Провидец

Глава 11

В полдень к заставе подъехали две тройки лошадей, с четырьмя хлопчиками в каждой, отличавшихся чисто медвежьей силой. Все они были переодеты и хорошо вооружены. Главным у них был рыжий Лыков, околоточный, что оказал хорошее содействие при задержании Тихонова в публичном доме.

После общих размышлений остановились на следующем: ехать на этих тройках, конечно, без бубенчиков, отвести их за околицу слободы, оставить при них двух полицейских. Третий должен будет залечь в той де рытвине, в которой пролежал давеча я, выжидая появления Селиванова. Я же с другими буду хорониться на задах дома Зубкова.

В начале первого часа ночи бесшумно выехали мы в Смоленскую слободу. Она спала. Ни в одном домике не светилось огня, за исключением харчевни, которая была заперта, но в одном окне виднелся свет лампы.

Выполнив свой план, я с пятью полицейскими тихо подошел к дому Зубкова, к которому примыкал крытый двор. Ни звука, ни шороха, ни искры света... Дом стоял мрачный, унылый, черный, как эта ночь.

И вот тут - то, в первые минуты тоскливого ожидания, меня вдруг осенила новая мысль: а зачем ждать? Отчего нам не войти - путем хитрости - туда, в этот дом, арестовать сначала домовладельца Зубкова, а покончив с этим, мы там преспокойно будем ожидать прибытия Селиванова. Если только он не в доме. Нашему брату от этого только легче станется.

Я обошел дом. В нем было два хода - крыльца: переднее, выходящее на улицу, и заднее, выходящее на поле. Очевидно, дом разделен на две половины: в одной обитает сам Зубков, в другой – наш душегуб.

Объяснив шепотом мой план полицейским, троих из которых я послал охранять задний выход дома, я, вместе с Лыковым, смело подошел к двери, и громко, что было силы, ударил по нему кулаком.

- Егор Трофимович, ты штоль? – послышалось из дому.

- Отворяй! - скорее промычал, чем сказал, я, боясь выдать незнакомый голос.

С протяжным визгом отодвинулся дверной засов. Дверь распахнулась, а на пороге стоял высокий белобрысый мужик в белых портах и расстегнутой рубахе, с керосинкой в руках.

Прежде чем он успел, как говорится, моргнуть, Лыков ткнул ему в живот дубинку, шибанув электрическим разрядом. Бедолагу затрясло с ног до головы и он шлепнулся на пол.

- Вяжи его, а главное, заткни ему рот, чтобы он не мог кричать, - приказал я рыжему, подняв лампу.

Соблюдая осторожность, вошёл я в дом: кое - какая убогая мебель, столы, стулья, огромная печь. По стенам несколько больших сундуков и ларей. Сейчас же, окинув все это быстрым взглядом, вышел в сени. Дома никого более не оказалось.

Никогда не случалось мне бывать в столь удивительной обстановке: в темной комнате на полу лежит связанный человек, с заткнутым ртом, я сижу на стуле, окруженный пятью полицейскими. Вокруг нас ночь - темная и безмолвная.

- Ежели ты, любезный, попробуешь кричать, - обратился я к Зубкову, - я тебя застрелю, как подлого зверя. Понял? Ну, теперь говори: где Селиванов?!

- Не могу знать, – испуганно замотал он головой.

- Слушай, Зубков, – смягчился я, - обещаю тебе, что употреблю все усилия к облегчению твоей участи, ежели ты укажешь, где схватить этого Егора.

Тот подумал немного, осмелился и с бешенством выдал:

- Сукин сын он! Этот Егор ваш! Полюбовницу мою отбил насильно. Отомщу я ему теперь! Слушай, Ваше благородие, тут на тракте, неподалеку от Петербурга, трактир стоит «Александрия». Там он сегодня с Грушкой моей хороводится. Издевался надо мной утром, смеялся, не придёт дескать сегодня, занят шибко будет. Сукин сын! Только не один он там. Из Петербурга какая – то братия к нему заезжала. Сколько рыл не ведаю. Двоих уж точно видал.

