, вторая — на гвоздь с ключом. Изображение выводилось на маленький монитор, умещавшийся у Сергея на руке наподобие часов.

Сначала всё шло замечательно. В окружении друзей Наташа была ещё прекрасней, и Сергей любовался ею. Она делала всё, чтобы создать именно для него атмосферу праздника, и все гости необъяснимым образом помогали ей в этом. Много пили, говорили, танцевали (Сергей посматривал на монитор — никто не приближался к ключам), ближе к ночи начали разъезжаться, толпились в прихожей, кто-то пытался затянуть песню.

Сергей взглянул на монитор и привлек к себе Наташу. Шум в прихожей не смолкал.

— Я так тебе благодарен. Я бы не смог жить без тебя.

— И Максима, — подсказала она.

— Конечно, — согласился Сергей и потянулся к ней.

Мир вокруг исчез, когда его губы коснулись её.

Это был последний счастливый день в его жизни.

Через две минуты он понял, что в прихожей неестественно тихо.

Из двери Комнаты торчали ключи.

Сергей не пустил Наташу в Комнату. Он запер дверь за собой и вгляделся в ровно освещённый бесконечный лестничный пролёт.

— Эй! — от безнадёжности тихо позвал он. Ни звука. Он спустился ступеней на пятьдесят и ещё раз крикнул. Не было даже эха.

На белом чистом листе он вывел печатными буквами: «Список № 7».

Не ходить на работу было нельзя. Во-первых, не прокормиться, а во-вторых, бессмысленно. Сидя в квартире, можно было сойти с ума. С таким же успехом можно было не спать, не принимать душ.

Наташа говорила ему, что её совершенно не тянет в Комнату. Особенно когда два следователя, приходившие к ним по поводу исчезновения их друзей, практически с порога отправлялись вниз по Лестнице. Третьего не прислали. Сергея вызвали повесткой, он дал какие-то бессвязные показания, и дело заглохло.

Он знал, что обречён. Он дарил Наташе дорогие подарки, они даже съездили втроём во Францию, но каждая ночь казалась ему последней, и чёрные круги под глазами удивляли коллег.

Всё случилось внезапно. Всего-то за картошкой сходил.

— Ау, я пришёл, — с напускной веселостью закричал он с порога. Из своей комнаты вышел Максим.

— А где мама? — спросил Сергей.

Сын посмотрел на него удивлённо.

Ключ торчал в двери.

Теперь уже не недели — годы текли бессмысленной чередой.

Посвятив жизнь сыну, Сергей пытался найти в ней какой-то смысл, оправдание. Получалось плохо. Когда Максим был на занятиях, Сергей сидел над Лестницей и кидал вниз камешки, считая число ударов по ступенькам. Образ Наташи со временем изменился в его сознании, но ощущение потерянного счастья было таким же острым, как и в день её исчезновения.

Когда Максим был в детском лагере, Сергей предпринял две попытки разобраться с Лестницей. Взяв отпуск на работе и набив рюкзак провизией, он отправился вниз. Неделя вниз, десять дней вверх, сорванный голос, галлюцинации, накачанные мышцы ног, чуть не провалившиеся от бессонницы глаза — вот и весь результат. Потом он пытался забаррикадировать Лестницу. Кирпичная кладка разрушалась на следующий день, а деревянные щиты как по маслу скользили вниз. Кстати, никаких следов — вещей — в своём походе он не отыскал.

Максим перешёл уже в седьмой класс, и Сергею страшно было подумать, что подступает время, когда должен будет выгнать сына на улицу. Можно было бы отправить его за границу, но где гарантия, что, оставаясь с отцом в прекрасных отношениях, Максим вдруг не вернётся, а Сергея не будет дома.

Он тянул время, как мог, но нужно было решаться. Отослав Максима — на месяц, к бабушке, — Сергей твёрдо решился больше не пускать сына в квартиру.

Солнечный свет не радовал, и всё чаще вспоминался отец в прокуренной комнате за тяжёлыми шторами.

Максим вернулся на неделю раньше срока, Сергей был на работе. Лестница молчала.

«Зачем всё это? — думал Сергей. — Что это за боги?»

Почему-то часто стала сниться Наташа. Она смеялась и призывно махала рукой. Смеялась…

«Ты страж». Сильные люди…

Снова завести семью, вырастить другого стража?

Не смешно…

«Смешно? А вдруг они так шутят, просто шутят? Лестница без дна — не смешно ли. Волшебная гора!» — Сергей чувствовал, что сейчас начнётся истерика.

«Горка! Жаль, не ледяная! А почему, собственно…»

Санки из чулана поражали дореволюционной добротностью. Накатанные полозья блестели. Призывно мерцала бездна.

Сергей поставил санки на верхнюю ступеньку и сел в них.

«Это будет незабываемо», — подумал он и оттолкнулся от края.

— Русь! — закричал он во все горло, набирая скорость. — Куда-а-а!

Русь стремительно удалялась. Сани неслись.

Ожидание праведника

Арсений Петрович уже с месяц чувствовал себя нехорошо. С раннего детства усвоенная привычка не оставлять никаких нерешенных дел на завтра позволяла не отвлекаться на житейские мелочи, и поэтому, когда с утра во вторник сердце закололо особенно остро, Арсений Петрович понял, что именно сегодня он должен позаботиться о своей душе.

Арсений Петрович был примерным прихожанином Троицкой церкви уже больше шестидесяти лет. Впервые в церковь его привела мать — женщина добрая и набожная. Величие и красота храма, таинство службы так поразили маленького Арсения, что его дорога к Богу была естественной и легкой, а вера — незыблемой. Он закончил школу (не без сложностей, конечно, какой искренне верующий человек мог учиться в советской школе без сложностей), но продолжать образование не стал, устроившись дворником в ветеринарную клинику. Работа оставляла достаточно времени для церковных дел: у Арсения Петровича обнаружился неплохой бас, и уже в двадцать лет он пел в церковном хоре.

Жизнь текла размеренно и неторопливо: работа, церковь, посты, причастие. Он был общительным человеком, люди тянулись к нему, но всю жизнь он прожил холостяком, так и не встретив женщины, которая бы разделяла глубину его веры. Жить же в грехе было для него немыслимо.

Кому-то такое существование могло бы показаться скучным, но дни Арсения Петровича были наполнены действием — молитвы, хор, работа в клинике и в церкви, беседы с духовником и прихожанами, чтение духовной литературы. Он чувствовал полную гармонию с внешним миром и с Богом, да и могло ли быть иначе?

В то утро, отчитав «Царю небесный», «Трисвятое», «Отче наш», «Богородице Дево», «От сна восстав» и еще полдюжины положенных утренним правилом молитв, Арсений Петрович с трудом поднялся с колен и, ощущая страшную тяжесть в груди, пошел звонить соседям. Эти милые и сердобольные люди, давно знавшие старика, сразу прониклись самым живым участием. Уложив Арсения Петровича в постель и вызвав врача, глава семьи остался с ним, а его жена побежала в церковь за священником.

Арсений Петрович стоически переносил боль, моля Бога лишь об одном: чтобы тот не призвал его без покаяния.

