Равноденствия. Новая мистическая волна

Цыпляндия

Соколов внимательно посмотрел на небо и вздохнул.

Закрыл глаза, открыл — чёрт бы побрал этот проклятый ремонт. В сентябре придётся искать новую работу, любимая девушка ушла, кухню еще полгода назад затопили жильцы сверху, а стёкла в комнатах выбило известно в результате каких событий. Радости от того, что взлетел на воздух не его дом, а соседний, уже не ощущалось. И еще дико хотелось есть. Собственно, Андрей и выбрался в ночник — так он называл круглосуточный продуктовый — за едой. Купить котлет каких-то, что ли, хлеба, чтобы быстро и не отравиться.

Оживленная вином продавщица предложила ему булку и загадочную «Цыпляндию». «Цыплячьей страной» оказались куриные котлетки в сухарях. «Пусть „Цыпляндия“,» — решил Андрей и достал деньги.

Вскрывая упаковку куриных котлет на кухонном столе, Соколов обратил внимание на мелкие буковки по периметру крышки — «ИЧП „Григорян“. Ул. Гурманова, 17». Забавно, 17-й дом взорвали неделю назад, а труженики куриного цеха в предсмертной агонии успели-таки выпустить партию котлет-окорочков! И превкусных, только следить, чтоб не подгорели. «Всё, что осталось от дома, фактически лежит передо мной, на тарелке… Зик транзит глория мунди», — философствовал Андрей, копаясь вилкой в котлете.

Съев котлеты и допив невкусный чай, Андрей заметил, что его прямо-таки неудержимо клонит в сон. С трудом — руки не слушались, и ноги не шли — он доволок до дивана плед, скинул тапки и, не раздеваясь, упал на подушки. Отключился.

Ему снился сон. Он пошёл выгуливать собаку, и на детской площадке за домом — полянке со снесёнными качелями, прогнутым турником и расхищенной песочницей — к нему подошёл пожилой такой дедушка. Странный. Как присыпанный пылью, и от него — во сне он воспринимал запахи скорее как цветовые пятна, поэтому дед казался серо-коричневым с прозеленью — очень сильно пахло, даже воняло. Въедливый запах сырости, строительных материалов и гниения. Руки у дедушки были словно изъедены какой-то потусторонней молью. Губы старика двигались безостановочно, но Соколов запомнил только нелепую речь про куриные окорочка. «Котлетки, котлетки твои, цыпочки, вкусные», — втолковывал дедушка, но потом вдруг его настрой изменился, и он стал махать иссохшими ручками в сторону пустыря, где высился неделю назад злополучный погибельный гурмановский дом. «Убили, нельзя, убили», — вопил дедушка, — «как вы обманом, так и я»; «своё получите, умоетесь слезками кровавыми» — особенно это в чём-то былинное обещание запало в соколовскую душу.

Кажется, дед говорил долго, Соколов, не зная, как себя вести, прибито молчал. Наконец дед, ворча: «Попляшете, расплата, ужо вам», достал из кармана визитку и протянул Соколову. «Надо позвонить, сказать, от Ивана Ильича», — повернулся спиной к Соколову. Дальше во сне последовал маленький провал, и Андрей увидел себя в своей кухне, над столом с неубранной тарелкой и чашкой с остатками чая. Вынул из кармана визитку. Всё.

Андрей проснулся, повертел головой, проверяя, правда ли он проснулся и всё ли в мире осталось по-прежнему. Вроде бы ничего не изменилось. Зато в кухне ждал приятный сюрприз. Около грязной тарелки лежала пришедшая из сна визитка. Соколов усмехнулся, приподнял её и прочел вполне земной, посюсторонний телефон и фамилию директора пищевого комбината Нагайцева А. В.

«Логично. Позвонить и сказать — от Ивана Ильича. И посмотреть, что будет. А не будет, думаю, ничего. Потому что так не бывает. Бред, наваждение. Галлюцинация. Но очень реальная. Сам вчера положил на стол и забыл».

Соколов выжидающе посмотрел на телефон, ещё раз — на визитку и набрал номер. «Занято. Вот и слава богу».

