Равноденствия. Новая мистическая волна

Выключатель

— Будь проклят этот гнусный, подлый, смердящий мир! — заорал я, выскочив на улицу из своего логова.

Единственное, на чём я смог сорвать свою злобу, была подъездная дверь, которой я с большим удовольствием шарахнул. Да так сильно, что целый кусок штукатурки упал мне на голову.

Больше всего в этот момент я хотел убежать, раствориться, спрятаться от собственных мыслей, которые выворачивали душу наизнанку.

— Что за жизнь?! — бормотал я на бегу. — Ни славы! Ни денег! Ни черта! А ведь мне уже тридцать лет!

Звериная обида сдавила мне горло.

— А ведь я талантлив! Талантлив и не прост! Только почему-то бездарность торжествует, а истинные таланты почивают в безвестности. Но я им ещё покажу! Я им ещё устрою!

— Кому им? — спросил меня случайный прохожий, ничем внешне не примечательный.

— Всем! Всем вам! — завопил я, брызгая ему в лицо слюной ненависти.

Прохожий невозмутимо вытерся платком и сказал:

— По-видимому, вы — гений.

Я почувствовал, как сладчайшая дрожь пробежала по моему телу.

— С чего вы это взяли?! — спросил я незнакомца с фальшивым недовольством, будто его слова были мне неприятны.

— Так… У вас на лице написано. Вы, верно, поэт?

— Почти, — ответил я, окончательно успокоившись. — Я — писатель.

— О! Я так давно мечтал познакомиться с настоящим писателем! Действительно писателем, а не с одним из этих… — Лицо прохожего исказилось злобной гримасой. — Надеюсь, вы понимаете, кого я имею в виду.

— Да. Конечно. (Уж кому, как не мне, понимать).

— Я подразумеваю тех, кто погубил литературу, как черви сочное яблоко!

Незнакомец постепенно распалялся.

— Которые кишат, как пауки в осквернённой ими золотой чаше искусства! Которые, подобно клубку змей, обвили горло беззащитному и чистому таланту. И везде, везде только они! Не прав ли я?

С этим я не мог не согласиться.

— В таком случае, нам есть о чём поговорить, — заключил прохожий и предложил присесть на лавочку.

Это был самый обычный, серенький человек, с неопределёнными чертами лица. Лишь воспалённые до красноты глаза выдавали в нём неординарную личность. Маленький, толстенький и невзрачный, он был более похож на пыльного чиновника, нежели на мыслителя, что в сочетании с его выразительным взглядом, смотрелось весьма незаурядно.

Незнакомец представился Николаем Петровичем.

— Итак, — спросил он без лишних церемоний. — Кто вас обидел?

— Видите ли, — вздохнул я печально, — мне всё надоело. Надоело бороться за жизнь. Отстаивать собственное достоинство, которое всяк норовит пнуть побольнее.

— Ну-ну. — Лицо Николая Петровича сделалось очень внимательным и серьёзным. — Это интересно. Поподробнее, пожалуйста.

И меня просто прорвало.

— Вы не поверите, но я окружен собачьей сворой, или, как вы метко изволили выразиться, «клубком змей». Гадины, уже не первый год издеваются надо мной. Каким-то образом эти подонки умудряются не замечать меня. А если вдруг и обращают внимание, то только исключительно для того, чтобы унизить меня или отпустить колкость в мой адрес.

Когда я пытаюсь поставить их на место, эта литературная клика хохочет надо мной ещё пуще. А всё из-за чего? Всё из-за того, что я осмеливаюсь высказывать насчет их творчества мнение, которое не всегда им, мягко говоря, приятно.

Ко всему прочему я имею одну пагубную слабость, которая веселит их неописуемо. Надеюсь, вам не надо доказывать, что каждый истинный художник имеет свою слабость?

— Конечно! — поддержал меня Николай Петрович. — Это неотъемлемая черта всех гениев. Но в чём же ваша слабость, скажите мне быстрее!

— Я легко попадаю под их чёртово влияние. Оно уводит меня от главного, от своего. А что я могу сделать, если оглушительный шум какого-либо имени сбивает меня с толку? Как противостоять, если меня тащат, словно на аркане? Согласитесь, это — невозможно!

— Да! Да! — согласился Николай Петрович, — Но дальше, прошу вас, дальше!

— Когда шумиха прекращается, — продолжал я, — и все понимают, что она была из ничего, я, так сказать, остаюсь у разбитого корыта, не дописав какую-то жалкую треть сочинения. Затем восходит следующая «звезда» и всё повторяется. И все хохочут надо мной! Нашли клоуна! А главный их графоман, виновник этой карусели, купается в шоколаде, сволочь!

Тут уж я не выдержал и по-настоящему, обильно разрыдался, уткнувшись в плечо своего нового знакомого.

— Они преградили мне мой путь и постоянно сбивают. А я слаб! — всхлипывал я. — Слаб!

