Пшеничная вдова

Глава 23. Перед боем

Остановились за милю до обрыва, несколько рыцарей поехали вперед. Чувствовался бриз с моря, даря мимолетную передышку вздохам. Строителей оставили в деревне, лошадей забрали – при всем желании им было не обогнать армию короля. По пути встретились несколько телег с древесиной, пешие строители и несколько конных инаркхов. Сир Родрик догнал последнего, со всей дури пришпорившего коня: тот свалился с одного удара меча, но погиб инаркх от меча Хуберта Ханнанбара – потребовалось пронзить его несколько раз. Никому не удалось скрыться, чтобы предупредить Безумного. Шум моря скрывал звуки, могшие выдать, но король рисковал.

– Я не знала, что здесь происходит, – сказала бледная, взбудораженная Исбэль. Пальчики ее дрожали, переминая складки на тревожном от ветра плаще. Смерти причинили много боли ее сердцу, но она предпочла мудро об этом промолчать, – В последний раз здесь было только море… – она всхлипнула, – и пара пылающий чаш…

– Я недоволен не тем, что вы привели нас сюда… – голос Реборна был так напряжен, что любой вскрик, всхлип или взгляд мог нарушить хрупкое равновесие и вызвать неудержимую лавину, которая обрушится на нее со всей силы северного холода. Исбэль была уверена в этом, – …а тем, что скрыли правду. Ваша ложь подвергает всех опасности. Вы не оставили мне выбора – придется принимать бой. Какие мысли были в этой бедовой рыжей головке, когда вы это придумывали?

– Мыслей не было… только страх, – Исбэль не маялась угрызениями совести, вовсе нет. Напротив, испытывала радость, что сейчас Реборн занят предстоящим боем больше, чем мыслями о ее лжи. Могла ли она похвастаться этим, если бы сказала правду? Исбэль поежилась, но в этот раз не от холодного бриза. Она видела мертвецов в телегах, в которых еще вчера покоилась пшеница. Я поступила правильно, заключила она, его гнев строг и неуживчив, он не примет никаких оправданий. Так можно и головы лишиться… Однако, в следующий раз Исбэль решила хорошенько подумать, что будет лучше – правда или если не ложь, то правда не вся?

– И чего же вы боялись? – сдвинул густые брови Реборн, отстегивая с седла меч. Пора было облачаться в доспех, но сначала надлежало отправиться в разведку. Ему нужно было увидеть все своими глазами, чтобы понять тактику. – Страх лишает воли, нет в нем никакого смысла. Быстро же вы об этом забыли.

– В тот вечер… там, под луной… мне было так плохо. Мне очень хотелось оправдать отца. Хотя бы в своем сердце… – если не ложь, то правда не вся, решила Исбэль, – Но вы были так злы… я просто испугалась северного гнева. Что бы сделал король, узнав, что мой отец не просто нанял инаркхов, но и пустил Безумного на свои земли? – Исбэль опустила глаза, ветер согнал локоны на ее лоб. – Я знала об этом, но ничего не сделала.

Реборн помолчал, отметив про себя не доверять женщинам во время их недомоганий. Прежде чем уйти за сиром Родериком, он бросил из-за спины:

– Едва ли вы могли что-либо сделать.

А она всего лишь хотела, чтобы он загасил чаши и прогнал двух Жрецов, дурманивших население Веселки еще две весны назад. Под действием дурман-травы дети пухли, смотрели осоловелыми глазами, но не видели, не дергали ее за волосы, удивляясь их необычно яркому цвету, не радовались тропическим леденцам. Не целовали ее в щеки… Откуда ей было знать, что Безумный так крепко пустит корни? Исбэль смотрела в спину удаляющемуся Реборну, гадая, сколько же людей сейчас находятся там, на побережье. Он же не убьет всех, правда?

