Прощай, творение

Глава 2

Францу не исполнилось и двадцати пяти, когда он узнал, что умирает.

Надо же, подумал Франц, пока врач рассказывал ему, что нужно покинуть Вену и уехать, к примеру, в Италию, к морю, к теплому и мягкому солнцу. Надо же, сколько это Франц не успеет.

- Сколько мне, значит, осталось? - спросил Франц, а врач, серьезный мужчина в золотистых очках, которому уже повезло прожить лет на двадцать дольше, ответил:

- Сложно сказать. У моря, может быть, года полтора.

Количество своей работы Франц мысленно разделил на года полтора, и результаты оказались неутешительны.

Франц вполуха слушал, что говорил ему врач. Все это он знал и так. Может быть, стоило забросить проект с обезболивающим и начать разработку лекарства, способного помочь ему самому?

Даже если Франц не успеет, его дело будет длиться и после него, когда на каком-нибудь камне уже давно напишут "Франц Венкхайм, подававший надежды фармацевт, ничей муж, ничей отец. Годы жизни: 1875-1900, что не очень много".

Франц поправил очки, вздохнул, а врач продолжал говорить. Аммониак, опий, камфара, все это было для Франца материалом, а не лекарством столь долгое время.

Франц прижал платок к губам и закашлялся, мучительно, болезненно, будто внутри у него засел какой-то механизм, чьи шестеренки царапали горло, перекрывали доступ к воздуху. Механизм, у которого одна единственная цель - убить его. Отведя платок, он увидел сгустки крови, поджал губы, задумчиво рассматривая пятно.

Вообще-то оно было похоже на черепаху, и Франц удивился, как нечто столь отвратительное может принять форму милого существа, которую дети ищут в облаках.

- Спасибо, - сказал, наконец, Франц, прерывая врача. - Спасибо за вашу консультацию. Я прекрасно понимаю, что должен делать. Я пришел убедиться, только и всего.

Врач несколько секунд смотрел на него непонимающе, будто не до конца верил в спокойствие, с которым Франц говорил.

- Простите, что прервал вас, - закончил Франц вежливо. - Но я тороплюсь. Сколько я должен вам?

Расплатившись, Франц оказался наедине со своим страхом. На негнущихся ногах он вышел на улицу, и прохладный, невыносимо свежий воздух весенней Вены, заставил его закашляться.

По крайней мере, подумал Франц, он увидит еще одну прекрасную австрийскую весну. По дорогам разъезжали степенные лошади, подгоняемые торопливыми людьми, и Франц решил, что на неделе нужно будет обязательно сходить в Оперу. У него осталось не так много вечеров, чтобы разбрасываться ими совсем уж бездарно.

Впрочем, ведь было так много работы.

Нет, подумал Франц, нет. В Италию он не поедет, не покинет Вену с невообразимой красотой Стефансдома и выверенным восторгом Бельведера. Здесь он родился, здесь и умрет, в блистательной красоте этого бело-зеленого города.

Родной город и своя лаборатория без сомнения помогут Францу протянуть дольше. Франц шел по имперской, прекрасной Вене, которая скоро, может быть уже без него, вступит в новый век. Франц сам не понимал, отчего он шел так быстро, куда он спешил. В конце концов, он пришел в кафе "Шварценберг", ровно так же, как делал это каждый день до того дня, когда узнал, что умрет.

Франц любил это место, за его уютный и роскошный одновременно вид, за дам в бриллиантах и мужчин в дорогих костюмах, за запах кофе и сладкой выпечки, теплый и будто бы облегчающий дыхание.

Будто бы, будто бы, все обман, скоро не будет ни сладкой выпечки, ни кофе.

У Франца даже был столик, за которым он сидел всегда, являясь живой инсталляцией для глазастых туристов: австриец, пьющий венский кофе и вкушающий яблочный штрудель.

Привычное, приятное должно успокоить его страх, думал Франц, и только подходя к своему столику, понял, что он занят. Занят мужчиной, которого Франц так же видел здесь каждый день. Мужчина этот, лет на пять старше Франца, всегда сидел за столиком рядом, который сейчас был совершенно свободен. Лицо мужчины примелькалось Францу, будто они были старыми знакомыми. У него было красивое, породистое, мужественное лицо иностранца, светлые, приглушенного, бледного цвета волосы и кожа. Мужественная линия подбородка и прямой нос выдавали в нем представителя скандинавских народов, которые хотя и переживали возрождение своей национальной идентичности, все еще были с трудом отличимы друг от друга для остальных европейцев. Кем бы он ни был: шведом, норвежцем или датчанином, вел он себя, как австриец. Степенно пил венский кофе без сахара и читал политические газеты в старейшем кафе города. Единственное, что было в нем странным, это вечное ощущение, что он не только читает, но и слушает, внимательно слушает все, что происходит вокруг и даже больше. Вид у него постоянно был такой напряженный, будто он вслушивался в каждый шорох. Будь Франц чуть больше озабочен политическими играми, свойственными юношам его возраста, он считал бы мужчину шпионом.

Франц с секунду стоял перед своим занятым столиком, чувствуя что-то вроде обиды, как будто он уже мертв, и его уже нет, и место его занял кто-то другой, у кого все оставалось впереди.

Франц двинулся к столику, который обычно занимал мужчина, но стоило ему сделать шаг, как кашель снова его разобрал. Мужчина поднял взгляд от газеты, глаза у него были пронзительно, по-северному голубые. Он не вздрогнул от кашля Франца, не выглядел так, будто его застали врасплох, он просто подвинул стакан воды, стоявший рядом с его кофе, и жестом указал на стул перед ним.