Ни выпитый кефир, ни пресловутые куриные котлетки не принесли облегчения. Свербила мысль о том, что позвонить снова необходимо, иначе весь день уйдет псу под хвост. На работу (её нет) можно не спешить, спешить некуда, попробовать разве ещё раз позвонить… На этот раз, после нескольких гудков, трубку взяли. Нормальный, довольно басовитый мужской голос в трубке произнес: «Вас слушают». Соколов так и увидел картину: белый до одури кабинет, белые шторы на окнах, за окном — шум железной дороги и гудки паровоза. На столе — графин и пепельница, на стуле — человек в костюме, деловитый и серьезный… И Соколов ответил в трубку: «Алло, здравствуйте… — Помялся, — Я от Ивана Ильича…» — и выжидающе замер. Трубка, тоже помолчав, произнесла: «Девятая улица Соколиной Горы, дом 22, 2-й этаж, 23-й кабинет. С паспортом и двумя фотографиями. Сегодня в два».

Правильно расценив недоуменное молчание Соколова, добавил: «Вас. Жду». И положил трубку.

Кабинет оказался не белым, а игриво-голубым: обои, шторы, мебель — и за окном тоскливые трубы промышленных окраин. Зато Нагайцев А. В. не обманул ожиданий — он оказался высоким мощным мужчиной, эдаким мужиком (Соколов даже почему-то подумал, что ребёнком его привезли в Москву из какого-нибудь Киржача). Нагайцев говорил с лёгким акцентом: он подволакивал гласные, отчего речь его приобретала несколько инопланетный оттенок.

Секретарша внесла поднос с кофе. Соколова усадили в кресло напротив мощного стола, и Нагайцев, пристально глядя в напряжённое лицо Андрея, произнёс: «Ну, сначала о деле. Мне вас рекомендовали как отличного технолога-профессионала. Для начала поработаете пару недель в колбасном цехе. Освоитесь. Оклад на испытательный срок — 300 долларов. Нина выпишет вам пропуск. С завтрашнего дня к восьми утра прошу в цех номер 6. Вам всё расскажут. Паспорт и фотографии — на стол. Удачи».

Соколов покорно достал слегка дрожащими руками документы.

Вернувшись домой, он прилёг на матрас и задумался — в сущности, сбывалась каким-то магическим непонятным образом его детская мечта. В юности он закончил кулинарное училище, даже проработал какое-то время в кафе — специализировался на первых блюдах и подливах. Потом работа как-то потускнела, приелась, его начал раздражать запах дешёвой столовской еды, который шёл от его свитера и брюк. Казалось, даже носки предательски пахли кухней. Жанну злила его работа и низкая зарплата, он ушёл. Собственно, так кончилась его мясная карьера. Надо было пройти почти десятку лет, чтобы ему предложили опять вернуться к любимому делу. Тем более, вскинулся Андрей, запах кухни не будет преследовать его снова: его место не у плиты, а у фаршемешальных и фасовочных машин. Или как они там называются… Ехать до цеха близко, деньги нужны… Короче говоря, никаких противопоказаний к приёму работы не выявлено.

Две недели в цеху промелькнули в оживлённой суете: Соколов перезнакомился с работниками, узнал, за какую команду кто болеет, кто здесь работал до него и почему уволился («Да умер, нехорошо умер», — шепнула Валентина Ивановна); что дают на обед (вкусный!) и есть ли на комбинате красивые женщины (они были). Работа оказалась довольно рутинной, необременительной, но требующей в прямом смысле вкуса и внимания — он с удовольствием вникал в технологию выделки сосисок с сыром и пряных сарделек, в первый же день напробовавшись их до одурения…

Жизнь расцветала радужными красками. У него вошло в привычку пить после работы в парке пиво с мужичками, пешком проходить часть пути до дома, думая о чём-то отвлечённом и приятном. В конце второй недели работы выдали аванс, а в понедельник Андрей опять сидел в кресле кабинета Нагайцева. Тот, как обычно, был лаконичен. «Справляетесь. Переведу вас на куриные котлетки. Окорочка. Но особые. Наша технология. Купили рецепт у одного ИЧП… Вернее… Цех был недалеко, здесь, на Гурманова, — после взрыва даже мясорубок не осталось. Главный технолог погиб. Эксклюзивная технология, так сказать. Доверяем вам. Оклад с завтрашнего дня удваивается».