На горизонте выросла гора Перемен, высокая, одинокая и предвещающая окончание пути: значит, близится столица. Прекрасная в полуденных лучах, гора накинула на покатые плечи плотную белесую дымку – от горизонта до горизонта. Словно тогда, более четырехсот весен назад, когда недра ее только начали изрыгать шипящее нутро, а море закипело, выбрасывая на берега вареную рыбу.

Прислуга сгрудилась у телег с провизией, стараясь держаться подальше от трупов. Молоденькие пажи были бледны и молчаливы, у них не осталось бравурных речей для благодарных ушей смешливых девиц. Те в свою очередь стали удивительно тихи и с тревогой вглядывались в мутную даль.

– Хороши, бесовки, даже бездыханные хороши… – Уилл стоял возле телеги с Алчущими Жрицами и не мог оторвать глаз. Завернутые в плотную холщовую ткань, они все равно старались от нее избавиться: ветрами ли, тряской или какими другими неправдами, но тела их оголились, открывая взору груди, плоские животы и бедра. Король одним ударом срубил голову одной и разрезал горло другой: кровь запачкала ее щеки, стекала по грудям. Кровь была все еще теплой и текучей, словно у живой, а девушка закрыла глаза, будто уснула и оставалась прекрасна, словно русалка.

Уилл чувствовал жар от них, тела их еще не остыли, и видимо, остывать еще долго не собирались. Осторожно, Уилл, говорило ему чутье, посмотри на их молочную кожу – без единого укуса, без единого пореза… это все темные заклятия, согревающие их алчущие покровы и отгоняющие мух, осторожно, Уилл, прикоснешься и пропадешь. Но здравый смысл утонул в его штанах, оттопыренных налитыми чреслами. Подушечки пальцев закололо. Безумно захотелось коснуться бархатных грудей, пусть и в крови, пройтись по животу и тронуть все еще набухшие женские цветы, утопившие блеск во влаге желания, а потом проникнуть пальцами внутрь.

– На дальних рубежах в каждой армии есть по Алчущей, – сказал он пересохшими губами, не в силах оторвать глаз от вздернутых сосков.

– Это ты о чем? – спросил Бертон, приземистый, коренастый, повидавший виды солдат, он страдал от грибка ног и все время чесал сапоги о камни и траву. Похож на северянина он был только косолапием, и, если бы не это, даже в свои годы мог сойти за красавца, – Этих скоромников да розгами по спине с десяток раз. В каждой армии да по Алчущей! Ишь… Не для их ядовитых щелей росла моя кожаная мошна, ты, Уилл, как вернемся в столицу, лучше мокни свой хер в благочестивую шлюху и забудь про этих чудовищ.

Но забыть Уилл не мог – его рука сама потянулась к влаге цветов. Бертон оказался быстрей, запахнув грубую ткань прямо перед его носом:

– Побереги свои яйца, пока Безумный не сжал их еще сильней!

Уилл нахмурился. Не оттого ли король убил Жриц, что сам холоден к их прелестям, и не бывает у него того пожара, что полыхает сейчас у него в штанах? К счастью, в помутненном рассудке солдата нашлась здравая мысль не озвучивать свои размышления – отрезанным языком ему не обойтись, а голова ему нравилась, когда находилась на плечах. Уилл почувствовал острую несправедливость. Он отошел от телеги.

– Что плохого в весеннем обряде жизни? – сказал он с обидой в голосе, – Мы и дома отмечаем весенние праздники. Они угодны Воину.

– Воину угодно, чтобы ты в руках держал меч, – ответил ему с раздражением Бертон, – Чтобы взрастить урожай, нужно взять в руки плуг, а не скоромные сиськи. Как срамное не назови, оно и останется срамным скотством. С таким же успехом ты можешь отыметь козу!

Вокруг послышались смешки товарищей, проверяющих снаряжение перед битвой.

– Ребята, поглядите! – послышалось позади, прямо из телеги.

