Равноденствия. Новая мистическая волна

Танец бутонов

Мне часто приходится видеть, как они возвращаются. На свою скорбную прогулку старик привык собираться ни свет ни заря, поэтому наблюдать момент их ухода не удавалось ни разу. Должно быть, им тоже неохота просыпаться так рано… Старик кряхтя ползёт по коридору в направлении кухни, чтобы проверить, много ли намело за ночь, а Катюша, кутаясь в одеяло, садится перед ящиком и перематывает его скотчем, — а то и бумажку с новой «легендой» наклеивает… Ящик — самодельный, вернее, это даже не ящик, а картонная коробка с косо срезанным верхом. Спереди — картинка с храмом или, к примеру, рассказ о том, как их обокрали.

Катя кашляет и, в сердцах отбросив скотч, кидается к аккуратно сложенной одежде… Это если зимой, а летом она сначала идёт умываться. Зимой умывается уже одетая: очень просто можно получить пневмонию, разгуливая по кухне в одной ночной рубашке и ожидая, пока вода нагреется, а старик утащит свою дряблую задницу обратно в комнату. Тогда можно, дрожа и чертыхаясь, стащить рубашку через голову и, встав в корыто, начать поливать себя из ковшика, глядя, как по краю оставшегося в форточке осколка, шевеля усиками, медленно ползёт таракан. Да, всё это можно, если, конечно, мечтаешь о пневмонии. А девочке необходимо любой ценой оставаться на ногах: они принадлежат не ей одной. Поэтому зимой она умывается одетой: только лицо и руки. Остальное реже.

Когда начинает попахивать, приходится затрачивать некоторые средства, — на баню. Но старик бывает сильно недоволен, когда ему кажется, что она туда зачастила, а девочка предпочитает не испытывать его терпения: костыль тоже может являться хорошим воспитательным средством, если его держат умелые руки. Раньше Катя постоянно ходила с кровоподтёками и ссадинами (бизнесу это только на пользу шло), но теперь она уже почти не тратит дедушкиных денег. Дедушка по этому поводу говорит, что дети, особенно молоденькие девушки, — цветы жизни, а цветам «положено пахнуть».

Дедушка вообще большой хохмач. Стариком себя называет не в прямом, а в хемингуэевском смысле, — дескать, здорово, старик… как дела, старик… потрясающе, старик… Он и похож на старого Хема, — в смысле, если б тот дожил до нынешнего времени, — все атрибуты на месте: свитер грубой; вязки, борода, суровое лицо, прорезанное морщинами; правда, всего этого как-то с избытком, будто кто-то сварганил живую карикатуру на классика и пустил её пожить… Дедушка часто шутит, что они с Хемингуэем — братья, что одного из них в детстве выкрали цыгане и переправили в Россию, «чтоб жизнь узнал». В итоге знаток жизни, вместо того чтобы описывать её на бумаге, сидит в дерьме — потому что братец, который ему всю жизнь завидовал, сделал подлянку: первым пролез в писатели и прославился под настоящей фамилией… «Ну, сама посуди, Катюха, разве мог я после этого рыпаться, — после того, как Эрька меня так обскакал!.. А ведь всё, всё выдумал, шельмец, что накорябал, — он-то пороху в жизни и не нюхал вовсе!»… Девочка устало кивает; она слышала эту историю раз сто и предпочла бы не слушать в сто первый, — но со стариком лучше не ссориться: того и гляди, в ход пойдёт костыль… «Как дела, старик?» — «Потрясающе, старик!»… Но всё-таки, всё-таки… можно любить и такого. Катюша любит.

Катюша, Катенька. Летом она встаёт в корыто, и солнце струится, как вода, в её волосах, а вода горит, как солнце, собираясь каплями на кончиках розовых бутонов. Никто, кроме неё самой, пока не касался пальцами этого восьмого (или, быть может, шестнадцатого) чуда света. Откуда известно? — Оттуда, что она ещё жива: случись что — старик убил бы её, не задумываясь, — крутой нрав у старика. Сам он не в состоянии вымыться без посторонней помощи, девушке приходится купать его, как маленького… Иногда под сенью струй у дедушки внезапно «встаёт», чем он ужасно гордится… «Вот, Катюха, что значат люди старой закалки!.. Соображаешь, — мне уж скоро сто лет в обед стукнет, а все приборы в порядке, а!»… Катюха старается не смотреть, хотя давно уже не краснеет, — бледная роза: бутоны её когда-нибудь распустятся, — она знает об этом, и поэтому стариковы «приборы» ей до лампочки.

