Прелюдии и фантазии

***

В среду жена послала Насреддина на рынок — купить сыра и зелени. По своему обыкновению, ходжа разговорился с зеленщиком о «Духовных двустишиях» Руми и так увлёкся, что позабыл, какого сыра нужно купить — исфаханского или савского. Долго он стоял у прилавка, пытаясь припомнить хотя бы некоторые соображения супруги о сортах и способах изготовления сыра, затем привести их в соответствие с «Положениями о посылке и выводе» Аверроэса, и таким образом решить задачу о выборе того или иного сорта, но так и не преуспел в этом благородном занятии, а потому махнул рукой, купил наугад головку савского, да и отправился восвояси, уповая на благоволение свыше.

Однако по возвращении выяснилось, что ходжа, как назло, ошибся, и сыр ему был заказан исфаханский, а вовсе не савский.

— Ты ведь не думаешь, что я мог позабыть твои наставления, — попытался оправдаться Насреддин. — Разумеется, я купил исфаханского, но по пути мне встретился ангел, который сообщил, что Всевышнему угодно испытать твою мудрость. Этот ангел превратил исфаханский сыр в савский и велел немедленно возвращаться домой, в то время как он будет незримо следовать за мной, чтобы убедится, что у меня, святого человека, достойная и верная жена, которая не станет Сотрясать Воздух Попусту.

— Что значит Сотрясать Воздух Попусту? — спросила жена.

— Сотрясать Воздух Попусту означает: всуе поминать имена предков, имена ангельских чинов и пресветлое Имя Господне, издавать неподобающие звуки, размахивать руками, использовать не по назначению предметы кухонной утвари, а также иными способами пытаться досадить супругу, который был уготован тебе Провидением.

— Всё ясно, — сказала жена и всучила Насреддину котомку. — Передай ангелу, что я выдержала испытание. Также можешь передать ему, что продукт, в который он превратил головку отменного исфаханского сыра, годится в пищу незаконнорожденному отпрыску хромого верблюда после соития с самкой шакала, а не святому человеку, достойному внимания ангелов и Самого. Так что пусть превратит этот шедевр сыроварения в потребный исфаханский сыр. Иначе я начну Сотрясать Воздух Попусту, и пусть тогда Мироздание пеняет на себя.

***

Если верить учебникам, немцы войну проиграли, но если верить Насреддину, нет никаких немцев и, конечно, не было никакой войны. Если бы немцы взаправду существовали, — говорит ходжа, — за долгую свою жизнь я хоть одного бы да встретил. Но как же Шопенгауэр? — возражают ему. Ха, Шопенгауэр! — посмеивается Насреддин, давая понять, что в книжках, сами понимаете, написать можно всё, что угодно. А как же Гёте, Бах?

Чушь всё это.

Враки. Не было никакого Баха.

Кто же Фауста написал? Да кто угодно. Велика сложность — Фауста написать.

Ну хорошо, — теряют терпение оппоненты, — а как же хромой мясник Карл — тот, что за пустырём живёт?

Это Карл-то немец? Не смешите мои ботинки, не может он быть немцем.

Это почему?

Да потому, — говорит Насреддин, — что я его на базаре каждый божий день встречаю, а немцев, как уже было сказано, за всю жизнь ни одного не видал.

***

Однажды ходжа Насреддин обнаружил дыру в кармане халата. Продев в дыру палец, он внезапно почувствовал, что кончик пальца касается какой-то удивительно приятной на ощупь поверхности — гладкой, мягкой и тёплой. «Что бы это могло быть?» — задумался Нассреддин. Не найдя ответа, он призвал на помощь жену, попросил её сунуть палец в дырку и сказать, что она чувствует. Жена сделала, как её просили, сперва засмеялась, после заплакала.

«Почему ты смеялась?» — спросил её Насреддин. «Спроси сперва, почему я плакала», — попросила жена. «Почему ты плакала?» — спросил озадаченный Насреддин. «Потому что, несмотря ни на что, карманы у тебя дырявые».