— И как же вы собираетесь с ними бороться? — спросил меня Николай Петрович после того, как я выпустил все скопившиеся слёзы.

— Я напишу роман! Он прихлопнет их, как ничтожных букашек. Это будет такой роман, который сотрёт весь этот сброд с лица Земли. Он превратит их в пыль. Не верите? У меня и сюжетик уже созрел. Клянусь честью, моя книга уничтожит мир!

Николай Петрович вдруг помрачнел:

— Не получится.

— Что не получится?! — заорал я, испугавшись нового разочарования. — Вы мне не верите?

— Верю! Верю! — возразил Николай Петрович. — Только книга не уничтожит мир. Вы лишь раздавите сотню-другую бездарных завистников, а мир будет по-прежнему сосать кровь из гениев! Послушайте меня: я не поэт, однако человек обречённый. Ещё в детстве понял всю нелепость бытия и решил, что кто-то из нас должен исчезнуть — либо я, либо мир. Вдвоём нам слишком тесно. Разве не стоит смерти то, что вызывает непрекращающийся зуд неудовлетворённости? Эта проклятая бесконечность, исходящая из ниоткуда и уходящая в никуда, и я — маленький, но честный человечек. Разве мы можем существовать вместе?! Все эти ваши книги, революции, эволюции хороши, пока дело касается человечества, но дальше…

Николай Петрович загадочно кивнул на темнеющее небо, сквозь которое уже проступили первые звёзды.

— Как?! — опешил я. — Неужели!

— Именно, — осклабился Николай Петрович. — Именно так.

Мне стало жутко. Даже ненависть куда-то исчезла.

— Но как? — спросил я сдавленным голосом. — Вы что, изобрели сверхмощную ядерную бомбу?

Вместо ответа Николай Петрович раскатисто захохотал.

— Наивно, наивно мыслите молодой человек! Бомба и бесконечность! Ха-ха! Впрочем, — поспешил он принести жертву моему великому честолюбию, — ваша наивность не умаляет ваших художественных способностей. Нет, не бомба! Отнюдь! У меня есть то, что покончит с миром раз и навсегда. Не только с человечеством! Что, не ожидали?!

Надо сказать, я действительно не ожидал такого поворота.

— Ага! Ага! — обрадовался Николай Петрович. — Вижу, сконфузил я вас.

— Но как… как же это возможно?!

— Сразу не поймёте. А впрочем, не поймёте никогда. Вам следует лишь знать, что такое возможно.

Неожиданно Николай Петрович скривился и истерически затараторил:

— Скажите! Скажите! Могли бы вы совершить ЭТО?! Только честно. Я знаю, что вы тщеславны, но ЭТО гораздо выше, гораздо выше вашей литературной страсти! Представьте — в ваших руках ВСЁ. Щёлк — и готово!

От возбуждения у Николая Петровича схватило сердце, и он дрожащей рукой закинул кружок валидола под язык.

— Представьте, вы уничтожили Вселенную! — продолжил Николай Петрович, отдышавшись. — ! Эта не слава писателей, царей и убийц. Это — слава Властелина мира! Только представьте!

— Но почему я?! — вырвался вопль из моей глотки.

— А что вам ещё остается? — усмехнулся Николай Петрович. — Или вы хотите до смерти терпеть насмешки? Или вы хотите, может быть, свести счёты с жизнью? Желаете быть похороненной и забытой кучкой мусора? — Голос Николая Петровича постепенно накалялся. — Не валяйте дурака! Станьте бессмертным! Прекратите эту комедию!

— А почему не вы?

Николай Петрович на мгновение задумался:

— Я ждал этого вопроса. И, честно говоря, затрудняюсь дать какой-либо определённый ответ. Не слукавлю, если скажу, что я не достоин этой миссии. Кто я такой? Ничтожество! А вы — личность. Художник! Причём неудавшийся, оплёванный художник. Непризнанный писателишка. Один вид которого вызывает смех.

— Но! Но!

— Тихо! Именно такие, как вы, способны на большие дела! Уничтожить Вселенную должна Личность. А я — тля. Но моя ненависть не имеет пределов. Поэтому я готов погибнуть вместе с миром, лишь бы только его кто-нибудь…

Николай Петрович в каком-то неистовстве схватился за свою голову и застонал. Видимо, это признание было для него болезненным.

— Впрочем, — зарычал он, — что это я вас тут уговариваю?! Не желаете воспользоваться моим предложением — дело ваше. Но больше такого шанса вам не представится! Прощайте!

— Нет! — завопил я. — Желаю! Пожалуйста, не уходите. Скажите только — что делать?

Лицо Николая Петровича ощерилось дьявольской улыбочкой.

Он открыл свой протёртый до дыр кожаный портфельчик и достал из него электрический выключатель.

— Да, да! — сказал Николай Петрович. — Это в каком-то смысле выключатель, только не электрического света, а всего света, называемого Белым.

Я тупо уставился на выключатель Белого Света, не зная, как реагировать.

