Провинциальная история

Глава 42 Где творится волшба и заключаются договоры с нежитью

У водяницы лицо было вполне себе человеческое, разве что зеленоватое и слегка распухшее, с вывернутыми губами да желтыми глазами, которые глядели на Ежи с насмешкою.

— Доброго дня, прекрасная госпожа, — сказал он, вежливо кланяясь, стараясь не думать о том, как ходит, гуляет под ногами болото, будто там, в самой его глубине, прячется некто.

Или не прячется?

Поднимется.

Того и гляди чьи-то тонкие пальчики пробьют мягкий моховой полог, вцепятся в ноги и дернут, утаскивая туда, где нет ничего, помимо черной тяжкой воды.

— Боишься? — водяница склонила голову на бок, и волосы её стекли, сродняясь с болотом. Только беленькие цветочки меж них гляделись диковинным украшением.

— Боюсь, — честно ответил Ежи.

— И не боишься признаться, что боишься?

— Не боюсь.

— Смешной, — она поднялась по-над болотом, выбираясь из него, словно из норы. Зеленоватое тело её поблескивало нарядной чешуей. А Ежи смотрел.

…что им там говорили?

…полуразумная нечисть, которая притворяется человеком охоты ради. Может прикинуться что девицей, что ребенком, заплакать… или это про кликуш?

Мавок?

Главное, что для них, обретающих здесь, нет и не было ничего-то вкуснее и слаще живой крови. А он, дурак, сам позвал…

— И чего ты от меня хочешь? — поинтересовалась водяница, поднимаясь в полный рост. И оказалась она, худая, что осока, на полголовы выше мага.

— Помощи.

— А чем платить готов?

— Кровью?

— Кровью, — протянула она, проводя тонким змеиным языком по губам. — Твою кровь я и так взять могу…

— Не только ты… — из-за моховой кочки показалась вторая водяница, похожая на первую, что отражением.

— Не только…

Третья.

И…

— Это будет уже кровь мертвеца, — Ежи заставил себя улыбаться.

И не двигаться.

Дышать спокойно, хотя по спине поползли ручейки пота.

— Смешной, — сказала первая.

— Умный, — возразила вторая, тоже выбираясь. Она украсила себя кореньями и цветами, но оттого стала еще уродливее.

— Съедим?

— Нет, — покачал Ежи. — Договор?

…солнце перевалило за полдень и несется к земле. И если он не выберется… ночью всякая нежить особую силу обретает.

— И что ты нам предложишь?

— Бусы? Зеркала? Украшения? Заушницы золотые, запястья тяжелые… бусины красные и зеленые, синие, что вода. Нити для шитья…

…скучно им там, — скрипит старушечий голос. — Сидят в ямах водяных да маются. Вот и повелось, что, коль хочешь по болоту пройти…

…в Академии это называли глупостью. Что могут знать старухи о поведении нежити? Должен быть научный подход…

— Бусы… — первая водяница прикрыла глаза.

— Нити… — отозвалась её сестра.

— Зеркала…

— Кровь залогом, — поспешил заверить Ежи, протягивая руку над болотною водой.

…нежить должна быть уничтожена. Где бы ни встретилась. И долг Ежи — избавить болото от подобных его обиталетей. Выжечь его до дна. Да только это дно глубоко, и не стоит обманываться: собственных силенок не хватит.

Да и…

Что-то подсказывало, что стоит потянуться к огню, как он долго не проживет.

— Договор, — согласилась старшая, вперившись взглядом в ладонь. — На крови.

— Договор, договор…

— Погодите, — Ежи бы отступил, если бы было куда. — Вы ведь все знаете? Здесь проходил человек…

— Дурной.

— Злой.

— Много.

— Но кормил.

— Мертвецам.

— Много!

Они говорили друг за другом, перекидываясь словами, будто дети мячиком.

— И не так давно он вернулся. Не один. С ребенком.

— Больная.

— Одна.

— Не одна.

— Одна.

— Странная. Не такая.

— Вы… знаете, где они?

— Там, — водяницы махнули рукой вглубь болота. — Земля.

— Твердая.

— Не наша власть.

— Заклята.

— Ведьмак был.

Час от часу нелегче. Ведьмаков наука тоже полагала выдумкой, ибо давно известно, что ведьмовская сила способна прижиться лишь в женском теле, тогда как магическую принимают равно и женщины, и мужчины.

— Давно.

— Неспокойный, — просветили Ежи водяницы и, тяжко вздохнув, тоже одновременно, добавили. — Все ходит…

— …съесть хотели.

— …не дался.

— Злой.

А старшая потупилась даже.