***

Однажды Аллах, благословенны дела Его, решил испытать Насреддина и явился к нему на порог в виде увечного нищего, выпрашивающего подаяние. Едва увидев Его, Насреддин закричал: «Убирайся, дармоед! Пошёл! Пошёл прочь!», а когда соседи, потрясённые внезапной чёрствостью, попытались пристыдить его, Насреддин ответил:

«Этот нищий — отъявленный плут и обманщик! У него в кармане — Мироздание, а он делает вид, будто нуждается в подаянии».

***

Когда ишак Насреддина издох от старости, ходжа положил его на тележку, а сам — впрягся и повёз тело на кладбище. В воротах ему заступил дорогу кладбищенский сторож: «Вы ли это, дорогой ходжа?» «Неужели я так изменился?» — спросил Насреддин. «Пожалуй, что нет, — с усмешкой ответил сторож. — Кто ещё сумел бы с таким изяществом прокатить ишачий труп по нашим улицам? Да только напрасно вы себя утруждали!

Поворачивайте обратно!» «Этот ишак служил мне верой и правдой пятнадцать лет, и заслуживает похорон по высшему разряду!» — заявил Насреддин. «При всём уважении к вам и вашему ишаку, — осторожно ответил сторож, — здесь — кладбище для правоверных. Кому, как не вам, святому человеку, знать, что здешняя земля — особая, и хоронить животных в ней строго-настрого воспрещается!» «Верно, — не моргнув глазом, ответил ходжа.

— Но лишь в том случае, когда речь идёт об обычных животных, я же привёз сюда святого ишака! Он четырежды совершил паломничество в Мекку, а по законам шариата четвёртый хадж очищает не только человека, но и всякую тварь земную». «Правда? — удивился сторож, — Кажется, я не встречал в Писании ни малейшего упоминания об этом». «Разумеется, об этом нигде не написано, олух! Мне сообщил об этом Светоч Наших Сердец собственной персоной! Открывай немедленно!» Сторож задумался, поскрёб подбородок, позвенел ключами и наконец сказал:

«Что ж… с одной стороны, я не посмею подвергнуть сомнению слова мудрого человека, а с другой… желательно удостовериться. Если Возлюбленный явился вам однажды, чтобы научить о Святых Животных, Он обязательно явится вновь… или — на худой конец — пришлёт ангела. чтобы мы осознанно соблюдали закон, который Он возвестил. Так что я, пожалуй, подожду знамения, которое растолкует нам, как поступать, а до тех пор не сдвинусь с места, вы уж простите.»

Как только он это произнёс, мёртвый ишак подн ялся со своего деревянного ложа, и проговорил, указывая в сторону Насреддина: «Этот человек — врёт!». Сторож упал на колени. «Отворяй!» — как ни в чём не бывало приказал Насреддин и принялся снова впрягаться, чтобы закатить тележку внутрь.

На обратном пути сторож остановил его в воротах и сказал: «После того, что произошло, не смею больше подвергать вас расспросам, и всё же одно обстоятельство не даёт мне покоя. Почему он назвал вас лжецом?» Насреддин вздохнул и ответил:

«Несмотря на то, что этот ишак пятнадцать лет служил мне, святому человеку, верой и правдой, несмотря на то, что он участвовал в радениях и молитвах, несмотря на то, что он четырежды совершил хадж и был отмечен Могучей Дланью, он был и остался ишаком. И когда Волей Всевышнего на одно-единственное мгновение он обрёл дар речи, то использовал его так, как мог использовать его лишь представитель племени парнокопытных».

***

Рассказывают, что ходжа Насреддин держит в чулане Страшное Вервие, доставшееся ему в наследство от далёкого предка по отцовской линии, ассасина. Каждый четверг ходжа собирает домочадцев за обеденным столом, извлекает из старинной шкатулки ветхое Вервие, кладёт на стол и приказывает жене и детям бояться. По истечении часа страх проходит, Насреддин запирает Вервие в шкатулку и уносит в чулан — до следующего четверга.