— Откуда это у вас? — наконец выдавил я.

— Ах, не спрашивайте! — замахал Николай Петрович руками. — Не спрашивайте меня об этом! Возьмите его без лишних вопросов; и когда почувствуете, что готовы, — просто нажмите на клавишу, и мир исчезнет. А теперь я вынужден удалиться. Может быть, когда-нибудь ещё свидимся.

И Николай Петрович, ссутулившись, засеменил к остановке.

Я было бросился за ним, но странный человек ловко шмыгнул в наполненный автобус и уехал в неизвестном направлении.

Итак, у меня появился выключатель Белого Света, или, по научному, Вселенной. Одного щелчка его было достаточно, чтобы изничтожить не только человечество, но и всё сущее: материю, энергию, электромагнитные поля, одним словом, абсолютно всё, мыслимое и немыслимое.

«Кстати, — подумал я, разглядывая выключатель. — А как насчёт моих мыслей и сознания? Оно тоже отключится или будет в состоянии зафиксировать отсутствие мира?

Если моё сознание сохранится — это будет уже не небытие, а если не сохранится, тогда как я пойму, что небытие наступило? Доказательства где? Можно ли считать бытие исчезнувшим, если оно не замечено самим истребителем. Ведь такое, с позволения сказать, „небытие“ ничем не будет отличаться от элементарной атеистической смерти.

А мне-то интереснее всего торжество исчезновения, факт моего, так сказать, величайшего деяния. Да и заглянуть в запредельное тоже любопытно ведь!»

От таких мыслей моя голова сильно разболелась. Откровенно говоря, этот чудак с выключателем прямо-таки выбил меня из колеи, озадачил. Даже обида на моих коллег-литераторов как-то размякла. Я не на шутку призадумался. И было над чем. Бормотание Гамлета «Быть или не быть» казалось мне детским сюсюканьем по сравнению с моим «Не быть или быть».

«А что, если и правда: взять да и отключить всё! Избавить всё от всего!»

«Но что там?! Там-то что?!»

В конце концов, я решил поставить на Вселенной жирный крест. Только немного погодя. А куда торопиться-то?

В моей жизни наступило некоторое просветление. Мрак безысходности развеялся.

С таким козырем в кармане особенно приятно было ходить на философские, теософские, эзотерические и мистические диспуты. Сидеть где-нибудь в последнем ряду и украдочкой хихикать над их глупостями.

Ишь, истину они ищут, а она — вот у меня в кулачке вспотевшем зажата. И никто понятия об этом не имеет. Сейчас как щёлкну, и все их причины-следствия разрешатся. И Абсолют откроется, как ларчик!

Однако я не щёлкал. Удовольствие растягивал. Продолжал ходить по клубам и кружкам, наслаждаясь своим превосходством.

Через некоторое время эти шатания меня перестали удовлетворять. Неожиданно захотелось узнать, и как можно больше, о своей жертве. Я с упоением принялся изучать мир. Не пропускал мимо себя ни собачонки, ни букашечки, рассматривал каждый листик, каждую паутинку. С какой-то мудрой любовью всемогущего повелителя познавал природу, вооружившись телескопом, микроскопом и многотомными энциклопедиями. Всё мне было интересно.

«Вот ползёт божья тварюжка, — думал я, глядя на какую-нибудь гусеницу, — а доползёт ли она до своей цели, это уже мне решать. А вот — слон. Смотрит с высоты своей гордости и не знает, что его существование зависит исключительно от этого неказистого писателишки, что припал к прутьям клетки».

«И даже вы (это уже могильным памятникам) у меня под каблучком!» Мысль о том, что потусторонний мир выключается вместе с реальным, не вызывала у меня сомнений.

Всё, всё теперь подчинялось моей воле: деревья, небо, дома, звёзды, девушки, мысли, страсти, желания, время — список бесконечен.

И я купался в удовольствии, а по ночам скулил от наслаждения, свернувшись в клубок и укрывшись одеялом с головой. Как сытая и довольная личинка внутри сочного фрукта.

Много удовольствий я перепробовал в жизни за 30 прожитых лет: женщины, вино, наркотики, риск, азарт. Но скажу вам, не было ещё ничего слаще, чем абсолютная, всеохватывающая власть, особенно когда о ней никто не догадывается.

Но как это повелось во Вселенной, которую я готовился уничтожить, всему когда-нибудь приходит конец. Так и мое сладострастие завершилось, а вместе с ним и весь Белый Свет.

Вот как это случилось.

Как-то раз, блуждая по вечерней столице, в состоянии своего предапокалипсического экстаза, я забрёл в тёмную подворотню, где наткнулся на одну пренеприятную компанию.