— Вкусный, наверное…

И задумалась.

Верно, над тем, стоит ли отпускать Ежи, если он тоже вкусный.

— Отбиваться стану, — предупредил он на всякий случай. — Но договоримся, я барана приведу.

— Каждой.

— Каждой, — согласился он. — Сделаете дорогу к тому острову? И обратно…

— Туда.

— Обратно нет.

— Заклятый.

— Ночь скоро.

— Ночью людям нельзя.

— Болото.

Это Ежи и сам понял. И согласился, потому как и вправду вечерело.

— А этого… человека… вы…

— У него злое.

— Тут, — водяница коснулась груди.

— И тут, — вторая ткнула себя щепотью в лоб.

— Везде.

— Умрет, болото грязным будет, — завершили они хором. — Договор?

— Договор…

Ежи коснулся многострадального запястья, кровь выпуская.

— Вы проводите меня к этому острову, а взамен я, коль жив останусь, приведу каждой по барану.

— Бусы.

— Нити.

— Иглы…

— И прочего всего, чтобы для рукоделия надобно, — договорил он.

Капли крови, сорвавшись с руки, до мха не долетели, были пойманы удлинившимся вдруг языком, который и кожи коснулся, опалив. Правда, следом пришла немота, а царапина затянулась.

— Хороший, — сказала водяница.

— Ведьминский… — добавила вторая, тоже щурясь сыто, хотя ей-то ни капли не досталось. И видно, недоумение Ежи было так велико, что третья рассмеялась и пояснила:

— Одна.

— Мы.

— Одна.

— Понятно…

Понятно не было, но зато под ногами, раздвигая мхи, легла темно-зеленая трясинная тропа, по которой обыкновенному человеку ходить не стоит, если, конечно, он не заключил договора с нежитью.

…в Академии не поверят.

И штрафу дадут.

Нежить ведь уничтожать надо, а не… Ежи мрачно подумал, что этот момент он в отчет вносить не станет. Ну его… бюрократию.

Лилечка сидела тихо.

Долго сидела.

Время шло-шло. Кажется, она опять уснула, потому что когда открыла глаза, то поняла, что в доме темно. Раньше она темноты, говоря по правде, побаивалась. Но теперь та была не густой, напротив, такой вот полупрозрачною, позволяющей разглядеть, что комнатенку эту, что одежу в ней.

В ногу ткнулось что-то теплое, заурчало.

И Лилечка поймала Фиалку, посадив на плечо. Коготки тотчас пробили ткань, и Фиалка ткнулась мокрым носом в ухо.

— Темно, — сказала Лилечка зачем-то. Наверное, затем, что молчать она уже немного устала.

— Мяу, — согласилась Фиалка.

— Голодная?

— Умры.

И Лилечка поняла, что голода Фиалка не чувствовала, напротив, она была сыта и довольна. Поймала… что-то поймала, совсем даже на мышь не похожее.

И это что-то было вкусным.

— Тогда хорошо… он ушел?

— Мря.

Ушел.

Но вернется.

— Надо и нам уходить.

— Мру, — возразила Фиалка.

Темно ведь.

А Лилечка слабая. И дороги не знает. Вокруг болота. Но… тогда что получается? Ей надо тихо сидеть…

Фиалка потопталась по плечу.

Сидеть.

Ждать.

Чего? Папенька заплатит выкуп. Конечно, заплатит. Он Лилечку любит и отдаст за неё все, что только ни попросят. Но вот этот человек…

— Он очень злой, — сказала Лилечка, сняв котенка с плеча. И Фиалка поспешила устроиться на коленях, сочтя, что так тоже неплохо. — Он нас убьет.

В темноте глаза Фиалки отливали синевой.

— Поэтому уходить надо, но… если темно, он ведь тоже не станет возвращаться? По темноте. А там… на рассвете если? Когда светло, но не совсем чтобы…

Лилечка задумалась.

Идти по болоту было страшно. Оставаться еще страшнее. И что ей делать? Она бы что-то решила. Или решилась бы, но Фиалка, лежавшая смирно, подняла вдруг голову и повернулась к двери.

А в следующее мгновенье Лилечка поняла, что за этой дверью стоит человек.

Знакомый.

И…

— Тише! — верховный маг города Канопень, человек в высшей степени приятный, куда приятнее Дурбина с его привычкою трогать Лилечкину шею холодными пальцами, успел подхватить её.

И Фиалку.

И прижал к себе крепко-крепко. Так, что Лилечка взяла и расплакалась. От счастья. И еще, наверное, от страха, потому что маленьким девочкам положено бояться.

От всего сразу тоже.