Франц опустился на стул, откашлялся и жадно, залпом, выпил полстакана воды.

- Прошу прощения, - выдавил он, голосом хриплым и прерывистым.

- Не стоит, - ответил мужчина. - Сомневаюсь, что это твоя вина.

То, что он говорил, можно было счесть за шутку, но отчего-то не получилось. Голос у него был ровный и холодный, без намека на иронию. Он обращался к Францу на "ты", и сначала Франц подумал, что это из-за того, что он плохо знает немецкий, но акцент у него был такой чистый, а речь такая правильная, что простой ошибки быть не могло. Франц поднялся было со стула, но мужчина сказал:

- Садись, - и Франц сел, сам не понимая, почему. На мужчине был дорогой костюм, безупречно отглаженный и черный, кожаные перчатки, которые он так и не снял в кафе. Такая невежливость при всей его аккуратности и импозантности была ужасно странной.

- Мое имя Гуннар, - сказал мужчина. - Гуннар Линд.

Перед тем, как назвать фамилию, он на секунду запнулся, словно не привык к ней.

- Франц Венкхайм, - машинально ответил Франц.

- Я давно за тобой наблюдаю.

- Не могу сказать того же, - нахмурился Франц, но Гуннар не обратил на его недовольство никакого внимания.

- Ты умираешь.

- Да что вы такое говорите?

Но Гуннар продолжал, кажется, даже не слушая его:

- И ты сам это знаешь. Узнал сегодня. Будет жаль, если такой талантливый ученый закончит жизнь в чахоточной агонии. Большая потеря для мира.

Когда он говорил "для мира", было совершенно ясно, что мир его не интересует никаким образом. Он продолжил:

- Кроме того, это страшная смерть. Но я могу помочь тебе. Ты хочешь жить?

- Да, разумеется, - выдохнул Франц. Ситуация была чуточку абсурдной, а оттого Франц не совсем понимал, как стоит реагировать.

- Тогда слушай меня, - Гуннар в глоток допил кофе и отставил чашку. - Тебе нужна операция.

- Вы хирург?

- Так тоже можно сказать.

- Что значит, так тоже можно сказать? - не выдержал Франц.

- Значит, что я обладаю достаточной квалификацией, чтобы спасти твою жизнь.

В голове у Франца вдруг зазвучал голос его соседа по комнате, Эриха, молодого психиатра.

- Объект амимичен, ему свойственна эмоциональная монотонность. Эмоциональный фон ровный, снижен. Эмоциональное реагирование притуплено, - вещал голос Эриха. Так случалось, когда Франц излишне волновался. Воспоминания о манере Эриха проводить анализ своих пациентов, помогали Францу в сложных беседах. Когда выяснишь психический статус собеседника, становится не так уж и неуютно.

Гуннар смотрел на него очень внимательно, а потом чуть вскинул брови с таким выражением лица, будто тоже услышал голос Эриха.

После небольшой паузы, он сказал:

- Если только ты хочешь жить, придешь вечером, - Гуннар вытащил из кармана записку, явно заготовленную заранее. На ней значился только адрес.

Отчего-то Францу показалось, что Гуннар особенное ударение поставил на словах "ты" и "придешь". Франц не прикоснулся к записке, но Гуннара это уже не интересовало. Он встал и положил деньги на столик, а потом двинулся к выходу, оставив Франца одного. Посмотрев на адрес в записке, Франц смял ее и кинул в чашку с темной гущей, которая осталась от кофе.

***

Франц читает ее личное дело. Амалия Ригер, гражданка Германии, год рождения: 1917, год Рождения: 1952. Старая колдунья, надо же. И как ее умудрились поймать?

Амалия Ригер спит крепким, химическим сном, и Франц откладывает ее личное дело. С фотографии на него смотрит красивая, полноватая немка с белозубой улыбкой и кудрявыми, светлыми волосами. Фотография старая, блеклая, потертая временем. Женщина, изображённая на фотографии, должна была состариться, а может даже умереть, но она лежит на кушетке совершенно такая же, как полвека назад. Разве что вместо платья - больничная рубаха.

Слово "статус" в ее личном деле выделено алой полоской, а это значит - опасна. Франц чертит на полу пентаграмму, пока старая леди не очнулась, полная недовольства. Мел крошится у него в руках, и Франц с раздражением думает, что сказал бы по поводу его работы Гуннар.

Разумеется, ничего хорошего, как и всегда. Негодование накатывает волной и отпускает, как прошедший спазм.

Закончив пентаграмму, Франц расставляет кристаллы в каждом ее углу, дожидаясь, пока они начнут издавать слабое люминесцентное свечение. Ритуалы Общего Круга всего удавались Францу, потому как к ним прилагались четкие и понятные инструкции, в отличие от его собственного Слова.

Пощупав все кристаллы по очереди, Франц убеждается, что они нагрелись. Теперь ведьма не сможет выбраться из комнаты, когда ее оставят одну.

Завершив ритуал, Франц открывает медицинский бокс, лежащий на столе, берет ампулу, срезает стекло лезвием и набирает жидкость в одноразовый шприц.

Гуннар настаивает на том, чтобы ничто из используемых Францем лекарств, не было подписано, во избежании попадания сведений в руки к шпионам-колдунам или, тем более, людям.

Франц уже научился различать среди безымянных ампул с одинаковыми жидкостями нужные ему в данный момент, но для этого ему понадобились годы.