Четыре выпивших дюжих молодца, казалось, только и поджидали такого зазевавшегося, пребывающего в неизвестно каких реальностях прохожего, как я. Они живенько меня окружили и стали требовать деньги, которые у меня отродясь не водились. Конечно, мне, Властелину Вселенной, не представляло никакого труда раздавить их как стайку клопов, со всем их жалким мирком, но очень не хотелось мелочиться и тратить своё сокровище на такой пустяк. Они тоже по-своему, по-микробьи, не хотели мелочиться, поэтому не ограничились угрозами, а повалили на землю и стали бить ногами по лицу до тех пор, пока я не впал в беспамятство.

Очухавшись, я первым делом принялся нащупывать свой выключатель, который, слава Провидению, оказался на месте.

Поломанными, окровавленными пальцами я вытащил устройство из кармана и обмер: клавиша выключателя находилась в положении ВЫКЛ.

Вот так бесславно, глупо и бессмысленно погиб мир.

Меня совершенно не удивило, что зрительно всё осталось на своих местах. Всё то же небо, та же земля, человечество и природа. Даже боль сломанных рёбер и обеззубленных дёсен была, как и прежде, мучительно невыносимой. Ещё будучи на пороге уничтожения Вселенной, я предполагал, что мир останется, в моём сознании, которое сохранится навечно. Так и вышло. Мир не только отпечатался точной копией в моём воображении, но и продолжал видоизменяться согласно всем законам бытия. Всё по-прежнему двигалось, рождалось и умирало, не подозревая, что является частью моей фантазии. Потому что, кроме меня, не существовало более ничего и никого.

После того как я покинул травматологическое отделение придуманной мной больницы, в моей голове тут же возник вопрос: как жить дальше в хоть и придуманном, но всё-таки жестоком и сложном мире? Как жить, чтобы никто не догадался о моём безбрежном, как океан, удовольствии понимания, что всё сущее заключено во мне?

С литературой, поскольку я достиг совершенства, понятное дело, было покончено. Я порвал со всеми своими приятелями и знакомыми (которые восприняли, между прочим, этот поступок с большим душевным облегчением) и убрался из столицы восвояси.

— Подальше, подальше от суеты, — твердил я по дороге. — Туда, где мне никто не помешает пребывать в совершенном блаженстве!

Мой выключатель по-прежнему был при мне. Он висел на шее как амулет.

Так, странствуя по выдуманному свету, избегая множества различных неприятностей, я очутился в крупном городе, где случайно столкнулся нос к носу с Николаем Петровичем.

Сначала он меня не узнал. Видать, за время путешествий я сильно изменился. Но когда, наконец, рассмотрел того, кто перед ним стоит, радости его не было предела.

Мы обнялись, как старые друзья, и зашли в одно маленькое, уютное кафе отметить встречу. Николай Петрович приехал в этот город на ученый симпозиум (оказалось, он был доктором каких-то мудрёных наук, связанных не то с психологией, не то с антропологией, не то с психиатрией, точно не помню). Узнав, что с миром всё кончено, он дико возликовал и даже слегка всплакнул.

— Значит, вы всё-таки сделали это? — спросил Николай Петрович растроганным голосом.

— Сделал, — ответил я, понимая, что, в сущности, разговариваю не с Николаем Петровичем, а с самим собой.

— Это замечательно! Замечательно! Значит, уже ничего нет?!

— Нет.

— И меня нет?

— И вас нет.

— Просто прекрасно. Но сдается мне, друг мой, что всё-таки вас что-то гнетёт. Не так ли?

— Да, хочу избавиться от лишних мыслей, а не могу. Они меня преследуют, как навязчивые идеи.

— А что за идеи?

— Кажется мне, что устал я очень. И будто блохи в волосах кусаются. И поясница перед дождем ноет. И курить хочется. И выпить хочется. И есть. Причем постоянно. Вот такие у меня навязчивые идеи.

— Что ж, это дело поправимо, — заверил меня Николай Петрович.

— Неужели! — обрадовался я. — Буду очень вам признателен! Но каким образом?

— Ничего сложного. Надо просто возродить мир. И тогда вам волей-неволей придётся подстроиться под ожившее человечество. И все эти навязчивые идеи сгинут, как неприятный сон.

Вот уже второй раз Николай Петрович поразил меня своей простотой. Сначала он вынудил уничтожить Вселенную, а теперь предлагает её восстановить. Хотя при чём здесь Николай Петрович? Ведь это был вовсе не он, а образ, созданный моим воображением.

— Имейте в виду, — будто подтверждая мою мысль, заметил квази-Николай Петрович, — что с вами сейчас говорю не я, а моё видение. Действительный же Николай Петрович понятия не имеет о том, что здесь происходит.

— Значит, — заключил я, — о смысле возрождения мира надо справляться не у призрака Николая Петровича, а у самого себя?

— Конечно! — обрадовалось видение. — Именно так!

Я призадумался.

«А почему, действительно, не вернуть мир на место и жить как прежде, лелея мысль о том, что в любой момент его можно уничтожить, как муху?»

— Хорошо, — произнёс я решительным голосом. — Но как это сделать?