Дело усложнялось, однако решимость наша была непоколебима. Для надежности дела мы произвели скорый обыск дома, не отыскав ничего подозрительного.

Я подал условный свист, и к дому подкатили наши две тройки. Как только все погрузились, понеслись вскачь.

Не доезжая до Петербурга, у трактира «Александрия» Зубков мне шепнул:

- Здесь он...

Оцепив трактир, я стал громко стучаться.

- Что надо?

- Полиция! Отворяй, именем закона!

За дверьми послышался переполох.

- Выноси дверь! – скомандовал я.

Ворвавшись внутрь, наш отряд встретил отчаянное сопротивление. Тут же в нашу сторону полетела всякого рода утварь и началась форменная свалка.

Под гомон крепкой брани, я глубоко нырнул под летящий в мою голову стул и сходу подхватил под ноги долговязого мужичка; оторвал его от пола и бросил спиной на хрупкий стол, который с треском развалился под нашим весом. Пока негодяй не оклемался, схватил его за шею и рассадил кулаком нос. В локте от меня вдребезги разлетелась тарелка. Тут чьи-то лапища ухватили меня за грудки, подняли в воздух, как пушинку, и с силой приложили об стену, выбив из груди весь воздух. Только я успел закрыть голову руками, как получил страшный удар кулаком, который, к моему счастью, пришелся прямиком на отставленный локоть. Бородатый гигант глухо взвизгнул и затряс отшибленной кистью. Я тут же сбил его вторую руку, присел, увернувшись от размашистого удара, с силой выпрямился, засадив ему кулаком под рёбра и сразу врезал правой в челюсть. Подобная комбинация, однако, успеха не имела – детина даже не пошатнулся. Оскалившись красными зубами, он взял меня за горло, крутанул в воздухе и, словно дворовую шавку, швырнул на буфет. Из глаз посыпались искры, а на голову осколки битого сервиза и сломанных полок.

Не без труда я поднялся, уперевшись на лавку, и огляделся вокруг. В трактире царил ужасный беспорядок: мебель вся перевернута, на полу, запачканном пятнами крови, лежат осколки битой посуды и несколько бесчувственных тел; половые с лавочником схоронились под стойкой, а мои хлопчики связывали оставшихся негодяев. Всё было кончено.

Селиванова, как оказалось, взяли на улице, когда тот выпрыгнув с окна второго этажа, в одном нижнем белье и ножом в зубах, пытался скрыться от правосудия. Когда его нагнали, тот стал яростно отбиваться, выкрикивая проклятья. В ходе задержания один полицейский был ранен ножом в руку, другой - в голову. Однако, этого змея сумели скрутить и усмирить дубинками. Теперь же его, связанного по рукам, держали двое крепких полицейских.

Трудно передать словами радость, бушевавшую в моей груди. Оттого, несмотря на боль во всём бренном теле, я доковылял до Селиванова и спросил:

- Ну что, Егорушка, добегался?

В ответ я был послан туда, откуда жизнь берёт своё начало. Когда я улыбнулся и зашагал прочь, с намерением допросить остальных участников, меня вдруг посетило видение: Селиванов резко дернулся, освободив руки; в одно мгновение он выхватил из кобуры табельный пистолет полицейского и выстрелил мне в затылок, являя миру содержимое человеческой головы ...

Я бросился в сторону. Тотчас грохнул выстрел. Один из связанных злодеев рухнул на землю – волею судьбы, пуля угодила ему в лицо. Селиванова тут же оглушили и намертво связали крепкими веревками.

Хоть моё бедное сердце пыталось выскочить из груди, я все же дал указания обыскать комнату, что занимал Селиванов, и готовиться к возвращению в Новый Петроград. Как телят, стали сваливать бравые полицейские разбойников в широкие вместительные тройки. При обыске, во внутреннем кармане жилетки Селиванова, нашлась короткая записка следующего содержания: «Первого на Охотском кладбище. В полночь».

