Прощай, творение

Глава 10

Гуннар, кажется, и вовсе разговаривать разучился. Франц может хоть как-то выдержать это, пока они добираются обратно, но как только они оказываются в ночном Берлине, Франц говорит:

- Ну? Скажи уже хоть что-нибудь, Гуннар?

Франц никак не может поверить в то, что Шаул сказал правду. Звучит как бред, приходящий в температурных снах. Франц хочет, чтобы Гуннар подтвердил это, сказал, что все глупости, дурацкая шутка, а они приехали жить дальше ровно так, как раньше.

Но Гуннар молчит. Он ничего не говорит ни вслух, ни мысленно. Будто Гуннара рядом и вовсе нет. И Францу страшно хочется заорать ему: не бросай меня здесь! Не смей бросать меня сейчас! Поговори со мной! Я ведь не виноват в том, что когда-то наделал ты! Я не хочу отвечать за это!

Но Франц сдерживается, снова замолкает. Они берут такси, и приветливый водитель, турок, судя по акценту, говорит:

- Ну и погодка, а?

- Да, - говорит Франц. - Холодает.

- Сегодня весь день еще и лило, как из ведра. Сейчас хоть небо просохло чуток.

- Да, - повторяет Франц. - Всемирный потоп отменили.

Таксист громко, хрипло смеется, Гуннар кривит тонкие губы, а Франц злорадно думает, что ему сейчас нужно хоть с кем-нибудь поговорить. И он охотно поговорит с таксистом, лишь бы не поддаваться безумию. Как бы это ни раздражало Гуннара.

Францу кажется, будто на подкорке его мозга выжжены все слова Шаула. Франц уже сотню раз проиграл в голове его монолог, и все-таки так и не смог понять - зачем? Зачем разрушать мир по совершенно безумным, бредовым причинам? В чем может быть смысл? Франц привык считать, что любое действие имеет строго определенную матрицу пользы, которая стоит за всей шелухой, которую мы называем обоснованием. Все разлагается до составляющих, как сложные химические вещества. И составляющие всегда оказываются очень простыми.

Мы работаем не для того чтобы работать, а чтобы получить деньги или реализацию собственных амбиций. Мы заводим детей не для того, чтобы завести детей, а чтобы преодолеть страх или получить самого надежного союзника. Все имеет смысл, все, что делается - делается по естественным причинам, от которых невозможно отмахнуться.

Все, что не необходимо - бессмысленно. Но зачем может быть необходимо разрушить мир?

Таксист трещит о погоде, незаметно переходя к собственным детям, а Франц думает - даже у него сейчас есть веская причина, чтобы говорить. Ему некуда выплеснуть все, что накопилось внутри, никто не слушает его. Он мог бы написать книгу, но слишком плохо владеет немецким и слишком много времени проводит на работе.

Но зачем уничтожать мир? Зачем кому-то может понадобиться война? В прошлом веке ядерная война не началась лишь потому, что не была нужна ни единому существу в мире.

Почему, Гуннар? Почему мы с тобой должны служить какому-то безумному духу?

Но Гуннар молчит и смотрит в окно, провожая взглядом ночной Берлин. Минут через пять таксист замолкает на полуслове, с секунду осоловело глядит перед собой, а потом сосредотачивается на вождении.

Да что ж ты за человек такой, Гуннар? И что теперь я буду за человек?

Впрочем, конечно, все это не может быть правдой. Какие глупости, какое разрушение мира. Франц вспоминает о Габриэлле, Кристании и Артеме, приятных и милых, думает, как они сейчас там. Что будут делать они? О чем они думают? Кажется, за пару часов, которые они вместе провели, Франц очень сильно привязался к ним. В конце концов, у него уже давным-давно не было ни друзей, ни даже близких приятелей. А здесь в считанные часы у него появились родственники. Малознакомые, но иррационально очень близкие.

Как бы он хотел подольше поговорить с ними после всего. Но Гуннар ни слова не сказав остальным, мысленно велел Францу поторапливаться. Франц едва успел обменяться телефонами с остальными.

Гуннар, Раду, Айслинн и Ливия вообще вели себя так, будто не знают друг друга. С тех пор, как Шаул закончил, они ни словом не обменялись. Наверное, так соучастники страшного преступления, начав новую жизнь, в которой неожиданно встретились друг с другом, делают вид, что они незнакомы. Франц же ни о каком преступлении даже не знал, но, хотя сын за отца не в ответе, точно так же за него расплачивается.

