Президент Всея Руси

Глава 18

Темнело. Лес стоял черной стеной, ветви хлестали по лицам, корни цеплялись за ноги. Остатки отряда Ярослава пробирались сквозь чащу, торопливо, безмолвно, прислушиваясь к каждому шороху.

Двое воинов несли носилки, сколоченные наспех из жердей и плащей. На них лежал Ярослав бледный, в липком от пота холоде, с перевязанной грудью и окровавленными бинтами на спине. Рана от копья была очень тяжелой.

Между жизнью и смертью. Он метался в горячечном бреду.

— Щиты… сомкнуть… Мстислав, держись! — хрипел он, сжимая кулаки, будто вновь пытаясь встать в строй.

Потом вдруг затихал, и тогда казалось, что дыхание вот-вот прервётся. Но через несколько минут снова начинал бормотать:

— Орудия… зарядить… Где Радогор?..

Его губы потрескались от жара, глаза запали, но в редкие моменты ясности он ненадолго приходил в себя.

— Рязань… далеко? — прошептал он, хватая за руку одного из воинов.

— Близко, командир. Держись.

Но он уже не слышал. Сознание вновь уплывало, унося его в кошмары боя крики, кровь, падающий Мстислав.

Лес редел. Где-то впереди, сквозь деревья, уже мерцали огни — то ли деревни, то ли дозоры рязанских сторожей.

— Жив ещё? — хрипло спросил один из носильщиков.

— Дышит. Но еле еле.

Они шли дальше. Тяжело, медленно, но вперёд.

А Ярослав в забытьи снова видел поле боя. И брата, звавшего его за собой. Его сознание было похоже на разбитое зеркало. В осколках мелькали обрывочные картинки: степные кони, летящие стрелы, падающее знамя… и лицо брата. Не Мстислава. Другого. Старшего. Того, что остался там, в дыму и криках, когда маленький Ярослав бежал, спотыкаясь, с поля первой в его жизни сечи в Изроге.

— Брат… прости… — вырвалось стоном уже другим, более древним, горловым звуком. Голосом ребенка, зарывшегося в плащ убитого брата.

И в этот миг что-то щелкнуло.

Будто слой за слоем, как шелуху, начало сдирать с его внутреннего «я». Горячечный туман ненадолго рассеялся, открыв саму суть.

И Андрей, заточённый где-то в глубинах этого израненного тела, вздрогнул. Он не «вспомнил», а увидел.

Не свои воспоминания из будущего. А чужие из глубокого прошлого. Чужой ужас мальчишки, потерявшего всё. Ту самую первородную рану, которая сформировала душу воина Ярослава. Ради которой он так цеплялся за нового брата, Мстислава… и вновь не уберёг.

— Нет, — прошептали его губы, и в шёпоте было отчаяние уже не воина, а человека из другого мира. — Это не моё… Я не должен это чувствовать!

Но было поздно. Барьер, который он так тщательно выстраивал, считая себя единственным хозяином разума, треснул под тяжестью потери, боли и лихорадки. Душа Ярослава, подавленная, оттеснённая знанием «пришельца», теперь, в момент краха, вырвалась на поверхность. Дикое, яростное, пропитанное болью утраты и запахом крови.

— Мой брат… Моя вина… Моя земля… — гудело в нем на уровне инстинкта. Это был голос самой этой эпохи, голос рода и крови.

Андрей отчаянно пытался отгородиться, найти в себе холодные формулы, логику, знания, что угодно, лишь бы не тонуть в этой первобытной пучине чужого горя.

— Стерилизовать рану… нужен антибиотик… это всего лишь психосоматика… — лихорадочно бормотал он «про себя», но слова теряли смысл, растворяясь в более мощном потоке.

— КРОВНАЯ МЕСТЬ! — рванулось из его груди хриплым криком, заставив носильщиков вздрогнуть.

Это было что-то древнее архаичное, в этом мире словосочетание, означавшее и «месть», и «суд», и «священный долг крови». Такого понятия не знал Андрей, точнее слова знал, но не чувствовал что это такое. И вот эти слова выкрикнула душа Ярослава. В этот момент произошло столкновение двух сущностей. Две парадигмы, два способа существования в мире бились в одном теле, как две атомарные частицы в термоядерной реакции.