Закончив умываться, Катя спешит приготовить старику и себе завтрак. Последний, как правило, состоит из бутербродов с плавленым сыром и какой-нибудь каши, потому что дедушка старенький и ему надо хорошо питаться. Влага ещё блестит на мочках ушей, что прекраснее любых сёрег, а девочка и старик уже поели и собираются выходить. Часть бутербродов заворачивается в газету и берётся с собой, чтобы было чем перекусить старику, когда ближе к обеду он пошлёт девочку за «водчонкой». Так ласково старик величает свой любимый напиток, а иногда употребляет термин «самоотводка», что довольно-таки странно, если учесть, что давно уже никто не пытается выставлять кандидатуру старика куда бы то ни было, — разве только из вагона или из пивной точки. Видимо, всё дело в том, что такая уж старик жизнерадостная бестия, что не может ни слова сказать без выкрутасов…

Вот они выходят. Мне этого видеть никогда не доводилось (я встаю позже), но очень живо себе — представляю. Впереди — он, весь в белом: белая рубашка (в Катины обязанности вменено зорко следить за тем, чтобы каждое утро для старика начиналось с чистой белой рубашки, — как ей это удаётся, несущественно), парусиновые штаны, свитер грубой вязки, белые сандалии… Ошибочка: сандалия одна. Совсем вылетело из головы: старик-то — калечный. Кроме того, белоснежная панама. Всё вышеперечисленное — не просто спецодежда, — это необходимая атрибутика спектакля, своего рода театральный костюм, — поэтому поддерживается в идеальном состоянии. И дело того стоит: самые живописные рубища коллег не помогают им выжимать из сердец лохов столько слёз пополам с купилками, сколько ежедневно принимает в себя «тайник Сарумана» (старик однажды услышал, как вполголоса произнёс эти странные слова, указывая пальцем на его ящик, один из двух странно одетых молодых людей («тоже артисты», — подумалось с невольным уважением), и ему не то чтобы понравилось, а как-то запомнилось, зацепилось в памяти)… Естественно, костыли.

Следом, чуть поодаль, торопливо бредёт Катенька, потупив глаза на ящик, который несёт. На ней всегда одно и то же: серая юбка и тёмно-зелёная футболка; голова покрыта чёрной косынкой. Наряд этот продуман ничуть не меньше, чем одеяние старика, зато не нуждается в столь тщательном соблюдении и уходе.

…Вы никогда не задумывались о том, почему взгляд мужчины (впрочем, пожалуй, не только мужчины), рассеянно чиркая по женской фигуре, имеет обыкновение концентрироваться на одном и том же, а отводится с огромным трудом — и то не всегда? Не задумывались. А потому, что природа умнее, — она давным-давно изобрела и внедрила всё то, что мы теперь с таким трудом для себя открываем. Взять хоть вобблеры, — это такие рекламные шняжки, которые крепятся к стене на гибких ножках и от малейшего движения воздуха начинают колебаться и подрагивать, — они с недавнего времени появились почти в каждом магазине. На каком принципе основано их действие? Да на принципе же насильственного привлечения внимания, — вот на каком!..

Попробуйте в вагоне, полном людей, помахать рукой — большинство подымет головы, а остальные непременно скосят глаза, если только они не спят или не одержимы страхом. Боковое, периферийное зрение, отметив неожиданное движение, притягивает зрителей к объекту за уши, предоставляя возможность самостоятельно разбираться в том, насколько оно того стоило, — но только после того, как ткнёт носом…

Поэтому, когда вы подымаете глаза, а мимо вас проплывает зелёная майка, под которой танцуют, подпрыгивая, набухшие юностью бутоны, — единственный шанс отвести взгляд, бывает, состоит в том, чтоб, устыдившись, представить себе беспросветную жизнь их владелицы, делящей к тому же свою красноречивую нищету с этим благообразным старцем, — и приняться суетливо шарить у себя в сумке с озабоченным выражением лица: дескать, а где там моя скромная лепта?..