***

Когда у ходжи Насреддина родился мальчик, муфтий предложил назвать его Моhаммадом — в честь Святого Пророка, будь благословен Он в веках, но Насреддин решил: «Мы назовём сына Фредерик». «Почему Фредерик?» — удивился муфтий. «Легче легкого стать пророком в своём отечестве, когда тебя зовут МоЬаммад, но Пророк завещал нам избегать лёгких путей!» Муфтий не стал спорить, а по прошествии трёх десятилетий наведался к Насреддину, чтобы узнать о судьбе обладателя странного имени: «Ну что, стал твой сын Пророком, Насреддин?» «Нет». «Наверное, он стал муфтием?» «Нет, не стал он и муфтием». «Я же говорил: назови сына Моhаммадом, и всё само собой образуется! Ну кем, по-твоему, можно стать, обладая таким дурацким именем?» Насреддин ответил: «Пианистом». «Кем?» Насреддин вздохнул и принялся терпеливо объяснять: «Пианист — это человек, который нажимает пальцами белые и чёрные дощечки, которые в определённом порядке расположены на поверхности деревянного ящичка». «Аллах Всемогущий!» — воскликнул потрясённый муфтий. «Ящичек — лакированный и очень красивый, — чуть не плача, добавил Насреддин. — Кроме того, оттуда льётся музыка». «Ну, музыка хоть приличная?» — сочувственно спросил муфтий, и Насреддин признался: «Музыка — отвратительная. Зато платят хорошо, и работа — непыльная».

***

Однажды за обедом Насреддин подавился сочным куском баранины. Чувствуя, что задыхается, ходжа мысленно попросил Аллаха об избавлении, пообещав взамен навсегда отказаться от вкушения жирной пищи. Застрявший кусок мяса немедленно вышел на поверхность, позволив ему, наконец, отдышаться. Прийдя в себя, он принялся во всю глотку хулить Господа. «Что ты такое говоришь?» — ужаснулась жена. «Опять мошенничает, — пожаловался ходжа, — нет чтобы просто сказать: «Насреддин, не ешь жирного!» Вместо этого Прохвост ставит мне в укор, что лишь под угрозой смерти я готов поступиться гастрономическими удовольствиями». «Да ведь это истинная правда!» — тихонько пробормотала жена, опуская глаза. Насреддин ответил шёпотом: «Тссс. Кроме нас с тобой, об этом никто не знает».

***

За ужином Насреддину почудилось, что напротив него на стуле сидит его покойная тёща и уписывает за обе щёки плов, что приготовила ему жена. «Матушка! Что с вами! — закричал он. — Исхудали-то как!.. Неужто на Том Свете плохо кормят?» «Кормят, но не тех, кто голоден, — призналась тёща. — А по совокупности заслуг». «Это как?» — удивился Насреддин. «Тёща Великого Имама Ахмада ест три раза в день, мать Пророка Моhаммада — пять, а мне лишь один раз в день дают чечевичную похлёбку». «Что же делать, как поправить положение?» «Больше святости, дорогой Насреддин — на тебя одного надежда!» «Буду стараться», — пообещал ходжа, а про себя подумал: «А может быть, дело в том, что при жизни эта женщина ела как не в себя?..» «Прекрати, Насреддин!» — закричала покойная тёща. «В чём дело матушка?» «Такие мысли не способствуют пробуждению святости!» «Зато соответствуют реальному положению дел.» — мстительно подумал Насреддин, и тут же получил плюху. «Как в старые добрые времена.» — подумалось ему, а следующая мысль снова вышла несвяторечивая: «Кажется, нам не повредил бы обряд экзорцизма».

***

Услышав много доброго и удивительного о Насреддине, явился к нему некто по имени Авхад ад-дин Кирмани — для дружеской беседы и совместных благочестивых размышлений. После церемонного приветствия, вручения рекомендательных писем и чаепития, спросил: «Что вам известно, достопочтенный, о Величайшем Элементе, который хранится в сокровеннейших тайниках Всеславного?». Ходжа удивился и ответил, что Аллах, да пребудет Слава его в веках, не пожелал поделиться с ним, Насреддином, сведениями о чудесном Элементе. «Но как же! — вскричал гость, — ведь о том пишет мудрейший Ибн Массара!» Насреддин пожал плечами. «Но ведь и ал-'Кушайри твердит об Элементе в трактате "О Матери городов и небесной географии"!» Насреддин задумался, пошевелил губами, перебирая в памяти названия прочитанных книг и сознался, что сей труд ему неизвестен. Авхад ад-дин Кирмани в отчаянии прошептал: «Но ведь и ал-Мухасиби…» Тут Насреддин подскочил на месте, словно его пчела ужалила, и попросил учёного гостя посидеть в одиночестве минуту-другую. Авхад ад-дин Кирмани, донельзя разочарованный визитом, собрался уже восвояси, но в последний момент был остановлен ходжой — уже на пороге:

