Меня всегда изумляло честное лицо психоанализа, чьи практические методы базируются на интерпретации рассказов о сновидениях, ведь сон — это всегда непроговариваемое. Сновидение — прежде всего — место, а место — всегда безымянно. Имя не объясняет, не очерчивает всех обстоятельств места, как не описывает оно жест или спектр человеческих ощущений.
Сон рассказать невозможно — как невозможно рассказать саму жизнь. Тем не менее, я регулярно записываю сны с 1992-го года по совету своего наставника: для практикующих буддийскую йогу ночь может оказаться идеальным временем практики. Разумеется, для того, чтобы практиковать йогу сновидений или для начала хотя бы научиться осознавать себя во сне, нужно пройти долгий путь. Утренняя запись помогает практикующему сделать первый шаг в этом направлении, но нужно помнить, что сон записывают не ради слов, которые остаются на бумаге, а ради самого процесса вспоминания. Десятилетиями тренируется определённый ментальный мускул, который однажды начинает действовать, и тогда сновидение становится частью яви. Две области существования, которые большинство из нас полагают разомкнутыми, взаимонепроницаемыми — сливаются воедино.
Я не стану говорить о практике как таковой, тем более, что существует обширная литература, посвящённая этому вопросу. Это краткое вступление требуется только для того, чтобы прояснить исток и некоторые особенности текстов, публикуемых ниже.
С тех пор, как я приступил к регулярной практике, мне посчастливилось познакомиться с особой утренней разновидностью вдохновения — пронзительное ощущение ясности и полноты на грани сновидения и яви, которое частенько заставляет меня, не поднимаясь с места, перейти от записи снов к сочинению прозы. В какой-то момент мои записи естественным образом стали напоминать литературные этюды по мотивам сновидений. Я старался по-прежнему записывать всё, что отложилось в памяти — включая подробности, не интересные никому, кроме меня самого, но в то же время по ходу записи откладывал в сторону какие-то образы или сюжеты — в тех случаях, когда тот или иной фрагмент казался мне самодостаточным.
С появлением интернет-блога freez.livejournal.com короткие отрывки, которые я показывал друзьям, начиная с 2003-го года, стали для меня (и, смею надеяться, для моих читателей) приятным развлечением, но до вчерашнего вечера я не задумывался о возможности журнальной публикации. По просьбе Гали-Даны Зингер я выбрал те записи, которые мне самому кажутся заслуживающими внимания или просто забавными, те, что дороги мне или те, что вызывают у меня самого изумление пополам с восхищением*. Иногда запись того или иного фрагмента сопровождается комментарием, который я сохранил — просто для того, чтобы читатель имел представление о контексте.
* Журнальная версия, включающая записки 2008-2009-х опубликована в журнале «Двоеточие» № 12 за 2009 год.
Принесли именинный торт. Я должен был задуть свечи, но решил сперва их сосчитать, принялся за дело и сразу сбился, начал заново и сбился снова. Люди вокруг принялись нервно перешёптываться: ну давай же! дуй! Но я продолжал пересчитывать, сосредоточенно шевеля губами и указывая на каждую пальцем, пока не заметил, что всякий раз, когда я указываю на свечу, она гаснет. Когда одна из свечей гасла, в комнате оставалось на одного гостя меньше. В конце концов, я остался наедине с тортиком и одной-единственной непогасшей свечой, но вместо того, чтобы задуть её, решил отведать угощение. Ножа под рукой не оказалось, и я просто зачерпнул ладонью, будто торт был жидким. На вкус он напоминал дыню, такую свежую и сочную, что просто дыхание перехватило. Я почувствовал дикий голод и понял, что если не удержусь, от угощения мигом ничего не останется. Тут кто-то позвал меня с улицы, я выглянул в окно и к своему ужасу обнаружил, что улица полна людей. Они уже не помещались на тротуарах и заполнили всё пространство перед домом: карабкались на столбы и на деревья, сидели на крышах и капотах машин, оккупировали балконы в домах напротив. Я чувствовал, что им нужен мой торт, но понимал, что на такое количество желающих его всё равно не хватит. И принялся подавать знаки из окна: уходите, мол, нечего вам тут делать! Тут из толпы вышла девочка и сказала: ну что ты как маленький? Не будь таким жадиной! Я ответил: там почти ничего не осталось, он же совсем крошечный! Она засмеялась и крикнула: Дурак!