– Адова дюжина! – выплюнул ругательство Карпентар, долговязый, худощавый лучник, с таким же долговязым лицом и длинными, словно у барда, пальцами.

Бедра ее раздобрели, кожа пожелтела, лицо расплылось. Алчущая на глазах десятка людей превратилась в обычную деревенскую бабу далеко не первой свежести – косую, немного рябую, груди ее начали отвисать под грузом времени – все такие же полные, они потеряли свою упругость и оттянулись вниз. На дородных, бугристых от жира бедрах появилась густая черная поросль, в которой затерялся весь блеск. Тучная плоть раздобрелась так сильно, что в нее врезались золотые цепи, а рубины потонули под складками кожи. Что творилось со второй, той, что без головы, и говорить было жутко. Тление ее не остановилось, все больше и больше превращая ее в древнюю старуху. Тело ее иссохло, кожа пожелтела и покрылась пятнами, волосы на голове поредели, уносимые ветром и оставляя череп старухи практически лысым. Сила тлена оказалась настолько сильна, что превратила ее в мумию – из красоты на костяном теле остался только турнепсовый блеск, безуспешно пытавшийся удержаться на сухих от старости женских складках. Язык не поворачивался назвать их цветами, и даже сушеными фруктами – они походили на тухлую тушку потрепанного жизнью грызуна. К горлу Уилла подкатила тошнота.

– Ребята, а эта вроде еще ничего! – смеясь от живота, выпалил Толли, молодой светловолосый солдат, у которого рот рос в форме улыбки. Он возвышался над товарищами прямо из телеги и указывал на первую Жрицу, ту, что уперлась жиром в левый борт, на вид ей было около сорока весен, – Эй, Уилл! Ты еще не передумал? Я бы хотел на это посмотреть, но, так уж и быть, отвернусь!

Вокруг раздался громкий хохот более десяти глоток. Звуки унес сильный порыв бриза, а потом еще раз и еще. Он глушил смех диким свистом, хлестал по щекам и душам, не в силах успокоить лихорадочную дрожь предстоящего боя.

– Обожди, только найду голову второй, кажись, закатилась куда-то…

– Ааа!! – закричал Уилл, раскрасневшийся от дикого унижения. Воздух проткнул меч, в нем отразилось фиолетовое небо. Он не видел, куда полоснул в первый раз, но пальцы почувствовали удар, а ветер подхватил звон металла.

Бертон преградил путь его мечу. Он держал свой, в больших медных глазах его плескался гнев:

– Уймись, олух!

– Подходи по одному! – кричал Уилл, – Я? Козу? Этих… этих?! – захлебывался он, не в силах найти слова, – Каждому в глотку запихну его смех! Вот этим вот лезвием! – кричал он, тряся мечом.

В этот момент он почувствовал сильный толчок под гузно, а в следующее мгновение уже уткнулся носом в свежую весеннюю траву. Твердым ударом двуручника Драйзер Хардкор, старшина отряда, выбил меч из рук Бертона. Хардкор навис грозный скалой над Уиллом, вонзив острие меча в траву, порвав ее и войдя дальше – в твердую прибрежную землю, давно упрочненную ветрами:

– Могу я спокойно поссать, чтоб вы глотки друг другу не перегрызли? – спросил он на удивление спокойно, сложив ладони на круглый набалдашник, – Знаете, как сложно ссать при таком ветре, ребятки? Эх! Этот скабрезный Бог умудряется нас рассорить даже через мертвецов. Ты, да – ты! Не бойся, Уилл, получить кулаком по морде успеешь и во время боя. Вставай, да прибереги свою ярость для Безумного. Вы все, слышите?! Его храмов на всех не хватит, второй раз удача нас не найдет. Может, сбренькает про нас потом что-нибудь заезжий трубадур. А что? Недурно.

