Рандом (СИ)

Глава 7. Влада

Влада

«Жизнь моя тлела на конце сигареты. Я сама укорачивала ее, вдыхая как дым воспоминания».

Мне удалось всех обмануть. Они думали, я не слышу многочисленные перешептывания у себя за спиной, не вижу странные перемигивания. Конечно, потом будут мне выговаривать: «Ладочка, девочка наша, мы так готовились, а ты»...

А я неслась на полной скорости через Дворцовый мост, нимало не беспокоясь о том, что стоило снегоходу сломаться, и путь домой окажется чистой воды безбашенной авантюрой. По глубокому снегу, без лыж, целый день тащиться на Техноложку…

…И что? На мой взгляд, Сусанину даже льстило, что мы стали у него тусоваться. И выздоравливающий Кир, и Леха, и Алиска с Данькой, присмотревшие себе уютное гнездышко парой этажами ниже. Наша местная звезда перевезла одну сотую часть своих любимых шуб и украшений – что указывало на серьезность ее намерений. Обосноваться. Рядом. С человеком, который знал, как себя вести, когда у тебя прострелена грудь. Или что-нибудь, не настолько важное. И живое доказательство его врачебного таланта призрачной тенью сновало по квартире, всеми оставшимися силами доказывая нам, что ему до выздоровления как кролику зимой до морковки.

Заезжал Верзила, иногда Яровец, Султан изредка привозил что-нибудь вкусное. Очень редко нас навещала троица во главе с Любой-Любашей. Оставались они ненадолго, явно приезжали сюда, не соскучившись по общению. Я решила, что они проявляются у нас… у Макса, чтобы показать, что еще живы.

Не знаю как кому, но мне… Зачем я так говорю, ведь я точно знаю – всем нравились вечерние посиделки у камина. Всякие мясные штучки, которые готовил на крыше на мангале Сусанин, и их дружеские перепалки с Данькой, и неожиданные философские всплески давно здорового Кира, и стрельба на задворках из всякого рода оружия, которой нас обучал Леха. И даже – не поверите – шоу высокой моды, которые нам устраивала Алиска. Я пыталась готовить… Ну, как готовить – печь. У меня было сухое молоко, мука и яйца – теперь мы брали их у Натахи. Я пекла блины и у меня получалось. Они ели. Я смотрела. С недавних пор я поняла, что терпеть не могу блины. Мы слушали музыку, смотрели киношки, играли во всяких там «крокодильчиков». Мне однажды даже показалось, что мы не только делали вид, что радуемся, но у нас стало получаться.

И все равно я слилась в день своего рождения. Я знала, что они готовят мне сюрприз и еще: я не хотела его принимать. Меня бесила необходимость делать радостное лицо, держать улыбку, стараться, чтобы все эти восклицания, охи-ахи, не слышались лживыми. Бр-р-р. Зачем мне такие сложности в свою днюху? Справиться с ролью на «отлично» я не могла, а «неуд» не заслужили поздравляющие. Они не могли подарить мне ни прежнюю жизнь, ни воскресших маму с Антошкой, так какой толк в сюрпризах? Вот почему я встала задолго до «подъем, детвора». О. Я оказалась еще более предусмотрительней – я оставила снегоходного коня подальше от нашей берлоги. И уехала, едва проявился рассвет. Я не знала, когда вернусь. В свой день рождения я предпочла делать то, чего хочу. Имею право, верно?

Снег перестал падать. Выглянуло солнце и случилось чудо. Я летела в пушистую снежность. Вспыхивали искры, я щурилась. Позади меня крутился снежный вихрь, несся за мной попятам. Я сама себе казалась снежной королевой, хранительницей снегопадов и начальницей метелей. Мне не хватало Кая. До смерти хотелось дать ему задание! Ему не обязательно было собирать из осколков слово «вечность», достаточно было ответить на вопрос: каким дьяволом случилось то, что случилось, и почему я – одна из тех, кто оказался во всем виноват?

