Президент Всея Руси

Глава 25

Инспекция Саратовской крепости прошла без лишнего шума — стены крепки, гарнизон бдителен, склады полны. Никаких тревог, никаких неожиданностей. Почти скучно.

Ярослав отложил последний свиток, растянул уставшие плечи. В помещении, кроме Бранислава, оставался еще один человек — воевода Угомысл. Ему было около сорока пяти — возраст расцвета силы для воина, когда ярость молодости уже сменилась железной выдержкой. Но сейчас на его обычно непроницаемом, иссеченном шрамами лице застыла напряженная дума.

— Княже, — начал Угомыслов, его низкий, грудной голос звучал почти тревожно. — Дела идут ладно. Крепости строятся, черное золото течет, корабли скоро поплывут. И все же… душа не на месте.

Ярослав внимательно посмотрел на него, отложив карандаш. Он знал этого человека. Не труса, не паникера — одного из самых стойких своих воинов, вынесшего десятки сеч. Если Угомыслов беспокоился, на то была причина.

— Говори, воевода. Твои слова всегда вес имели.

Угомыслов обвел взглядом стены, будто пытался разглядеть сквозь них бескрайнюю степь на востоке.

— Всё это, — он мотнул головой в сторону окна, за которым возвышались стены форта, — для богатства, для силы. Я понимаю. Но я, княже, по ночам карту в голове кручу. Там, за Волгой, дальше, за Яиком… там копошатся орды. Не разрозненные племена, не шайки, а настоящая железная саранча. Идут они с востока, как прилив. Медленно, но неумолимо. Слыхал я от странников, от пленных степняков. И думаю я: а что будет, когда эта волна докатится до наших новых стен? Выстоят ли пушки против тучи стрел, что закроет солнце? Спасут ли корабли, если с суши придет Армагеддон?

В комнате повисла тяжелая тишина. Бранислав перестал перелистывать отчеты, слушая.

Ярослав медленно поднялся и подошел к окну. Его взгляд был устремлен куда-то далеко, за горизонт.

— Ты прав, Угомыслов. Не просто прав — ты зришь корень. Я тоже про них знаю. И не по слухам. — Он обернулся.

— Всё, что мы делаем здесь — крепости, флот, железная дорога — всё это для одного дня. Для того дня, когда на востоке взметнется пыль от миллионов копыт.

— Но как, князь? — в голосе старого воеводы звучала не паника, а жажда понимания. — Числом они задавят. Всегда задавливали.

— Нет, — резко сказал Ярослав. — Не задавят. Потому что мы не будем встречать их в чистом поле, как все до нас. Мы встретим их системой. — Он начал расхаживать по комнате, его слова падали, как удары молота кузнеца. — Каждая такая крепость это не просто стены. Это узел обороны: гарнизон, склады, ремонтные мастерские, источник еды и тепла. Наши корабли — не для красивых парадов. Они — чтобы по рекам, как по кровеносным сосудам, перебрасывать войска и припасы туда, где прорвут. Быстрее, чем их кони скачут. Наши пушки — чтобы дробить их плотные построения еще до первого выстрела из лука.

Он остановился перед Угомысловым, смотря ему прямо в глаза.

— А самое главное, старый волк… самое главное — не в железе. Оно лишь инструмент. Главное — в людях. Зачем нам с тобой завоевывать и грабить соседние княжества? Чтобы ослабиться перед главным врагом? Наша сила — в том, чтобы их интегрировать. Предложить им мир, торговлю, защиту под нашими знаменами. Каждое присоединенное без боя княжество, каждый степной род, принявший нашу власть за выгоду, а не из-под палки — это кирпич в нашей стене. К тому дню, о котором ты говоришь, у нас за спиной должен быть не раздробленный, грызущийся сам с собой конгломерат, а единый тыл. Государство. Которое орда не сможет разбить по частям, как это было всегда.

Угомыслов долго молчал, переваривая слова. Затем медленно кивнул, и в его суровых глазах мелькнуло понимание, а следом — облегчение.

— Значит… все эти разговоры с рязанцами, с новгородскими купцами, поселение степняков у нефтяных ям… это не просто политика. Это подготовка к большой войне. К войне на выживание.

— Именно так, — тихо подтвердил Ярослав. — Мы строим не ради богатства сегодня. Мы строим цитадель. Из камня, стали, корабельного леса, верности народов и черного золота. Чтобы когда придут те, с востока… они разбились бы о нее, как морская волна о скалу. И ты, Угомыслов поминаешь ради чего весь этот труд. Не забывай напоминать мне про это.