С этими словами Хардкор прошелся до телеги, критичным взглядом осмотрев раздобревшую Жрицу. Окончательно запахнув ткань, плохо сходящуюся на ее жирном теле, он скептично цокнул:

– На тещу мою похожа.

Храм прятался на побережье за стеной скал, словно за непробиваемой броней. С одной стороны море, с другой – крутой обрыв, зияющая дырой каменистая арка слева, сквозь нее свистел ветер и прыгали волны, словно цирковые лемуры. Справа вилась небольшая дорога, ведшая вверх, на материк, по ней едва ли могла проехать телега, запряженная одной лошадью. Ступени храма покоились на массивной каменной плите, в свое время сточенной каменотесами – она уходила далеко вниз, сливаясь основанием со скалой, отчего прибежище Безумного походило на громадный каменный корабль. Две гигантские чаши у высоких врат, наверное, не уступали размером парочке королевских карет – в них легко могло поместиться по молочной корове. На одиннадцати ступенях к вратам лежали приливные водоросли, которых не счищали никогда, а купол сверху имел огромную дыру – рот двуликого сатира, но лицо его мог разглядеть разве что сокол с высоты птичьего полета. С чаш валил фиолетовый дым.

– При таком хлёстке ни одна стрела не долетит до цели. Только если стрелять с той стороны, смотрите, вот – можно выстроиться у того камня. Угол вполне приемлемый, но нужно рассмотреть поближе, потрогать ветер, – улыбнулся медовой улыбкой Льюис Индеверин, стряхнув со лба золотистые кудри, недовольные ветром, – Морской бриз гроза точности, а хотелось бы в каждый глаз по стреле.

– А не далековато? – прохрипел басом сир Родерик, зажав былинку между губ. Травы здесь было море – лежали все трое на пузе, подкравшись к краю пропасти, – С такого расстояния не то чтобы в глаз, в задницу хотя бы попасть.

– Стрелы шептали мне, что договорились с ветром. Сегодня он им друг, но только если полетят они рука об руку, – ехидно улыбнулся Льюис, – У маленьких шалуний отличное настроение.

– Хм…

Льюис был знатных кровей и одного возраста с королем. Однако, в отличие от него, в свои двадцать семь выглядел совсем мальчишкой. Голубые глаза с поволокой, вечно ехидная улыбка с приподнятым уголком рта, алые губы и лунный лик – он был воплощением красоты, воспеваемый в балладах: так считала всякая, кто видела его впервые. Для Льюиса подошла бы роль какого-нибудь пажа или сладкого турнирного рыцаря, увенчанного цветами славы и вздохами влюбленных дам, но судьба его сложилась совсем иначе. Паренек родился седьмым сыном лорда Бристона Индеверина и звезд с неба не хватал, к тому же был большой ходок по женщинам и низкородным попойкам в тавернах. Его похождения вконец измотали отца, желавшего для сына лучшей доли, но рыцарь из Льюиса выходил, мягко сказать, неудовлетворительный. Меч он держал из рук вон плохо, латы вызывали в пареньке неприкрытый ужас, он задыхался всякий час, как оказывался в тисках стали, а коней он предпочитал больше в колбасе. Если не считать умения перепить самого крепкого здоровяка и исключительную привлекательность для женщин, была у него еще одна страсть, в коей он был действительно хорош.