— Я тут… все будет хорошо, все будет… хорошо, — Ежи гладил её по волосам и успокаивал, а Лилечка хотела бы успокоиться, как подобает взрослой барышне, но вместо этого только всхлипывала часто-часто.

И сопли в носу появились.

А слезы так и вовсе сами собой текли, никак не желая останавливаться, хотя Лилечка и старалась. Очень старалась…

— Ну все, дорогая, все…

Наверное.

Только… она всхлипнула и уткнулась в пахнущий болотом камзол. И затихла… ненадолго.

Стася его не узнала, человека, который лежал на подводе, глядя на нее почти бесцветными глазами. И она точно знала, что человек этот отлично понимает, что происходит с ним.

С его телом.

Что чувствует он разъедающую черноту, что хотел бы бороться с нею, да сил нет. И не доехал бы, если бы не бледная девушка, которая держала Дурбина за руку. Он больше не казался ни смешным, ни нелепым, хотя лицо его и покрывали потеки краски. Парик сбился. И свалился, когда Дурбина подняли.

Огромный звероватого вида мужик с легкостью подхватил мага на руки и уставился на Стасю, ожидая распоряжений.

— В дом, — велела Стася, не очень понимая, что делать дальше.

Дрожь в руках унялась, а та самая, подхватившая ведьмину силу, уже не чесалась, а горела, того и гляди вправду вспыхнет.

…внесли.

И положили на пол.

Подумалось, что мраморный и лежать на таком должно быть холодно, но мысль пришла и ушла. А на Стасю посмотрела девушка, которая теперь казалась совсем уж юной, вряд ли старше Баськи.

— Спасите его, — сказала она и добавила уверенно: — Вы можете!

Нет.

Ничего-то она не может.

Не умеет…

— Вода, — Баська сама принесла серебряный таз, над которым поднимался парок. — И соль.

— Мать-и-мачеха, — сунула Маланька пучок мягких листочков. — И ромашка…

Ромашка — хорошее успокоительное, это Стася помнит, правда, валериана лучше, но…

…соль в воду.

Вот так, девонька, смотри… соленая вода от всего спасет, от глаза дурного, от мысли недоброй, от…

Бабушкин голос раздался в ушах. И Стаська зачерпнула горсть соли, сыпанула в горячую воду. Добавила ромашку и лист мать-и-мачехи. Подумала еще, что лучше бы цветком, да только время собирать мать-и-мачехин цвет вышло.

Но ничего, и так сойдет…

— Полынь…

В руки сунули мешочек.

— Девясил.

И еще один.

И никто-то не удивляется, даже сама Стася, хотя за собою подобного она прежде не замечала. Вода же в тазу менялась, набираясь силой, будто она, Стася, мешала не запаренные травки, а нечто куда большее. И рука чесаться перестала.

Почти.

Она зачерпнула ладонями воду, которую вылила на грудь Дурбину. А тот сказал:

— Эт-то н-не научно.

И главное последнее слово выговорил четко, с явным возмущением.

— Ишь ты, — восхитилась женщина в темном наряде. — Крепкий, однако…

— А я тебе, Элечка, говорила, что тут, в провинции, всяко интереснее, — ответила вторая, озираясь с немалым любопытством.

Правда, это Стася отметила и вновь забыла. Сила в руках её сворачивалась клубком, солнечным светом, ветром весенним, землею сырою, из которой корни соки тянут.

Силы прибывало.

И как было удержать её? Никак. Стася и выпустила. С водой. Наверная, та была все-таки горячею, если Дурбин зашипел, выгнулся дугою, подняться даже попытался.

Не позволили.

Та, что говорила первою, опустилась у головы, а другая за ноги взяла. Придавили к полу. И старшая, глянув на Стасю, велела:

— Теперь тащи…

Стася хотела было спросить, что тащить, но тут увидела, как из груди выползает тонкий черный волос. И, преодолев отвращение, схватила за него.

Не волос — червь.

Холодный, живой, неудобный. Ворочается, так и норовит вырваться, и Стасе бы отпустить, потому как прикасаться к этому вот противно до крайности, но она тянет.

— Потихоньку, полегоньку…

— …за землею, за водою, по-за темною травою…

Этот шепоток окружал Стасю, заполняя все-то пространство, вытесняя прочие звуки. И пусть губы ведьмы — а теперь Стася не сомневалась, что вот эта женщина с сухим строгим лицом самая настоящая ведьма — почти не шевелились, но голос её Стася слышала.

Не только она.

Дурбин раскрыл рот и закричал. Правда, этот крик существовал где-то вовне…

— …девица идет безглаза, безмолвна… волос долог, путь короток…

Волос тянулся.