— А выключатель на что?! — хохотнула тень Николая Петровича. — Ведь это же вы-клю-ча-тель! Включил — выключил, включил — выключил! Понимаете?

Туго и медленно, как многотонный дорожный каток, доехал до меня жуткий смысл сказанных квази-Николаем Петровичем слов.

— То есть как включил — выключил?

— А так! — озорно подмигнул Николай Петрович и щёлкнул пальцами…

Безумное, свербящее желание создать новый мир привело меня в сильное возбуждение. Получалось, что я уже больше чем гений, раз способен не только уничтожить, но и создать мир!

Ноя от нетерпения, я просунул руку за пазуху, зажмурил глаза… и включил Белый Свет.

— Ну что? Убедились? — добродушно рассмеялся Николай Петрович. — Всё началось с того, на чём остановилось.

Я открыл глаза и поразился. Мои мысли плавно перетекли в действительность. Без шва и стыка. Передо мной сидел улыбающийся реальный Николай Петрович и невозмутимо потягивал кофе.

— Осветите, пожалуйста, что вы делали в последние полчаса, — спросил я, всё еще не веря в случившееся чудо.

Николай Петрович спокойно изложил в подробностях, как мы встретились, как зашли в кафе, какой у нас состоялся разговор и даже сообщил, что полминуты назад воплотился из небытия.

— Могу также изложить вам хронику всей моей жизни с рождения и до сего дня, — заявил Николай Петрович. — Отныне я единственный, в своём роде, человек, так сказать, уникум, который, с одной стороны, знает истинный источник своего происхождения, а с другой — содержит, как и все смертные, информацию о придуманном вами прошлом. Спасибо вам за доверие.

Николай Петрович учтиво поклонился.

Ошарашенные посетители кафе глядели на нас выпученными глазами. Им была недоступна вся важность происшедшего только что события.

Ах, если бы знали эти люди, что несколько минут назад родились, они бы не были так мрачны.

Мы же с Николаем Петровичем решили отметить появление Нового Мира и устроили такую попойку, что наше уютное кафе чуть не развалилось на части.

Не могу сказать, чем закончилась эта пирушка. Последним моим чётким воспоминанием стал следующий эпизод: я стою на столе, накрытом различными яствами и напитками, и под разнузданный смех пьяной толпы уничтожаю и возрождаю миры.

Помню, что какая-то шлюховатая девка выхватила у меня выключатель и, гогоча, понеслась с ним по кафе. Я бросился за ней, догнал, и мы вместе шлёпнулись в лужу разлитого пива. Развалившись в обнимку с этим хрюкающим, потерявшим всякий стыд полуголым существом, я ощутил, что если до сего момента познал Совершенство и Абсолют, то теперь мне открылась Высшая Истина, после которой нет уже ничего!

Эта Истина заключалась в наплевательском отношении к моим сверхъестественным возможностям.

Всё! Предел! Дальше некуда! Кажется, даже звёзды затряслись от моего скотства и неблагодарности. Я превзошел всё, что можно и нельзя представить.

Николай Петрович, этот гений, этот демон, единственный из людей обладающий высшим Знанием, бесился не меньше моего. Он словно слился с моим вселенским весельем и отплясывал, как безумный, пока не грохнулся, опрокинув на себя тяжело накрытый стол.

А я орал и сучил ногами, утратив всякое восприятие действительности.

Дальше ничего не помню.

Я очнулся склизким, осенним утречком на помойке, между двумя наполненными мусором контейнерами. С полчаса соображал, кто я и где я. А как всё вспомнил, так мне стало бодро и энергично, так захотелось жить и действовать, что я чуть не взорвался от распирающей силы.

Выключатель миров, естественно, исчез невесть куда. Поэтому я по сей день нахожусь в неведении, реальный ли мир вокруг меня или выдуманный. Николая Петровича я больше не встречал. Да и пёс с ним!

Самое главное, что после всей этой истории во мне произошёл какой-то слом, который вернул меня к самой обычной и естественной жизни. Да, друзья мои, надо было подняться до самого верха и пасть на самое дно, чтобы хоть что-то понять.

Не хочу и не буду теперь выяснять, в чём состоит моя миссия, и размышлять по поводу мироздания. Всё и так понятно, только словами не выразить.

Я вернулся домой спокойный, наполненный, цельный и сразу схватился за блокнот и ручку. Мне не терпелось быстрее описать всё, что со мной случилось.

Наивно прошу извинения у всех, кто читает эти строки, за мои выходки со Вселенной. Если вы действительно существуете, а не являетесь моим видением, значит, вам повезло. А если нет, то повезло вдвойне, поскольку всё, что находится в моём сознании, в общем, несмотря на все перекосы, противится разрушению и стремится к большему.

Куличики

Что такое человеческая жизнь? В мире существуют десятки тысяч трактовок этого явления. И ни одна из них ничуть не лучше и не хуже других. Все они одинаково убедительны и наивны.