Окорочка так окорочка, интересно, что за хитрая технология? Соколов только усмехнулся, увидев на следующий день на конвейере знакомые по голодному началу августа котлетки в сухарях. «Цыпляндия»… Вспомнилась тоска, неуютность, ночь, небо в тучах и пьяненькая продавщица, открывающая камеру с упаковками куриных котлет. И вот они лежали перед ним — правда, по периметру упаковки шло название комбината, где Соколов теперь работал, а вовсе не загадочного трагически погибшего ИЧП.

В среду Соколов неожиданно обратил внимание, что Марья Алексеевна и Нина, обожавшие вобеденный перерыв подогреть на сковородке свою родную продукцию, остались без ланча. Они тянули из стаканов чай, с тоской поглядывая на холодную сковороду — и это при том, что вокруг были моря разливанные этих аппетитных котлеток в сухарях! Соколов пожал плечами и двинулся в столовую.

Назавтра история повторилась — женщины из экономии опять пили пустой чай, вздыхая и тихо переговариваясь о своём, но к «Цыпляндии» не притрагивались. Тут Соколова осенило: похоже, цех полностью перешёл с момента его перевода сюда на производство «Цыпляндии», а у женщин, вероятно, аллергия на куриное мясо — то-то они всё ели говядину да свиные тефтельки… В пятницу Андрей не выдержал и спросил у них, почему голодают. Реакция его изумила: Нина выразительно распахнула глаза, а Марья Алексеевна покрутила пальцем у виска: «Что вы, и не вздумайте есть! Вы что, забыли?» Нина оборвала ее выразительным жестом, и женщины, оскорблённо нахохлившись, синхронно поднесли стаканы к накрашенным губам.

Путём окольных расспросов Андрей выяснил, что, кроме него, эту «Цыпляндию» никто на комбинате не ест и не ел — кто ссылался на отвращение к мясу (профессиональная болезнь мясовиков!), кто — на конкретную нелюбовь к курам, кто просто уходил от ответа. Андрей сделал только один вывод: что дело с куриными котлетами явно нечисто — и на всякий случай, пораньше отпросившись с работы, сходил к гастроэнтерологу. Тот не поленился сделать УЗИ, взял анализы и через два дня успокоил Андрея, что у него идеальный желудок. «Хоть железо переварит». И Соколов решил впредь игнорировать загадку «Цыпляндии» и не забивать голову глупыми мыслями.

Через два месяца за утренним кофе он отметил краем уха сообщение о массовом отравлении в школе № 27, «произошедшем по вине повара. Двести семьдесят пять детей находятся в больнице»… Соколов только головой покрутил, — ох уж этот президент! Чем дальше в лес… Ладно, банки лопаются, разгул преступности — так ещё и на тебе! Страдает наше будущее и наша надежда! И когда вечером диктор опять сообщил, что в детском саду на Каховской улице «произошли случаи массового отравления детей», он вздрогнул, невольно подумав о международном терроризме.

Ещё через неделю, снова утром, Соколов поймал себя на мысли, что перед подъездом его дома стоит похоронный автобус — что ж, людям свойственно умирать, но не так же часто, чёрт возьми! Вчера он подъезжал к соседнему подъезду, позавчера — вон к тому дому… Телевизор Андрей уже побаивался включать — когда шли сообщения о российских новостях, подозрительно часто дикторы выдавали скупую информацию о новых массовых отравлениях — то в школе, то в детском саду, а то и…

Он заметил, что на телевидении сменились почти все дикторы; заходя в магазин, он не узнавал продавцов, даже знакомых соседей что-то не было видно… Лишь лица коллег по цеху успокаивали своим постоянством.

В Москве наступал какой-то тотальный мор — Соколов специально по дороге на работу считал похоронные автобусы, встретившиеся на пути, — в день их число уже зашкаливало за сотню. По городу двигались вереницы пузатых автобусов с занавешенными стёклами. Обзвонив в выходные нескольких старых приятелей, Соколов обнаружил, что двое из них неожиданно скончались, а третий выдавил в трубку, что ему очень плохо вторые сутки, тошнит, рвота — а отчего, не может понять. На заботливый вопрос о том, что он съел, приятель сказал, что он в основном только пил, а закусывал огурцами с бабушкиного огорода и иногда куриными нежными котлетками. Соколов пожелал ему выздоровления, положил трубку и крепко задумался.