Однажды детские глаза увидели тонкий прут, что мог дотронуться до неба и догнать птицу и Льюис совсем пропал. С каждой выпущенной стрелой он старался почувствовать, как это – лететь так высоко и быстро, что тело одевает воздух в плотную, щекочущую одежку. Стрела за стрелой, он слышал их свист, и по нему мог определить, попадет ли она в цель. В хмелю Льюис признавался, что стрелы разговаривают с ним, шепчут на ухо свои секреты, а когда летят, свистят от восторга. Его называли чудаком, пожилой отец же ворчал – мужчина знатных кровей, а предпочитает бесчестный лук благородному мечу, недостойно отпрыска лорда держать в руках оружие простолюдина. Но Льюис так и жил, любя женщин, попойки и стрелы, пока к его сестре не приехал свататься лорд Дориан. Молодой лорд Индеверин повстречал гостя с хмельной головой и по глупости своей повздорил с ним, а ночью пробрался в оружейную и по еще большей глупости наделал большую кучу в шлем жениха его дражайшей сестры. От гнева Бристона Индеверина дрожали стены каменного замка. В горячке лорд Индеверин отдал своего сына простым лучником в походную армию в надежде, что у того прибавится ума. Правда, когда подостыл, выхлопотал для него место в одном из отрядов принца. С тех пор Льюис Индеверин тенью следовал за Реборном, и в жизни его, по большому счету, ничего не поменялось. Он все так же жил, любил женщин, попойки и стрелы, разве что отец его не ворчал и ноги иногда болели от долгой ходьбы, а просыпаться невесть где он привык еще и на родине. К удивлению отца и самого себя, за пару весен Льюис умудрился дослужиться до начальника отряда.

– Сир Родерик прав. Ветер переменчив и силен, не оказались бы лучники совсем бесполезны, – сказал предельно сосредоточенный Реборн, глаз его не упускал ни одной детали, – От камня слишком большое расстояние, едва ли долетит половина.

– Придется довериться ветру. Неважно, каково расстояние, – не переставая улыбаться, ответил Льюис. Как только у него не мерзнут зубы, думал Родерик, – Но с любой другой стороны ветер станет врагом. Иначе никак, Ваше Величество. Стрелы шепчут не просто так, но сегодня они пели. Не скажу за своих ребят, но сегодня ни одна из моих стрел не окончит свой путь, не напившись крови, клянусь.

Прилив наползал на большую тушу молодого кита, терзаемую десятком инаркхов. Некоторые из них полосовали жир, отправляя сразу в рот. Кровь окрасила мелкий песок, сделав багровыми волны. Реборн заметил только одно рыболовное судно – хороший знак, значит, Безумный не успел привести больше. Он насчитал пятьдесят воинов и примерно двадцать строителей. Конечно, инаркхов было больше – львиная доля укрывалась в добротных деревянных шалашах, временном пристанище, выстроенном вокруг храма. Все они охраняли опиум и дурман-траву, спрятанные внутри. Безумный всегда был бережен с инструментом своего поклонения.

Около десяти ездовых скакунов стояли на песке, привязанные к длинному бревну, остальные паслись сверху, там, где росла из травы огромная каменная Глыба. Охраняли их два дозорных и один пастух. С дюжину собак обступили тушу кита вместе с хозяевами, терзая его мертвую плоть. Хорошо, что вокруг стоит смрад дурман-травы, облегченно подумал Реборн, иначе бы эти псы учуяли их обоз несмотря на сильный бриз.

– А вход только один, – сир Родерик с досадой выплюнул травинку, глядя на узкий крутой спуск к побережью, – Он же и выход. Вот и добрались мы до этой задницы, Ваше Величество. Не побоюсь сказать, что во всей смыслах. Так подставиться может разве что дурак. Перебьют по одному, как пить дать, гляньте, какой вид еще с пригорка. Все равно что жареного порося на блюде спустить, а не фунт стали в живот. Атаковать по этой тропке – чистая дурость. С таким же успехом можно бежать голышом по морозу в надежде не отморозить хер.

– Можно попробовать выманить их наверх, но, боюсь, они просто запрутся в храме, – ответил ему Реборн, – Я как-то изучал чертежи храмовых строений, Безумный собирает дождевую воду через дыру в куполе. Вполне возможно, туда занесли и часть припасов, пока не закончена стройка. Безумный оказался не таким уж безумным – этот храм тяжело будет брать. Мы не выдержим даже нескольких дней осады.