Володя воспринимал жизнь по-своему. Она представлялась ему в виде череды ярких эпизодов, отпечатки которых остаются в памяти на всю жизнь. Эти моменты могли быть как важными, так и незначительными, но непременно яркими и живыми.

Их было не так уж много. Перебирая в памяти минувшие события, Володя как бы чувствовал силу жизни.

Реальное, текущее существование не представляло для него особой ценности. В обычной жизни он чувствовал себя механическим организмом. Другое дело воспоминания. Лишь в них он оживал и становился самим собой.

Путешествие в прошлое было мероприятием достаточно болезненным из-за великой грусти, которая сопровождала его. Эта невыносимая тоска по минувшему выворачивала душу наизнанку. Но именно в этой тоске и заключалась самая суть жизни.

Для погружения во вчерашний день необходимо было особое состояние вроде поэтического вдохновения.

Володя вспоминал, и часто эти тёплые воспоминания заканчивались слезами. Вот такой странной была жизнь. И жить по-другому он не хотел и не умел.

По каким критериям откладывались события в его памяти, ему и самому было неясно. Наряду с эпизодами примечательными и выдающимися, в его голове крутились самые обычные случаи и образы. Именно таким образом остался в его памяти один разваленный дом в самом центре Москвы.

Когда маленький Володя ходил в музыкальную школу, в этом здании ещё жили люди. Постепенно жителей переселили, и дом начал разлагаться, как мёртвое, покинутое душой тело. Исчезли оконные стекла, в некоторых местах проступила краснота кирпичей, провалились этажные перекрытия. В конце концов, от довольно красивого дома осталась одна заполненная пустотой оболочка.

Но это место по-прежнему манило его, как и многие другие места, с которыми были связанны его воспоминания.

Он часто приходил сюда.

— Ну, чего ты там! — дёрнул за локоть Саид, нарушив Володины размышления. — Опять замечтался, что ли? Давай разливай. Не тяни. Времени у нас в обрез.

— Сколько же этому дому лет? — задумчиво произнёс Володя, разглядывая кусок голубых обоев с золотыми вензелями. — Наверно, он был построен ещё в прошлом веке.

— А не всё ли равно! — оборвал Саид. — Какая разница. Тут, в центре, таких развалюх много.

Саид с размаху ударил кулаком в стену. Из пробоины заструился песок.

— Видишь, из него уже песок сыпется!

— Тихо ты, — сказал Володя, протягивая стакан. — А то всё здание завалишь.

Приятели выпили и сосредоточенно замолчали, чтобы поймать момент первичного опьянения. Но, как обычно, хмель обволок разум плавно и незаметно.

Уже не первый день Володю преследовали какие-то неопределённые мутные мысли. Он не мог ухватиться ни за одну из них. Но ощущение от этих мыслей было тревожное. Нечто важное металось рядом с ним, никак не попадая в сеть его разума.

Началось всё с того, что неделю назад ему вдруг расхотелось заниматься тем делом, о котором не принято размышлять и без которого невозможно представить жизнь человека. Тем делом, которое настолько срослось с его обликом, что уже стало абсолютно незаметным, но необходимым, как воздух. Он несколько раз пытался избавить себя от этой странности, но тяга к песку не возвращалась.

В последнее время Володя стал всё чаще задумываться над значением этого занятия. Но всякий раз, когда он, казалась, нащупывал нить ответа, его мысли рассыпались, как щепотка песка, пущенная по ветру.

Он присел на корточки и достал своё старое доброе побитое ведёрочко, подаренное мамой много лет назад, голубое ведёрочко с почти стершимися грибком и сидящей на его шляпке улиткой.

«Сейчас таких уже не делают, — думал Володя, трогательно поглаживая своё ведёрко. — Всё больше лакированные и яркие, с диснеевскими персонажами. Странно, стоило мне напиться, как всё сразу стало понятным, тёплым, привычным и родным».

Володя вытащил из ведёрка красный совок и грустно ему улыбнулся.

«Вот оно! Вот оно! — говорил он себе. — Вот оно — главное! Вот она, истина, не требующая доказательств! И что мне ещё надо?! Господи! Да пропади всё пропадом, только бы всё оставалось, как есть!»

Он наполнил ведёрко влажным песком и утрамбовал сверху совочком. Затем привычным, быстрым движением перевернул ведёрко вверх дном, постучал по нему лопаткой и аккуратно, стараясь не повредить кулич, поднял форму. Идеально ровный песочный цилиндр, сужающийся к вершине, прорвал у Володи шлюз слёз, скопившихся за долгое время терпения.

— Ты чего? — Саид положил свою руку на Володино плечо. — Не плачь! Смотри, что у меня есть. — Он достал из-за пазухи маленький пластмассовый пистолетик. — Хочешь? Бери!

Володя моментально успокоился, и его заплаканное лицо растянулось светлой улыбкой:

— Ну что, давай посидим на дорожку, и, как говорится, в добрый путь.