Жизнь начинала напоминать какой-то лёгкий, но вязкий кошмар. Андрею звонила из Владимира взволнованная мать: «Что у вас там происходит?» — он, как мог, успокоил её. Что же происходит на самом деле? По телевизору упорно делали вид, что ничего экстраординарного в столице не наблюдается — просто резко вырос (плохая экология, плохая наследственность, неврозы, озонные дыры) уровень смертности — но скоро баланс восстановится и всё встанет на свои места. Кстати, комбинат по-прежнему работал, и, насколько Андрей знал, все сотрудники были живы-здоровы. Зато он начал ловить на себе заинтересованные, а то и завистливые взгляды младших технологов и разнорабочих. Что, много получаю? Плохо выгляжу? — мучился Соколов.

В понедельник его вызвали к Нагайцеву. Директор с участливой улыбкой приподнялся из-за стола и кивнул Андрею на кресло. Он был подозрительно приветлив: «Андрюш, я так считаю, вам пора взять небольшой отпуск — на недельку, на две. Неважно выглядите. А у нас дом отдыха на озёрах — самое время вам проветриться. С завтрашнего дня считайте себя на отдыхе, вещи собирайте — и в путь!». Возражать Соколову не хотелось, тем более что он действительно ощущал себя вымотанным этой зловещей непонятностью окружающего. Вечером он упаковал спортивную сумку, вложил в паспорт путёвку и, предвкушая поездку, сам не заметил, как заснул у телевизора.

На рассвете ему снился сон: обезлюдевшая, вымершая, чистая и пустая Москва. Кажется, Пушкинская площадь. Накрапывает дождь, и несколько прохожих под зонтами сгрудились у памятника. Сфокусировав зрение, как это бывает только во сне, Соколов вдруг понял, что публика рассматривает памятник, но это отнюдь не памятник великому русскому поэту. На постаменте высечено: «Андрею Соколову от благодарных горожан. Москва для москвичей! Чистый дом, чистая улица, чистый город». В бронзовом величии в дождливом небе Москвы простирал свою руку вдаль Андрей Соколов собственной персоной (Андрей поразился мастерству скульптора, верно схватившего его характерный жест и полуулыбку). В протянутой руке бронзовый Соколов; держал коробку «Цыпляндии».

Сон не давал поводов для удивления и рефлексии, и потому, когда он ощутил тяжесть пахнущей плесенью и изъеденной язвами руки, он уже знал, кто стоит за его плечом.

Соколов умер во сне.

Отчаяние

— Отчаяние, отчаяние, отчаяние. Человек одинок, весь мир пустыня. — Катя слегка дрожащей рукой повертела перед глазами фужер с вином и через стекло призывно и хитро бросила взгляд на Диму. — В этом мире нечего искать, дружок. Нет, ну правда, согласись.

— Ну а я уверен, что жить интересно. Вообще, как это там говорилось в твоем любимом фильме — жизнь прекрасна и удивительна. Я тоже так думаю. Для человека главное в этом мире — поиск истины, Бога, не так?

— Так-то оно так, — не унималась Катя, наполнив фужер. — Смотри, вот весна. Ещё одна, всё бесполезно, ничего нет, нечего ловить. Поэтому меня так волнует установление контактов с потусторонними силами.

Дима недобро усмехнулся:

— И как ты собираешься их устанавливать? Думаешь, это безопасно? Христианство, по крайней мере, дает какие-то гарантии, защиту…

— Ничего оно не дает, — агрессивно оборвала Катя, — ты просто боишься. Не хочешь себе признаться в том, что тебе тоже тесно в этом мире. Ты ещё скажи, что любишь жизнь.

— Да, я люблю жизнь, — Дима потянулся к сигарете, бросив взгляд на будильник. — Мне пора.

— Слушай, — затосковала Катя, — может, помнишь, ты мне обещал, что погуляем ночью по центрам — я много отличных мест знаю… Давай, скажем, в эту субботу утром съездим в одно место такое… Как раз сейчас, когда тает снег и теплый ветер… там правда обалденно. Только ты, я понимаю, жизнелюбец, и тебе не очень… Ну давай съездим…

— На кладбище, — утвердительно предположил Дима.