Впрочем, годы-то как раз у него теперь есть в неограниченном количестве.

Франц садится на стул рядом с кушеткой женщины, проверяет ремни на ее руках и ногах, вводит в артерию на ее шее содержимое шприца. Женщина шипит от боли, дергает головой, ее тугие кудряшки подпрыгивают и успокаиваются. Пальцами она пытается схватить край белого халата Франца, но он отходит.

- Вы в сознании, госпожа Ригер?

- Амалия, - говорит она хрипло. - Можешь так меня и называть.

- Хорошо, - покладисто соглашается Франц. - Как пожелаете, Амалия. Итак, вы имеете представление о том, в чем вас обвиняют?

Амалия смеется, совершенно по-ведьменски, и Франц видит, как из-под расстегнутого воротника ее больничной рубашки показывается шрам. Франц полагает ее смех отрицательным ответом и говорит:

- Вы обвиняетесь в преступлениях против психического здоровья людей. Используя магию вашего Слова, предположительно оно означает Безумие, вы оказывали услуги по психической дестабилизации людей.

Иными словами Амалия Ригер сводила людей с ума за деньги. В списке ее жертв значится сто тридцать семь человек за последние десять лет. Богатые наследники, опостылевшие мужья, не желающие умирать, оставив наследство старики, конкуренты и враги.

Люди, не желавшие марать руки убийством, платили ей деньги за то, чтобы Амалия творила с жертвами что-то гораздо хуже, чем смерть.

Амалия слушает его слова, как музыку, а может она и слушает музыку, которую не слышит никто больше. Слово ведь никогда не дается просто так.

- Сделала так, - говорит Амалия, наконец. - И сделаю так еще раз. К примеру, с тобой.

Ее голос, по-женски сладкий, вдруг меняется, становится резким и больным.

- Почему он ходит за тобой? - спрашивает она, севшим голосом. - Откуда он здесь?

Франц оглядывается и видит неясное, промелькнувшее перед глазами движение, передергивает плечами, стараясь отогнать ощущение дезориентации, на секунду его накрывшее. Видимо, яд не подействовал полностью, пока что. Впрочем, если бы он не подействовал вовсе, вряд ли Франц оставался бы в здравом сознании.

- Амалия, - говорит Франц. - Вы не можете колдовать. Действие лекарства продлится около шести часов. Если понадобится, мы введем вам еще.

Глаза у нее тогда впервые кажутся испуганными, становятся глазами загнанного зверька.

- Что? - шепчет она. - Господи.

Про себя иначе как ядом, Франц эту формулу не называет. Он не представляет, что может быть чудовищнее, чем запретить колдуну использовать магию. Хорошо, что большинство заключенных этого заслуживают. Большинство, но не все.

Амалия тут же становится серьезной. Облизнув губы, она говорит:

- Я старая, я скоро умру, - но ни в голосе ее, ни в глазах нет ничего от восьмидесяти семи лет или сколько там ей. Старые ведьмы и колдуны не узнают старости по-настоящему, если получили магию, будучи молодыми.

Кроме того, она понятия не имеет, что Франц намного старше нее, он улыбается.

- Не от этого. Совершенно безвредное лекарство, поверьте.

- Ты же колдун, как и я, ты можешь себе представить, что значит не чувствовать магию? - в голосе ее сквозит отчаяние. Наверное, яд, наконец, достиг максимальной концентрации в крови. Франц пробовал его на себе: похоже на паралич, но парализует нечто гораздо более важное, чем тело. Душу.

Машинально Франц касается шрама, чувствуя его даже сквозь ткань халата и рубашки.

- Я не буду вас допрашивать, Амалия. Я всего лишь фармацевт, а не следователь.

Скорее всего, Франц встретит ее еще раз, чтобы снова ввести яд. В третий раз он увидит ее мертвой, и ему нужно будет избавиться от тела с помощью химикатов.

Раздается мягкий перезвон, сигнализирующий о том, что прибыл следователь. Франц привычным движением поворачивает голову, смотрит в экран компьютера на столе, выводящий снимки с камеры наблюдения. За дверью стоит Элиза, молодая девушка лет девятнадцати, истинный возраст которой колеблется между пятидесятью и сорока годами.

Франц вводит код, открывая дверь. Вечно закрытые двери, камеры, коды и пароли - вот во что превратилась его жизнь.

- Добрый день, Франц, - говорит Элиза. Она безупречно вежлива и безупречно одета, ее каштановые волосы убраны в аккуратный хвост. Элиза одна из лучших следователей, хотя ее Слово не Правда и не Честность, даже не Знание, ее Слово - Боль.

Им нужно выяснить не состав преступления, а каналы, по которым заказчики выходили на Амалию Ригер, и для этого вовсе не обязательно вытягивать из нее цельный нарратив. Достаточно будет имен.

- Будь так любезен, введи ей лекарство, понижающее чувствительность нервных окончаний. Госпожа Ригер довольно преклонного возраста, боюсь, ее магия может не выдержать, тем более в таком состоянии, - говорит Элиза. Она снимает пиджак и надевает латексные перчатки. Однажды Франц видел Элизу за работой - она погружает пальцы прямо в тело, не оставляя после видимых ран.

Франц снова открывает бокс, берет обезболивающее. Пока он вкалывает его Амалии, та кричит:

- Верни! Верни мне ее! Верни мне мою магию!

- Она вернется, Амалия, - говорит Франц успокаивающе. Использованные шприцы он складывает обратно в бокс, Гуннар велит уничтожать их отдельно, чтобы никто не мог добраться до мельчайших капель, используемых ими лекарств. - Удачного дня, Элиза.