Какой же он крошечный? Посмотри! Я оглянулся и к своему изумлению увидал, что торта больше нет. Вместо него прямо на столе выросло дерево, корни которого продырявили пол и ушли глубоко в землю, а крона Предварительные замечания поднялась над крышами домов. Я сорвал листик, попробовал его на вкус, и проснулся.
Снился человек с рыбой вместо галстука. Рыба дышала.
Я куда-то ехал, бесконечно долго, и уже было зачислил происходящее в разряд ДОРОЖНО-ТРАНСПОРТНЫХ сновидений, всё указывало на это, в том числе — средство передвижения: нечто вроде длинной тележки на рельсах («американские горки»?). Состав пассажиров всё время менялся, не было никаких признаков ОСТАНОВКИ, ЦЕЛИ (как в случае постоянно повторяющегося сна о ГИГАНТСКИХ ПОЕЗДАХ*). И тем не менее, вскоре стало ясно, что мы ПРИБЫЛИ. Это был город, смутно напомнивший Питер: горбатые каменные мостики и речка, низкое тёмное небо.
Девушка, стоящая на одном из этих мостиков, наблюдала полёт кометы.
Комета была похожа на медленную сверкающую каплю.
* Сон О Гигантских Поездах: сон из тех, что снятся с пугающей (и в то же время — привычной) регулярностью. Этот сон — нечто вроде жизненно необходимого органа. Сон-селезёнка. Что будет, если однажды он перестанет мне сниться?
Снилось, что из живота — чуть пониже пупка — выросло деревце. Маленькое — вроде бонсаи. Ночью несколько раз хотел перевернуться с боку на бок, но — всякий раз вовремя останавливался: боялся раздавить. Во сне деревце не воспринималось как нечто чужеродное, а — наоборот — как некий дополнительный орган, который я себе отрастил намеренно. Так и проснулся — лёжа на спине, с абсолютно реальным ощущением, что корневище проникает всё глубже в недра моего организма.
Я — актёр маленького авангардного театра в роли грабителя банков по кличке Фауст. В первом акте мы с подельниками успешно грабим банк. После происходит делёж награбленного, и, как водится, бандиты не всегда находят общий язык. В конце акта меня закалывает ножом моя же собственная подруга. Убийство превращается в фарс: мы много шутим, публика смеётся. Конец первого акта. Занавес. Актёры собираются за сценой. Режиссёр объявляет: «Второй акт тоже покажем, хоть это и не планировалось». Актёры переглядываются. Я возражаю в том смысле, что репетировал только начало: там, где приходят остальные грабители, и я, умирая, веду с ними комический диалог на тему тщеты и бессмысленности усилий любого рода. После этого я вроде бы умираю окончательно и оставшуюся часть времени просто лежу на сцене, но поскольку дальше не репетировал, полной уверенности нет. «Пустяки, — говорит режиссёр. — Ты и в самом деле лежишь, и по ходу действия, ближе к концу произносишь всего одну фразу. Ничего сложного. Вот тебе сценарий, найди это место. Через три минуты начинаем». Я лихорадочно листаю сценарий, но ничего не нахожу. К началу второго акта я выхожу на сцену с мыслью о том, что где-то ближе к концу акта меня ждёт серьёзное испытание. После трагикомической развязки некоторое время лежу неподвижно, но чем больше думаю о том, что не знаю, когда по сценарию нужно вступать (и что делать, говорить), тем беспокойнее. В какой-то момент, пользуясь тем, что внимание зрителей сосредоточено на прочих актёрах, потихоньку достаю из кармана сценарий и методично, страница за страницей, просматриваю его в поисках проклятой реплики. Я так занят, что не замечаю решительного поворота действия, когда внимание вновь сосредотачивается на мне. Зрители смеются: бывший мертвец, развалясь, перелистывает страницы сценария. Один из актёров, справившись с неожиданностью, обращается ко мне: «Фауст, ты почему такой нервный?» Я, разумеется, не знаю что должен ему ответить, но как ни в чём не бывало отвечаю: «Порезался». Хохот.
