Прелюдии и фантазии

Позднее пробуждение

Просыпаясь на час или два позже обычного, в самый миг пробуждения испытываешь лёгкую растерянность, буквально — смутное ощущение недостачи, потери — и это несмотря на то, что баланс сновидений и яви нисколько не изменился.

Обстоятельства

Часто возникает стойкое ощущение, что я здесь — по делу, как бы в командировке. Напоминает ни к чему не обязывающее путешествие: туда, где — ни друзей, ни знакомых, и груз общих воспоминаний (предвосхищений, ожиданий) не давит, и дело движется, словно само по себе, почти без моего участия.

Высокая температура

Что бы я делал без этих портретов и пейзажей, более ярких, чем сама явь, без этих сумрачных, напоминающих старые рождественские открытки, ландшафтов, бесконечно разматывающихся диалогов, принадлежащих персонажам, чьи лица мгновенно стираются в памяти, стоит кому-то войти в комнату — с чашкой горячего бульона, таблетками или микстурой. Тебе плохо? Мне хорошо, хорошо… Но у тебя жар! У меня превосходный, наистерильнейший жар. Голова ясная, ничего не болит, покачивает немного, что-то ощутимо меняется вокруг, будто выходишь из темноты на свет, и всякий раз удивляешься: вот — стул, спинка — гладкая, полированная, коричневая, гладкая, из дерева, деревянная, лесорубы, щепки летят, занозы, а всё же — гладкая, такой себе стул, на нём — сидят, бабушка на нём сидит, вот бабушка на стуле сидит, сидит и сидит. Бабушка твоя умерла 1 чГ-адцать лет назад. Верно… и вот — это её запах, запах её духов, корицы и лаванды.

Так я проживаю множество упоительных жизней длиной в минуту, час или день, и ни одна из них не является моей собственной, зато все вместе они принадлежат мне одному — как принадлежат предметы, найденные во время прогулок по тель-авивскому пляжу, вынесенные морем на сушу: фигурные камешки, вышедшие из обращения монетки, отполированные кусочки дерева и старинные пустые бутылки.

Раб кресла

Все стулья в моей комнате поставлены «лицом к стене», как если бы мне приходилось, подобно Бодхидхарме, проводить время, изучая сплетение микроскопических трещин штукатурки. На самом деле я никогда не сижу на стульях, все они предназначены для гостей. Мне поставлено тяжёлое «хозяйское» кресло, подаренное каким-то доброхотом, чьё присутствие в моей жизни ограничилось единственно этим подарком, ни лица, ни имени теперь уже не упомнить. Большую часть времени я провожу в этом кресле, забравшись на сиденье с ногами, меняя позу всякий раз, когда меняется течение мысли. Возможно, всё происходит ровно наоборот: поза влияет на состояние сознания таким, например, образом, что письма я пишу, сложив ступни лодочкой, а стихи сочиняю исключительно в полу-лотосе. Вот и теперь я сижу в этом кресле, думая о том, что порабощён окончательно и бесповоротно. Я — раб кресла: точно так же, как во времена «Тысячи и одной ночи» добрым людям случалось повстречать раба лампы или джинна, приставленного охранять состояния, нажитые неправедным путём.

Мандариновые дольки

Автор мандарина был, по-видимому, настоящим джентльменом. Стоит представить себе этот фиктивный фрукт гладким, замкнутым на себе самом, не испытывающим ни малейшей потребности быть разъятым, — становится ясно, почему мы должны испытывать благодарность всякий раз, когда дольки поддаются нажатию пальцев, разъезжаются в стороны, отмеряя необходимое количество мякоти: ровно столько требуется для укуса.

Счастье

Вышел на улицу Бен-Иегуда. Навстречу — бабушка с цветами. Розовые, и жёлтые, и синие: фейерверк в охапке.

Возьмите цветок, — говорит, — бесплатно и от чистого сердца. Я взял один — синий.

Хороший будет день: безоблачный и счастливый, — сказала она (как в воду глядела). Откуда вам знать? Каков цветок, таков и день. А если бы я не этот взял, а — тот, жёлтый? А вы возьмите, и — посмотрим.

Я было протянул руку, но — передумал: куда мне одному столько безоблачного счастья?

