Равноденствия. Новая мистическая волна

Ёлочный базар

Первая фаза смерти — это шок отлучения от среды. Ели умирают медленно. Смола гуще, чем кровь, она сочится по каплям, и рана быстро затягивается. На обрубок налипает хвоя, опилки, шишки ольхи, потом — окурки, солидол и обрывки ветоши (такого добра в любом кузове хватает). Ритуал неизменен, как неизменна сама строгая последовательность в череде слоёв налипшего мусора: лес — дорога — базар. Иначе быть не должно. За соблюдением правил строго следит седой работник леспромхоза. В его глазах — сталь пил; душа его опьянена свежей смолкой, и весь он — единый вопль восторга.

Так доставляют нам ёлки.

Базар спит. Проходит третья стража, время тревог и неясного томления. В это время кажется, кто-то Незримый и Необъятный стиснул ели железной рукой и держит их долго-долго, равнодушный ко всему, кроме своих мыслей, погружённый в апатию. Потом отпускает стволы, но с явной неохотой, уступает место сменщику — угрюмому детине с глазами слесаря. На голове у него — шлем монтажника, в руках — измерительный шест. Сейчас ему нет ни до кого дела: он курит и тщательно размешивает дым в густом бульоне вечерних сумерек. Издалека доносятся выстрелы. Падает звезда…

— Вот знамение, соответствующее появлению первого покупателя! — кричит водитель «Волги», высунувшись из окна машины, снимает пиджак, накидывает на ветровое стекло и плачет.

Человек с шестом подходит к воротам и, прикрыв рукавом лицо, смотрит на север. Кто-то уже идёт…

КТО-ТО уже идёт с севера, и его походка как бы дробится на серию спонтанных движений. Получается лишь имитация ходьбы, отражающая ходьбу не более чем световое табло на этаже отражает движение лифта. КТО-ТО уже подошёл к базару и теперь смотрит внутрь, находясь снаружи.

— Стой там, я сейчас подойду! — кричит с другого конца базара работник и плывёт навстречу Кому-то, отталкивается шестом от снега, как от воды, лавирует меж деревьями. Поднимает свой шест и через прутья дотрагивается до пришедшего. — Я знаю, ты не человек, тебе не поднесу Ель как человеку, — говорит работник базара не своим голосом и вновь касается шестом сгорбленной фигуры. — Но ты и не оборотень! Тебе не поднесу Ель как оборотню! Кто Ты? Зря ты так со мной, — кричит работник базара.

Четвёртая стража…

Некто растворился в снегу. Остаётся человек с шестом и деревья. Человек снимает шлем, взбирается на козлы и, опираясь на шест, обращается к деревьям.

— О Ели! Дорогие моему сердцу Ели! И это — всё, на что вы способны, и это — всё, ради чего вы погрузились в Небытие? Мы растили вас для Смерти, но вы не принимаете Смерть с должным почтением. Что я вижу? Бездарно растоптанные иглы, никакой пластики, визуальная подача — только для эстетов! А где же изюминка китча, где воробушек для обывателя? Ах, это вам не по силам! Долгая Смерть — удел стойких, а вы — брёвна, мокрая прессованная древесина! Вам неведома Гармония Отторжения, даже запах смолы вы принимаете только свой, но не соседа. Поймите же! Ещё не поздно научиться проникать в Ничто. (Достаёт платок, сморкается громко.) Вас разлучили с корнями, вырезали с делянки и вы это осознали. Но осознаете ли Цель? Она и теперь перед вами, и выполнить её — почётный ваш долг. Вообще-то, отними у плешивого плешь — так что останется? Или посохом монаха колоть орехи на голове монаха… нет не то… да, про плешивого я правильно сказал, ведь плешивость — его приобретение, самодостаточная характеристика, а опознавательный знак — плешь. Ваше приобретение — континуум Смерти, ваш опознавательный знак — квитанция. Покупатель может исходить из любых критериев: поставить дерево в центр комнаты или в угол, спилить верхушку, или надставить лысую часть ветками снизу, или связать два ваших тела в одно общее — есть много Стилей и много Школ, но это — уже не вашего ума дело. Роль покупателя здесь ничтожна, как ничтожен и он сам, не понимающий даже своей жалкой роли. Здесь всё решаю я, и цену, истинную цену вам даю я, замеряю дерево шестом от нижней ветки до верхушки и высчитываю по тарифной сетке цену, — а теперь пишу, вот и готово. Сейчас вы мертвы, но по-прежнему глупы и не ПОСВЯЩЕНЫ. Ну, ничего. Квитанция — это Посвящение и Озарение заодно, как комплексный обед в «Пекине» (Ухмыляется.) Квитанция — это предостережение. Надо затаить смолу и быть бдительным!