Всеобщее ликование. Занавес.
Снились покойные дед и баба. Готовились к переезду, носили какие-то тюки, упаковывали вещи. Дед сказал: «Если бы я знал, что умирать так легко, я бы умирал каждый день».
Лет десять назад, окончив чтение витгенштейновского «Логико-философского трактата» (его только-только перевели с немецкого), я уснул и увидел поразительно яркий сон, где молодой человек запускал воздушного змея.
Во сне я твёрдо знал, что воздушный змей буквально означает последние слова «Трактата»: о чём невозможно Предварительные замечания говорить, о том следует молчать. Сегодня, после беседы с одним молодым докторантом о Давенпорте, я решил перечитать «Аэропланы в Брешии», где Витгенштейн фигурирует в качестве персонажа, и вдруг, заглянув в комментарии, обнаружил, что Витгенштейн изучал аэронавтику в университете, и «темой его основного проекта была разработка и постройка воздушных змеев». Тут же пришла в голову мысль уточнить перевод апофатической заключительной фразы «Трактата», и томик Витгенштейна открылся на странице 303, где неожиданно для себя я обнаружил карандашную пометку (оставленную, вероятно, одним из друзей, поскольку сам я никогда не пользуюсь карандашом во время чтения), а помечены были следующие слова: «Назови это сном. Это ничего не меняет».
Во сне я должен был вскормить двух червей — чёрного и белого. Кормил каждого по отдельности, поместив в стеклянные банки, затем, когда они подросли, решил, что пришло время разминки, и выпустил на волю — пастись и тучнеть. Черви тут же принялись прогрызать дыры во всём, что мягче стали, и комната превратилась в ветшающее на глазах решето. Тогда я изловил чёрного червя и поместил в небольшой металлический бочонок — к тому времени он подрос, помню ощущение своеобразной мягкой (и почему-то тёплой, как бы молочной) тяжести.
Чёрный червь покорно свернулся в бочонке и, кажется, уснул. Белый притаился где-то в комнате, словно чуя на расстоянии грядущую неволю.
Проснувшись, я некоторое время дремотно рыскал взглядом, но довольно скоро понял, что белый червь, вероятно, хорошо спрятался и сегодня мне его уже не найти.
Снился бандит, который вместо «кошелёк или жизнь!» хрипло орал, приставляя нож к горлу: «бытие или время!»
этой ночью приснилось
что в меня ударила молния
очень странное ощущение — когда молния ударяет в макушку
во сне это случилось вдруг, совершенно неожиданно
наверное, так же неожиданно это могло бы случиться и наяву
во сне я не умер от удара молнии
я трансформировался
и проснулся трансформированным
выскочил с перепугу на кухню, подумал:
так, меня трансформировало от удара молнией, что же делать?
съел кефиру
вышел на балкон, подышал, сделал разминку
потом — на улицу
погода была хорошая
заглянул в гастроном, купил яиц и молока
всё было хорошо, нормально
и я подумал: видишь, всё нормально
ну — молния, с кем не бывает
Снилось, что вместо будильника у меня на тумбочке — человеческий череп, внутри — мерцает свеча. Стоит ей погаснуть, я проснусь. Всю ночь следил за язычком пламени, а под утро — не выдержал — задремал.
Снились фотографии незнакомых людей. Я просматривал их — одну за другой, и раскладывал по стопкам. Принцип дифференциации был совершенно ясен, я делал это, не задумываясь, машинально, но по пробуждении не сумел бы сформулировать критерии отбора.
Помню, что в одной из стопок были фотографии людей, которые за всю жизнь ни разу не произнесли слово «археоптерикс».