Достопримечательность

Всегда завидовал жизнерадостным туристам, для которых слово достопримечательность звучит осмысленно. Для меня слово достопримечательность звучит неосмысленно. Ясно, что достопримечательность обладает раздутым, непотребным чувством собственного достоинства: камень, на котором стоял Пётр Великий — больше, чем камень.

Но если разобраться, примечательно в нём лишь то, что его полагают впитавшим в себя некие свойства Петра (о котором тоже толком ничего не известно, помимо документально-исторического факта, что стоял он здесь, а не где-нибудь поодаль).

Единственная достопримечательность, на которую я согласен — я сам и мне подобные. Примечательно, что люди подобны друг другу. Примечательно, что я всё ещё есть (и для кого-то есть в большей степени, чем для всех прочих).

Окружающие меня поражают. Я искренне восхищён. Туристы смотрят на камни, я же во все глаза смотрю на туристов.

И не могу наглядеться.

Визитёры

Приходящие и уходящие люди оставляют в моих комнатах части тела, детали внутренних органов, блуждающие образцы жидкостей и газов. Не правда ли, дорогая, это прелестное облачко было прежде неотъемлимой частью вашего организма? Сэр, вы уронили заусенец. Не волнуйтесь, теперь он в надёжных руках…

Музыка Перголези

больна туберкулёзом, люди с таким диагнозом умирают. У нас, имеющих уши, имеется также странная потребность быть немножко увечными, в гомеопатических дозах — для профилактики. Смерть мы с детства принимаем по капле, чтобы придя потом в своей силе и великолепии, она не застала нас врасплох. Исповедовавшись, отказавшись от себя, мы чувствуем несказанное облегчение. Это как та плачущая икона, чьи слёзы богомольные старушки запекают в тесто и дают внучкам — для избавления от скорбей и хворобы. Можно ли чужое горе исчерпать и избыть за счёт своего собственного? Для спасения утопающих нужно ли утонуть самому? Перголези это делает. Мы умрём, — говорит эта музыка. Будьте счастливы.

Меркантильные соображения

В книгах японской поэзии принято располагать по три хокку на странице, по шесть на разворот. Издатель экономит на бумаге, но теряет весь тираж, забывая о том, что современник привык читать, ЯВЛЕНИЯ мысленно забегая вперёд. Мы читаем так же точно, как едят невоспитанные или очень голодные люди: не успев распробовать первое, откусываем от второго и тут же тянемся за третим.

Усталость

— вотум недоверия окружающему пространству. Устают от напряжения, а напрягаются в результате сопротивления. Ваззиль Омат говорит: «Уставший проклят, ибо перечит воле Всевышнего».

В состоянии сильной усталости устами усталого глаголет его двойник-мефистофель. Ощущение — будто повернулся к себе самому спиной, как Сикейрос, и застыл от неожиданности.

От увиденного.

Ненависть к работе

рано или поздно становится чем-то, выходящим за рамки простой суммы слагаемых: тебя уже не раздражает этот запах, не мешают эти люди, ты перестал замечать облупленные стены, увешанные аляповатыми плакатами, мерцание экранов не заставляет тебя щуриться и напрягать зрение. Всё зашло гораздо дальше: собираясь на работу по утрам, ты стараешься не заглядывать в зеркало.

Воскресенья

О воскресеньях говорят: голос долог, да пуп — короток. Краткий пуп воскресенья означает непригодность к соитию с любым днём недели, помимо другого воскресенья. Если бы все воскресенья выстроились в ряд, отсюда и — до линии горизонта, мы увидали бы, что каждое из них угрызает хвост впереди идущего: так они сигналят тем, кто по ту сторону горизонта — о любви и спасении.

Побег

Иногда я уступаю естественной человеческой слабости и думаю о побеге. Это сугубо приватное, тихое, «внутреннее» мероприятие представляется в духе старого советского кинематографа, что-то из обширного репертуара фильмов «про войну», где люди в серых гимнастёрках без погон или в арестантских робах готовят подкоп, виснут на колючей проволоке, встречают смерть на руках у верных товарищей, или — «Сталкер» Тарковского: мост, охранники в жёлтой форме, рельсы, опять же — колючая проволока, выстрелы в спину.

Летучая мышь

похожа на тряпицу, которой кто-то размахивает в темноте.