Это уже сегодня! Сам не поспею. Я немедленно разыскал телефонный аппарат и доложил всё под запись дежурному, указав на чрезвычайную срочность, и бросил трубку. Теперича от меня ничего более уже не зависит. Дело остается за Фёдором Михайловичем. Мне же предстоит в целости и сохранности доставить схваченных негодяев в Новый Петроград.

***

Когда мы въехали в город, было уже светло. Ранние пешеходы с удивлением останавливались и глядели вслед бешено мчавшему от вокзала служебному паровику, битком набитым людьми в невообразимых одеяниях и даже почти без одеяния.

Поразительный эффект произвело наше появление с нежданной группой разбойников, во главе с Селивановым: взрыв восторженных восклицаний, таких, которых никогда еще не знала сыскная полиция, потряс комнату.

Когда немедленно оповещенный прибежал пристав, он от волнения был бледен как бумага.

- Батенька... Да неужели? Неужели изловили злодея? Да ещё и в придачу! Николай Александрович, да вы... того... этого... вы замечательный человек!

Он бросился мне на шею и трижды расцеловал.

- Скорее... того... этого... рассадить их по одиночным камерам... А я сейчас с докладом к его сиятельству Волкову. Вот радость - то! Ну, он не забудет вас... Награда... повышение...

И умчался как угорелый.

Уставший Фёдор Михайлович же, по всей видимости, совершенно сегодня не спавший, крепко пожал мне руку и потряс за плечо, не проронив ни слова. Этот жест был куда красноречивее хвалебных песен.

Через, примерно, десять минут я был вызван на поклон к генералу – губернатору Волкову Дмитрию Сергеевичу. С ним же рядом присутствовал австрийский посол Хофман и ещё ряд высокопоставленных лиц, коих я имел счастье не знать. Волков встретил меня ласково, подробно расспрашивал меня о поимке злодеев, объявил благодарность и тут же заявил, что в воздаяние отлично - усердной службы мне полагается денежная награда. Чина и повышения по должности выделить мне не могли по известным причинам. Признаться, не шибко то и хотелось. Посол же сухо поблагодарил, от имени австрийского народа, за блестящее завершенное расследование и был таков.

Я почтительно поклонился всем присутствующим и поспешно удалился. Пребывание среди высоких лиц совершенно не доставляло мне комфорта. Не приемлет душа моя высокопарных речей и подобных мероприятий.

Далее закипело следствие, начались усердные допросы злодеев. Впрочем, особенно допытывать их не приходилось: они почти все чистосердечно покаялись во всех своих преступлениях.

Конечно, эти злодеяния ни коем образом не касались дела князя Фон Аренсберга, однако, упускать подобный счастливый случай было не можно.

Слушая эти страшные исповеди мне думалось, что священник и врач - два интимных наших поверенных, не выслушали столько тайн, не узнали столько сокрытого, сколько я в течение моей служебной деятельности.

Старики и старухи, ограбленные своими любовницами и любовниками; матери и отцы, жалующиеся на своих детей; развратники - сластолюбцы и их жертвы; исповедь преступной души; плач и раскаяние ревнивого сердца; подло оклеветанная невинность, и под личиной невинности - закоренелый злодей; ростовщики, дисконтеры, воры с титулованными фамилиями; муж, ворующий у жены; отец, развращающий дочь...

Всего и не перечесть, что прошло передо мною, обнажаясь до наготы. И с течением времени какое глубокое получаешь знание жизни, как выучиваешься понимать и прощать.

Сколько по тюрьмам и острогам сидит людей, сделавшихся преступниками случайно, и сколько ходит по улицам на свободе с гордо поднятой головой «честных» людей, честных только потому, что им не представился ни разу случай искушения.

Из ста этих честных поставьте в возможность взять взятку, ограбить кассу, совершить растрату, и, ручаюсь, девяносто восемь из них постараются не упустить этой возможности. Скажу более, многие из ста не воздержатся при благоприятных условиях даже от убийства. Это ужасно, но это так, и Богочеловеком с божественной прозорливостью даны слова в молитве к Нему: «И не введи нас во искушение».

У русского человека сложилась грубая поговорка: «Не вводи вора в искушение», в которой он искушенного уже заранее клеймит презрением, а вернее, просто сказать - «избегай искушения», потому что это слишком рискованное испытание твоей твердости....