Володя знал, что обратно ему вернуться не суждено, и поэтому смотрел на плывущую за окном трамвая Москву, как смотрит на родной город солдат, уезжающий на смерть.

Тусклый дождичек уже третий день струился на песок мостовых и площадей столицы, превращая его в сырое месиво. Величавый Кремль размывался беспощадной влагой, теряя свой привычный вид. Многие дома уже деформировались, и городские хозяйственные службы не успевали приводить их в порядок. Унылое зрелище представлял собой любимый город, убегающий в прошлое.

— Слушай, — спросил вдруг Володя приятеля, — а там страшно?

— Чудной ты человек, — усмехнулся Саид. — Чего же там может быть страшного? Страх — это понятие материальное. И если ты решил выйти за Предел, забудь о нём.

Володе это было и так понятно, но всё-таки волнение не прекращалось.

— Да не трясись ты! — подбодрил товарища Саид. — Ну чего ты боишься? Родителей? Ничего они тебе не сделают. Ну, может, отшлёпают разок или в угол поставят. Но говорю же тебе, ничего страшного с тобой там не случится. Один шаг — и Просветление.

Нет, не родителей боялся Володя, а неизвестности. Ведь оттуда ещё никто не возвращался. И эта неизвестность была ужасней любой из существующих опасностей.

На какой-то момент он даже захотел всё повернуть обратно и отказаться от выхода за. Убежать куда-нибудь подальше от этого странного человека, возможно авантюриста и шарлатана, с которым он был знаком без году неделю и о котором не знал практически ничего. Убежать и жить, как прежде, потихонечку, своими воспоминаниями и медленно приближаться к естественному выходу.

Но обратного пути не было. Апатия, безысходная тоска и приступы отвращения к песочному ваянию всё равно бы вытолкнули его за Предел.

— Не ты первый, не ты последний, — продолжал увещевать его умудрённый опытом многочисленных проводов за Предел Саид. — Помню, отправлял я одного философа. Молодой он был, мятежный и уверенный. А как увидел Предел, так и ошалел — ни туда, ни сюда. Стоит как истукан — с места не сдвинешь. Я ему говорю: «Перелезай быстрей. Нельзя здесь стоять!» А он словно окаменел. Да ведь какой активный и подвижный был в нашей жизни. Твердил, что ради истины готов на всё. А в Предел не верил. Но ничего, перелез всё-таки… Или вот, ещё один типаж — делец. Деньжищ у него было как грязи. Думал, что это — игрушка, развлечение. Острых ощущений испытать, видно, хотел. Помню, на «кадиллаке» к Пределу приехал. А как забрался на перекрытие, туда уставился и шаг сделать нё может. Пришлось его подтолкнуть. Многих, многих я туда отправил.

Добравшись до вокзала, мужчины пересели на электричку и покинули Москву. И чем ближе приближались они к пункту назначения, тем легче и просторней становилось на Володиной душе. Даже как-то по-своему весело.

Сидящие вокруг них пассажиры электрички, в основном дачники пенсионного возраста, с недоумением разглядывали странных молодых людей. Они не могли понять, каким образом и с какой целью вторглись эти двое в их наполненный корзинами, банками, саженцами и граблями садово-огородный мирок. Дачники ни о чём не догадывались.

По пути Володя передал Саиду свою пластмассовую саблю, подаренную мамой ещё на совершеннолетие, трёх коричневых индейцев и самое ценное — миниатюрную модель «Жигулей», наказав хранить эти ценности как память о нём.

Они вышли на глухой подмосковной станции с разбитыми фонарями и исписанной матом кассой, окошечко которой было надёжно заколочено. Кроме них, на платформу не вылез ни один пассажир: в окрестностях станции не было населённых пунктов. Лишь чёрный непролазный лес и останки старого депо открывались взору всякого, оказавшегося в этом Богом забытом местечке.

Смеркалось. Блики мутного солнца неспешно растворялись в лесной корявости. Рядом ухнуло что-то живое. Скорее всего, это была очнувшаяся после дневной спячки ночная птица. Огоньки уезжающей электрички скрылись за железнодорожным поворотом, и Володя признался сам себе, что отменить своё решение уже поздно и невозможно.

Покурив, парни пролезли в депо, уселись на дрезину и со скрежетом въехали в лес. Разговаривать не хотелось, поэтому ехали молча, размышляя каждый о своём.

Так, подскакивая на состыковках ржавых рельсов, они ехали с полчаса.

— Вот мы почти и добрались, — сказал Саид. — Ты точно хочешь попасть туда? Ещё не поздно вернуться.

Володя заметил, что его проводник слегка взволнован.

— Веди, — сказал твёрдым голосом Володя, и они вторглись в труднопроходимый лесной бурелом.

— Я всегда завидовал всем, — говорил на ходу Саид, — кого мне выпало провожать. Один шаг, и человек уже там. Через некоторое время ты узнаешь всё, а я по-прежнему буду жить в неведении. Возиться в песке и ждать своего черёда.