«Кажется, я нашёл то, о чём вы тут говорили. Не угодно ли взглянуть?» Гость вытаращил глаза: «Аллах Милосердный, да ведь это!..». «Да, — отозвался Насреддин, — оно самое. Правда Всеблагой не называл его Величайшим Элементом и не поминал имён мудрейших. Если мне не изменяет память, речь шла о том, чтобы «засунуть куда подальше эту штуковину, чтоб дети из неё свистулек не понаделали». Впрочем, я сразу догадался, что это шутка. Сами видите, свистулек из этой «штуковины» не понаделаешь, зато, насколько удалось выяснить моей супруге, она вполне годится для того, чтобы взбивать сливки и раскатывать тесто».

***

Однажды ходжа Насреддин отправился на базар и долго ходил взад и вперёд вдоль прилавков — прицениваясь, но ничего не покупая. Рыночный стражник некоторое время наблюдал издали, в конце концов обратился к нему с назиданием: «Уважаемый, я вижу, денег у вас нет, вы лишь напрасно теребите торговый люд. Подай вам это и то, поменяй фасон и размер, взвесь и порежь, а выгоды купцу — ни на грош. Если бы я не знал, что вы — ходжа Насреддин, подумал бы, что на рынке завёлся воришка: ждёт, пока купец отвернётся, чтобы запустить руку в чужую мошну». В ответ на это ходжа вытащил из кармана кошель, полный золотых и серебрянных монет, и молча подал его стражнику. Тот принялся извиняться. Насреддин жестом остановил его, показывая, что не в обиде, и сказал:

«Обычно я покупаю здесь на сумму столь незначительную, что выбирать товар долго не приходится. Но сегодня меня пригласил для беседы наш правитель Тимур, и, провожая до ворот, дал этот кошелёк. Он сказал: «Милый ходжа, я хочу, чтобы ты пошёл на базар и купил что-нибудь такое, что способно доставить тебе маленькое человеческое удовольствие». Вот уже четвёртый час я брожу здесь и выяснил за это время, что маленькое человеческое удовольствие можно получить лишь бесплатно — выбирая и прицениваясь, но заплатив деньги, немедленно его теряешь».

***

Когда Насреддина упрятали в психушку, врач принялся осторожно расспрашивать его, пытаясь выяснить причину помрачения рассудка: «Вы знаете, почему здесь находитесь?». «Конечно, знаю, — ответил Насреддин, — вот уже три года подряд я просыпаюсь под утро от собственного воя. Мне снится, что я — собака и вот-вот превращусь в человека». «Стало быть, у вас проблемы со сном?» «Проблемы со сном — у моих соседей, доктор. Жена и дети одно время пугались, но — привыкли. А у меня вообще нет никаких проблем». «Вы что же, хотите сказать, что не видите ничего странного в том, чтобы просыпаться ни свет ни заря? Будить соседей? Пугать детей?» «Ничего не поделаешь: возвращать себе человеческий облик довольно неприятно. Зато нет ничего прекраснее раннего отхода ко сну, когда мне снится, что я вновь превращаюсь в собаку».

***

Однажды Насреддину приснилось, что он едет в поезде и сочиняет эпическое произведение в стихах о своём путешествии. Поэма была настолько прекрасна, что, проснувшись, Насреддин бросился к столу, чтобы поскорее записать её, но как только взял в руки перо, выяснилось, что в памяти не осталось ничего, кроме четверостишия, где жизнь сравнивалась с василиском, чей взгляд можно испытать на себе лишь однажды. Поразмыслив здраво, Насреддин решил, что ни ему самому, ни потомкам эта печальная истина совершенно ни к чему, и записывать не стал, но отправился спать снова — в надежде, что на этот раз снов не будет.