Итак, в отличие от своих дружков – негодяев, Селиванов молчал как рыба. Он лишь мерзко ухмылялся, несмотря на все потуги следствия. В конечном итоге, прокурор посчитал что улик имеется в избытке, дабы упечь того крепко и надолго. К всеобщей радости, дело об убийстве князя было закрыто к этой же ночи. Все злодеи были преданы суду, которым приговорены к ударам плети, к наложению клейма и к ссылке на каторжные работы. Число плетей Зубкову, за ярое содействие следствию, как я и обещал, было уменьшено.

***

- Скверный вид имеете, Ваше высокородие, – заявил я, зайдя в кабинет к Купцову и свалившись на диван.

Фёдор Михайлович сидел за своим столом, звонко помешивая горячий кофий.

- Под стать Вам, голубчик. Угощайтесь.

С этими словами статский советник протянул мне стакан, который я с благодарностью принял. Сам же он, по обыкновению, закурил папироску и устало откинулся на потертом кресле.

- Видимо, тяжелая ночка выдалась, Фёдор Михайлович. Есть ли успехи?

- Ровным счетом никаких, – с досадой ответил он, выпуская клубы ядовитого дыма, – Агенты жандармерии с ног сбились, тщетно прочесывая кладбище. Оно было безмолвно и торжественно спокойно, это царство смерти, Николай Александрович. Ни звука, ни шороха. Таинственный незнакомец или не прибыл, или пронюхал засаду.

- Скверно то как вышло.

- И не говорите...

- Ничего, Фёдор Михайлович, не уйдёт от наших рук негодяй, – пытался я ободрить Купцова.

- Уже ушёл, голубчик, уже.

- Это с какой такой стати, Ваше высокородие?

- С той стати, Николай Александрович, что обер – полицмейстер явно дал мне знать, что сыскной отдел отстранён от этого дела. Выяснилось, что Рябой этот, никто иной как Рябин Яков Пахомович, что якшается в кругах эсеров. Этих деятелей уже давно обрабатывает Императорская разведка. Дабы случайным образом не спутать им планы, путь нам туда заказан. Понимаете?

- И что прикажете делать?

- Хлопотать по своим нуждам, Николай Александрович. Пчёлок дела пчеловода волновать не должны, – подытожил Купцов, затушив папиросу.

- Да и пёс с ними. Нашему брату легче, – махнул я рукой.

- Нежнее надобно быть в выражениях, голубчик. У стен ушей по более Ваших будет.

- Помилуйте, кому я нужен.

- И то верно, – согласился Купцов, покашляв в кулак.

- Фёдор Михайлович, – набрался я наглости, – имею нужду в Вашем совете. По вопросу сугубо личному.

- Чем могу, голубчик, чем могу, – ответил Купцов, оторвавшись от бумаг.

- Как бы мне добиться аудиенции у нашего Государя?

- Вот как, – поднял бровь статский советник, – Потрудитесь объясниться.

Как умел, вкратце, я поведал о своей беседе с Корхоненом и поделился своими волнениями. Купцов внимательно меня выслушал и серьёзно сказал:

- Для аудиенции, надобно присовокупить веские причины, Николай Александрович. Ваши же доводы могут расценить как прямую клевету на Императора. В этом случае судьба Ваша будет не завидна.

- Понимаю, – опустил я глаза, – Однако, собственное бессилие терзает мне душу, Ваше высокородие. Я потерял всякий покой.

- Возьмите себя в руки, Николай Александрович, – как-то по-отечески сказал Купцов, – Надо понимать, что дело Ваше весьма, весьма деликатное, требующее крепких раздумий на ясную и холодную голову. Оттого, наберитесь терпения, голубчик. Уверяю Вас, сообща мы что-нибудь придумаем.

- Благодарю, Фёдор Михайлович. Приложу все усилия.

- А теперь, ступайте. Отлежитесь день – другой. Заслужили.

Я кивнул в знак благодарности и, тяжело переставляя ноги, покинул кабинет статского советника.