– Мы не выдержим и дня, – подбодрил его Льюис, – Если у их лучников будет выход на купол, то нас перебьют в первые же часы. Без особого труда, мой король. Тогда над нами будет шептать только море.

У них будет выход и на купол, и окна в глухом монолите мрамора – то, что храм представлял собой большой мраморный кусок с двумя чашами было лишь иллюзией. Реборн точно это знал – он своими глазами созерцал чертежи потайных комнат, умелых отверстий в мраморе, таких, что появлялись незаметно и снова сливались с камнем, прилипая стык к стыку, дождевых сливов и подземных ходов. Очевидно, в этом храме подземных ходов не было – тот стоял на каменном монолите, но легче от этого не становилось.

Реборн вынужден был признаться, что ему придется положиться на абсолютное безрассудство. На то, что ни в прошлом, ни в будущем, ни в настоящем не положился бы никогда – удачу, волю Богов и шепот стрел.

– Пусть стрелы шепчут тебе крепко, Льюис Индеверин, – сказал задумчиво Реборн, глядя на телегу, поднимающуюся вверх по узкой дороге, – От их слов зависит, проснемся ли мы завтра.

Пора было уходить – Реборн оглянулся назад, лошади начали волноваться, их еле удерживали оруженосцы. Следовало еще перехватить телегу, двинувшуюся навстречу обозу. Запряженная в нее лошадь громко заржала, попав в густые клубы фиолетового дыма, а потом начала упираться, она фыркала и мотала головой – этим животным явно не по нраву был запах Безумного. Реборн задумался: дюжину человек будет прекрасно видно с самого начала тропы, но что, если это будет всего один?

Они отползли от края, им повезло – возвышение мешало обзору нижним дозорным и пасшим коней. Льюис выдернул багровую стрелу из шеи инаркха, который так и не успел протрубить в рог – каждая шептунья была на счету.

Исбэль дрожала на ветру, нервно кутаясь в плащ. Недавно она расплела длинную косу, вынув из нее блестящую алую ленту. Зажав ее в кулачке, она ждала возвращения короля и нервно кусала губы – желание искупить вину, хоть самую малость, было так велико, что она просто не могла отправить Реборна в бой с грузом его гнева. Гнева на нее. Нет, так быть не должно. Исбэль прогуливалась мимо телеги с вином, отыскивая медоедову отвагу, но вино ей почему-то никто не выдал. Повар встретил хмуро, сославшись на приказ короля. Однако, потом все же добавил, что слабое вино у них закончилось еще в первые дни похода, осталось только крепкое, то, что подарил лорд Беррингтон и брага, что солдаты настаивали в углу телег. Не суждено было Исбэль наполнить отвагу вином. Крепкое сразило бы ее еще до того, как она дошла до короля, а злить его еще больше совсем не хотелось.

– Мой король… – подошла она робко. Реборн в это время надевал перчатки, а его сквайр стягивал что-то на коленях. Доспех его был как всегда черен, глух и без особых изысков. Разве что золотые оттиски Блэквудского герба на плечах выдавали в нем короля.

– Что вы здесь делаете? – спросил он со строгостью, – Мы выдвигаемся с минуты на минуту. В это время вы должны стоять в конце обоза, зажав в руках поводья. Юстас, я, кажется, сказал четко. Когда это ты перестал выполнять мои приказы?

Юстас с Исбэль и еще десятью солдатами должны были отбыть в случае неблагополучного исхода боя, взяв с собой еще и Герду – хорошую ищейку и охотницу. В случае преследования они должны были затеряться в гуще местных лесов.

– Не перестал, мой король, просто королева настаивала…

– Не сомневаюсь, – перебил его Реборн, – Королева очень инициативна, вот только не задумывается о последствиях, – Он посмотрел на Исбэль, робко прижавшую алую ленту к груди и сдвинул брови, – Что там у вас? Что это?