— Так что же ты сам до сих пор не перепрыгнул Предел?

— Не могу, — грустно ответил Саид. — Мне этого не дано.

«Уж не обманут ли я?» — неожиданно подумал Володя.

В этом была большая вероятность. Ведь мысль о Пределе пришла в Володину голову сама собой. Она зародилась как обыкновенная фантазия, превратившись со временем в навязчивую идею. И этот Саид был единственным человеком, которому Володя в порыве пьяной откровенности рассказал о Пределе. Может быть, он просто морочит голову, чтобы получить деньги и сбежать? Или даже убить?! Ведь деньги в кармане были огромные. В переход за Предел было вложено всё, даже квартира.

«Но если Саид до сих пор в этом дремучем лесу меня не ограбил, значит, бояться уже нечего», — решил Володя и усмехнулся своим нелепым подозрениям.

— Как так получилось, — спросил Володя, — что я тебя встретил? Почему именно тебе, проводнику, а не кому-то другому я рассказал о Пределе?

— Твой вопрос есть ответ на твой предыдущий вопрос о том, почему я сам не могу перейти туда. Видимо, существует какая-то невидимая сила, которая двигает всеми нами. Именно эта сила и определяет тех, кто созрел перейти Предел, и тех, кто им помогает. Поэтому ты уходишь туда, а я остаюсь здесь.

Саид осторожно раздвинул ветки, и Володя увидел шагах в десяти от себя старый покосившийся забор. Доски забора были так плотно пригнаны друг к другу, что между ними не оставалось никакого, даже маленького, промежутка. Володя почувствовал, как от волнения в его горле застрял воздушный ком.

— Это и есть Предел? — шёпотом спросил Володя.

— Он самый, — также шёпотом ответил Саид. — И сейчас ты узнаешь, что за ним находится. Только сначала по традиции ты должен сделать вот это.

Саид показал пальцем на небольшой участочек песка, загромождённый обилием куличиков.

— Это оставили все, кого я проводил туда. Возьми! — Проводник подал Володе его старое ведёрко и совок.

Во время лепки последнего куличика на Володю опять нашли грустные воспоминания, и его сердце наполнилось тёплой тоской по минувшему детству.

Он аккуратно подровнял куличик, вытер слёзы и обнял на прощание Саида.

— Ну всё, давай деньги и ступай, — сказал Саид. — И запомни главное: что бы там ни было — обратной дороги нет. Поэтому не паникуй, не мечись, не волнуйся, а принимай то таким, как оно есть.

Кажется, в раскосых восточных глазах Саида тоже промелькнуло что-то похожее на слёзы.

— Будь здоров. — Саид хлопнул Володю по плечу и скрылся в кустах.

Постояв некоторое время в нерешительности, Володя направился к Пределу. Он не знал, насколько длинен этот забор, потому что и направо, и налево его закрывала листва деревьев.

Предел оказался высоким. Хотя Володиного роста оказалось достаточно, чтобы ухватиться за концы трухлявых досок. Он подтянул туловище, зажмурил глаза и с диким воплем перекувырнулся на ту сторону.

— Смотри, смотри! — крикнула мама. — Вовка из песочницы вывалился! Во даёт!

Серьёзный отец прижал очки к переносице и внимательно посмотрел на распластавшегося ребёнка.

— Действительно, вывалился! Ну-ка вставай, вставай!

Папа подхватил Вовку и поставил на ноги.

Детская площадка утопала в солнечном свете. Мимо Вовки, потрясая землю, проносились взрослые дети, которые казались ему настоящими великанами. Голова кружилась от многоголосого визга, пестроты платьиц, штанишек, шапочек, игрушек, колясок и одуванчиков. Кто-то огромный съехал с горки и прыгнул в песочницу, подняв настоящую песчаную бурю. Вовка схватил свое ведёрко и, разбрасывая ноги в стороны, побежал к маме.

Как же славно было на его душе в этот момент! Вокруг расстилался необъятный, бесконечный мир.

И каждая деталь этой приветливой бесконечности, казалось, по-своему улыбается ему.

Высоченная, до самого неба, мама поймала разбежавшегося Вовку и подкинула выше собственной головы. Огромная детская площадка вдруг уменьшилась. Вовке стало так невыносимо смешно, что он закатился громким хохотом, который было слышно, наверное, даже на соседней детской площадке.

— Саидка! — крикнула маленькая и чернявая тетя Гуля своему шустрому, как обезьянка, сыну. — Ты зачем Вовика из песочницы вытолкнул? Вот я тебе задам!

Саидка, разинув рот, на секунду призадумался. Но тут же, забыв об опасности быть наказанным за непослушание, ловко подхватил ничего не подозревающую девочку и как ни в чём не бывало вышвырнул её за пределы песочницы.

— Моя песочница. Мой песок, — недовольно прогудел Саидка и направился к своей следующей жертве.