Старый воевода выпрямился, и в его осанке вновь появилась привычная твердость.

— Так и сделаю, княже.

Отряд двинулся вдоль Волги на запад, к Рязани. Остановились в небольшой крепости у Самарской луки — месте, где еще несколько лет назад хозяйничали степняки, а теперь стоял форпост нового порядка. Здесь, среди низких глинобитных домов и деревянных причалов, жили люди, чьи лица сочетали скуластость кочевников и бородатость русских поселенцев.

Отряд вышел из ворот Саратовской крепости на рассвете второго дня. Дорога на запад шла не вдоль самого волжского берега, а по старому степному шляху — чуть южнее, сокращая путь через пологие взгорья. Сразу за стенами кончилась зона влияния крепости — распаханные поля, вытоптанные выгоны, протоптанные дороги к пристани. Началась Степь.

Бескрайняя, как море, она встретила их тишиной и ветром. Ковыль, уже отцветший и посеревший, шуршал, цепляясь за ноги пеших и копыта коней, будто не желая отпускать. Воздух пах полынью, сухой землей и чем-то бесконечно далеким — пространством, которое не могло принадлежать никому. Иногда на горизонте показывались темные точки — то ли курганы древних ханов, то ли стойбища нынешних кочевников, быстро сворачивавшие юрты и уходившие прочь при виде сверкающей на солнце колонны.

Ярослав ехал в голове дружинной сотни, но мысли его были далеко от пейзажа. Он автоматически отмечал детали: где скот выбил траву, где видны следы недавнего большого костра, где ручей еще не пересох. Логистика, — это слово из прошлой жизни крутилось в голове. По этой земле должны были пойти не только войска, но и грузы: нефть с самарских промыслов, хлеб с северных районов. Дороги не было. Была лишь тропа, протоптанная копытами и колесами. Этого было катастрофически мало.

По извилистым берегам Волги, раскинулась странная картина. Здесь не было ни городов, ни крепостей — только одинокие фигуры у черных луж, склонившиеся над поверхностью воды, будто завороженные ее маслянистым блеском. Это были нефтяные сборщики, добывавшие из ее недр черное золото.

В тихих затонах, где вода застаивалась, образуя радужные разводы, они работали молча, лишь изредка перебрасываясь короткими фразами. Их кожаные сапоги вязли в черной жиже, оставляя следы, которые не смывали даже весенние паводки. Деревянные ковши с длинными ручками плавно скользили по поверхности, зачерпывая густую жидкость, переливавшуюся на солнце всеми оттенками — от янтарного до черного, как сама ночь.

Особенно много земляной смолы находили в глубоких оврагах, куда редко заглядывало солнце. Здесь из трещин в глинистой почве сочилась густая масса, напоминающая кровь земли. Сборщики работали здесь особенно осторожно — один неверный шаг, и можно было увязнуть в этом природном болоте навеки. Они протягивали друг другу руки, образуя живую цепь, и передавали наполненные ведра наверх, где их содержимое процеживали через грубый холст, отделяя драгоценную жидкость от песка и мусора.

Запах в этих местах стоял особенный — густой, тяжелый, проникающий в одежду и волосы. Он напоминал одновременно серу, горящую смолу и что-то древнее, первобытное, что шло из самых глубин земли. Местные жители давно привыкли к нему, но приезжие морщились, а лошади беспокойно переступали с ноги на ногу, широко раздувая ноздри.

Каждую седмицу перед рассветом у крепостных ворот Самары собиралось странное шествие. По пыльным степным дорогам, по лесным тропам, вдоль речных берегов тянулись вереницы людей с драгоценной ношей — берестяными туесами, дубовыми бочонками, бычьими бурдюками, наполненными черной маслянистой влагой. Степняки в выгоревших на солнце халатах, русские поселенцы в льняных рубахах — все они несли земляное масло, добытые в оврагах и ямах.

Торжище начиналось утром, когда княжеские приказчики в синих кафтанах выносили на площадь мерные сосуды и весы. Не было здесь привычного базарного гвалта — сделки вершились в почтительном молчании, нарушаемом лишь скрипом пергамента и звоном монет. Опытные оценщики с руками, навсегда почерневшими от нефти, проверяли товар древними способами: капали на раскаленную медную пластину, наблюдая за цветом дыма, растирали между пальцами, проверяя на тягучесть.