— На Востряковское. — Катя, словно капитулируя перед Диминой проницательностью, подняла вверх руки. — Я тебе могу и хочу показать там кое-что такое… Не уходи только, сейчас, пять минут. Вот тут, — она начертила на листе бумаги два неровных прямоугольника и ткнула в середину одного из них, — ворота входные и старая часть кладбища. Справа — еврейская, слева — так. Смешанная. Там могилы «новых русских», очень забавные памятнички… Хочешь, и туда дойдем. Смысл не в этом — идём через ворота по главной аллее, доходим до сектора, кажется, двадцатого, и там, прямо возле дорожки, находится могила девочки. Анечки. Кажется, как я поняла, она погибла в катастрофе, ещё лет восемь назад. И мы с мамой, так получилось, следили немного за ее могилой, года два, — представляешь, забытая такая, неубранная, завалена ветками и мусором, и через него такой светлый детский взгляд. Жалко очень. Последнее время я ездила на наш участок туда одна, без мамы, и я решила проверить…

Дима изумленно посмотрел на вдохновенное Катино лицо и начал вставать из-за стола.

— Ладно, ну скажи мне только, ты согласен со мной туда сходить, а то одной всё же как-то страшно… А? — Катя умоляюще накрыла Димину ладонь своей.

— Ну не знаю, смогу ли в субботу… Ну ладно, хорошо, — сдался Дима и вышел в коридор надевать куртку.

После его ухода Катя почти час говорила по телефону, таинственно понижая голос, вскрикивая, изумляясь и что-то записывая в свой блокнотик. Потом судорожно читала Кроули и почему-то Блаватскую, напоследок, перед сном, пролистала Махарши. Решила соврать маме, что поедет в институт, поработать в библиотеку — мол, не ждите меня к обеду. Рюкзак собрала уже утром — черствую просфору, лопаточку, мел, бутылочку освящённой воды, церковные свечи, спички, тряпку и пакетик порошка — помыть памятник.

Димы на остановке, В условленном месте, не было. Катя прождала почти час, куря и мучительно теряясь, стоит ли выпить пива для храбрости. Решила не пить, Диму больше не ждать и двинулась мимо продающих веселые пластмассовые цветы бабулек к воротам кладбища. Слава богу, город мёртвых был безлюден и тих, и Катя, с трудом отжав ржавую калитку, ступила на пятачок заметённой прошлогодними листьями земли. Аня ласково и насмешливо смотрела на мир с фотографии; на бетонном парапетике клумбы съёжились ещё осенние Катины подношения — полусгоревшие свечи, убогий белый венок из крашеного картона, остатки разбитой бутылки для цветов.

— Да, боже, я же чуть было не забыла! Нужна кровь! — и Катя бережно положила гнутый стеклянный осколок рядом с рюкзаком.

Через пятнадцать минут памятник влажно блестел, и надо было приступать к обряду. Отступать стыдно — врать Димке, потом немногочисленным подругам… Надо подтвердить рассказы о своей силе и всемогуществе! Не всё же отгадывать масти карт и лить воск, шепча страшные заклинания! Пришло время попробовать по-настоящему. А что, собственно, попробовать? На что я способна? Подчинить себе некие таинственные силы? Так ведь они изначально сильнее и хитрей меня… Как это: дьявол — великий отец всякой лжи? Да, конечно, но ведь Аня ещё ребенок. Ей всего семь лет. Большие чистые глазенки. Открытый добрый взгляд. Я же не хочу, в конце концов, сделать ничего плохого… Я только чуточку попробую… Просто попробую.

Катя помыла в луже осколок, достала приготовленные инструменты и засучила левый рукав свитера.

…Дима дозвонился до нее только поздно вечером — трубку почему-то не брали, и он даже немного обеспокоился и поругивал себя за то, что не приехал с ней на встречу. На каком-то десятом гудке трубку взял явно детский, странно ломкий и неуверенный голос.

— Алё-алё, — бодро проговорила трубка.

Удивленный Дима попросил к телефону Катю — трубку брала всегда только она.

Голосок ответил, что не туда попали, и положил трубку. Когда та же история повторилась еще два раза, Дима, не дав ребенку открыть рот, быстро спросил, по такому-то ли номеру он звонит? Голосок после некоторого раздумья подтвердил, что да.

— И с кем я говорю? — озадачился Дима.

— Это Аня. — И в трубке опять раздались короткие гудки.