Врач и духовник пришли одновременно. Молодой доктор брезгливо измерил Арсению Петровичу давление, послушал сердце и, невнятно побурчав что-то, вероятно по-латыни, велел ему готовиться к госпитализации. Арсений Петрович чувствовал, что до больницы он не доедет, и потому, поблагодарив врача, попросил его немного подождать в другой комнате. Молодой человек, пожав плечами, вышел, а отец Афанасий, многолетний исповедник ж Арсения Петровича, приблизился к постели больного.

По сути, исповедоваться было не в чем. После молитвы и целования креста отец Афанасий как; мог попытался утешить Арсения Петровича, но тому утешения уже и не нужны были вовсе — он был в мире с Богом. Приняв причастие из рук священника и начав произносить благодарственную молитву, 3 Арсений Петрович почувствовал, как что-то особенно остро кольнуло в груди, и вдруг постель, тумбочка, пол стали медленно уплывать куда-то вниз, он увидел себя самого — осунувшегося, мертвенно-бледного, безвольно раскинувшегося на подушках, — увидел откуда-то сверху — и покойная, почти светлая мысль промелькнула у Арсения Петровича: «Отходит».

Он видел всю комнату почему-то из-под потолка: встревоженного отца Афанасия, осторожно коснувшегося неподвижного тела, испуганную соседку, заглянувшую в дверь. Он слышал, как священник тихо сказал: «Преставился», как вскрикнула соседка, как доктор застучал ботинками по коридору.

Он не удивился произошедшей с ним перемене, и хотя смерть в мгновение ока лишила его тела, в котором он прожил без малого семьдесят лет, Арсений Петрович вновь с благодарностью обратился к Господу, воля которого освободила его от телесных страданий.

Его немного удивляло, почему ему было дано видеть то, что происходило с ним после смерти, почему ангелы не сопровождали его в чистилище, но всерьёз он об этом не задумывался, с почти греховным любопытством (в котором, впрочем, тут же покаялся) взирая на то, что происходило двумя метрами ниже.

Через некоторое время Арсений Петрович понял, что может одним лишь усилием (воли?) перемещаться под потолком. Впрочем, и не только под потолком: он может опускаться вниз, проходить сквозь стены (не ощущая при этом абсолютно ничего) и даже перемещаться внутри тел живых людей. Ему казалось, что он различает форму своего нынешнего существования — небольшой золотистый бублик, парящий в пустоте.

Но ведь чистилище должно существовать? Может быть, он отправится туда после отпевания? Или ангелы придут за ним после похорон?

Люди внизу суетились, плакали, о чем-то договаривались, хлопали дверями. Отец Афанасий, бывший Арсению Петровичу при жизни не только духовным наставником, но и другом, взял на себя все хлопоты по похоронам. Обладая большим жизненным опытом и будучи крепко верующим человеком, он спокойно и уверенно руководил немногочисленными родственниками и растерявшимися соседями.

Пока решались его последние земные дела, Арсений Петрович вылетел из квартиры на улицу. Она выглядела чуть иначе, чем обычно. («Впрочем, что же тут удивительного, — подумал он, — удивительно было, если бы ничего не изменилось»). Дома посерели, а трава, наоборот, приобрела какой-то ядовито-изумрудный оттенок. Тщетно оглядывался Арсений Петрович: ни ангелов, ни душ других усопших (себя — в виде бублика — он различал уже достаточно четко) не было видно нигде. Люди сновали по своим делам взад и вперёд и пару раз проскакивали сквозь Арсения Петровича, даже не замечая этого.

Отпевание должно было состояться завтра. На ночь тело Арсения Петровича, уже омытое, одетое в лучший костюм и положенное в гроб, было решено оставить в квартире. Один за другим расходились по домам родственники и друзья, а когда солнце скрылось за горизонтом и отец Афанасий, немного постояв у гроба, вышел из квартиры, Арсений Петрович остался один.

Сумерки надвигались на город, а вместе с ними подступала тревога. Арсений Петрович не мог произносить звуков, но как же ему хотелось громко, чуть не в крик, помолиться Господу, чтобы тот обратил своё внимание на его душу, мечущуюся по маленькой квартире, где в одной из комнат лежит оставленное этой душой тело.

Где эти ангелы? Где этот Харон?

По необъяснимой причине полной темноты не наступало. Природа и город замерли на грани ночи и дня, и странное безмолвие завладело сумерками. Изо всех подворотен и подъездов вверх струилась] голубоватая дымка, а над крышами домов вспыхивали жёлтые искры.

Арсений Петрович произнёс про себя полное правило: «Царю небесный», «Трисвятое», «Ангеле Христов» и так далее, до самого конца, но легче ему не стало, и только путём титанических усилий ему удалось не запаниковать.

Медленно двигался он вдоль серых спящих домов, заглядывая в окна, за которыми оцепенело спали живые.

Около двух часов ночи в небе из пустоты возник огромный зеленовато-коричневый шар. Воздух стал как будто более прозрачным, а крыши стали отливать медью.

«Господи, помилуй меня, — твердил Арсений Петрович, — что же это такое?»

Тёмное светило медленно, словно солнце, перемещалось с юга на север, и странные, невиданные тени ложились на землю.

Арсению Петровичу казалось, что он слышит какой-то подземный гул, но он быстро убедил себя, что это игра воображения.

Он поднялся над крышей одного из самых высоких домов города и, как ему казалось, спрятавшись за дымовой трубой, с ужасом наблюдал за тёмным шаром. Видимо, время в ночи мёртвых шло иначе, потому что Арсений Петрович различал движение этого солнца — оно катилось от него к окраине города, оно было гораздо больше привычного земного светила и двигалось по небу как бы нехотя, подталкиваемое чьей-то безжалостной волей.

Вокруг Арсения Петровича над крышей мерцали яркие огоньки. Пред ним были только серые дома, а чуть дальше — нездешним солнцем освещённая дорога и тёмный ночной лес.

«Господи, прости меня, грешного, — шептал Арсений Петрович. — Укрепи меня, Господи».

Вдруг он услышал, как внизу кто-то бежит по улице.

«Ой, это за мной, — подумал Арсений Петрович. — Господь внял моим молитвам».

Он рванулся мимо темных окон к мостовой. Какая-то фигура поворачивала за угол. Арсений Петрович полетел за ней. Сияние, исходившее из него, отблесками ложилось на стены домов, и, когда он пролетал мимо, они становились золотистыми.

Он никого не догнал и за следующим поворотом. Кто-то плутал узкими улочками, постепенно двигаясь к окраине. Арсений Петрович видел, что это совершенно точно живой человек, только очень маленького роста.

Через какое-то время они достигли границы города. «Ну, всё», — увлечённый погоней, чуть злорадно подумал Арсений Петрович, — этот-то дом последний. Дальше только поле. Куда-то ты теперь подашься?

Фигура скрылась за углом. Через несколько мгновений там же был и Арсений Петрович.

Над пшеничным полем низко висело сумеречное солнце. Оно не двигалось. Вертикально вниз с него спускался тёмно-синий луч. И к этому-то лучу И бежал, раздвигая руками колосья, маленький мальчик, лет десяти, не больше. Двигаться здесь ему было тяжело, и поэтому Арсений Петрович без труда нагнал его. Мальчик почему-то тут же заметил золотистый бублик, остановился и, задыхаясь, заголосил.