Рационалист Андрей видел отряд, как тактическую единицу, потери, как статистику, он циник и прагматик.

Вятич Ярослав чувствовал род своих побратимов, павших как братьев, позор из-за бегства с поля боя, он чувствовал зов крови, которая зовёт к ответу.

Носильщики переглянулись. Бред командира становился странным и пугающим.

— Воды… — простонал Ярослав-Андрей, и это была мольба о спасении от самого себя. — Голова… раскалывается…

Внутри действительно раскалывалось. Он видел одновременно и падающий с неба вертолёт, и падающего с коня брата. И он понимал, что оба этих видения это его жизнь.

— Я… не один, — осознание, леденящее и ошеломляющее, пронеслось сквозь жар. — Здесь… мы… всегда были оба.

Это было знание, пришедшее из самой глубины бытия. Он не вселился в пустой сосуд, а пришёл в душу, уже опалённую войной и потерей. И все это время, его «гениальные» идеи, его «современный» подход — всё это пропускалось через призму этой древней, травмированной, но невероятно сильной воли. Ярослав не был пассивным наблюдателем. Его душа была фундаментом. Грубым, жестоким, но несгибаемым. Тем, что давало силы держать меч, когда знания Андрея говорили «это бессмысленно».

И сейчас, потеряв Мстислава, этот фундамент дал трещину, обнажив свою изначальную суть.

Ярослав затих на носилках. Его дыхание стало чуть ровнее, но не спокойнее. Какое-то новое, страшное понимание застыло в его запавших глазах, которые он на миг открыл. Он смотрел сквозь ветви в чёрное небо.

— Ладно, — прошептал он беззвучно. Губами двигал Андрей, но решимость в этом шёпоте была на сто процентов Ярослава. — Раз уж мы здесь вместе… значит, эту боль тоже делим пополам. Твою и мою. Нашу.

Он снова погрузился в забытье. Но теперь бред был иным. Не хаотичным, а словно бы диалогом. Иногда он бормотал расчёты, математические и физические формулы, перечислял таблицу Менделеева. Иногда просто пел обрывки старой погребальной песни, которой Ярослава учила в детстве тетка Серафима.

Двое воинов, несших носилки, больше не слышали в этом безумия. Они понимали сейчас их Командир бился с демонами, и они чувствовали, что он не сдаётся.

— Держись, Ярый, — хрипло сказал один из них, не зная, к кому именно обращается. — Скоро выйдем.

А в темноте леса, казалось, затих даже ветер, прислушиваясь к тихому бормотанию одной души, которая наконец-то признала в себе другую. И в этом признании родилось что-то новое

Два дня они шли сквозь чащобу, продираясь сквозь бурелом и болотистые низины. Кони пали еще в первый день их пришлось бросить, оставив только самое необходимое, оружие, да носилки с Ярославом.

Сенька Шустрый, еще недавно щуплый мальчик с вечно насмешливыми глазами, теперь шагал впереди, выбирая путь. Лицо его почернело от усталости, но взгляд был твердым. Он больше не был мальчишкой поскольку смерть Миролюба и гибель Мстислава оставили в нем только холодную решимость.

Решимость эта родилась там, в аду у озера Сомша, в тот миг, когда он увидел, как падает Ярослав.

Всё рухнуло разом. Их линию прорвали, княжеская дружина побежала, а со стороны леса, как саранча, высыпали эти чертовы булгары на своих низкорослых конях. Сенька, прижавшийся со своими разведчиками к опушке, выполнял последний приказ Миролюба: «Прикрыть отход, если что…» И вот это «что» наступило.

И тут он увидел его. Ярослав, один, в кольце врагов. Меч его рубил ещё, но было видно это конец. Сенька замер в этот миг оцепенев до глубины души. Приказ был ясен отходить к лесу. Спасать тех, кого можно. Но как бросить своего командира?

В голове пронеслось лицо Миролюба, суровое: «Иногда приказ это одно, а дело другое, молокосос. Голову включай».

— За мной! — крикнул Сенька, и голос его не дрогнул, хотя внутри всё сжалось в ледяной ком. — Только вытащить и в чащу! Не ввязываемся!