Глупость

Чихая, лицо складывается в кукиш (режиссёр это вырежет: глупым можно быть, но не казаться), я выгляжу глупо, когда не знаю, как выгляжу, когда мне нет дела до этого. Ясно, что окружающие не готовы смириться с подобным положением: однажды тех, кто выглядит глупо, подвергнут вивисекции, и города наполнятся людьми с одинаково просветлёнными — помноженными на самое себя — лицами.

Внезапная перемена погоды

В такие дни невольно отдаёшь себе отчёт в том, что все мы — заложники сил, о которых имеем самое смутное представление. Что произойдёт, если давление упадёт ещё на несколько делений ртутного столба? Быть может, среднестатистический житель Страны Обетованной уподобится сухопутной камбале? Или станет похож на ленточного червя? Совершенно ясно, что мы не сумеем сохранить за собой право прямохождения: природа капризна, ей ничего не стоит разжаловать нас в рядовые.

Утренняя пружина,

способная поднять (и поставить гордо, вертикально!) тяжёлую вчерашнюю голову — вот это Моцарт!

И вот уже стучат в дверь и потолок: не пляшите, ради всего святого, у нас крыша едет! Они думают, что мы пляшем хором. Всей ротой.

Но пляшу я — один-одинёшенек: я и Фигаро (брадобрей). И Бернардини (гобой). Един в трёх лицах — отплясываю. Моя увертюра, моя Маленькая Душевная Услада — подобно спирали торнадо — раскручивается и единовременно сворачивает набок все крыши в радиусе пятисот километров.

Израиль становится зоной стихийного бедствия: эпицентр — кабинет скромного служащего, специалиста по архетипам, второй этаж, компания «Stern», г. Явне. Высылайте бомбардировщики! Изучайте основы степа и твиста!

Готовьте гуманитарную помощь!

А не то закроются ваши банки, поезда сойдут с рельсов, жёны предадутся бесплатной любви и вирусы наводнят ваши хард-диски.

И тогда вы пожалеете, что не хотели плясать со мною, но к тому времени — увы — будет поздно!

Исчезновение

Порой для того, чтобы сохранить ясность мышления, приходится прикладывать столько усилий, что этот нехитрый — казалось бы — манёвр отнимает большую часть имеющегося в наличии времени: чем же ты был занять весь день? думал. о чём? зачем? просто думал. жил.

и это всё? всё.

Страх осуществления

Рано или поздно приходит момент растерянности, смутного, почти беспредметного беспокойства, когда все разновидности, все типы сомнения внезапно обретают лица, и ты стоишь как вкопанный, не в силах двинуться ни вперёд, ни назад, парализованный, почти убитый жалким, непонятно откуда взявшимся, даже — кем именно заданным — вопросом: а будет ли будущее?

Но — мгновение пролетает, сердце ударяет в свой бубен, и ты облегчённо переводишь дыхание, понимая, что сомнение было напрасным: будущее наступило.

В парке

Подошла маленькая востроносая девочка с бутылкой минеральной воды и с самым серьезным видом сообщила о том, что вода — мокрая. «Откуда ты знаешь?» — переспросил я. Она заглянула в бутылку одним глазом, будто решила проверить — не изменилось ли что за прошедшее время, утвердительно кивнула и протянула ее мне со словами: «Посмотри, сам увидишь!»

Я посмотрел.

Мокрая.

Ускорение

В период существенных бытийных изменений, когда жизнь внезапно поворачивается к тебе «другим боком», ощущаешь, как ускорение придаёт всякому событию характер чуть ли не эротический: пространство распахивается настежь, и ты проницаешь его, оставляя за спиной чёткий инверсионный след.

Небеса

Вышел на двор. Глянул вверх, и обмер: летучие мыши текут в чёрном небе — как лебеди, как белые. А внизу, прямо под ними люди идут, прямо под ними, огибая меня, будто я — остров.

В полнолуние

лица женщин приобретают дополнительный контур — будто заслонку печную приоткрыли. То отблеск прометеевой искры: одна из дочерей адамовых спросила у прометея огонька, прикурила и пошла: так люди стали огнебоги, а недотыкомку приковали.

За грехи наши.

А что — не прикуривай кому попало. Не таксист. Тело знает больше, чем принято полагать.

Мы же начинаем догадываться об этом только тогда, когда оно властно и настойчиво заявляет о грядущем распаде.