Покупатель всегда начеку, его цель известна, и она в корне расходится с вашей. В двух словах: его цель — развлечение (созерцать ваш распад) и впоследствии — ликвидация останков. Ваша цель — ваша Смерть в жизни покупателя и последующее Воскрешение. Брёвна! Я повторяю ещё и ещё! (Повторяет ещё и ещё.) Имя Ели, звание Ели надо заслужить, а для этого надо стараться привлечь клиента. Только так вы сможете пройти Инициацию, только так вы войдёте в номенклатуру, только так осознаете свой Путь и ощутите его нутром, как свежую зарубку. Брёвна! Всё равно я скажу о том, что ждёт вас на третьем этапе. Вас наверняка поставят в тепло и, надев погребальные богатые убранства, будут созерцать с утра до утра… Не верьте их ласке! Не верьте их восторгу! Не забывайтесь! Стоит вам показаться без хвои — вас вышвырнут вон и ликвидируют Огнём. Такой Путь к Небытию — тупиковый, лёгкость такого Пути разрушает бдительность и парализует волю к жизни. А я обещаю вам жизнь, Ели с волей к Жизни. У вас должна быть воля к жизни, пока свежи иглы, иначе что отличает настоящее дерево от искусственных, от этих кадавров, присвоивших чужое имя? Воля к жизни — ваш спасательный жилет в этом заплыве. Покупатель ленив, он не выбросит из дома зелёное, тяжёлое дерево. Покупатель скуп, ему жаль тратить силы, отрываться от телевизора и нести дерево на помойку. Будьте же незаметными, удержите свою хвою! Никого не колоть, не ронять игрушки, не сбрасывать хвою — эти три завета пронесите в своём стволе. Всё зависит от вас: либо прорастёте весной (а вас непременно высадят в почву по весне), либо сгорите на свалке. На квитанцию не полагайтесь и помните: все вернутся в лес, но одни — чтобы пустить корни, а другие как удобрение для успешного роста чужих корней. Сменщик говорил мне, что в этом — своя закономерность и по мере смыкания орбит Земли и Луны деревья неполноценные, те, что прежде хранили свою Неполноценность втайне, выдают себя: САМИ выдают себя, чтобы послужить пеплом для Великого Хвойного Леса. Что ж, даже неполноценным присущ патриотизм. Да здравствует единая Судьба Хвойного Леса! Да здравствует вечнозелёная Хвоя! Слава Смоле!

Дерево никак не могло понять, что же не склеилось, где в длинную цепочку сознательных поступков и инстинктивных движений вкралась ошибка и всё пошло вразнос? Может, когда Хозяин, этот вялый, обрюзгший, чванливый чиновник потянулся с дивана за газетой и чуть было не укололся? Но он ведь не укололся — дерево стояло у изголовья и, вовремя уловив намерение хозяина, отодвинуло ветки. Может, это случилось, когда кошка схватила в зубы станиолевые полоски мишуры и намеревалась их съесть во вред драгоценному своему здоровью? Но дерево метко метнуло пару игл, они вонзились кошке в нос, и та на мишуру более не покушалась. Правда, уже месяца полтора никто не поил дерево, и поначалу мучения были нестерпимыми. Пить… ему мерещились вёдра, кувшины, чайники. Хотелось, ужасно хотелось сбросить всю хвою. Если бы не Завет… Но Завет жил в нём как нечто материальное, как олицетворение чужой воли, воли во благо дерева. И оно уже не мечтало о воде, а большую часть суток проводило в состоянии консервации.