— Послушайте! Пойдёмте со мной! Как хорошо, что я вас встретил! Я боюсь один. Я так туда не хочу. Пойдёмте!

Арсений Петрович отпрянул. Луч, словно прожектор, сместился в их сторону.

— Не уходите! — кричал мальчик. — Так ведь правильно! Но я боюсь один. Вам ведь тоже туда.

Синий луч был всё ближе.

— Вы же из нашего церковного хора. Я вас знаю. Я вас всё время встречал в церкви.

Арсений Петрович дал задний ход.

— Подождите! Ведь вместе не страшно. Страшно только одному, — кричал мальчик. — Ведь ждут. Он нас ждёт.

Шар над их головами переливался зелёным. Арсений Петрович отлетел метров на пятьдесят от луча и мальчика.

— Не оставляйте меня. Я целую ночь ждал. Я не выдержал, побежал, думал, тут ещё кого-нибудь встречу. Я верю…

Синий луч коснулся его плеча, и тело стало терять свои очертания. На том месте, где только что стоял мальчик, тихо колыхался туман, медленно поднимаясь по лучу к тёмному солнцу.

На максимально возможной скорости Арсений Петрович мчался к югу.

…Земной рассвет не принёс ему облегчения. Остаток ночи он просидел рядом со своим мёртвым телом, и лишь когда дом наполнился людьми, на все лады восхваляющими Арсения Петровича, ночные впечатления чуть притупились.

Привычно прочитав утреннее правило, Арсений Петрович стал молить Господа, чтобы тот избавил его от необходимости дотрагиваться до синего луча, но чем настойчивее проговаривал он слова молитвы, тем с большей безнадёжностью понимал, что коли Он предлагает ему такой путь (а в том, что это Его воля, Арсений Петрович не сомневался), то никто не вправе отказываться от предложения.

В этот день его отпели, а ночью все повторилось вновь — солнце мёртвых, синий луч на безжизненном поле, туман, струящийся по улицам, исступлённые молитвы, дикий страх.

Через два дня его похоронили. После смерти душа его пребывала в постоянном бодрствовании, и поэтому ночи превратились в один бесконечный кошмар.

Несколько раз он встречал по ночам других людей — многих он знал как достойнейших слуг Божиих, — они шли напрямую и становились туманом, сотни раз он давал себе обещание, что и сам завтра сделает это…

Но прошло много лет…

Последняя надежда

И когда подчинил Амаль-хан всю землю, моря и горы власти своей (ибо владел он мечом волшебным, от отца — Эчилая — ему доставшимся), то встал он посреди мира и воскликнул: «Эчилай! Отец! Завершил я дело твоё. От края до края — всё — мое, как было бы твоим, будь ты жив, а чьим будет завтра?»

И что-то с той стороны Вселенной голосом тёмным поведало Амаль-хану: мало властвовать над твердью и морем, власть над временем — истинная сила хана, а дать её может песок золотой, что в часах вечности пересыпается.

И призвал все силы нездешние Амаль-хан, и унижался, и грозил, и просил, чтобы перенесли его к часам вечности, ибо смертным путь туда закрыт. И существо с голосом тёмным вырвало его из мира и забросило — выше неба — в обитель Хранителя Часов.

Стар был Хранитель. Раз в триллион лет переворачивал он Часы, давно позабыв о времени, и не боялся ничего. Ибо каждый, кто рискнул бы Часов коснуться, тут же маленькой звёздочкой на небе оборачивался.

Знал это Амаль-хан. Но слишком верил он мечу своему волшебному, ниже низкого добытому, что просто отмахнулся от Хранителя, подскочил к Часам, размахнулся и силой нечеловеческой обрушил меч на них. И тут же не стало ни Амаль-хана, ни меча его волшебного, только засияли в небе новых тринадцать звездочек (потому что меч двенадцать таких Амаль-ханов стоил). Усмехнулся Хранитель вечности и пошёл отдыхать во дворец свой, из лунного света скроенный.

Стар был Хранитель вечности. Не заметил, что дали часы трещинку малую. Всего одна песчинка за один переворот могла просыпаться. И стал наш мир постепенно становиться ничьим — всё меньше песка оставалось в Часах у Хранителя вечности.

И понаползли из всех щелей существа серые и заполонили цветущие долины дорогами, машинами и печатными станками. И люди обмельчали, и глаза их потускнели, и неверие было разлито в воздухе.

Раз в триллион лет одна песчинка падала на землю. Если поймать её в воздухе или поднять с земли и снова подбросить к небу — подхватит её эфир невидимый и на место, ей полагающееся, вернёт.

Все песчинки падали в одно и то же место — озерцо крошечное в скале гранитной. Триллионы лет прошли, горы опускались и поднимались, а скала всё на том же месте покоилась. А дно озерца давно уж золотым стало.

Теперь там часто бывают люди. Не могут они спокойно жить и радоваться, мотает неприкаянно, гонит стадо буйволов к пропасти.

Вот-вот, сегодня, а может быть завтра, найдут они это озерцо в скале. А песок — он — по-людски — простое золото. И соберёт его какой-нибудь вельможа, и отольёт из него слитки, а их сколько ни подбрасывай — эфирный ветер не подхватит. И серый туман так и будет струиться из забытых уголков никчёмного нашего мира.

Если ребёнок, ухватив полную пятерню золотистого песка, лёгкой рукой подбросит его к небу и радостно засмеётся…

А в солнечной Бразилии

Он вбежал — как всегда, неряшливо одетый и непричёсанный — и с порога затараторил:

— Весь день, весь день тебя искал! Весь день!.. На работу — нет, сюда — нет, ходил к этой — ну, с которой ты в прошлом году — Тане, — и там нет.

— Не Тане, а Тоне, — автоматически поправил я.

— Да-да, Тоне, и нет тебя там. Ты мне был так нужен.

— Да что случилось-то?

— Я нашёл, нашёл их гнездо!

«Боже, — подумал я, — снова началось». В каждом небольшом городке, подобном нашему, должен быть свой городской сумасшедший. Он подходил на эту роль идеально. Весь прошлый год он провёл, разоблачая масонов, поэтому, когда сейчас я услышал, что он нашёл гнездо…

Он был моим другом. Как так получилось, я и сам не знал. Когда он уезжал искать протоцивилизацию на Кольский полуостров, мне его не хватало. Без меня же он, похоже, вообще не мог существовать.

— Я знаю точно — это их гнездо. А тебя нигде нет. А я без тебя как-то…

Тут он взглянул на меня с укоризной:

— Так же нельзя!

— Что именно?

— В самый ответственный момент моей жизни ты исчезаешь. И вот, когда я в шаге от открытия…

— Кого?

Он на секунду задумался:

— Я ведь не сказал, да? — И, понизив голос, произнёс с подвываниями. — Гигантские лягушки.

У меня отлегло от сердца. Всё-таки не масоны.

А он зашептал, всё более возбуждаясь:

— Гигантские лягушки! По ночам они выходят из гнезда и скачут, скачут…

Нужно было его остановить. Выражать недоверие или, наоборот, повышенный интерес было одинаково опасно.

— Прости, я не знал. Если б ты раньше сказал… Я ведь вчера к маме ездил, — сказал я с нажимом.