С Каменного яра? Четыре гривны за бочку — произносил старший приказчик, и степняк, чье лицо покрывали ритуальные шрамы былого воина, молча кивал. Затем нефть сливали в бочку.

В каменных складах за площадью, куда бочки перекатывали по дубовым настилам, царил полумрак и прохлада. К полудню, когда солнце начинало жечь немилосердно, торг затихал. Добытчики расходились по кабакам, где подавали особый хмельной мед разбавленный спиртом — чтобы перебить въевшийся запах нефти. А в складах уже начинали готовить караван: бочки грузили на плоскодонные струги.

Особенно удивительно было видеть среди сборщиков бывших степных воинов. Эти гордые люди, еще недавно считавшие ниже своего достоинства любой труд, кроме военного, теперь с удивительным усердием занимались черной работой. Их загорелые лица, привыкшие к ветрам Великой Степи, теперь внимательно изучали каждую бочку, а в разговорах звучали непонятные простому люду слова: очистка, перегонка, фракции.

Холодный рассвет только начал растекаться по степи, когда с дозорной башни крепости раздался резкий звук рога — три коротких, отрывистых сигнала, резанувших по утренней тишине. В ту же минуту в лагере княжеского отряда замерцали огни — воины, спавшие у потухших костров, вскакивали, хватая оружие.

Ярослав, уже одетый в доспех, вышел на стену. В предрассветном мареве степь шевелилась — словно сама земля пришла в движение. Но это были не тени и не мираж — сотни всадников, развернувшись лавой, неслись к крепости.

— Не знают, что мы здесь, — усмехнулся Бранислав, стоявший рядом. — Думают, гарнизон слабый.

Ярослав молча кивнул.

Пушки, спрятанные за частоколом, ждали своего часа. Когда степняки приблизились на расстояние выстрела, князь поднял руку — и крепость взорвалась огнем.

— Огонь!

Грохот разорвал утро. Чугунные ядра, вылетевшие из жерл, пролетели над степью, оставляя за собой дымные следы. Первый залп лег не совсем точно — одно ядро рикошетило от земли, подняв фонтан грязи, другое пролетело сквозь строй всадников, вырвав кровавую просеку.

Степняки, никогда не видевшие такого оружия, смешались. Кони вставали на дыбы, всадники кричали — но было уже поздно.

Степняки двинулись дальше.

Вторая очередь — картечь.

Свинцовый дождь хлестнул по атакующим. Те, кто еще секунду назад мчался вперед, теперь валились с коней, крича от боли. Строй рассыпался, превратившись в хаотичную толпу.

И тогда, словно из-под земли, с флангов выросли всадники — легкая степная конница, но уже не враги, а союзники Ярослава. Их тонкие сабли сверкали в первых лучах солнца, когда они врезались в растерянные ряды нападавших.

Это уже не было битвой — это был разгром.

Те, кто уцелел после пушечных залпов, теперь гибли под ударами бывших соплеменников. Некоторые пытались бежать — но куда? Степь, еще недавно бывшая их домом, теперь стала ловушкой.

К полудню все было кончено. Ярослав стоял среди пленных — молодых, испуганных, с глазами, полными ужаса перед невиданным оружием.

— Отпустим их — сказал князь. — Пусть расскажут своим, что видели.

Бранислав хмыкнул:

— Расскажут, ещё как расскажут!.

— Главное чтобы в штаны не наложили при рассказе — хохотнул молодой пушкарь.

А вдалеке, над степью, уже кружили вороны, чуявшие пир. А княжеские воины уже хоронили своих, всего трое.

Дым от костра, густой и душистый, медленно стелился между палатками, смешиваясь с ароматом жареного мяса и сушеных степных трав. Огонь потрескивал, выстреливая в ночное небо искрами, которые тут же гасли в прохладном воздухе. Ярослав сидел на складном походном стуле, вырезанном из березы, и тщательно протирал клинок своего меча промасленной тряпицей. Сталь, отполированная до зеркального блеска, отражала пламя, создавая причудливые блики на лице князя.

Из темноты материализовалась знакомая фигура — Збышек, старый воин, чье тело было испещрено шрамами, как карта былых сражений. В руках он держал две деревянные чарки, вырезанные из мореного дуба, и флягу с медовухой, которую ему прислали из самого Краснограда. Его лицо, изборожденное морщинами и боевыми отметинами, освещалось оранжевым отблеском пламени, делая его похожим на древнего духа войны.