Исбэль отняла ладони от груди, протянув ему ленту, она мелко трепыхалась на ветру:

– Знак моего внимания, мой король. Пусть эта лента придаст вам сил во время боя. Хочу, чтобы вы знали: королева совсем не желала привести к беде.

– Оглянитесь вокруг. Что вы видите?

Исбэль неуверенно оглянулась:

– Что… вы имеете ввиду?

– Может, вокруг собрались высокие лорды и леди? Обученные пестрые кони и рыцари с павлинами на шлемах? А, может, вокруг стоят разукрашенные полосатые столбы или длинные столы со снедью и вином? Здесь не турнир, чтобы заниматься такими глупостями.

– Да разве это глупость? – опешила Исбэль, – Традиция анпети уходит вглубь веков. Еще задолго до перемен Красного Моря леди… хм… Я не слышала никогда, чтобы кто-то отказался от знака внимания.

– Я не люблю турниры и надуманные знаки внимания. Это игра в доблесть, а не настоящий бой. После такой игры смерть, скорее всего, бросит венок на твое бездыханное тело и будет совершенно права. Так что лучше пожалейте свои локоны, они совсем растрепались на ветру – верните ленту на место или подарите ее кому-нибудь другому.

Как же так? Как печально… Исбэль отошла на несколько шагов от источника ярости. Даже простая неотесанность Родерика не так сильно ранила, как жесткая прямота короля. Северяне, благородного они происхождения или простого, были каждый по-своему суров. В разных лицах армия короля собрала все оттенки грубости.

Сир Родерик кричал что-то солдатам, разгружающим телеги с осиновыми бревнами, а потом довольно махнул рукой.

– Мелкая удача – хороший знак, – сказал он, подойдя к королю, – Борта у телег высокие, двух вполне хватит для первого натиска, но только если стрелы сравняют нам шансы.

– Сравняют? – удивилась Исбэль, с упорством верблюда сжимая полоску алой ткани, – А разве лучники не дадут безоговорочное преимущество?

– Для них пара стрел в заднице все равно что укусы комаров, – хохотнул Родерик. Он бы молчал, если нужно было обсудить гобелены, но вокруг был не светский прием и открывать рот перед дамой все же приходилось, – Инаркхи не чувствуют боли, может, все то дурман-трава, никогда не пробовал, не могу знать… кровь с них выливается жутко долго. Убить их трудно, нужно пронзить сердце, чтоб наверняка. Но я предпочитаю бить прямо в шею, даже упертая кровь оттуда течет, как надо. Сдается мне, у некоторых сердца и вовсе нет, так трудно в него попасть… со всем уважением…

Исбэль побледнела настолько, насколько это было возможно для кожи, неспособной загорать на солнце.

– Но… может… не нужно этого ничего? Мой король, зачем идти в бой? Давайте просто уедем.

– Не говорите глупостей, – ответил Реборн, – Мы наследили достаточно, чтобы за нами гнались до самой столицы. Вам давно пора идти к своей лошади. Хотя… королева может еще ненадолго задержаться и послушать речи сира Родерика.

Исбэль этого совсем не хотелось, но и уйти с лентой в руках она не могла. Совсем не могла… королева будет выглядеть совсем дурочкой, разве это достойно?

– Сир Хардрок… – подошла она к угрюмому лекарю, поправлявшему седло на лошади, – Скажите им, что не нужно идти в бой. Разве это разумно?

Шуршание меча, вынимаемого из ножен, закрепленных на седле, ответило на ее вопрос.

– Как, и вы тоже? – у Исбэль ослабли ноги.

Мимо прошел высокий повар в кольчуге и с топором в руках. Исбэль оглянулась и брови ее поползли вверх: все мужчины, включая оруженосцев, готовились к битве. У некоторых в руках она заметила кухонные ножи за неимением мечей и пик.

– Нельзя запретить северянину выступить против Безумного, – мрачно ответил сир Хардрок, – Великая честь. Для них, для меня. Смерть с именем в камне навеки. Славно.