Музыкальная зависимость

временами становится болезненной: возникает нечто вроде ментальной преграды, вуали, которая на слух воспринимается как аудио-помеха. Со временем я стал узнавать о приближении кризиса заранее и — обычно — раз в неделю позволяю себе забыть о музыке. Однажды я сделал перерыв в две недели, и под конец этого срока стал слышать призраки музыкальных произведений.

Желания

Мы хотим касаться друг друга — знать друг о друге больше, чем принято. В этом желании нет ничего эротического, вернее, эротическое здесь подчиняется более общей жажде прямого телесного знания. Нечто такое, что принадлежало нам от рождения и было постепенно вытеснено миром «цивилизованного» взросления, миром принудительной гигиены и запрета на непосредственное восприятие.

Возвращаясь к телесному знанию, мы возвращаемся в детство с его избытком энергии, острейшим переживанием настоящего, внезапной лёгкостью и прозрачностью бытия.

Рассеянность

— способ отказать миру: я не знаю и не хочу знать ничего о том, что происходит в данный момент. Я не знаю, где нахожусь, не знаю даже, я ли это. Пытаясь заслониться от мира (беспокоящего, провоцирующего моё восприятие), проваливаюсь глубже и глубже: грёзы мало-помалу заслоняют мир, заставляя его пятиться. Я больше не осознаю происходящего, и лишь окружающие, которые принимают мой отказ как предательство общих интересов, способны указать на степень моего отсутствия, пытаясь вернуть меня к состоянию, когда вновь станут возможны конвенции.

Деньги

обладают недюжинными миметическими способностями: так убедительно притворяются нами, что никто не может быть уверен в себе самом (не говоря об остальных-прочих). Напоминает классический фильм ужасов, где персонажи тщетно пытаются понять, кто из них чудище, гибнут один за другим, и когда, наконец, кажется, что всё позади, последний оставшийся в живых — на глазах у изумлённого, ошарашенного зрителя — отращивает длинный чешуйчатый хвост и ныряет в ближайшую прорубь.

Клавикорд

похож на человека, который имеет неприятную манеру, обращаясь к вам, говорить немного в сторону. Вдобавок, у него, кажется, хронический насморк. Он гнусавит. Тембр его голоса напоминает звук игрушечной шарманки с вечной «калинко-малинкой» внутри — родом из босоногого детства. Ни один ценитель прекрасного, находясь в здравом рассудке, не предпочтёт концертному роялю эту «кастрюльку», эту «пукалку», этот щёлкающий и лающий ящичек.

Хорошо, что мы можем позволить себе жизнь без «прекрасного», «возвышенного» и «духовного», а «здравый рассудок», что ни утро, ничтоже сумняшеся, посылаем по матери. Какое счастье: нам не нужно «ценить» музыку, вместо этого мы намазываем её на хлеб, хлещем её вместо водки и ею же забиваем в стену дюймовые железные гвозди.

Смысл

— тщетная попытка обустроить окружающее пространство по своему образу и подобию. Насильственное осмысление явлений (бессмысленных по своей природе) напоминает навязчивую деятельность рекламных инстанций — с их слоганами, брэндами, виртуальными косметическими средствами и белозубыми фотомоделями.

Агрессия

— стремление заполнить пустые места. Рождение в мир — агрессия, и смерть — агрессия окружающего пространства (наполненного) — по отношению к человеку (опустошенному).

Кассирши

В супермаркетах, аэропортах, на вокзалах и автобусных станциях: в кассе, за прилавком, у стойки — везде натыкаешься на этот взгляд: полуприкрытые сонные глаза, нервный, идиотический, параноидальный блеск зрачков, признаки крайней усталости — привычной, многолетней, непоправимой. Вместо денег за товар или билет я бы вручал — каждой! — справку о досрочном освобождении.

Незадача

Идущий навстречу мужчина останавливается как вкопанный, лицо его озаряется: ба! — жестикулирует, подмигивает, строит уморительные гримасы. Улыбаюсь в ответ, киваю, замедляя шаг, тщетно пытаясь припомнить черты, повадку, мысленно сканируя список знакомых, полузнакомых, едва знакомых. ничего. Никого. Тут незнакомец замирает на месте, взгляд его расслабляется. Глядя поверх моей головы, он протискивается мимо и быстрым шагом удаляется прочь, оставив меня с разинутым ртом и ладонью, протянутой в пустоту. Неизвестный доброжелатель, сидящий на лавочке, сочувственно пожимает плечами.