И тянулся.

И… кажется, конца этому не было, а Стася устала. Она ничего-то, почитай, не сделала, а все одно…

— Лей…

И снова льется вода на грудь, заставляя волос-червя дрожать, ворочаться, выползать из ставшего столь неудобным убежища.

В какой-то момент этот волос, натянутый — еще немного и порвется — вдруг ослаб. А после скрутился клубком черноты.

— Сюда кидай! — Стасе сунули таз с остатками варева. — Давай, девонька… уже почти.

Руки разжались.

И клубок плюхнулся в зеленую воду. Кажется, зашипел. Или показалось? Господи… она окончательно сошла с ума. Или стала ведьмою?

— Вот и умничка, — волос коснулась теплая рука, от которой веяло силой и такой знакомой, так Стасю бабушка гладила, по вечерам, когда волосы распустила, разобрала, расчесала деревянным гребешком. И одевши в ночную рубашку — а взрослая Стася терпеть не могла ночных рубашек — отправляла в кровать.

Укрывала теплым пуховым одеялом.

И рассказывала…

— …по-над водою, по-над землею ветер гуляет… — слова сами всплыли в памяти, и Стася произнесла их онемевшими губами. А потом облизала губы. — Ветер зло носит, прочь уносит, через море, через край… на остров ледяной…

Дурбин больше не хрипел.

И не кричал.

Лежал, распахнув глаза, уставившись в потолок, и Стася не могла отделаться от ощущения, что взгляд у него неживой. Что она своим лечением не помогла, а вовсе даже наоборот.

— …стоит скала о семи столпах, о семи вратах, о семи цепях… — заговор подхватила старшая ведьма, разжимая руки, и за нею вторая.

Тоненько всхлипнула та, что держала Дурбина за руку.

И голос её звонкий окончательно заставил Стасю поверить, что все-то происходит на самом деле:

— …стоит гроб ледяной да в пещере слюдяной…

Почти сказка.

Только… какая-то неправильная.

Стася всхлипнула и стиснула кулачки, надеясь, что все-таки не расплачется. Что… она перевела взгляд на таз, в котором расплывалось черное пятно и отстраненно подумала, что воду на землю лить нельзя, а в колодец и подавно. Что надобно к болоту сходить…

…или в огонь кинуть?

Волосяной ком еще шевелился, но вяло.

— Огонь, — Стася услышала себя словно со стороны. И поднялась, правда, колени дрожали, и руки тоже дрожали и… Баська помогла.

Не побоялась.

Подхватила, потянула, на ноги помогая встать. А потом, глянувши на Дурбина, громко, заглушая ведьмино бормотание, сказала:

— Надобно в кровать отнесть. А то еще спину застудит. Папенька мой одного разу так от и застудил, поспал на камнях, теперь от мается…

В руки Стасе сунули очередной резной ковшик, до краев наполненный пахучим варевом, которое оказалось горячим и сладким, и вкусным до того, что Стася остановилась, лишь ковшик осушив.

— От так, — Маланька его забрала и на подруженьку глянула победно. — Маменька моя, когда притомится, завсегда малиновый лист велит запарить, если с вишневыми ветками да мятою.

— Еще чабреца неплохо бы…

Стася закрыла глаза.

И открыла.

Рот тоже открыла, хотела что-то сказать, но так и не нашла подходящих слов. Наверное, все и так понятно было. Баська же, глянув на того самого огромного мужика, который стоял за спиною пухлой женщины, велела:

— Бери его и неси. Я покажу куды… и помыть надо бы, а то измазался весь, глядеть страх… правда, не понять, чего он такой?

— Это пудра, — ответила ей молоденькая девушка, тоже поднимаясь.

И руку Дурбина отпустила.

И покраснела густо-густо.

— А еще румяна…

— На мужике? — глаза у Баськи округлились от этакого дива. Она даже не удержалась, подошла, наклонилась и потерла щеку Дурбина, который, к счастью, все-таки то ли уснул, то ли сознания потерял. — Ишь ты… какой…

— Одно время в столице было модно…

— Морды малевать?

— Создавать образ, — девушка попыталась разгладить мятое платье, но поняв, что вряд ли выйдет, тихонько вздохнула. — Аглая…

— Баська, — представилась Баська и в Маланьку пальцем ткнувши, добавила. — А это Маланья Матвеевна, моя подруженька сердешная…

— Стася… то есть Анастасия, — Стася-таки сумела разлепить губы. И слово произнести. И вздохнула с немалым облегчением: стало быть, немота прошла. — И… кто вы? Что вообще тут происходит?

Кажется, прозвучало донельзя жалко.