- Вам того же, Франц.

Выходя из палаты, Франц думает, что он, в отличие от своих коллег, ценен не своей магией. В конце концов, Гуннар говорил, что ему было все равно, какое Слово достанется Францу. Он хотел сохранить его человеческий талант и не собирался в выборе ученика полагаться на такую ненадежную вещь, как расчёт Слова, которое Франц может получить.

Ученик должен быть ценен изначально, говорил Гуннар, потому что с его Словом можно прогадать.

Иногда он подкреплял этот нехитрый тезис рассказами об ученице своего брата Раду, которая желала унаследовать его дело, а стала воплощенной смертью.

Франц считает, что для Гуннара ученичество лишь способ привязать к себе нужного человека, и если бы Гуннар не спас ему жизнь, Франц бы его возненавидел. Впрочем, возможно Гуннар и это предусмотрел, дождавшись, пока дела Франца станут плохи.

- Не твое дело, что я предусмотрел, а что нет, Франц, - раздается в голове голос Гуннара. - Я хочу, чтобы ты поднялся ко мне.

Здание Управления Магической Безопасностью напоминает больницу изнутри и снаружи. Для несведущих, это просто Центр Исследования Наследственных Заболеваний. Для сведущих, правительственная организация по поимке опасных колдунов. Гуннар, по мнению Франца, самое параноидальное существо на свете, и все же его идея имеет смысл. К началу двадцатого века, с повышением мобильности населения и развитием средств массовой информации, стало понятно, что рано или поздно люди узнают о колдунах. Гуннар предположил, что остаться в выигрыше можно было лишь одним способом - возглавив новую Инквизицию. Когда, после хаоса Первой Мировой Войны, информация о магии все-таки просочилась в верхние эшелоны власти большинства развитых стран, Гуннар убедил правительство Германии в том, что никто лучше самих колдунов не разберется с другими колдунами. Цель его организации состояла в том, чтобы стать незаменимой магией в борьбе с магией, убедить людей оставить в секрете существование таких сил, не дать им выяснить лишнего о происхождении и умениях колдунов. В обмен Гуннар предоставил полную лояльность и периодическую магическую помощь сильным мира сего.

Теперь ячейки организации, созданной Гуннаром, есть не только в Германии, они рассеянны по всей Европе. Ставшее чересчур громоздким, Управление Магической Безопасностью, озабочено ловлей шпионов и бунтарей в собственных рядах не меньше, чем опасными магическими преступниками.

Франц поднимается в отливающем металлом лифте на последний этаж. Все здание отражает обсессию Гуннара, сосредоточенную на чистоте и порядке, но его кабинет является вершиной этой части личности хозяина. Все в нем, каждая книга, стол, стулья, бутылки в баре, будто по линейке выровнены. Кабинет кажется самым обычным, Гуннар не хранит свои магические принадлежности на рабочем месте, опасаясь визитов людей.

Окно во всю стену заливает кабинет светом, открывая вид на полуденный Берлин. Гуннар сидит за столом и одним пальцем набирает что-то на компьютере, медленно и неуверенно. В свободной руке он сжимает телефон, держа его чуть дальше от уха, чем следует. Гуннару почти тысяча лет и ему тяжело дается примирение с миром, каким он стал.

- Я готовлю списки, - говорит он. - Проведи чистку в Чехии, это все, что требуется от тебя.

На взгляд Франца, единственным, что когда-либо вызывало у Гуннара должную эмоциональную реакцию, было тщательное составление списков. Списки в Управлении требовались всюду, начиная от очереди на обед и получения черепов животных для проведения Ритуалов Общего Круга в нерабочее время и закачивая ловлей внутренних врагов и методами приемлемого ведения допросов.

- Я внесу тебя в список недовольных, - говорит Гуннар, и Франц не сразу замечает, что он говорит это вслух.

Франц досадливо шипит, а Гуннар, хмыкнув, делает пригласительный жест, ровно такой же, какой сделал при их первой встрече. Франц садится на стул перед ним и видит перед собой три фотографии.

На одной из них мужчина балканского типа, не слишком красивый, скорее обаятельный, у него широкая зубастая улыбка. На другой девочка-подросток, неуловимо похожая, будто сестра, на мужчину с предыдущей фотографии, у нее длинные, тяжелые темные косы, смуглая кожа и смешливое выражение лица, на фотографии она вскидывает бровь, строя игривую гримасу. На третьем фото Франц видит тощую, симпатичную девушку, бледную блондинку, по-славянски большеглазую и милую, с отсутствующей улыбкой. Фотографии, судя по всему, сделаны в тюрьме при задержании около двадцати лет назад.

- Кто это? - спрашивает Франц.

Голос Гуннара в его голове отвечает:

- Раду, мой брат, я о нем рассказывал, а так же две его ученицы, Габриэлла, мастер иллюзий и Кристания, убийца. В данный момент они находятся в Европе, если быть точнее - в Будапеште. Если быть еще точнее - в Третьем районе Будапешта. Возможно, в ближайшее время мы свяжемся с моими родственниками. Раду вернулся из своего путешествия. Он ближе всего к нам и наименее осторожен. Он в нашей зоне влияния, в отличие от моих сестер. Хотя я предпочел бы связаться с Айслинн или Ливией.

Все это Франц слышит, но проходит меньше секунды прежде, чем вслух Гуннар говорит:

- Нужно установить местонахождение объектов. Потенциально они могут быть опасны, актуально никаких действий предпринимать не следует.