— Скачут, скачут. — Он приседал и размахивал руками, изображая земноводных. — Что? К маме? К маме! Ну правильно, как я не догадался. Вот дурак!

Он искренне расстроился, и появилась надежда, что тему удастся сменить.

— Эх, — он тяжело вздохнул, — теперь они наверняка сменят гнездо.

— Почему? — спросил я.

Он посмотрел на меня с удивлением.

— Они наверняка ведь знают, что я их выследил.

В следующий раз мы встретились через пару дней. Возвращаясь с работы, я обнаружил, что он сидит на лестничной клетке.

Завидев меня, он встал со ступеней, простёр перед собой руки и зычно произнёс:

— Я буду звать их броненосцами!!!

Я оторопел.

— Кого?

Он опустил руки.

— Ты что, вообще, — он покрутил пальцем у виска, — мультфильмов не смотришь?

— А, — произнёс я, открывая дверь в квартиру, — что-то припоминаю: «А в солнечной Бразилии, Бразилии моей».

— Ну да, — он радостно улыбнулся, — большое изобилие…

Он дёрнул ручку, и дверь квартиры захлопнулась у меня перед носом.

— Туда не пойдём!

— Почему?

— Потому что ты опять придумаешь какие-нибудь неотложные дела.

Он отмёл мой протестующий жест.

— Так уже было! Было, я могу напомнить!

Он бросился вниз по лестнице.

Я стоял в нерешительности.

— Ну, ты пойдёшь или нет?

Воздух летнего вечера был пропитан ароматами пригородных садов, слышались голоса собирающихся ужинать дачников, где-то раздавался женский смех.

— Я назову их осьминогус атмосферус.

Тропинка плутала между заборами, разделяющими участки.

— Как? — удивился я.

— Ты что, латыни не знаешь? Воздушные осьминоги, вот как! Я их вчера нашёл.

— Опять гнездо?

Он посмотрел на меня с обидой:

— Да, гнездо. Сейчас сам увидишь. Я тебя специально позвал. Для чистоты эксперимента.

Заборы кончились, пошли какие-то одинокие хозяйственные постройки.

— А что, мы будем ставить эксперимент?

Он приободрился.

— Ну, можно сказать и так. Уже почти пришли, — сказал он, опередив мой вопрос.

Вполне обыденно загаженная поляна. По-русски пастельное разнотравье, вечный писк комаров на пределе слышимости.

— А в солнечной Бразилии, — перешёл он на шёпот, — такое изобилие, такое!..

Сумерки завораживали.

— Бери палку, — тихо сказал он.

— Зачем? — в тон ему спросил я.

— Сейчас увидишь.

Я подобрал валявшийся на земле сук, а он за рукав притянул меня к старой берёзе на краю поляны.

— Тут, тут они, — бормотал он себе под нос, — куда им деться.

На высоте метра в стволе было небольшое дупло. Он приблизил к нему ухо и удовлетворенно улыбнулся.

— Точно, там. Осьминогусы… Бери палку, — в его голосе вдруг пробились руководящие нотки, — и тыкай в основание дупла.

— Куда? — не понял я.

— Ну, туда, в корни, — он неопределённо указал в землю.

— И что будет?

— Я знаю точно, — он весомо поднял палец вверх, — что выманивать их нужно именно так. Давай действуй. — Властности в его голосе позавидовал бы и Наполеон.

Я пару раз тыкнул между корнями. Из дупла выплыл белёсый шарик величиной с теннисный мяч с четырьмя небольшими отростками, направленными к земле.

Потом другой, третий…

Я старался избегать его почти неделю. Я знал, что он меня ищет. Он обзвонил всех моих друзей и родных, соседи говорили, что он часами ждал меня на лестнице.

Мне совершенно не понравилось, что осьминогусы заполонили полгорода, зависнув на одинаковой высоте над землёй в какой-то одной, лишь им ведомой, конфигурации.

Мальчишки стреляли в них из рогаток. Если им удавалось попасть камушком в осьминогуса, он отлетал на полметра в сторону, а потом медленно возвращался в исходную точку.

Через неделю он меня всё-таки поймал. Я и не скрывался от него, действительно был занят, да и вообще, хотелось переварить наше приключение; примерно так я пытался ответить на его по-детски эмоциональные упрёки. Как и любой ребёнок — большой или маленький, — он не слишком хотел слышать чужих оправданий.

— Ну, перестань, — говорил я ему, — ведь мы же друзья.

— Друзья так не поступают. Пока ты от меня бегал, я такое дело проворонил.

— Опять гнездо?

— Вот не скажу теперь. Ведь всем оставлял записки, чтобы ты со мной связался.

Он глубоко вздохнул и поднял на меня свои голубые глаза.

— Ты можешь мне помочь в одном деле?

— Конечно, — искренне ответил я.

— Это не ответ, — возразил он.

— Конечно, — повторил я.

— Я обнаружил берлогу крокодильцев…

По дороге к заброшенному ангару он опять затянул про Бразилию. Я пытался ему подпевать.

«Какая там Бразилия, — вертелось в голове, — крокодильцы»…

Я принципиально отказался идти после работы. Сияние воскресного дня хоть в какой-то степени придавало уверенности. Вход в ангар был наглухо заложен. Мы залезли на крышу, и он достал из рюкзачка длинную верёвку.

— Вон видишь, внизу, в полу, люк со скобой? Я опущу тебя вниз, и ты люк откроешь.

«Ну-ну», — подумал я и спросил вслух:

— А ты уверен?

— В чём?

— Что это безопасно?

— Что ты, конечно, — сказал он и отвёл глаза. Потом он взял веревку и попытался связать мне ноги.

— Что ты делаешь?! — воскликнул я.

Дремавший в нём Наполеон мгновенно пробудился.

— Я лучше знаю, как обнаружить крокодильцев, — рявкнул он. — Опустишься руками вперед, схватишься за скобу и поднимешь её. Всё! — пресёк он моё негодование.

С недюжинной силой и ловкостью стянув мои ноги, он буквально столкнул меня вниз. Прошлогодний прыжок с «тарзанки» в Москве показался мне детской забавой.

Однако по мере приближения к полу скорость снижения замедлилась, а потом он вовсе прекратил травить веревку. До скобы было несколько сантиметров.

— Эй, — закричал я, — опусти ещё чуть-чуть.

— Так дотянешься, — донеслось сверху.

«Садист какой-то», — подумал я, вися вниз головой, и, изловчившись, дёрнул скобу.

Она поддалась на удивление легко.

Оранжевые твари со сверхъестественно развитыми челюстями рванули из-под крышки люка вверх. Их там были сотни. Они наступали друг другу на головы, стремясь вырваться из укрытия.

Я заорал лишь спустя несколько мгновений, потому что вид шевелящейся зубастой массы поверг меня в шок.

Лихорадочно извиваясь всем телом, я рефлекторно пытался уйти подальше от этого ужаса, однако мой друг и не думал поднимать меня.

Тем временем крокодильцы (а никаких сомнений в том, что это именно они, у меня не было), как оказалось, тоже страшно испугались моего крика, и вот уже вся их стая рванула обратно вниз, в своём стремлении укрыться от ненормального придурка, болтающегося на верёвочке, не останавливаясь перед опасностью передавить друг друга. Минуты две-три было слышно шуршание тварей, забивающихся по норам, потом всё стихло.