Я кричала, я неслась вперед. За мной бурлила снежная жизнь. Я почти сжигала за собой мосты, почти не хотела возвращаться, почти готова была начать новую жизнь. С нуля. Одинокая, философствующая. Единственная из всех, способная не столько задать вопрос, сколько услышать на него ответ.

…А потом путешествие в сказку закончилось. Я не хотела здесь находиться – но стояла у парадной шикарного дома на Ваське, недалеко от гостиницы «Прибалтийская», и, сунув руку в карман, колола себе пальцы связкой ключей. Я слушала свое сердце, оно толкало меня вперед. Домофон не работал, я все равно приложила к нему брелок, мне хотелось соблюсти правила – я просто приехала сюда, спустя пять лет. И все. И ничего еще не случилось.

Мне исполнилось семь лет, когда мы сюда переехали. Тогда еще втроем – мама, папа и я. И выехали через четыре года тоже втроем. Только другим составом: мама, я и Антошка. После развода, отец купил нам хорошую трешку, в центре, с прекрасным ремонтом. Мама утверждала, что он порядочный и ответственный человек. А я-то знала, что это не так – он пытался загладить вину. Передо мной. Такой вот наш с ним секрет.

Лестничная площадка не подарила мне запаха, знакомого с детства – здесь всегда пахло цитрусовыми, видимо, банальные чистящие средства, но пришлись бы кстати сейчас, верно? Теперь пахло плесенью и кошками.

Подниматься на восьмой этаж было трудно. Не физически, мне давила на плечи тяжесть предстоящего «свидания». Я остановилась перед дверью с цифрой «306», ключ в моей руке нагрелся и вспотел. Мама случайно увезла его с собой и пыталась вернуть – я точно знаю. Но отец отмахнулся. Он такой был – любую проблему предпочитал спускать на тормозах, в надежде, что все рассосется само собой.

Так случилось и со мной.

Я готовила ключ, я волновалась. Но дверь оказалась не заперта. Я вошла и встала, прислонившись к стене. Белый шкаф-купе, зеркало в золоте, обувь, аккуратно расставленная на подставке – все вывалилось оттуда, из детства. Два коридора: один вел через гостиную в отцовскую спальню, а другой, мимо сауны и туалета с ванной, в мою комнату. Я прислушалась к себе – что я чувствую? И не ощутила ничего – ничего от прежних чувств. Только грусть-печаль, но она точно была всегдашняя.

Солнечная и светлая гостиная приняла меня в теплые объятия, и сразу же из всех щелей ко мне запросилась память. За кожаный диван я забросила скомканный, вырванный из тетрадки по природоведению лист. Там красовалась двойка. Логично предположить, правда? – заслуженная оценка за мою лень рисовать кружки, отмечая погоду. Кстати, мама нашла листок. Был скандал. Я с трудом проглотила ком, застрявший в горле. У меня была хорошая мама. В тот же день вечером она вошла ко мне в комнату, присела на кровать и сказала:

- Знаешь, Ладушка, я тут подумала и решила извиниться. Я была не права, что так накричала на тебя. Разве моя любовь к тебе измеряется в хороших оценках? А если ты будешь троечницей, разве я стану любить тебя меньше? – Она наклонилась ко мне и поцеловала в заплаканную щеку. – Ни одна оценка в мире не стоит наших с тобой испорченных отношений. Я люблю тебя.

- Я тоже люблю тебя, мамочка, - отозвалась я. И с моей души свалился огромный как скала камень.

У меня была лучшая в мире мама.

Я остановилась у закрытой в спальню двери. Воспоминание больно укусило меня – я маленькая с криком влетаю туда, бросаюсь на родительскую кровать, тревожа сонных маму и папу. Мне здесь семь лет и я безумно счастлива, но даже не подозреваю об этом. Позже я перестану так делать. И ни возраст, ни понимание сложностей отношений между мужчиной и женщиной тому причиной.

У меня была самая добрая и понимающая мама на свете.