Гуннар убирает фотографии в стол и закрывает ящик на ключ. Сила и властность, которые исходят от Гуннара, заставляют Франца сидеть смирно, даже не шевелясь.

- Я предлагаю тебе прогуляться.

- Но у меня перерыв... - начинает было Франц, который хотел потратить свой законный час на обед.

- Значит, для тебя самое время подышать воздухом.

***

Франц был совершенно уверен, что не запомнил адреса, взглянув на записку, оставленную ему Гуннаром. Кашель не давал ему работать, оттого он вернулся домой, в свою меблированную комнату, порадовавшись, что Эрих еще не пришел. Наверное, приглашает девиц на танцы в этот самый момент.

Франц лег на кровать, представляя пляшущих девушек в цветастых, похожих на испанские, платьях. Постепенно он падал в болезненный, температурный сон. Появилось ощущение полета, которое бывает иногда в дреме, и Франц почувствовал легкость, подумал, что умереть во сне и хорошо и страшно. Хорошо, потому что можно ничего не почувствовать, а страшно, потому что нельзя заметить, когда удушье проникнет в сон, превратив его в кошмар, и все закончится.

Впрочем, наверное, подумал Франц, он-то точно будет знать, когда все начнется. Франц рассуждал об этом спокойно, в дремотном безразличии проигрывая варианты собственной смерти, пока из ощущения полета его не вырвала вспышка под веками. Он увидел будто огнем написанный адрес.

Франц резко открыл глаза, вздрогнул, сел на кровати.

Мене, мене, текел, упарсин, бабушка непременно вспомнила бы эту библейскую историю, будь она жива.

Франц прошел в ванную, чтобы умыться. Холодная вода отрезвила его, но как только он снова закрыл глаза, адрес опять загорелся в темноте под его веками.

Наверное, это горячка, подумал Франц. Его глаза запечатлели надпись, оттого, что он был весьма взволнован в тот момент. Франц и не запомнил этой надписи, но его подсознание, как сказал бы Эрих, воспроизводило ее в температурном бреду.

Франц нетвердой походкой вышел из ванной. В груди горело огнем, больше всего хотелось свернуться калачиком и лежать, пережидая приступ, но Франц и не заметил, как начал натягивать пальто. Только застегнувшись, он понял, что делает, но прежде чем сумел себя остановить, потянулся за ключами.

Франц не мог понять, что заставляет его выйти из квартиры, но и сопротивляться не мог. Может быть, у него туберкулезный менингит? Может быть, он сошел с ума от горя и страха?

Горло обжег холодный еще, весенний воздух. Франц с новой силой почувствовал жар, его стало знобить. Он шел, не понимая, куда идет и зачем. Вечерняя Вена была залита красками, зрение стало температурно-ярким, мучительным и четким.

Пару раз Франц останавливался, почти без сил, чтобы откашляться. На платке, который он прижимал к губам, оставались сгустки крови. Но повернуть назад, вернуться домой Франц не мог. Отчасти и потому, что приступ был мучительным, страшным, и ему не хотелось оставаться в одиночестве. Если ему суждено умереть сегодня, то пусть это будет не в пустой комнате.

Люди прогуливались и веселились, они болтали о своих нелепых, продолжающихся делах. Звонким смешкам дам вторили трели уличных музыкантов, и Францу казалось, что жизнь, бушующая вокруг, в прекрасных платьях девушек, запахе табака, исходящем от мужчин, лае маленьких собачек, совершающих променад вместе с хозяевами, делает легче и ему самому.

Дом, куда ноги привели Франца, был элитным жильем, построенным не так давно. Эрих рассказывал Францу о двухэтажных квартирах с прекрасным ремонтом, в которых ему случалось бывать, и Франц не раз представлял себе, что это значит, быть по-настоящему богатым и жить в таком месте.

Впрочем, справедливости ради стоило отметить, что бедным Франц тоже не был никогда, и как живут по-настоящему бедные люди, ему было не менее интересно. Но бедность и богатство в Вене были одинаково замкнуты в себе и закрыты для посторонних.

Пока Франц вдавливал кнопку дверного звонка, ему казалось, будто он проваливается в забытье. Консьерж в бордовой ливрее открыл ему дверь, и Франц с трудом выдавил из себя, что ему нужно к господину Линду.

Очевидно, иначе, зачем он здесь вообще?

Консьерж посмотрел на него с профессиональным вежливым безразличием, когда Франц снова закашлялся.

- Меня предупреждали о вашем визите, господин Венкхайм.

В просторной, дорогой квартире его встретил вовсе не Гуннар, а яркая, рыжая женщина в броском до неприличия алом платье. Жена, подумал Франц. Ее длинные, волнистые волосы не были убраны в прическу, будто она готовилась ко сну.

Рыжая женщина совершенно без стеснения протянула к нему молочно-белую руку, прижала ладонь к его лбу.

- Ты весь горишь, милый, - сказала она спокойно и сочувственно. - Хорошо, что все случится сегодня.

- Что случится сегодня? - хрипло спросил Франц.

- Так ты не знаешь, - протянула она ласково. Черты лица у нее были мягкие, нежные, и вся она была молоко и мед. Но у нее был резкий и неприятный английский акцент. - Пойдем со мной. Меня зовут Айслинн, я сестра Гуннара.

- Сестра? - спросил Франц, и на секунду это даже вывело его из забытья, в которое он снова почти провалился.

- А ты думал, что жена? - засмеялась она. У нее был певучий, прекрасный смех.

- Где Гуннар? - спросил Франц тихо.