Я не знаю, что мне делать. Найдёт он меня, не найдёт — в любом случае всё может кончиться плохо для всех.

Вчера мне передали его записку:

«Я нашёл логово Зверя».

Видимость

Надрывно взвизгнула «болгарка», и Сергей чуть не закричал от боли. Полотно пилы соскочило с алюминиевого «уголка», который Сергей придерживал указательным пальцем, и резануло по живому.

Он был один в гараже, кровь лилась ручьём, и несколько минут, прижав изуродованный палец к груди, Сергей кружился посреди комнаты, до боли кусая губы.

Потом инстинкт (или с детства внушённые простейшие медицинские принципы) бросили его за руль «девятки», и, шумно заглатывая воздух, Сергей погнал машину к районной больнице.

Фалангу срезало начисто. У сестры, которая обрабатывала рану, Сергей узнал, что, если в течение нескольких часов утраченная часть пальца будет найдена, то, вполне вероятно, всё можно будет пришить обратно, и отторжения не будет.

Проклиная всё на свете, напичканный лекарствами, Сергей отказался от немедленного наложения швов и вернулся на дачу, где битых три часа отыскивал то, что недавно было частью его (чем ковырял в ухе, набирал номер телефона, листал страницы, боже мой, чем, в конце концов, жену ласкал, Господи! больно-то как).

Он почти не сомневался, что не сможет в гаражном хламе отыскать неизвестно куда отлетевшую сравнительно небольшую фалангу…

Ночью, уже в Москве, боль долго не давала уснуть, и лишь под утро Наташе удалось чуть не убаюкать его, и Сергей забылся тревожным сном, в котором визжали тысячи пил и из углов каких-то тёмных бесконечных коридоров манили мёртвые пальцы. Манили…

Следующие пара недель были заполнены уколами, таблетками, перевязками. Сергей неожиданно понял, как ему нелегко жить без такой, казалось, не слишком значительной части тела, как фаланга указательного пальца левой руки, и даже спустя месяцы, полностью свыкшись с проблемами, которые вызывала эта нехватка, он видел по ночам свою руку целой и здоровой и просыпался чуть не в слезах.

И вот однажды жена уговорила Сергея обратиться к некоему народному целителю, по слухам творившему чудеса в случаях, похожих на этот.

Невысокий старичок невнятной национальности принял Сергея с почти нескрываемым весельем. В его каморке (кабинетом это было назвать никак нельзя) отсутствовало какое бы то ни было медицинское оборудование, а висевшая на самом видном месте замызганная лицензия заставляла сомневаться в своей подлинности.

— Удивительно, молодой человек, удивительно! — Старичок широко размахивал руками. — Вы на что-то жалуетесь?

Сергей кисло улыбнулся и поднял вверх левую ладонь.

— Ну и что? — с радостной улыбкой спросил старичок.

Как ни странно, такое игривое отношение к серьёзной проблеме не вызвало в Сергее негодования.

— Как что? — почти с теми же интонациями ответил он. — Пальчик-то тю-тю. И болит.

— Ну мало ли что болит… — возразил целитель, — и болит-то не пальчик, которого, как вы изволили выразиться, нет, а как раз то, что осталось. Ха-ха-ха. — Смех его напоминал тихий перезвон погребальных колоколов. — Так что «пальчик тю-тю» — не беда.

— И болит — не беда? — спросил Сергей.

Старичок стал серьёзным.

— Болит — вылечим. Это нам — легко. Давайте сюда вашу, — он замялся, похоже, подбирая слово, — руку.

Сергей протянул ладонь.

— Это на первый раз, на первый раз, — бормотал старичок. — Глазки закройте.

Сергей подчинился. Снова раздался перезвон колокольцев, и трудно было определить, смех ли слышится в каморке целителя, или в подступающих сумерках эхо доносит звуки с недалёкого погоста.

Боль исчезла мгновенно.

С некоторой оторопью Сергей открыл глаза и взглянул на старичка. Он не знал, что сказать.

— Ну вот, милый, — воскликнул целитель, — а вы говорите — больно. Не болит?

— Не-е-ет, — с блаженной улыбкой протянул Сергей. — Спасибо вам.

— Э-э-э… Не за что. Дело-то нехитрое. И не за это я деньги-то беру, — ответил старичок. — А деньги — сами уж знаете — не малые.

— А за что? — удивился Сергей.

— А за то, что сейчас скажу я вам, — он снова широко улыбнулся, — кто ж сказал глупость-то такую, что пальчик ваш как это? — тю-тю?

— Не понял, — сказал Сергей.

— Да тут и понимать-то нечего. Живите, как будто он есть. Вы же чувствуете, что он вроде на месте?

— Да.

— Так и используйте его как полагается.

— Не пойму что-то, — снова удивился Сергей.

— Что у вас там проскальзывало, — старичок закатил глаза, будто вспоминая что-то. Зрелище было не из приятных. — В ухе там ковырять, телефон набирать, про жену — хе-хе! — вот это самое. Вещи-то это всё несложные.

— Да как же я?.. — пробубнил Сергей.

— А ты верь, милый, верь, — старичок внезапно перешел на «ты», — а коли сильно сам будешь верить, то и у других сомнений не возникнет. Верь, милый, верь, — он говорил всё тише, — верь… — Глаза целителя закрылись, было похоже, что он засыпает.

Сергей недоуменно посмотрел на свой палец, на старичка и тихо двинулся к выходу.

— Только одно понять для этого надо, — сзади снова раздался переливистый смех, — то, чего нет, болеть не может. Удобная это вещь — по вере дастся дело любое — но болеть уже никогда не будет. Никогда. Ни пальчик, ни ухо, ни шея.

Сергей рванулся к двери.

— И кушать не попросит, и не обожжётся, и внове не отрежется, ха-ха-ха.

Выскочив на улицу, Сергей долго стоял около стены. Его трясло. Но, не пройдя и двух кварталов, он с удивлением понял, что ему хочется смеяться.

В течение последующего месяца Сергей безрезультатно пытался ковыряться культёй в ухе. Он во всех подробностях представлял себе, как это должно происходить со здоровой рукой, но всё было безрезультатно. Вообще он уже был полностью уверен, что его фаланга — на месте, и странно было, что она не слушается.

Наступил апрель, первые слабые ростки показались из чёрной земли, ездили на дачу, жарили шашлыки… Хозяева выделили Сергею с Наташей комнату в мансарде, в окне зажигались вечерние звёзды… Больно не будет — никогда не будет — дело любое…

Утром Сергей посмотрел на свою руку — она была целой и невредимой. Он попробовал потрогать вчера ещё недостающую фалангу пальцами другой руки: они легко прошли сквозь пустоту.

Что-то зачесалось в левом ухе, но на такие вещи уже можно не обращать внимания.

Естественно, он не стал давать никаких объяснений. «Выросло обратно — и всё тут. И не дай Бог тебе об этом распространяться, — объяснил он Наташе. — Бывают такие случаи — один на сто миллионов».