Благообразный старец шествует молча: во-первых, он слишком презирает «благоустроенный плебс» (норовящий отгородиться газетами), чтобы распинаться перед ним в дополнение к легенде на ящике; во-вторых, молчание — это часть его метода. В том смысле, что в сгустившемся воздухе должно, по идее, повиснуть ощущение типа «слова бессильны описать…», и тому подобное.

Девочка тихо, но достаточно отчётливо, чтоб можно было разобрать отдельные слова, повторяет молитву. Обычно это не молитва Господня, как можно было бы ожидать, а «Милосердия двери отверзи нам…»; впрочем, Богородица, с её чисто женской логикой, вероятно, скорее проникнется сочувствием к малым сим, чем Спаситель, который начнёт, небось, строить логические схемы и прикидывать, много ли побирушки получают в день — за вычетом того, что приходится отстёгивать на нужды «крыши», — и достойны ли они, следовательно, какого-то специального, дополнительного, милосердия…

Сегодня на ящике вопиет следующее: «Православные! Ветерану белого движения князю Голицыну не на что справить свой столетний юбилей! Будем вам смиренно благодарны за любые формы вспоможествования! Храни вас Бог!» То ли величественные «формы вспоможествования» виноваты, то ли трогательная неразбериха: себе ли самому собирает на столетие ветеран или какому другому князю, — в любом случае дела у старика и девочки идут сегодня неплохо.

Я сижу, пытаясь не касаться разъезжающимися от качки (и под тяжестью сильно увеличившегося в последнее время живота) коленями раскормленных телес соседки справа и соседа слева; пытаясь сосредоточиться на газетном блокбастере, пытаясь не косить вслед удаляющейся тёмно-зелёной спине, по ту сторону которой, я знаю, нетронутые, но уже такие солёные от пота бутоны продолжают свой бесконечный танец.

Это если летом. А зимой на старике старая генеральская шинель без знаков различия и каракулевый «пирожок», на Кате пальтецо, а косынку сменит не менее траурный платок, которым, если умеючи, можно с успехом восполнить отсутствие шарфа и шапки. Руки в карманы не сунешь, так как приходится нести ящик, поэтому каждый имеет возможность убедиться, какие они (руки) красные и растрескавшиеся. Бизнесу это только на пользу, да и девочка давно привыкла. К другому привыкнуть тяжелее: немытые соски, размеренно елозя изнутри по несвежей материи, начинают мучительно чесаться, твердеют и увеличиваются в размерах; и чем больше они твердеют, тем сильнее трение, — следовательно, тем более мучительным становится невозможность почесать их, помассировать, — а они всё твердеют и увеличиваются… начинают дымиться, тлеть… Кажется, из рукавов, из воротника, отовсюду начинает струиться едкий дымок… Люди начинают задыхаться, кашляют, отворачиваются… Но нет, это не дым, это просто запах, — понимая это, девочка внезапно приходит в себя, да и конец вагона близок, — а когда откроются двери, можно будет во время перехода сделать пару неуловимых движений плечами (руки заняты!) и хоть на краткий миг умерить мучения… И, тем не менее, ближе к концу рабочего дня грудь словно каменеет, а увядшие и обуглившиеся бутоны, на время потерявшие чувствительность, вдруг снова оживают и начинают саднить…

Однажды она попыталась почесаться рукой, сунув ящик под мышку. Хрупкая тара, слишком сильно прижатая локтем, перекосилась, лопнула, — и монеты запрыгали по платформе, как рыбки среди осколков разбитого аквариума… Старик никогда не бьёт её на людях, — и на этот раз всё началось только после того, как они вернулись домой и за ними закрылась дверь. Мне «посчастливилось» наблюдать, как они возвращались: она — словно побитая собачонка, хотя стать побитой, к сожалению, только ещё предстояло; он — хранящий на лице показную невозмутимость, идущую нервной рябью предвкушения… А когда за ними закрылась дверь, почти сразу раздался неразборчивый крик, потом послышался звук упавшего тела — и снова крики, крики… В течение следующих двух недель они использовали легенду, начинавшуюся словами: «Православные! Изнасилованная и жестоко избитая подонками внучка нуждается в серьёзном психоневрологическом лечении! Будем вам смиренно благодарны за любые формы вспоможествования! Храни вас Бог!»… Не знаю, насколько успешно шли у них дела в тот период, но пару раз, когда удавалось встретить Катюшу во дворе (мой путь лежал то ли в магазин, то ли в обменник, а она рвала травку для кроликов), у меня была возможность убедиться, что «изнасилованная внучка», будучи в значительной степени навеселе, мурлыкает себе под нос какую-то песенку (или это вагнеровский «Полёт валькирий»?), из чего, как бы сам собой, возник вывод: дела идут неплохо, и у Катеньки всё в относительном порядке…