- Зная его, дезинфицирует инструменты. Я провожу тебя к нему.

Пока они шли, Айслинн поддерживала Франца. Густая рыжина ее волос пахла зеленой травой.

- Все будет хорошо, - прошептала она. - Не бойся.

Но Франц уже и не боялся, ему казалось, что все, что происходит - просто сон.

Она привела его на второй этаж, и типичная буржуазная роскошь - тяжелые шторы, кресла красного дерева, высокие потолки, сменилась тем, во что Франц даже не думал верить.

Он окончательно уверился в том, что спит. Комната, в которой ждал его Гуннар, не была похожа ни на что виденное им раньше. Разве что, может быть, на иллюстрации к страшным, средневековым сказкам. На полках стояли в ряд черепа животных, иногда в их разверстых пастях лежали драгоценные камни, подобных каким Франц никогда не видел, алтарные чаши из серебра и кубки из золота переливались в свете свечей. Пахло сушеными травами, кровью и почему-то вином. Вместо алтаря, в середине комнаты стоял настоящий операционный стол. Человек в мантии, капюшон которой закрывал лицо, начищал инструменты - Франц увидел скальпель и пилу для грудины, ранорасширители и щипцы. Ощущение сюрреальности происходящего сделало Франца невозмутимым, он спросил:

- Гуннар? Это вы?

- Сними рубашку и ложись на стол, - ответил Гуннар. Под капюшоном не было видно его лица, но Франц знал, он не улыбается.

- Ты принесешь меня в жертву во славу какого-то скандинавского романтического нарратива? - спросил Франц, переходя с ним на "ты", но Гуннар только хмыкнул. Не слишком он был разговорчив даже во сне Франца.

Франц расстегнул и стянул рубашку, и ему показалось, что он делает это уже не против воли, скорее из интереса. Кошмар, порожденный его страхом смерти, который ему нужно пройти до конца, вот и все.

Простынь на операционном столе холодила спину, и только сейчас Франц почувствовал, какой жар все это время преследовал его.

- Удачи, братишка, - сказала Айслинн, потом подмигнула Францу и закрыла за собой дверь, выйдя в стандартную венскую роскошь из средневекового, пародийно-жуткого логова колдуна.

- Вы уверены, что мне можно делать операцию в таком состоянии? Это будет операция на плевральной полости, так?

- Неважно, в каком ты состоянии. Я не буду тебя обезболивать. Согласно традиции, ты должен прочувствовать.

- Что прочувствовать?

- Как ты умираешь, - ответил Гуннар, голос у него оставался абсолютно ровным. - А теперь помолчи и не двигайся.

И Франц тут же замолчал, хотя захотелось ему закричать. Впрочем, он все еще был уверен в том, что с ним происходит плохой сон. Он и двинуться не мог, точно как в кошмаре. Когда Гуннар взял скальпель, Франц подумал, что боли он не почувствует. Может, он даже проснется, охваченный страхом. Может, все окажется сном, весь сегодняшний день и его болезнь. На самом деле он был просто простужен, вот и все.

Но когда Гуннар сделал надрез, боль оказалась настоящей, однако сонная невозможность двигаться и кричать, не исчезла. Его заживо потрошил какой-то скандинавский сумасшедший язычник, живущий в образцовом буржуазном доме, а Франц и двинуться не мог. Гуннар делал все медленно, аккуратно, сохраняя совершенно невозмутимый вид. Условно ясное сознание Франц сохранял только пока Гуннар не начал распиливать грудину.

Потом осталась боль, боль, которая прервалась только вспышкой темноты. Ее Франц встретил с облегчением, успев подумать, что может, он умер во сне, как и боялся, и страшная боль от инструментов в руках Гуннара, была просто образом, который рождал в нем разрыв абсцессов внутри легких.

Все пропало на секунду или на целую вечность, а потом Франц еще успел увидеть, как бы со стороны, как Гуннар положил его сердце в стеклянный ящик, закрыл крышку, снял перчатки, отложил инструменты и только потом прижал ладонь к его разверстой груди.

И все вдруг взорвалось.

Будто бы вечно Франц стоял посреди Стефанплаца, люди не обходили его, а проходили сквозь. Весь мир, докуда Франц его видел, был покрыт аккуратными цифрами формул. Франц видел все разгадки, которых искал: площадь, состав, реакции, давление, скорость, соотношение между величинами, казалось, не связанными друг с другом. Все было открыто ему. Он видел состав крови мальчишки, разбившего коленку, он видел вычисления строителей собора Святого Стефана, видел расчёты, показывающие, почему небо синее, и реакции, происходящие внутри баночки с нюхательными солями в сумочке какой-то дамы.

Ряды чисел покрывали все, они шли по небу и брусчатке, и Франц чувствовал себя способным взять любую из формул, связать ее с остальными. Все эти числа, длинные, бесконечно большие, сводились в одно единственное уравнение, у которого был ответ, который Франц уже знал.

Мир.

А потом вдруг цифры начали таять, будто выцветали чернила. Нет, будто бы сам Франц терял резкость зрения, необходимую, чтобы видеть все. Последней надписью, оставшейся у него под ногами, было слово на языке, алфавит которого Франц не узнавал. Но он знал перевод, это было "бешенство".

Какое неожиданное слово, подумал Франц, а потом почувствовал, что может открыть глаза.

Открыв глаза, он увидел Айслинн. Она зашивала рану у него на груди, теперь не казавшуюся такой страшной.