Когда заболел зуб и встал вопрос — лечить или удалять, — ответ был однозначен. Восьмой коренной возник на старом месте уже на третий день, а ещё через два дня пришлось, шамкая, врать с пустым открытым ртом, что попал в небольшую, но неприятную аварию… А ещё через день Сергей удивлял знакомых неестественно белозубой улыбкой.

— Во сколько же вам это обошлось? — спрашивали знакомые.

Ему было весело. Ничего болеть не будет…

Но было и страшно. Он смотрел на людей на улицах и вспоминал: «Верь мне, милый, верь…»

Погружение

Семён вернулся домой только утром и сильно навеселе. Навеселе — слово совсем не точное, потому что было ему очень нехорошо, как бывало всегда после затяжных «презентаций» в кругу коллег. Жена Лиза встретила его хмуро. Она знала, что мужу эти ночные попойки осточертели не меньше, чем ей, но много ли женщин в состоянии простить, даже поняв.

— Есть будешь?

Он отрицательно мотнул головой.

— Сделай, если можно, ванну.

Лиза повернулась и молча ушла в глубь квартиры. Семён опустился в кресло и закрыл глаза. Через минуту послышался звук льющейся воды.

— Можешь идти, я все вымыла, и там наполняется.

Семён благодарно кивнул головой и побрел по коридору.

В ванной у них стояло так называемое джакузи — огромное фаянсовое корыто треугольной формы. Оно было наполовину полно водой.

Семён мрачно посмотрел на себя в зеркало и стал медленно раздеваться. Когда он остался без одежды, джакузи было полно до краев. Поступающая вода уходила через специальное отверстие наверху, не позволяющее жидкости перелиться через край. Семён почти что выключил кран и уже занес ногу над краем, как вдруг увидел, как на дне ванны образуется большой пузырь воздуха. Он увеличивался на глазах, рядом с ним образовался второй, третий, тут первый лопнул, рассыпавшись на тысячи воздушных шариков, а на его месте прямо на дне ванны возник маленький замок с островерхими башенками и бойницами в стенах. Лопнул второй пузырь, и на его месте образовался дом сапожника, такой, каким его рисуют в детских мультфильмах — на серой стене из огромных камней, кое-где поросших мхом, был прибит золотой башмак, чуть подрагивающий от водной ряби. Пузыри лопались один за другим, и на дне джакузи возник целый средневековый городок с крошечными домиками, церквями, мостиками над подводными речушками, башнями с флюгерами и старинными харчевнями.

Семён смотрел завороженно. Городок был таким уютным, таким домашним, словно вышедшим из детских снов или волшебной сказки, он слегка покачивался от мелкой волны, бегущей от края к краю ванны. Семён протянул руку и коснулся воды. Ничего не изменилось. Замок на холме светился тысячами огней. Семён осторожно поставил ногу в джакузи. Она прошла сквозь пекарню и ветряную мельницу, и теперь лопасти вращались прямо по Семёновой лодыжке. Он осторожно опустился в ванну целиком, внимательно следя, как бы не повредить ни один из волшебных домишек. Но все оставалось на своих местах. На груди (или, точнее, внутри груди) расположилась ратуша, а от кончиков пальцев к лесу бежала петляющая дорожка.

Тут Семён почувствовал необыкновенное тепло где-то внутри. Даже не тепло, а состояние дивного нереального покоя. Городок принимал его в себя, окутывал средневековыми улочками, ласкал булыжными мостовыми. Семён чувствовал, как физически начинает уменьшаться в размерах, становясь одного роста с жителями подводного дива, он почти слышал их голоса, видел, как дергается занавеска в кузнице, и чувствовал, как городская стража собирается в свой неспешный поход. Город звал его с собой, и он с радостью принимал приглашение.

Сколько он находился в таком состоянии, Семён определить не мог. Из зачарованности его вывел резкий окрик Лизы: «Сёма!» Городок заволокло дымкой, а сам Семён рывком увеличился в размерах. Он хотел, чтобы жена куда-нибудь исчезла.

— Сёма! — повторился крик.

— Что? — нехотя ответил он.

— Ты там не умер?

— Нет.

— А что не выходишь, час сидишь уже? — Она была явно раздражена.

— Да, — невпопад сказал он.

Лиза не ответила. «Ушла», — подумал Семён.

Он снова стал уменьшаться в размерах. На этот раз это получалось у него лучше. Петухи-флюгера были уже выше него, вот кто-то приветливо машет рукой, а вода дает этому миру гарантии нереальности и покоя. Скорее, скорее туда, на дно, вот и его, Семёна, домик — как пряничный, из забытой бабушкиной сказки, на краю города, почти у леса. Вот под трубой по воде вьётся дымок, вот слюдяные окна мерцают, отражая электрический свет (когда он совсем уйдёт туда, электричества не станет — только луна, звёзды да замок на холме). А вот, вот… Кто это? В каком сне я встречал её, в каких грезах?

— Семён! — Резкий рывок к миру великанов, рябь по воде.

Над ванной стояла Лиза.

— Что за дряни ты сюда напустил? Что это за домики? Вылезай давай. Я тебе в маленькой комнате постелила.

Он с трудом вырывался из зачарованного мира.

— Погоди, погоди…

— Что «погоди»? Мне на работу давно пора. Тебя что, вынимать отсюда?

— Погоди.

— Что «погоди»? — Лиза сорвалась на крик и протянула к нему руки.

«Господи, — подумал Семён радостно, — мы же можем быть там вместе. Ведь я всё же люблю её, и почему не бывает сказки на двоих? Пряничный домик…»

Он схватил её и рванул к себе. С громким плеском она рухнула в ванну, неистово отбиваясь. Семён косился на город — он никуда не исчез.

— Подожди, подожди, — быстро говорил Семён, — остановись.

Лиза судорожно отпихивала его, брызги летели по всей комнате.

— Остановись, взгляни, это сон, это мечта, это один раз. Это выход. Выход.

Она била его по голове, по рукам — скорее от испуга, чем от желания сделать больно.

— Я люблю тебя, — кричал Семён, — пойдём со мной!

Она рванула за пробку на дне ванны, вода стала уходить.

— Подожди, — кричал он.

Город тускнел на глазах. Туманная пелена окутывала замок и втягивала его в водоворот на дне ванны. Семён оттолкнул Лизу и снова попытался уменьшиться, уйти вместе с водой, но у него ничего не получалось.

— Подождите, — с тоской прошептал он, — возьмите меня с собой.

Ветряная мельница и домик сапожника сквозь Семёна уходили в трубу.

— Возьмите меня, — он всхлипывал, — с собой.

С булькающим звуком последние струйки выливались из ванны.

— Возьмите, — повторил он, — с собой.

Он лежал голый на дне и плакал.

Лиза стояла у края и молчала.

В маленькой капле отражался золотой флюгер.

Попытка

Когда ты, по ходу жизни заложив душу дьяволу, вдруг влюбляешься, сам предмет договора с силами ада забывается, как забываются гораздо более прозаические и нужные вещи — необходимость спать, например, или режим работы ночных клубов.

Именно так и произошло с Сергеем Васильевичем Чернобитовым, как бы бизнесменом тридцати лет от роду. Как бы — потому что бизнес его процветал только благодаря помощи демонов, которых прислали ему в подмогу, когда Чернобитовская душа должным образом была оприходована в адской конторе.