Как и Габриэлла, как и Кристания, как и Артем. И еще тот неразговорчивый мужчина, чьего имени Франц даже не запомнил. Но и с ним тоже Франц ощущает смутную, хоть и неприятную, близость.

Габриэлла показалась Францу очень милой. Она смешливая девочка, любящая если не приврать, то приукрасить все, что говорит, умная и хваткая, но витающая в облаках. С Кристанией сложнее, Франц и сейчас не может определить, какое ощущение она вызвала у него. С одной стороны в ней есть что-то жутковатое, противоестественное, и взгляд у нее самую малость стеклянный, странно сочетающийся с нежностью. Как у обдолбанной хиппи, так бы Артем сказал. С другой стороны, она невыразимо красива и знает химию. Будь они в чуть менее отчаянном положении, Франц, может быть, пригласил бы ее погулять. Хотя, скорее всего - нет. Не решился бы, хоть Кристания и была первой девушкой, которая понравилась ему за добрую сотню лет.

С Артемом общий язык, оказалось, найти легче легкого. Компанейский и добродушный, он сразу Францу понравился. Обмен многозначительно-непонимающими взглядами только усилил приязнь между ними. Франц и сейчас чувствует с Артемом тот странный вид связи, возникающий между растерянными людьми. Именно так когда-то Франц подружился с Эрихом, его бывшим соседом по комнате. Они ничего не понимали в устройстве университета, и все время терялись вместе.

Надо же, Эрих давным-давно состарился и умер, разочаровав родню завещанием, по которому все его деньги отходили психиатрической больнице. А Франц живет и сейчас, когда стареют уже внуки Эриха.

Медленно-медленно Франц приходит к одной очень простой мысли. Может быть, пожил и хватит уже? Может Францу надо смириться с тем, что и он умрет. Сбежав от смерти один раз и надолго, он трусит теперь. Сто двадцать девять лет, думает Франц. Он прожил уже сто двадцать девять лет. Это много, но даже не мировой рекорд среди обычных людей.

Вот бы еще лет хотя бы сто, а может быть двести. Франц вздыхает, смотрит на таксиста и почему-то тут же отводит взгляд, ему становится стыдно.

Они доезжают до Управления. Время уже позднее, в здании остаются только дежурные. Вводя бесконечные коды, Гуннар выглядит совершенно спокойным. Франц думает, что это не лучшее место для того, чтобы говорить. Но, может быть, Гуннар говорить и не собирается.

Белые, больничные коридоры, которые они минуют, Франц по-своему любит. Отчасти Управление куда больший дом для него, чем стерильная съемная квартира, где он только спит.

Ведь и Управления больше не будет. Нет, глупости, просто нельзя позволять себе поверить. Франц почти ненавидит Гуннара за то, что, пока он тонет в потоке собственного сознания, Гуннар не хочет ни слова ему сказать. Они поднимаются в лифте, в зеркале Франц видит их обоих. Они совершенно не похожи, но одинаково держатся - вымученно-прямо, сохраняя предельно безразличные выражения лиц.

В конце концов, сложно ничего не перенять друг у друга за столько лет. И Гуннар совершенно зря думает, что только Франц становится похожим на него, но никогда - наоборот. Ведь когда касаешься кого-то, нельзя сделать так, чтобы он не касался тебя.

В кабинете Гуннар останавливается перед своим безликим столом, некоторое время рассматривает город через окно, а потом вдруг разворачивается и сметает со стола все и разом. На пол летят письменные принадлежности, бумаги, телефон и настольная лампа. Гуннар сбрасывает со шкафа книги, они с грохотом падают вниз. Он швыряет на пол бутылки из бара: дорогущий алкоголь, каждая бутылка которого стоит столько же, сколько маленькая квартирка Франца. Сам Гуннар не издает ни звука, Франц слышит только звон разбивающегося стекла, когда очередной "Далмор" заканчивает свой короткий полет. Весь тщательно выстроенный порядок, который Гуннар наводил здесь годами, избавляясь от любых флуктуаций, вдруг превращается в хаос. Буквально за пару минут ничего здесь не остается от того, что Гуннар считает приятным и правильным.

Франц переступает с ноги на ногу, стоя в луже затейливого коктейля из виски, бурбона, вина и бренди. Ботинки он мочит так же, как дождевая вода и стоять в нем тоже очень противно.

По всему кабинету разносится дурманящий запах, от которого у Франца кружится голова. Гуннар не останавливается, пока все, что может оказаться на полу, не оказывается на полу. Заключительным аккордом Гуннар швыряет последнюю бутылку в окно, но окна в кабинете пуленепробиваемые, так что результат выглядит не таким внушительным, как попытка.