Думаю, настало время сказать пару слов о себе. Я живу этажом ниже, — пару раз они даже-на меня протекали. Имею дочку от первого брака, — а скоро ожидаем прибавления, — и мне, кстати говоря, не улыбается, что, когда дети подрастут, им, возможно, придётся подвергнуться такому, мягко говоря, сомнительному влиянию… Я пристально слежу, прислонившись пылающим лбом к заиндевевшему стеклу, как материализуются в сыром сумраке и, приближаясь, становятся всё отчётливее мои соседи. Пытаясь найти ответы на множество вопросов, я рассуждаю про себя на темы семьи и брака, их отсутствия или их суррогатов; или ответственности индивидуума перед социумом, относительности и сугубой субъективности таких понятий, как «нищета», «трагедия», «одиночество», — но никто не обратил бы внимания на этот горячечный бред даже в том случае, если бы его произносили вслух…

Мысли мои приобретают иное направление, и я начинаю думать о предстоящем рождении. Расходы, возможно, предстоят значительные, а надеяться пока не на кого.

Работы — нет и не предвидится. Дочке пора покупать новое пальто. Пальто может подождать, безусловно, но также ей необходимы новые сапоги: третий вечер приходит с мокрыми ногами и уже начала говорить «в нос» и покашливать… Занять? У кого? — вокруг все живут точно так же… Можно попытаться одолжить у старика, — но делать этого не хочется. К тому же я и так перед ним в долгу — в известном смысле…

Что у меня никогда не будет детей, стало известно сразу после школы. В то время спорт полностью захватил меня, удалось даже добиться некоторых результатов… Да что там говорить, мне уже прочили участие в международных соревнованиях. Во всяком случае, в состав сборной включили, что, сами понимаете, о многом говорит… Врачи у нас были очень хорошие, внимательные, поэтому, рано или поздно, всё должно было выясниться, — оно и выяснилось… А чтобы примириться, потребовалось не так уж много времени, да и было, в общем-то, не до этого: бесконечные тренировки отнимали все силы.

Так прошло несколько лет. Потом — разрыв сухожилия, — «прощай, Большой Спорт!»… «Не желаете попробовать перейти на тренерскую работу?» — «Не желаю»… Внезапная нищета, убожество… На стадион припрёшься, — не узнают. Короче, всё так, как и должно быть.

А потом — появляется он.

Ему уже в то время было слегка за восемьдесят. Работал, если мне не изменяет память, не то в БТИ, не то в ОВИРе, — ну, в общем, в чём-то подобном… Как-то утром — звонок в дверь. Открываю — он, при всём параде — чуть ли не с орденскими планками: «Разрешите представиться — ваш новый сосед»; пришлось пригласить внутрь… Он обстановочку оглядел, — только брови чуть приподнял, — потом достаёт из-за спины бутылку вина «Мерло»: «Не откажите — за знакомство!..»

Ладно. Посидели. Ещё сходили… В общем, наутро просыпаюсь в постели. Ничего не помню. Первая мысль: «Неужели старику пришлось меня на себе тащить?!»… Стыдно, — и голова раскалывается неимоверно…

Когда я за один вечер банку солёных огурцов смолотила, — при том, что никогда их особенно не жаловала, — в тот момент меня ещё ничего не толкнуло: ведь не могло такого случиться, не должно было… Ну а когда вдруг однажды, рано утром, вывернуло без всякой видимой причины — даже до туалета добежать не успела, — тут уж сразу ломанулась в поликлинику, к врачихе участковой; та мне — направление; ну, и подтвердилось. Я скорей к этому, бегом, а он, как услышал, нахмурился, потом призадумался — и, наконец, говорит: «Не в моих правилах, уважаемая Вероника Никаноровна, бросать на произвол судьбы собственных детей, — а их у меня, чтоб вы знали, четверо, причём, обратите внимание, все от разных браков, — но эти браки, как вы уже, наверное, догадались, дело прошлое. Если вас это не смущает, я готов предложить вам руку и сердце, а также отношения любой, приемлемой для вас, разумеется, степени близости». Ну а мне выбирать-то не приходится…

Потом на радостях — как девочка здоровенькая родилась — пить начала. Сначала понемногу… А года через два он меня уже сам, через своих знакомых, в ЛТП определил. Вот так.