- Кости Гуннар зарастил, не переживай. Конечно, он не владеет медицинской магией, но заранее заготовил Ритуал Общего Круга.

Франц не чувствовал боли даже когда иголка Айслинн проходила сквозь его кожу. Она сшивала края раны, оставленной скальпелем, а Франц спросил:

- Гуннар? Где Гуннар?

Айслинн улыбнулась, мягко и нежно, кивнула в сторону. Франц с трудом, охваченный усталостью, повернулся и увидел Гуннара, сидящего на стуле. Голова у него была откинута, глаза закрыты, казалось, что он в обмороке. Франц ощутил странное, невольное волнение за Гуннара.

- С ним...

- Нет, с ним все нормально. Он просто устал, - сказала Айслинн.

- А со мной?

- А что с тобой? - спросила она, улыбаясь. - Он подарил тебе самый большой подарок, который ты только можешь вообразить.

Франц посмотрел в другую сторону, увидел стеклянный ящик с собственным сердцем, но что-то другое билось в груди вместо.

И Франц понял - он не чувствует не только боли от ран, но и ставшей знакомой и привычной тяжести в груди. Ему дышалось легко и свободно.

***

Гуннар ни слова не говорит, они просто молча идут рядом. Темп Гуннар выбирает прогулочный, совершенно не подходящий Берлину. Берлин вообще спешит куда больше, чем Вена, и Франц никак не может к этому привыкнуть.

Управление расположено не так далеко от центра. Судя по направлению, которое задает Гуннар, они идут к Парижской Площади.

Гуннар молчит даже мысленно, и Франц, приняв правила игры, молчит тоже. На него вдруг накатывает ощущение, которое бывает, когда у человека, вдруг увидевшего собственную жизнь со стороны, как картину или роман.

Гуннар дал ему целый мир, пусть на секунду, чтобы сразу отнять, но дал. И Франц до сих пор вспоминает то ощущение: удивительное, исполненное. Магия больше всего похожа на глобальную сеть, она пронизывает весь мир, но каждый из них при Рождении получает по одной единственной нитке, за которую тянет всю жизнь. И все же, эта нитка связывает их с миром во всей полноте. Разумеется, нитки этой сети не равноценны, потянув за какую-то из них, можно дойти до самого центра. Но не всем попадаются основополагающие мировые понятия, некоторые вынуждены довольствоваться мелочами. Как ни разлагал на составляющие свое унылое Слово Франц, он не смог выделить из него особенных сил. Некоторые обладают десятком воздействий, а Франц умеет только одно, к тому же совершенно бесполезное действие. Выше головы не прыгнешь.

И все же Франца тянет воплощать свое Слово, снова и снова. Он держит в руках нитку от огромной сети мироздания, и он должен тянуть за нее. В конце концов, это его природа, и именно это бьется у него в груди.

Поначалу Франц не понимал, что тянет его гулять, казалось бы, бесцельно, по жилым районам Вены, заглядывать в окна, будто какой-то бродяга. Был своего рода голод, который Франц не мог превозмочь. Очевидно, Франц выбирал дома безо всякой системы: в один день он мог смотреть на прекрасные, увитые зеленью балкончики и на жалкие, едва не разваливающиеся бараки.

Иногда начинался дождь, а Франц все стоял и стоял, как герой-любовник, ждущий своей женщины. Вскоре он заметил, что через некоторое время за окнами, в которые он смотрит, в домах и квартирах, кто-то начинает ругаться. Кто-то кричит, плачет, смеется. Иногда Франц слышал даже обрывки фраз. Вот женщина обвиняет мужа в неверности, а вот отец бьет дочь за то, что та вернулась домой на полчаса позже, вот старая дама кричит на сыновей, обвиняя их в том, что они хотят ее смерти и наследства. Крики всегда были пронзительными и истошными. Иногда Франц думал, что если у кого-то из обитателей тех домов окажется под рукой нож или даже пистолет?

Но и прекратить он не мог. В конце концов, Гуннар научил его контролировать свою силу. Гуннар сказал, что Франц применяет свою магию инстинктивно, неосознанно. Так щенки учатся кусать. Еще Гуннар сказал, что это не худший вариант, будучи его ровесником, он сам едва не сошел с ума от потока мыслей, которые слышал.

Когда они проходят мимо рослой беспородной собаки, привязанной, в ожидании хозяина к столбу у индийского магазинчика, собака, оскалив зубы, подается вперед, натянув до предела поводок. Она лает и рычит, будто волк, из пасти ее быстро начинает капать пена.

Гуннар смотрит на собаку, и та успокаивается.

- Не балуйся, - говорит Гуннар. Еще Гуннар частенько говорит, что магия Франца была бы очень полезна на войне. Лишь своим присутствием, он мог бы создавать толпы берсерков.

На самом деле, и Гуннар это тоже знает, Франц не баловался. Просто расслабился на минуту.

- Ты хотел о чем-то поговорить? - спрашивает Франц.

- Я хотел бы посмотреть на Бранденбургские ворота.

- Вместе со мной?

- Нет, это не важно. Но если уж мне придется с тобой поговорить, я сделаю это в приятном для меня месте.

Гуннар снова замолкает, а Франц ничего не говорит в ответ. Громко кричат турки, зазывая покупателей в магазины и ларьки, какие-то женщины в хиджабах стайкой стоят у супермаркета и тихонько смеются. Западный Берлин не слишком-то уютное место, но в нем есть своя броская и неаккуратная красота.