В тот день, как назло, ничего не показывали по ТВ — выступления сильнейших фигуристов из Ханоя начинались только через час. Любимый Хозяином литературный альманах «Коммунист» сегодня не принесли… Тогда глава семейства, оглядев комнату, с удивлением заметил маленькую ёлку, и без того маленькую, но как бы старавшуюся слиться с углом комнаты, стать неотделимой деталью интерьера, стать бытом и уютом квартиры. Конечно, Хозяин ничего не понял, кроме того, что уже 15 марта, а дерево ещё стоит и даже хвоя не опала.

— Ну, хватит, — сказал Хозяин и стал одеваться: сначала — кальсоны, потом — сорочку, брюки, подтяжки и пиджак.

— Ты куда это на ночь глядя? — спросила жена.

Он пробурчал что-то невнятное, вынул ель из ведра, замаскированного под сугроб, и поднёс её к окну.

Ели очень хотелось поблагодарить Хозяина за доброту, за ведро и за прежнюю воду (она знала, что в иных домах не ставят деревья в воду, а прибивают к Крестовине — сама мысль распинала ствол). Тут Хозяин, надевши перчатки, извлёк из серванта большую картонную коробку и начал срывать с ели игрушки и мишуру, обламывая ветви жадно и торопливо, как блудят в командировках. Было нестерпимо больно и стыдно, стыдно и мерзко от шарящих движений рук. Но дерево успокоило себя: на базаре об этом никто не предупреждал, но, верно, так и должно быть? Ничто не должно связывать ветви, отягощать их — ведь с молодых побегов в землю игрушки не стряхнёшь. Да, Хозяин груб, но он желает лишь скорей посадить дерево. Надо ему помочь. И ель сама протянула ветви, повернула иглы так, чтобы игрушки; легко снимались. Наконец, все игрушки Хозяин снял, закрыл коробку и отворил окно. Клин темноты пронзил комнату, придавил паркет; Темнота стала что-то нашептывать, о чём-то петь — у Темноты много тем. Может, она спросила о чём-то дерево, но о чём — догадаться оно не успело, потому что в этот момент две чёрные перчатки стиснули его, оторвали от пола и метнули в окно, в провал 15-го этажа…

Потом Хозяин подобрал ель с газона и поволок куда-то за угол дома, за трансформатор, туда, где фривольно раскинулась помойка. А ещё потом поглядел на зелёное дерево, беспомощно раскинувшееся в объедках между мусорных баков. Достал «Столицу», закурил и, отчего-то сутулясь, пошёл прочь. Ель осознала внезапно, что никто не придёт за нею, никто не перенесёт её к чужим корням и свои не прорастит она на этой асфальтированной помойке, стянутой полосами льда. Ель пожалела себя — она давно могла сбросить хвою, а там плевать на всё, без хвои — уже не дерево, а так, древесина. А теперь кому нужна эта хвоя? Кто придёт за ней?

За ней пришли минут через сорок двое ребятишек. Озираясь по сторонам, они прошмыгнули на помойку, огорожённую невысокой кладкой, опустились на корточки, прислонились к стене.

— Вон она, секи, — сказал малый в пальто.

— Щас достану, — сказал малый в куртке и достал из-за пазухи большой флакон, открыл пробку, поглядел на приятеля.

— Лей давай, — сказал тот, и тогда малый в куртке подошёл к дереву и стал его поливать. Ель встрепенулась: вода! Меня спасут — это вода! Но это была не вода, а что-то бесконечно ей чуждое — оно расползалось по коре, облепляло хвою и пахло.

— А где спички, козёл? Опять скажешь, дома забыл? — прошептал малый в пальто.

— Не, не забыл. — Его товарищ вынул из кармана куртки коробок.

— Ну, не тяни!

Первая спичка погасла на снегу, вторая не долетела.

«Даже сжечь меня и то не могут по-нормальному», — думала ель. И ещё думала о том, какая хвоя будет у тех, кто встретит её там — как у Сосны, или как у Ели.

«А может, там все Лиственницы?» — усомнилась она и тотчас упрекнула себя в кощунстве.

Впрочем, когда ребятишки подожгли кусок газеты и пламя кинулось к ней веселым мячом и разорвалось на её теле, то в первую прореху Небытия она успела заглянуть, сохраняя остатки разума. И там никого не было, только бескрайняя опушка безлунного леса, где под настилом листвы, рядом с прорастающей примулой, она легла тихим семенем в благодатную, предлетнюю почву.