Там вроде подлечили. Снова стали жить. Он дачу купил, — мы туда ездили… Как-то решил там несколько деревьев спилить — старых, трухлявых уже, — для этой цели одолжил у соседа бензопилу. А у меня в тот день как раз годовщина случилась, как сухожилие-то порвала, и я по этому поводу «накатила». Он тоже, за компанию, но у меня-то был явный перебор… Не помню, как вышло, — только начали мы с ним, пьяные, пилить, — я возьми да попроси самой попробовать, — он мне и дал, — а я-то откуда знаю, что пила эта такая тяжесть?! — конечно, начала ронять, — хотела удержать, — а она у меня как-то вывернулась вбок — да ему по ноге. Он так заорал, что я даже перепугалась… Кровь хлещет, он кричит: «Это ты нарочно! За ЛТП отомстила, гадина! — эх, не долечили они тебя там!»…

Короче, постарался муженёк, — срок мне дали. Правда, небольшой.

Он со мной развёлся и старшую, Катю, по суду себе забрал. Логично, — чего ей с такой пьянью-матерью общаться!.. А в тюрьме выясняется, что я снова затяжелела. Вот так. Прямо волшебник какой-то.

Вышла исправленная. Сейчас чтобы выпить — это ни под каким видом, даже не предлагайте… Долго ли, коротко ль, попался добрый человек, инженер-оборонщик. Хоть и без жилья, зато с деньгами. Прожили недолго: Союз развалился, и началось не пойми что… Я ведь за Катю долгое время спокойна была: дедушка-то (мы с ним в своё время договорились, чтоб она его дедушкой считала, — чтоб не травмировать девочку) не последний человек, — весь благополучный, всё у него в ажуре, если не считать ноги… А тут всех увольнять начали. И моего рохлю попёрли, и его тоже…

Поднимаюсь к нему однажды, — вроде как просто, по-соседски, — а на самом деле сердце изболелось по девочке, — ну, и тревожно: как они там концы с концами сводят. А старик мой меня явно не ждал: как увидел — всего аж перекосило. Катюшу в комнате закрыл, а меня схватил за плечи, трясёт, шипит в лицо: «Зачем явилась, стерва? На инвалида поглядеть?!. Да ты мне не только ногу, ты мне остаток жизни искалечила!.. Кому я теперь такой нужен?!»… У меня в голове вдруг как будто что-то переклинило. «Мне ты нужен», — говорю. Он, как это услышал, вообще чуть с ума не сошёл от озверения, — подумал, что я издеваюсь над ним. Завалил на стол — и так наскоком мной овладел, что я и опомниться не успела…

Вот и вся история, — чем богаты, тем и рады.

Своего недотёпу я выгнала: всё равно от него никакого проку. Мать и дочка (вторая, Ленка) живут со мной, — хоть и цапаются, зато обутые-одетые. Чтобы иметь возможность сводить концы с концами, я сперва пыталась рыпаться… Зарегистрировалась на бирже, ходила по вакансиям — беседовала с разными козлами… Даже компьютер освоила, дизайнером успела поработать… А потом плюнула, договорилась, с кем надо, и пошла в метро сшибать. Россия — щедрая душа, пропасть никому не даст, если, конечно, хорошенько попросить… На ящике моём один ушлый дядя сделал надпись: «Православные! Помогите жертве свободы совести!», — по-моему, лучше не придумаешь… А если кто наедет, уж я-то умею за себя постоять. Недаром в школе своим классом верховодила, даже кличка была: Ника Норов!..

Часто пересекаюсь с моим «дедушкой»… Рассказал однажды, как детишки от него все по очереди отказались, — когда жизнь наперекосяк вдруг пошла… Дачу-то — продать пришлось… Посидели с ним в пирожковой за стаканчиком красненького, повспоминали, всплакнули по очереди… Предложила воссоединиться, — не знаю, может, и сдуру, конечно… Обещал подумать, просил подождать. Жду.

Но набухающим бутонам моим с каждым днём всё труднее исполнять свой танец…