Но это только бестолковый Фауст мог затребовать взамен загробного бессмертия расположения случайно, по сути, встреченной девушки. Сильнее, чем в Бога, сильнее, чем в дьявола, Чернобитов верил в судьбу, не вполне доверяя логике и точности расчетов небесной канцелярии. И, как это часто случается, заведомо бредовая идея дала свои плоды — уж слишком, искренне, по-детски, верил в это Сергей. Небеса не обманывают детей.

(Иногда взрослым кажется, что это не так. Жестокость по отношению к ребенку они воспринимают как обман, забывая при этом, что сами в детстве любую обиду списывали на конкретных людей, даже не позволяя себе усомниться в дивной правоте мира, в который были посланы.)

Так вот, безнадёжно солнечным зимним днем, наступившим после весьма тяжёлой ночи, Чернобитов вышел прогуляться вокруг своего дома [просто не мог уже находиться в четырех стенах, демоны-охранники нещадно курили, неся околесицу, на кухне благоухал неприемлемый после попойки завтрак, сработанный по адским рецептам, а телефон, как всегда, жестоко молчал — собутыльники мучились похмельем (сам Сергей отдельным пунктом договора был от этого недомогания застрахован), а друзей у таких людей не бывает]. И вот, неспешно проходя по двору и слушая, как скрипит снег под ногами, он увидел девушку с огненно-рыжими волосами. Она играла с собакой. Пёс был большой, лохматый и весь мокрый от снега, и, наверное, ему было очень весело. Девушке тоже было весело, и, услышав ее смех, Чернобитов забыл и о договоре, и о бизнесе, и обо всей остальной ерунде, которая составляет так называемую жизнь.

Она была гораздо моложе его, но о возрасте он забыл тоже, значит, возраст перестал существовать вообще, и когда Сергей подошёл к ней, она увидела, наверное, немного грустного мальчишку с серыми глазами и растрёпанной шевелюрой. Её звали Юля. Если верить в судьбу, то нет смысла описывать, что произошло дальше, кто что сказал и как посмотрел, и куда понесло их — по сверкающему снегу, по звенящему морозному дню.

И нет смысла говорить, что они были счастливы, потому что счастье — слишком простая и скучная вещь, и разве можно сравнить её со взрывом, с обретением смысла, с бесконечной нежностью, с безграничным доверием, с любовью?

С тем, что уходит страх?

Наверное, и аду, и небесам они были безразличны — душа Чернобитова давно была отписана дьяволу, душе Юли по плану через определенное, но не слишком скорое время еще только предстояло открыть для себя Бога. И оттого, что никому не было до них дела (кроме каких-то праздных людей вроде родителей или партнеров по бизнесу, ах, что они могут значить, эти люди), им было ещё легче идти рука об руку по улицам, залитым светом, и улыбаться прохожим.

Но…

Однажды (всё происходит однажды) они валялись в постели в маленькой Юлиной квартире. Сергей обнимал её и бормотал какую-то ерунду. Была оттепель, чирикали какие-то пташки, с крыши капала вода. На улице было сыро, и из окна доносился скрип шин на мокром асфальте. «Господи, — сказал Сергей (слово Господи он употреблял как междометие, прислушивались же к его словам совсем не на небесах), — Господи, как было бы здорово остаться нам с тобой одним на целом свете». И как только он договорил эту фразу, исчезли и люди, и Юля, и тихая уютная квартира, и шепот капель.

Сергей оказался голым на берегу какой-то реки. Невдалеке был мост, а за ним какие-то сараи. Было холодно. Сначала он не понял, что произошло, а потом долго ещё не хотел верить страшным догадкам. И лишь перебежками добравшись до сараев, облачившись в какое-то тряпьё и добредя до поселка, на улицах которого не было ни души, но кое-где работали телевизоры, он понял, что его минутное желание исполнилось — они с Юлей остались одни в этом мире, но не вместе, а разделённые бог весть каким расстоянием, разбросанные дьявольской рукой по просторам матушки-Земли, с поверхности которой вмиг смело всех остальных людей. (Или такую землю им соорудил одним щелчком пальцев некий умелец из юридического отдела адской конторы, где так любят следить, чтобы договора выполнялись в точности.)

Им овладело отчаяние. Он заметался по поселку, дергая за ручки, казалось, намертво закрытых дверей и тщетно пытаясь перекричать вой ветра в проводах. Порядком набегавшись (на это ушло часов десять), он отыскал гостиницу и, шатаясь поднявшись по лестнице и захлёбываясь слезами, бросился на диван, стискивая в беззвучном вое подушку. Милосердная человеческая природа не позволила ему мучиться слишком долго, и он потерял сознание.

Очнувшись через несколько часов (он спал, во сне к нему приходила Юля: он разговаривал с ней, она улыбалась, а он никак не мог понять, что за горечь поднимается внутри него и почему его душат слёзы) и оторвавшись от мокрой подушки, Сергей попробовал рассуждать логически. Он был уверен, что желание его выполнено точно, значит, она где-то здесь, в этом мире, точно так же тоскует одна в каком-нибудь захолустном городишке. А если, не приведи бог, её забросило в какую-нибудь Антарктиду или в Амазонию — нет, этого не может быть, наверняка она где-то в цивилизованном мире. Она ведь умеет водить машину. Он сам её учил. (Они по бездорожью заехали в какой-то лес, у него была бутылка шампанского. О чём он? У него была она.)

Она найдёт машину и поедет туда, где должен быть он. Куда? Конечно, в Москву.

Разбив окно и забравшись на почту, он обнаружил, что находится вовсе даже не далеко от Москвы, в Голландии. Быть может, и она где-то рядом. Машин на улицах было полно, во многих из них были ключи. Нарисовав и оставив на главной площади огромный плакат: «Юля! Любимая!

(к чему лишние слова? — подумал он, когда писал это послание, но тут же устыдился своих мыслей.) Я был тут. Уехал в Москву. Буду ждать тебя дома. Сергей», он сел в какой-то старенький джип, бак которого был полон, и помчался на восток.

(Надо сказать, что ещё в первый день он обращался к своим «друзьям»-демонам с просьбой вернуть Юлю, но там, видимо, посчитали, что никто её у него не забирал и возвращать нечего, а требования, чтобы она оказалась рядом с ним, тоже вполне условны: на одной планете — разве не рядом).

Два раза поменяв машины, уже через день он был в Москве. Город встретил его хмуро. Огромные стаи птиц кружили в небе, на каждом перекрёстке встречались собачьи своры. Вообще, всё вокруг было полно собачьего воя — собаки в квартирах остались без хозяев и пищи. Под колёсами так и шныряли коты. Весь центр был забит машинами, многие из них были разбиты, видимо, люди исчезли в одно мгновение. Юля жила на окраине. Он убеждал себя, что её, конечно, не может быть дома, но когда предположение стало реальностью, ему стало чуть ли не горше, чем в первую минуту, когда он её потерял. Он не знал, что ему делать.

Целыми днями он сидел у окна или у подъезда, боясь отойти даже на несколько шагов. Продукты в отключившемся холодильнике быстро кончились, а ночью было так холодно, что даже если бы он не думал каждую минуту о Юле, всё равно вряд ли смог бы уснуть.