Ожидание

Из всех обитателей внутреннего Бестиария наименьшие симпатии вызывает Состояние Перманентного Ожидания, когда ты вынужден подчиниться законам чужого распорядка, и ждёшь чужого решения, зная о том, что результат зависит от суммы слагаемых, тебе неизвестных. Где-то, у какого-то Данте, кажется, был описан круг ада, который представляет собой классическую приёмную, оборудованную фонтанчиком для питья и уголком секретарши, на столике — старые журналы, посвящённые автомобильному спорту, и биржевые сводки пятилетней давности, звучит твоё имя, ты проходишь в кабинет, который оказывается точной копией приёмной, которую только что покинул: налицо частный случай т. н. «дурной бесконечности» — ситуация повторяется снова и снова. Из всех известных мне испытаний это — самое тяжкое, поскольку требует непрестанного напоминания о том, кто ты на самом деле и почему здесь находишься.

Привычка недосыпать

чудесным образом сказывается на организме: в определённый момент, о наступлении которого не сообщат загодя ни здравый инстинкт, ни дежурный ангел, тело перестаёт верить в то, что оно не спит, предсказуемый ход событий рассыпается на отдельные, плохо связанные между собою фрагменты, превосходно выстроенная логическая цепочка на поверку оказывается отростком внезапно сгустившейся грёзы, и вся картина действительности сжимается до размера подлого бытового кошмара, а то вдруг — беспричинная эйфория, переизбыток сил (за ним — изнеможение); волей-неволей приходится учиться со всей возможной вежливостью, доброжелательно, но и твёрдо отстранятся от самого себя, чтобы не дать себе раствориться в одном из центробежных потоков, — этот навык также входит в привычку.

Человеческая психика

— настолько сложный и хрупкий аппарат, что просто диву даёшься — как вообще удается в быту понимать друг друга и сосуществовать ежедневно и ежечасно. И настолько мы далеки друг от друга, что само по себе редчайшее чудо полного понимания, сознания почти никогда не переживается именно как чудо. Божественная ирония проглядывает в ежедневном приятии незамысловатой истины, утверждающей, что наиболее близки мы там, где менее всего являемся нами.

Праздность

Проезжая мимо отеля «Дан-Панорама», поймал себя на мысли, что не прочь на денёк-другой одолжить жизнь какого-нибудь туриста, неспешно прогуливающегося по набережной или попивающего кофе в холле, типичного небокоптителя, не обременённого профессиональными и семейными обстоятельствами.

Ничтожность событийного ряда.

Стремительно убывающая (подобно пароходному дыму) струйка времени.

Перевоплощение

Элементарные, низменные (и естественные) желания, которые мы привыкли приписывать тварной природе, при ближайшем рассмотрении оказываются протянутыми «из глубины» — вовне ветвями той самой силы, что заставляет дерево подниматься из земли, расти и опускаться в землю.

В удачный день, когда восприятие не успевает обычным образом притупиться, можно увидеть, как человек мыслит, что при этом происходит, как, каким образом мысль настигает его, становится тем, что выталкивает на поверхность слова и приводит к действию. Напоминает морскую волну, которая прежде накатывается исподволь, незаметно, затем — ударяет, и в конце концов приходит снова, но в другом виде — так актёр умудряется во мгновение ока переодеться за кулисами.

Отрицание

— форма вопрошания. Вычитая, мы освобождаем место, расширяем пространство. Мгновение, когда мир окончательно соскальзывает в неопределённость, можно считать поворотным: здесь вопрос достигает своего предела, превращаясь в чистое изумление, лишённое предмета и опоры — состояние, когда человек открыт миру настолько, что способен вместить его целиком.

Звукоизвлечение

Молоток и струна, палочка и перепонка, зуб и кастет, астероид и гибнущая планета — разнообразие способов звукоизвлечения исчерпывается списком столкновений.

Забвение

Ненужное и несказуемое, бесполезное и постороннее, нерасшифрованное и бессмысленное: не вещи таковы, а свойства мерцающей, неисправной памяти. Не успел осознать — забыл. Запирая — наглухо, навсегда — забыл о том, КАК забывал, и даже о том, КТО забыл.

Забвение — когда не только не осталось ничего, но и само «ничто» отсутствует: беспамятство, не отложившееся в памяти.