Десять человек, самых отчаянных, рванули за ним. Не в атаку, а в отчаянный рывок на спасение. Они врезались в бок булгарам, дикой, яростной кучей, сея мгновенную панику. Сенька не помнил, как рубил. Помнил только спину Ярослава, пронзённую древком копья, и как тот осел на колени.

— Командир!

Он накрыл Ярослава своим щитом, приняв удар сабли, от которого онемела вся рука. Рядом рухнул, сражённый стрелой, Гремислав из их же пятерки. Крик, хрип, кровь на лице.

— Тащи его! Живо!

Двоих уже не было. Остальные, действуя как единый механизм, подхватили бесчувственное тело. Сенька, отбиваясь, пятился за ними, кричал хрипло, не своим голосом, указывая направление: «К ручью! По руслу!»

Они нырнули в чащу, как раненые звери в нору. Последнее, что видел Сенька, обернувшись, это как булгарский всадник топчет тело его павшего друга Гремислава. И в тот же миг он понял, Миролюба нет, старшие дружинники полегли или бегут. Значит, теперь он здесь отдаёт приказы. Тот, кто вытащил командира.

— В лес! Глубже! Следы путать! — его команды вылетали сами, продиктованные не разумом, а инстинктом, выкованным за месяцы тренировок.

— Ты, сюда! Ты, замыкай! Носилки! Сделать носилки из чего угодно!

Он больше не был щенком. В тот момент, под градом стрел, с тяжестью ответственности на плечах, Сенька Шустрый стал тем, кому поверили уцелевшие. Тем, кто повёл их из ада.

— Привал. На полчаса, — хрипло скомандовал он уже здесь и сейчас, в глухом лесу, и люди рухнули на землю, едва держась на ногах.

Ярослав бредил. Иногда он приходил в себя, хватая Сеньку за руку:

— Где… Миролюб?

— В раю, командир, — отвечал парень, сжимая зубы.

Ярослав закрывал глаза, и снова погружался в забытье.

Они шли. Потому что по пятам за ними шагала смерть.

На пятый день лес расступился, открыв взорам уцелевших родные стены Рязани.

Они вышли строем как боеспособный отряд. Несколько десятков воинов под командованием посеревшего от усталости, но не сломленного Сеньки бережно несли на носилках своего командира.

У городских ворот их встретили возгласами:

— Люди воеводы Ярослава идут!

Среди встречавших первым бросился вперед Житодуб, молодой лекарь, ученик самого Ярослава.

— Дайте дорогу! Я знаю, как ему помочь!

Его руки, ловкие и уверенные, сразу принялись осматривать раны. Он приказал принести чистые полотна, кипяченую воду и какие-то странные снадобья, приготовленные заранее, по рецептам, переданным Ярославом.

— Выживет, — сквозь зубы процедил Житодуб, — я не позволю ему умереть, у него еще много не законченных дел.

А тем временем к городу подходили другие — жалкие остатки разгромленного войска. Безоружные, опустошенные, многие были раненые. Они резко контрастировали с боевым строем Красногородцев.

Только воины Ярослава — эти несколько десятков изможденных, но не сломленных бойцов вернулись с честью. С оружием. С боевым порядком. Со своим командиром.

И в их глазах читалось одно, это не поражение в войне. Скоро будет начало новой битвы, потому что пока жив Ярослав…Пока стоят эти воины…Ничего не окончено.

Прошла неделя.

Дождь.

Все семь дней, беспросветный, ледяной дождь, превративший дороги в грязевые реки, а поля в болота. Казалось, сама земля не хочет отпускать мертвецов, размывая для них неглубокие могилы.

Ратибор пришел бросив все.

С подкреплением из Краснограда, тремя сотнями воинов, еле живых после бешеной тряски по той самой железной дороге, которую Ярослав когда-то так назвал, не зря они вкалывали на строительстве этой конки.

— Ярослав жив? — спросил Ратибор, и в голосе его была отчаянная надежда он не хотел верить в худшее.

Ответом было молчание.

Житодуб, молодой лекарь с глазами старика, лишь пожал плечами:

— Дышит. Иногда приходит в себя. Потом снова…

Им везло, поскольку князь Всеволод действительно застрял.