Исбэль гадала, кем же был сир Хардрок до того, как стал лекарем…

– Тогда… может, вы примете эту ленту? – спросила она и протянула алую полоску Туруну Хардроку, – Уверена, она придаст вам сил.

– С радостью, моя королева. Это честь для меня, – ей показалось, или промелькнула улыбка в соколиных глазах сурового северянина? Нахлобученная шерсть на его плаще затрепетала в другую сторону, когда он освобождал руку от перчатки. Но потом… взгляд Хардрока скользнул поверх головы Исбэль, прямо ей за спину – туда, где стоял король и речи его резко сменились: – Но не расстроится ли королева, – сказал он, пряча руку под плащ, – если знак ее внимания сир Хардрок будет носить не на руке, а у самого сердца?

– Как это – у сердца? – Исбэль с непониманием хлопнула глазами.

– Вот тут, – указал Хардрок на грудь, на кафтане был заметен большой карман.

– Но ленту следует носить на самом видном месте, сир.

– Алая лента у сердца, но снаружи только серое, моя королева, – ответил он, – Ничего кроме серого на мне быть не должно. Это особый бой. Не стоит менять должное течение вещей.

– Но почему именно серый?

– Потому что это цвет правды.

Исбэль одернула ленту, к горлу подкатил ком.

– Тогда простите, сир Хардрок…

Тот спокойно кивнул, и маска его лица, всегда одинаково сухая и строгая, не выражала ничего. Только огонек в глазах перестал искриться, а взгляд то и дело норовил скользнуть поверх рыжих волос.

– Ваше Величество, я солдат подбодрил перед битвой, но они и без моих речей готовы, – подал голос сир Родерик, старавшейся быть немногословным.

– Ты опять сказал не больше трех слов?

– Зато обошлось без крепких.

– Сегодня они пришлись бы кстати, – рассеянно ответил Реборн, следивший за Исбэль, – Но король должен сам воодушевить их.

– Не удостоите ли вы меня такой чести, моя королева? – послышался спасительный голос Юстаса, – Я хоть и не воин, но испытываю огромное желание нести на запястье знак вашего внимания. Или на груди, как пожелаете.

Исбэль оживилась и проплыла к Юстасу. Когда она оплетала его запястье, тот широко тянул губы, не стесняясь своего хитрого взгляда и белоснежно седые волосы его трепались на ветру. Юстас отчетливо ощущал на себе прожигающий взгляд Реборна, а если поднял бы глаза и посмотрел на короля, то, наверняка, был испепелен на месте – его взгляд и так уже прожег в нем пару дыр. А Юстас все хитро улыбался и потом нежно поблагодарил Исбэль, поцеловав ее бархатную ладонь. Он продержал бы ладонь дольше, но девушка отняла ее на четвертом вздохе.

– Воины усмотрели хоть что-то веселое в этом скучном походе, – голос Юстаса стал настолько ласковым, что пощекотал кожу Исбэль и заставил ее улыбнуться, – Если солдат отправился в путь, то в конце обязательно должна быть славная битва. Вы же не хотите, чтобы жены выгнали мужей с порога, узнав, что они без цели протоптали десятки миль? Из трофеев у них только облизанные ложки в тарелках гостеприимных лордов. Пощадите их, светлейшая государыня, – хитро усмехнулся Юстас, – Вы просто не представляете, какие в Глаэкоре крепкие сковороды. Самые крепкие на континенте, а в женских руках еще и грозное оружие.

– Но если биться, можно и умереть…

Исбэль почему-то очень сильно не хотела, чтобы сегодня кто-то умер. Может быть, потому что не желала снова становиться пшеничной вдовой?

– Северяне не боятся вражеских мечей. Никто не уйдет, – голос Реборна был соткан из стали и холода. – Вам не удастся выставить нас трусами. Но если я паду, считайте, что вам улыбнулась удача.