Причины и следствия

«Стоило сказать Уолкеру, что пойдёт дождь, и у него уже глаза на мокром месте», — стоило мне прочесть в книге эту фразу, и пошёл дождь. Такого рода мелкие совпадения мгновенно вылетают из головы, за ними не уследишь — настоящий карнавал событий. У Набокова есть рассказ: молодой человек время от времени читает предназначенные для него одного сообщения, которые неведомый корреспондент оставляет прямо на п о в е р х н о с т и н е б е с (в этом сочетании слов есть что-то зловещее, не правда ли?), используя облака в качестве пишущего материала, — вот крайний случай рационального отношения к действительности.

Надежда

После урока тайцзи-цюань зашёл в гастроном. Продавец, седенький хиппи, простоволосый, как Моисей, смотрел-посматривал на мою суму оружейную, и вдруг спросил: что у тебя? гитара?

Не гитара, но охапка предметов. Железо, и дерево, и бамбук.

Что же предметы твои?

Вот меч-цзянь — обоюдоострый, узкий и длинный, как меч-рыба. Вот сабля-дао — широкая и тяжёлая, можно смотреться в неё, как в зеркало и ею же бриться. Вот буковая палица: крестьянская баба с коромыслом. Вот раскрашенный веер: то опахало, то ножницы — изменчивый и прельстительный.

Зачем же ты принёс мне: веер, и палицу, и саблю, и меч? Зачем это — здесь — в гастрономе? — спросил продавец.

А ну как разбойники?

Разбойники? — с большим сомнением переспросил он. Пираты в косынках? Кровавые флибустьеры? Те, что не оставляют свидетелей? Сарынь на кичку!

Пираты? — вновь усомнился продавец.

Вижу, ты не по этой части. А драконы?

Драконы! — оживился он. — Это — совсем другое дело!

Чешуйчатые твари, огнеязыкие, вздымающиеся из морских недр. Дракон способен вскипятить море — одним яростным взглядом. А что ты со своим кассовым аппаратом?

Драконы, — мечтательно повторил продавец, пробивая мне выходные талоны. — то, что нужно!

Ты вернул мне надежду, — сказал продавец.

Какую надежду? На что? — я не понял, но смолчал, подумав: всё так и есть, ему улыбнулось сегодня, и я был при этом.

Любовь

То, что мы называем любовью — по большей части нехватка любви, желание любви, ностальгия по любви.

Говоря «я люблю тебя», имеют в виду: «я любил тебя и помню об этом».

Просьба «скажи, что любишь меня» означает заклинание, всегда обращённое в прошлое, попытка вызвать дух мёртвого, и — одновременно — убийство.

Самая впечатляющая история о любви — это история Асанги, пожелавшего облегчить участь больной собаки, которой досаждали черви, но лишь таким образом, чтобы ни в коей мере не повредить её невольным мучителям.

«Он пошел в деревню и купил нож. Этим ножом он отрезал мясо со своего бедра, думая убрать червей с собаки и поместить их на свою плоть. Затем он сообразил, что если станет орудовать пальцами, черви умрут, потому что они очень хрупкие. Поэтому он решил убирать их языком». Правдоподобия этой истории, кроме всего прочего, добавляет умение рассказчика использовать малозначительные, казалось бы, детали (вот, мол, не оказалось под рукой ножа)…

Мои любимые персонажи у Андерсена

— Бутылочное Горлышко, Штопальная Игла и прочие предметы, поверившие в то, что разделяют проклятье человека — способность к неконтролируемой лавинообразной рефлексии. Эти безумные живые/неживые вещицы извергают фонтан речи, способный в два счета свалить с ног, они говорят безостановочно, их чудовищный, невероятно агрессивный «поток сознания» выматывает уже на первой странице (поэтому, верно, эти сказки такие короткие). Крайние состояния психики сменяют друг друга со скоростью проплывающих над головой облаков в ветреную погоду. Обмылок сюжета интереса не представляет, зато важно проследить эволюцию голоса каждого персонажа, фактически — историю этого голоса в партитуре. Почему-то Андерсен ассоциируется у меня с музыкой молодого Шёнберга — последнего романтика (впрочем, как и Шёнберг, Ганс Христиан представляется мне человеком, который взаправду молодым не был никогда).

Потребность в языке

возникает в тот момент, когда мы верим, что — не одни.