Она приходила к нему по ночам, и оттого, что к нежности добавлялось немного горечи, эти встречи были чуть ли не радостнее, чем наяву.

(Сергей пробовал пить, но получался почему-то противоположный результат: мысли становились предельно трезвыми, и от этого безнадёжность подступала ближе).

Постепенно он привык к такому существованию. С утра он вставал, оставлял для Юли записку (каждый раз новую) и отправлялся бродить по городу — сначала по тем местам, где они бывали вместе, потом на поиски еды и машин с бензином. Один или два раза он пытался зайти в церковь, но церковь не принимала его — некому было покаяться, и душа его давно была далеко.

Юля стала сниться Сергею реже, а чаще — какие-то кошмары с острозубыми чудовищами и падением в пропасть.

По весне в городе вдруг стали возникать пожары от самовозгорания. Огонь не слишком охотно перекидывался с одного здания на другое, но некоторые дома горели неделями, и чёрная копоть покрывала всё небо. Домашние животные гибли в квартирах, и в воздухе плыл сладковатый запах гниения.

«Антарктида? Северный полюс? — думал Сергей. — Какого чёрта она сама не могла заложить душу дьяволу и за это переместиться в Москву?»

Такие мысли подступали всё чаще, а через некоторое время неожиданно для него самого в голове промелькнуло: «Дура!»

Но иногда…

Иногда он закрывал глаза и видел её — безумно красивую, лёгкой походкой уходящую по солнечной морозной улице к сияющим на горизонте башенкам. Он шёл за ней, она оглядывалась, смеясь — негромко и нежно. Он догонял её, прижимал к себе, они целовались. Мира не существовало. Конечно, он и не нужен, этот мир. Друг другу нужны только они, и это всё искупает. Все грехи, все ошибки, всю Вселенную.

Но где же её носит, заразу! — день ото дня он раздражался всё сильнее.

Или это испытание? И когда она вернётся, всё станет ещё лучше и проще? Но зачем надо лучше? Зачем сидеть здесь, есть просроченную тушенку и ждать неизвестно чего.

Сергей знал, что в любой момент может вернуться в нормальный мир, полный людей и маленьких незлых радостей. Вернуться — один или с нею, но без надежды найти её вновь. Действительно, вернуться одному, а она либо уже сдохла, либо отравится какой-нибудь испорченной гадостью где-то в Нью-Йорке.

Незаметно пролетели полгода. Город разрушался на глазах. По улицам рыскали хищные звери. Ради развлечения Сергей стрелял в них из машины, убивая не сразу, чтобы трупы не разлагались, а лишь раня, так, чтобы они с воем метались по мостовой, пугая сородичей.

Он не раздражался по мелочам, но сорвать зло можно было только на животных.

Но вот однажды (снова однажды), когда он сидел у окна, расстреливая птиц, послышался шум мотора, а через несколько секунд во двор вошла женщина. Это была Юля. Она была страшно худа, и одежда болталась на ней, как на манекене. Под её глазами были огромные чёрные круги от бессонницы, а все руки были в синяках. Он смотрел на неё через прицел винтовки и видел, как она беспомощно улыбается, не видя его.

«Наконец-то», — злорадно подумал он и тихонько потянул за спусковой крючок, но в последний момент передумал. Она вошла в подъезд, и на лестнице были слышны её шаги. Открылась входная дверь. Он стоял перед нею.

— Любимый, — выдохнула Юля. — Я нашла тебя. Если бы ты знал…

— Где ты шлялась, сука, — зло оборвал её Сергей. — Где тебя, б…, носило!

В ту же секунду мир за окном наполнился людьми и звуками. Застучали отбойные молотки и завыли сирены!

Попытка не удалась. Искупления не произошло. Судьбы не бывает. Душа умирает навеки.

Разоблачитель

Знаю я их как облупленных. Их теперь столько вокруг развелось — не сосчитать. Как их назвать — не знаю. Пришельцы — слишком расплывчато, да к тому же все они разные. И что они здесь делают — тоже, в общем, загадка. Но что-то явно нехорошее. Потому что зачем было бы тогда так конспирироваться, если пришёл с миром? Нешто мы не люди и не поняли бы: даже если у тебя шесть ног и жало на хвосте — ты можешь быть вполне нормальным парнем. Так нет же — маскируются, паразиты.

Я их с самого детства замечал. Сначала думал — это всё фантазии, что у соседки тети Любы руки нечеловеческие, все в синих прожилках (уж потом понял — провода это, а она всё по врачам бегает — вроде как больная, а все и верят). Или дядя Костя с третьего. Дядя, тоже мне. Живёт и не стареет ни фига. Ему что тогда было лет сорок, что ещё бабушка про него рассказывала, что теперь — почитай ещё лет тридцать прошло — не меняется, и всё. Хотя и этот маскируется: вроде как пьёт, как лошадь.

Наглеют они ужасно. Я за это и пострадал. Сидит на скамеечке один такой, разморило его, что ли, только кожа с лица так, вижу, и поплывет сейчас. Ну я не выдержал, подошёл и потянул его за щеку. Что тут началось! Шум, гам, доброхоты какие-то милицию вызвали, это ладно, и «скорую» почему-то. А тут я и второй раз ошибся. Начал врачу всё объяснять… В общем, в психушку меня определили. Год там продержали. Всё я поначалу пытался врачам доказать что-то, а потом гляжу: их там таких — больше половины, наверное. Медсестра, тоже мне — на морозе цвет глаз меняет. Хорошо, что я не впечатлительный: с жёлтого цвета — на красный. А ночью вой вокруг больницы — они говорят — собаки, что я, собак не знаю. Не-ет, это они то ли разговаривают, то ли информацию передают. Куда только — вот вопрос. Хотя такой мерзостный вой и на спутнике слышат небось. Видел я в больнице, чего у них внутри; это даже мне нервов еле хватило. А один раз замглавврача горло, что ли, своё инопланетное нашими курицами покорежил, только стоит он, рукой за забор держится, а изо рта что-то зелёное льётся, во как устроено.

В конце концов выписали меня. Их вокруг ещё больше стало. Немигающими глазами они смотрят часами, право слово, на наши закаты и рассветы. Сидят на балконах и смотрят. Паразиты.

А наша беспечность — отдельный разговор. Никому ни до чего дел нет, ни людям, ни властям. Почему я сижу тут и рассказываю всё спокойно? Никто не замечает, что вокруг происходит, никто и не заметил, что сделал я.

Снова сидит один — типа трамвая ждёт. И снова его на солнышке повело: голова назад запрокинута, причём так, что сразу ясно: связи этой головы с туловищем — никакой. Куда-то совсем за спину закатилась. Зато шея — там, видать, голова настоящая спрятана — толстая такая, вся в буграх, пупырышках, а посредине что-то квадратное — они думают, я поверю, что это — кадык. А кожица тоненькая, халтурщики, того и гляди порвется. Приставали они ко мне как-то раз ночью — зелёного цвета трое, — так я с тех пор бритву опасную с собой ношу. Ну, думаю, сейчас проверю, что у тебя внутри. Вынул я бритвочку, открыл да как полосну по этому — типа — кадыку!

Тут же всё лопнуло.

И густая, ярко-зелёная кровь потекла на мостовую.