Его войско тонуло в грязи, степняки роптали, кони гибли. Но это не имело значения.

— Они все равно придут, — шептались в городе. — Дождь кончится и они придут.

Их было слишком много. Даже с подкреплением Ратибора. Даже если Ярослав встанет.

Сенька Шустрый, теперь командовавший остатками отряда, смотрел на новые лица, такие же потерянные, как и их собственные.

— Готовьтесь, — говорил он, но в голосе не было веры.

Готовиться нужно было не к победе, а к последнему бою.

Дождь стучал по крышам. Как будто отсчитывал последние часы. Как будто Рязань уже была мертва — просто еще не легла в землю. И даже "железная" дорога, последнее чудо Ярослава казалась теперь просто бревнами, которые сгниют в этой грязи, как и все остальное.

Ярослав открыл глаза.

Потолок, а на нем деревянные балки. Запах трав и крови в помещении, полумрак. Он был жив.

И в этом была вся жестокость судьбы.

Житодуб, заметив движение, наклонился:

— Учитель…

Но Ярослав не ответил. Он лежал, уставившись в потолок, словно надеялся, что он обрушится и похоронит его под обломками.

Первое за долгое время поражение. Не тактический отход, а полный разгром.

— Сколько? — спросил он, и голос его был пустым.

Житодуб понял без уточнений:

— Из наших… меньше трети. Остальные… не вернулись.

Мстислав. Миролюб. Радогор.

Имена всплывали в памяти, и как ножи полоснули его душу.

Он знал, что так бывает. Читал в книгах, смотрел в фильмах, войны не выигрываются без потерь.

Но сейчас ему было абсолютно не легче от этого знания. Это было чувством, все выжигающим чувством вины.

Он подвел их, он виноват. Слишком уверенный в своем преимуществе над хроноаборигенами. В том, что историю можно переписать без крови.

А теперь…

За окном слышался стук топоров это готовились укрепления. Шаги и зычный голос, это Ратибор раздавал приказы. Не громкие переговоры так Сенька получал доклады от разведки, теперь командующий тем, что осталось от их отряда.

Все ждали, что он поднимется. Скажет что-то. Найдет выход, как всегда.

Но Ярослав молчал, потому что впервые за все время не знал, что сказать.

Он проиграл.

И люди умерли за его ошибку.

Житодуб хотел что-то сказать, но Ярослав медленно закрыл глаза.

Ему не нужны были утешения.

Он должен был это вынести.

Запомнить.

И если когда-нибудь снова сможет встать — то уже не ошибаться.

Но пока…

Он просто лежал.

И слушал, как за окном дождь стихает, а значит, скоро снова начнется битва.

Тихо скрипнула дверь.

Ярослав не повернул голову, думал это Житодуб с очередным отваром или Ратибор с докладом, который ему сейчас невыносимо слушать.

Но в комнату ворвался теплый запах — куриный бульон, чеснок, та самая домашняя еда, которой не было в его жизни наверное уже целую вечность с этой походной жизнью.

— Нашла тебя, дурака, — тихий, дрожащий голос.

Он резко открыл глаза.

Марфа.

В грязной дорожной одежде, с потрескавшимися губами, с котелком в руках — и с глазами, в которых не было ни капли упрека.

— Ты… как…

— С Ратибором приехала. Тайком. Потому что знала — если не я, то кто же тебя на ноги поставит?

Она поставила котелок, села на край постели и крепко обхватила его голову руками, прижав к своему плечу.

И вот тогда, он сломался.

Задрожал, вцепился в ее платье, зарылся лицом в знакомый запах — лука, дыма и тех духов, что он когда-то изобрел для нее.

— Всех… всех погубил…

— Молчи, — она резко прижала его еще крепче. — Молчи. Пей бульон. Потом злись. Потом вой. Но сначала просто живи.

И он пил.

Горячий, наваристый, живой.

А Марфа гладила его по волосам и шептала — не пустые утешения, а злые, яростные слова:

— Они еще пожалеют. Очень пожалеют. Но сначала встань мой милый.

За окном дождь кончался.

А значит, скоро снова битва.