Внезапно левая щека Ярослава дёрнулась острой болью — старый шрам, оставленный стрелой Гаяза много лет назад, напомнил о себе.

Тот день встал перед глазами с пугающей ясностью…

Збышек, да не бойся ты так, до свадьбы заживёт! — крикнул он тогда, улыбаясь сквозь боль, когда стрела пробила щёку, оставив на лице горячий кровавый след. Солдат с круглыми от ужаса глазами замер.

В этот момент сигнальщики затрубили тревогу — первому батальону приказывалось выдвинуть правый фланг вперёд. Обойти пытаются, — сообразил Ярослав, вытирая кровь рукавом. — Вот Гаяз, собака… Не дурак совсем. Несмотря на ярость боя, он не мог не восхититься тактикой предводителя половцев.

Когда Ярослав поднялся на башню, перед ним разверзлась адская картина — две людские массы сшиблись в смертельной схватке. Первый накат: батальоны держались, и волна атакующих отхлынула. Второй накат: всадники за спинами пехоты вновь погнали их на лес копий, словно почуяв слабину. Батальоны снова устояли. Третий накат — отчаянный, яростный — и снова отбит…

Ярослав моргнул, возвращаясь в настоящее. Перед ним стоял тот самый Збышек — теперь седой, с пустой глазницей, но всё такой же крепкий. В руках он держал все те же две дубовые чарки и флягу медовухи.

— Княже, позволь угостить старому солдату? — хрипло спросил он, указывая на шрам на щеке Ярослава.

Князь усмехнулся, отложив меч:

— Помнишь, как ты тогда чуть не поседел, когда мне стрелу в лицо всадили?

Збышек хрипло рассмеялся, наливая медовуху.

Збышек налил напиток по самую кромку, и чарки звонко стукнулись в ночной тишине.

— Почему отпустил пленных? — вдруг спросил ветеран, прищурив единственный глаз второй он потерял в той битве при осаде Рязани. Его голос звучал не только с любопытством, но и с легким укором.

— Раньше головы рубили за меньшее. Помнишь, как под Рязанью мы вырезали целый взвод за набег на обоз?

Ярослав задумчиво покрутил чарку в руках, наблюдая, как огонь играет в золотистой жидкости.

— Потому что Гаяз когда-то тоже был пленным — тихо ответил он, отводя взгляд в сторону, где в темноте мерцали огни лагеря. — А теперь его люди караулят наши нефтяные караваны, его воины держат оборону на границах, а его совет ценнее десятка мечей. Убить — просто. Заставить работать на себя гораздо труднее. Но и прибыльнее.

Збышек хмыкнул, потягивая медовуху. Его единственный глаз сверкнул в свете костра.

— Ты все больше на купца походишь, а не на воина. Помню времена, когда ты шел в бой, а теперь сидишь и считаешь барыши, как какой-нибудь новгородский делец.

Ярослав отпил из чарки, затем медленно повернул голову в сторону степей, где скрылись уцелевшие нападавшие.

— Война — это торговля иная, — произнёс он, и в голосе его зазвучали нотки холодного расчёта. — Сегодня мы им жизнь подарили. Завтра они привезут нефть вместо того, чтобы красть её. Послезавтра их дети будут служить в нашей дружине. Вот она, настоящая выгода.

Старый солдат задумался, его взгляд устремился в пламя, словно он пытался разглядеть в нем будущее, о котором говорил князь. Потом он вдруг рассмеялся — резко, по-собачьи, как делал это всегда, когда что-то его забавляло.

— Черт бы побрал твою хитрость — проворчал он, но в его голосе не было злости, только уважение. — Ладно. За новых нефтяников, значит! И за то, чтобы они не вздумали нас обмануть.

Чарки снова стукнулись, на этот раз громче, и оба мужчины осушили их до дна. Над степью поднималась луна — холодная, равнодушная к человеческим расчетам и амбициям. Ее свет серебрил верхушки шатров и доспехи часовых, стоящих на краю лагеря.

Ярослав откинулся назад, положив руки за голову, и уставился в звездное небо.

— Через месяц первый караван нефти пойдет в Рязань — задумчиво произнес он. — Через год у нас будет флот, который сможет дойти до самого Хорезма. А через пять лет…

Он не договорил, но Збышек понял. И впервые за долгое время старый воин почувствовал, что будущее, о котором говорит князь, может быть куда интереснее, чем славные битвы прошлого.