У магазина с уцененной электроникой, Франц видит мужчину в одежде явно не первой свежести. Щеки его давно и густо поросли бородой, так что и не скажешь, сколько ему лет, а глаза горят лихорадочным, больным огнем. Мужчина держит картонку, на которой написано: Колесница грядет!

Вернее, если быть точным, то написано: Колисница гридет.

Странно, думает Франц, целевая аудитория этого послания ведь находится не в этом районе. К вере турков грядущая Колесница не имеет никакого отношения. Впрочем, ответ приходит быстро: наверняка, бродягу просто отовсюду выгоняли полицейские, и он нашел единственное место, где его оставили в покое и позволили проповедовать.

Заметив Франца и Гуннара и, видимо, восприняв их как потенциальных слушателей, способных проникнуть в культурный контекст, предлагаемого им пророчества, мужчина открывает рот, показывая неполный комплект зубов, говорит:

- И войдут люди в расселины скал и в пропасти земли от страха Господа и от славы величия Его, когда Он восстанет сокрушить землю. В тот день человек бросит кротам и летучим мышам серебряных своих идолов и золотых своих идолов, которых сделал себе для поклонения им, чтобы войти в ущелья скал и в расселины гор от страха Господа и от славы величия Его, когда Он восстанет сокрушить землю!

Голос у мужчины оказывается скрипучий, громкий, врезающийся в уши, почти вызывающий головную боль.

- Кайтесь, - голос его переходит в крик. - Кайтесь скорее, потому что скоро-скоро ваш конец, скоро конец вашего мира! Вы сделали его грязной дырой, так пусть она вас поглотит!

Гуннар не меняется в лице, проходя мимо, а Франц только вздыхает.

Бродяга кричит, почти задыхаясь. Франц видит в его лице страшную агонию, какую, наверное, испытывает сейчас этот несчастный человек, пока проносятся перед ним образы грядущего апокалипсиса. Какое Слово досталось бы ему, реши вдруг Франц вложить в него часть своей души?

Слюна брызжет изо рта бродяги сквозь дыры, оставшиеся от выбитых или выпавших зубов.

- Воспримите Господа, пока не поздно! Покайтесь! Во грехе умерев, на грех обречете себя!

Франц и Гуннар идут, а вслед им несутся проклятия грязного бродяги, которые вдруг сменяются спокойным и громким:

- Гуннар!

И Гуннар не останавливается, зато останавливается Франц.

- Гуннар, - говорит бродяга громко, и голос у него становится совсем другой, мягкий, ласковый. - Гуннар, пришло время возвращаться в дом, который ты построил когда-то. Пришло время платить тому, кому ты задолжал!

Франц оборачивается и видит бродягу. Тот улыбается, и даже его отсутствующие зубы не портят искренней, смешливой и беззаботной улыбки.

Франц нагоняет Гуннара, который так и не остановился послушать.

- Он сказал...

- Я знаю, Франц. Только избавь меня от своих скромных догадок.

- Что это значит?

Но оставшийся путь они проделывают в молчании. Наконец, Франц видит Парижскую площадь - просторную настолько, чтобы уместить в нее всю берлинскую гордость. Гуннар любит Бранденбургские ворота, в них есть та же неповоротливая мощь, которая сделала Германию его второй Родиной. Они проходят мимо фонтанов, и когда водяная пыль попадает Францу на нос, он слышит голос Гуннара в своей голове.

- Надеюсь, ты не полагаешь, что я собираюсь устраивать для тебя сеанс откровений о своей молодости?

- Нет, - думает Франц. - Разумеется, я так не полагаю.

- Тем не менее, - продолжает Гуннар, будто ремарку Франца он и не слышал. - Кое-что ты знать должен. Ты, как я надеюсь, понимаешь, что наш род - особенный род.

Конечно, он понимает. В конце концов, Францу уже минула сотня с лишним лет, а он все еще жив и здравствует. Что до самого Гуннара, то он может быть и ровесником Бранденбургских ворот.

- Если быть точным, - слышит Франц. - Я намного старше. Так вот, бессмертие, как и все исключительное, далось нашему роду большой ценой. Мы заключили договор с существом по имени Шаул.

- С дьяволом? - спрашивает Франц вслух. - Или с еврейским царем, который искал ослиц, но нашел царство?

Гуннар только вскидывает бровь и отвечает мысленно.

- Нет, скорее он сильный дух. Тем не менее, нам стоило большого труда найти его, вызвать и уговорить его дать нам то, что мы требовали. Он подарил нам то, что мы используем до сих пор и передаем своим ученикам. Но у него была цена, которая не показалась нам слишком уж высокой тогда. Он сказал, что мы должны будем возвести дом там, где он скажет и вернуться туда тогда, когда он скажет, чтобы сделать для него то, что он скажет. Время, сказал он, подойдет не скоро, его у нас будет предостаточно, но однажды он нас позовет. Он сказал, что может пройти много времени. Мы знать не знали, что будет завтра, не говоря уже о том, чтобы думать на сотню лет вперед. Оказалось, он дал нам куда больше сотни лет.

- Как это на тебя не похоже, - думает Франц.

- Для меня тогда очень важен был результат.

- Бессмертие?

Но Гуннар не отвечает на вопрос, может, потому что ответ очевидный, а вопрос глупый, а может, потому что не хочет рассказывать историю до конца и от начала. Может, этот вопрос имел бы совсем другой ответ, расскажи Гуннар всю правду.

- Что теперь? - говорит Франц, так и не получив ответ на предыдущий вопрос.

- Я, и ты, как часть меня, поедем в дом, который я построил когда-то, и будем платить тому, кому я задолжал.