- Ладушка-оладушка, ты должна понять, - сказала она мне после того, как мы переехали на новую квартиру. – Папа некоторое время не будет с нами встречаться. Он завел себе новую пассию.

Она сказала и я запомнила слово. И помню то чувство, которое оно у меня вызвало. Зачем? Она говорит это так виновато, словно я горю желанием встречаться с отцом. А я не горела – такой вот огромный секрет, который с трудом вмещало мое сердце. Но стало бы только хуже, если бы я выпустила его оттуда.

Я толкнула дверь в спальню, готовая ко всему. Но раньше чем увидела, я почуяла запах. И узнала его – запах смерти и разлагающегося трупа. Папина белокурая пассия лежала на кровати укрытая до пояса одеялом, мертвая уже давно. Восковая кожа, обтянувшая скулы, блестела на солнце. Открытые глаза, в которых перекатывалось что-то белесое, без зрачков, таращились в потолок. Острый нос, утонувшие во рту губы, разбросанные по подушке волосы, пара сплющенных блинов вместо груди с темными пятнами, расползающимися от сосков, застрявших в ребрах…

Я отпрянула назад, потянув за собой дверь. Все. Я решила, что мне хватит – развернулась, пошла назад. Ровно для того, чтобы из одного страха – где на кровати остался мертвец, попасть в другой, полным пугающе живых и необъяснимых с ходу звуков.

В коридоре что-то звучало. Шлеп-шлеп, шлеп. В тишине, в солнце, в столбах пыли-света я слышала звуки, которым неоткуда было взяться в мертвой квартире. Я поймала себя на том, что подпираю лопатками дверь, которую только что закрыла – я не ждала подвоха от гниющей тетки.

Сердце мое прыгало в такт. Шлеп-шлеп, шлеп.

- Пожалуйста-пожалуйста, не надо мной так, - я не узнала своего голоса. К кому я могла обращаться, кого просить? – Пожалуйста, мамочка.

Шлеп-шлеп, шлеп.

Неизвестность пугала до жути. Где-то на задворках сознания приютились обрывки мыслей: «…чем еще напугать?», « …тысячи мертвецов», «а медведь, медведь?!..», «бежать!!»

Путь к бегству отрезали звуки. Чтобы добраться до входной двери, нужно было сначала столкнуться лицом с тем, что там завелось, а я не хочу!

- Мама, мамочка, ну пожалуйста! Пусть это сдохнет там, в гостиной! Мама, мне страшно, ну пожалуйста, помоги!

Шлеп.

Когда оно возникло в коридоре – белое призрачное облако из костей, обтянутых кожей, я забыла как думать, как просить, как дышать. Я слушала стук сердца да шаркающий «шлеп-шлеп», звук, прилепившейся к шагам живого мертвеца.

«Ты уж определись – все-таки живого или мертвеца», - язвительная мысль вернула меня к жизни, потому что подспудно я узнала его. Хоть и не видела пять лет. Ходячий скелет: выпирающие ключицы, ребра на пересчет, тоненькие палочки ручек-ножек. Голый. Я отвернулась. Он так и продолжал обливаться холодной водой по утрам. Что и поддерживало в нем… Жизнь? Отец шел ко мне, с мокрых волос капало. Мне пришлось посторониться, чтобы дать ему возможность открыть дверь в спальню.

- Вставай, соня, - скрипнул он в задверную вонь. – Пора вставать.

Он вошел туда. Я слышала какие-то слова, возню. Потом отец появился. Уже в красных шортах, которые тут же свалились ему на бедра. Собравшись с мыслями, я вошла следом за ним на кухню, уселась на угловой диван, облокотилась на стол, подперев щеку рукой. Я смотрела, как хлопочет отец, как наливает в чайник воду из-под крана, как терпеливо ждет, пока она «закипит», как наливает ее, типа, горячую в чашку. Словом, выполняет действия, давно уже направленные не на то, чтобы поддержать жизнь, скорее, чтобы ненадолго отсрочить смерть.

Я дождалась, пока он сядет напротив со своим как бы чаем, чтобы сказать:

- Здравствуй, отец.