Гуннар замирает, затем стягивает перчатки, кладет их на пустой стол. Гуннар снова разворачивается к окну и оценивает взглядом подтеки виски на нем. Франц боится двинуться, ему не хочется напороться на стекло. Осколки хрустят под подошвами дорогих ботинок Гуннара, когда он возвращается за стол.

Гуннар садится, сцепляет руки в замок и смотрит на Франца. Франц вдруг чувствует себя ровно так же, как и обычно. Не выражающий ничего, кроме строгости Гуннар, неподвижный как статуя, будет отчитывать его за что-то, вот и все.

Если бы не осколки стекла, если бы не книги и записи, вымоченные в алкоголе, которые Гуннар прежде так берег, все могло бы казаться совершенно стандартным. Правильным, привычным.

Гуннар говорит:

- Ты поможешь мне, Франц.

И такого голоса Франц прежде у него никогда не слышал. Словно бы чуть звенящий, резкий, ударный. Скандинавский акцент Гуннара впервые становится совершенно очевидным. Он старается говорить так же спокойно, но ощущение такое, будто бы он пытается не зарычать. А Франц даже не понимает, злость это или отчаяние.

- Ты поможешь мне, Франц, - повторяет Гуннар. - Того, что умею я хватит, но то, что умеешь ты сделает все непоправимым.

И в голове, совершенно одновременно, Франц слышит голос Гуннара, точно такой же, едва не рычащий.

- Я смогу начать эту войну, Франц, но ты добавишь ей жара крови и ярости, сделаешь так, чтобы солдаты с красной пеленой перед глазами убивали друг друга. Я могу лишь приказать им убивать, но ты сделаешь так, чтобы им этого хотелось. Чтобы им больше ничего не хотелось. Пусть льют кровь, как воду. Я не хочу, чтобы они дрались, как зомби. Я хочу, чтобы они со всей страстью взялись за эту войну.

- Гуннар, но... - говорит Франц.

- Или умрешь, - говорит Гуннар. И Франц думает, что он угрожает ему, но потом Гуннар говорит неожиданно совершенно иным тоном.

- Ты нужен мне, Франц. Или мы оба будем мертвы. Другого пути у нас нет.

- Но он должен быть, - говорит Франц. - Всегда должны быть какие-нибудь иные варианты. Все эти люди, Гуннар, они ведь...

Гуннар смотрит на него очень спокойно, потом вдруг улыбается уголком губ, как будто Франц - неразумный ребенок, которому нужно объяснять очевидные вещи.

- Ты не совсем понимаешь, - говорит он. - Никто из этих людей не выбрал бы твою жизнь. А знай они, кто ты такой, ты стал бы для них врагом или игрушкой. Так устроены люди. Другой для них всегда либо опасность, либо развлечение, скандал. И если ты считаешь, что я буду жертвовать жизнью ради всех этих людей, ты ошибаешься.

Франц замечает, что Гуннар говорит вслух. Он, кажется, даже не опасается ничего в этот момент.

- Но мы ведь тоже люди.

- Нет, Франц, мы не люди. Ты никогда не задумывался, как появился Первый колдун? У него ведь Учителя не было. Слушай, Франц. Первый из нас был, когда люди только научились добывать огонь. Дикие звери бродили у их пещер, были голод и болезни. Им нужна была жертва, чтобы умилостивить духов. Они выбрали его, вырезали его сердце и молились, чтобы боги или духи взяли его. Но вместо этого они вложили в него силу. Первый из нас был их инструментом, убитый ими против его воли. У него не было имени, не было дома, не было племени - люди лишили его всего. Разумеется, после жертвы, которую он принес, сила его стала огромна, как и власть. Он стал первым шаманом, первым жрецом. Он был велик, но никогда не забывай, что в самом начале люди отвергли его, отобрав у него то, в чем содержится суть человеческая - его сердце, его жизнь. Мы не люди, мы отвергнуты людьми. Но мы сильнее и приспособленнее. Большинство из нас выживут даже в этом аду, а после всего нам не нужно будет больше скрываться.

Гуннар замолкает, Франц не говорит ни слова. Наверное, думает Франц, Гуннар пытается убедить себя, что это правильно. Нельзя ведь быть таким чудовищем, всегда нужно какое-нибудь оправдание. Все ищут что-то правильное в своих действиях, быть злым просто так - страшно. Наконец, Гуннар добавляет так же спокойно, как и всегда:

- Я не собираюсь умирать и тебе умереть не позволю.