Он не ответил. Прихлебывал себе, отдуваясь, холодную воду и улыбался. Сомневаюсь, что выражение его лица осталось бы прежним, стоило ему увидеть меня по-настоящему. Когда я родилась, ему исполнилось двадцать семь. Значит, сейчас ему сорок три. Вполне даже симпотный мужчина – на фотках, развешанных над столом. Там был отец, пассия, Антошка, даже была мама. Меня там не было. И быть не могло. Они с пассией так и не завели нового ребенка. Мне казалось, я знала причину. В семь-восемь моих лет отец мог объяснить игрой те странные отношения, что возникли между нами. Сейчас он не смог бы ответить на прямо поставленный вопрос.

- Как живешь… вообще? – спросила я, чтобы разбить хрупкую тишину.

Отец улыбался и молчал, только еще начал притоптывать и покачивать головой в такт неслышимой музыки.

- Я не хочу называть это нехорошими словами. Педофилией, например, - впервые за все время я произнесла вслух страшное слово. – Но ты точно знаешь, что это так. Я всегда знала, из-за чего вы с мамой развелись. Ты боялся, что я все ей расскажу. Боялся, что не сможешь уверенно солгать, если она задаст тебе вопрос. Успокойся. Она умерла, так ничего и не узнав. Ты, может, знаешь, что у нее так и не было мужчины после тебя. Она тебя любила. А может, - я подалась вперед, - надо было все ей рассказать и разрушить, наконец, иллюзию? Может, тогда она махнула бы на тебя рукой и решилась бы на новые отношения?

- Наконец-то, - отец улыбнулся еще шире и потянулся ко мне через стол длинными костлявыми пальцами. От неожиданности я отпрянула. – Соня-засоня.

Я окаменела. Так же он называл и меня, когда приходил будить по утрам. И гладил, гладил – вот этими самыми костями, болтающимися на тонких, лишенных мышц руках.

Слезы катились по моим щекам. Раз проторив дорожку после смерти мамы, они уже не стеснялись. А если бы вернуть тот кошмар, но в придачу с живой мамой и Антошкой?

- Я согласилась бы, - выдохнула я, шмыгнув носом. – Слышишь, отец?

Он мучился от того, что происходило между нами. Я знаю, сколько сил от него требовалось, чтобы поддерживать при всех обычные отношения отца с дочерью. Лишь глаза – они выдавали его. Он никогда не смотрел мне прямо в глаза. А я оказалась честнее. Мамина фраза «поцелуй папу» вызывала во мне дрожь. Со временем все стали считать холодность частью моего характера. А я, чтобы поддержать имидж, стала без особой теплоты относиться и к ней. И к Антошке.

- Кто ж спорит? Ты права, - отец подмигнул мне. Или той, что мирно разлагалась в спальне и была однозначно права. Лучше уж так, чем изо дня в день шататься по квартире. И спать, обнимая труп.

- Я прощаю тебя, отец, - хотела торжественно, но вместо этого скомкано произнесла я.

И вдруг – на целый долгий миг мне показалось, что он сейчас встрепенется, посмотрит мне в глаза и скажет: «Владислава, ты?».

Чуда не произошло. В очередной раз. Все чудеса, пусть и со знаком минус, уже случились. Вот о чем думала я, спускаясь по лестнице. Мои мысли застряли в голове, пока я шла по снегу, пытаясь попасть в собственные следы.

Но мой маршрут закончился раньше.

- Стоять, - услышала я за спиной негромкий окрик. И еще. Звук передергиваемого затвора. И мои мысли, докрутив очередной виток, выдали практически слышимый голос: «Ну вот и все, Ладушка. Допрыгалась».

- Молодец, - похвалили меня. – Теперь поднимай руки и медленно поворачивайся.

Я так и сделала. Почти. Медленно и еще медленней я поворачивалась, ясно представляя, что мне предстоит знакомство с неуловимым киллером.

Правда, недолгое.

И перед смертью.