Снилось, что я — дерево. Оказывается у деревьев (по крайней мере у тех, какими можно стать во сне) представления о себе совершенно отличны от наших. Нам кажется, что дерево пребывает в неподвижности (деревья стоят и, по-видимому, большую часть своего срока проводят во сне). На самом же деле каждое мгновение своей жизни дерево переживает не менее ярко, чем мы, оно всегда занято, при этом прекрасно осознаёт себя — от корней до кончиков листьев, и всё в нём движется, дышит, живёт. Несметное количество единовременных процессов, которые по интенсивности и глубине переживания не уступают американским горкам или восхождению на Джомолунгму. Понятно, что дереву (в отличие от нас) нет никакой нужды демонстрировать это, проецировать себя вовне*.
*Возможно, в этом и заключается разница между животным и растительным существованием.
Снилось, что присутствую на съёмках необычного фильма. В соответствии с логикой этого сновидения, предметы оживают, когда режиссёр говорит им «Мотор!». Никакой камеры, никаких актёров. Один-единственный человек существует в мире без звука и движения, и оживляет каждый предмет или существо в отдельности. Если это камень, то до прихода режиссёра (включения) он существует потенциально, неявно. Он ещё не выглядит как камень, не трескается от времени, в нём не заводятся муравьи, и лишайник на нём не растёт. Но стоит сказать «Мотор!», и — перед нами самый настоящий камень. Живой. Каменный.
Во сне зашёл в портняжную мастерскую, чтобы заказать новые брюки.
«Давайте-ка, мы вас померяем», — сказал портной, взял сантиметр и принялся ходить вокруг да около, присаживаться и подниматься на цыпочки.
«Знаете что, — вдруг сказал он, — я не могу пошить для вас брюки».
«Почему же?» — удивился я.
«Лицевой угол не соответствуют ширине ступней».
Меня этот ответ вполне удовлетворил, хотя и раздосадовал, и я вышел из мастерской, думая о том, что брюки — нужны, не могу же я шастать по городу в нижнем белье, а старые совсем истрепались, и в них далеко не уйдёшь.
Может быть, заказать брюки у другого портного? Но ведь любой из них примется мерить меня вдоль и поперёк и рано или поздно обнаружит трагическое несоответствие. Их тоже можно понять: лицевой угол не соответствуют ширине ступней, тут уж не до брюк! Что же делать?
И вдруг я понял: нужно изменить пропорции лица, тогда всё станет на свои места и проблема будет решена.
Сказано-сделано: я остановился перед витриной магазина и принялся вглядываться, пытаясь среди бликов и теней найти собственное отражение.
Отыскав нужный угол зрения, я увидел себя и немедленно проснулся.
Снился лес. И в лесу — маленький заброшенный полустанок. Железнодорожная колея, похоже, никогда не использовалась по назначению: всё заросло травой. Я живу в избушке прямо на перроне. Обходчик — так меня называют звери и лесные духи (сон на удивление безлюден): обхожу владения, постукивая железным костылём по рельсам, и куда бы я ни шёл, рельсы протягиваются впереди, будто расстилающийся на пути ковёр.
Снился безлюдный горный пейзаж*.
*Один из редких снов, где отсутствует субъект сновидения. Не я вижу, но мною видят. И это самоотсутствие — естественное и очевидное (во сне) — всё же кем-то воспринимается (кем?).
Снилось, что на спине моей вырос горб. Вначале он сильно мешал, я всё пытался избавиться от него, будто горб — нечто такое, что можно запросто стряхнуть на землю — как заплечный мешок или рюкзак. Наконец удалось заглянуть за спину, извернувшись ужом, и выяснилось, что горб представляет собой холмик, поросший лесом, с речушкой, симпатичным домиком сельского вида, людьми, прохаживающимися взад и вперёд, ребятишками, рыбами в реке, собаками, козами, курами и прочими тварями, кишмя кишащими на лугу, в лесу, в реке и во дворе дома. На вершину холма вскарабкался старикашка ростом с мизинец и сообщил, что я должен извлечь на поверхность всю эту пейзанскую идиллию, буквально — вытащить на себе. Тут я огляделся и понял, что нахожусь под водой, но берег — рядом, буквально в двух шагах. Я побрёл, преодолевая сопротивление воды, но чем ближе я подходил к берегу, тем сильнее сопротивлялась вода. Наконец, подошёл так близко, что мог дотянуться рукой, но тут движение совершенно застопорилось, я не был способен сделать больше ни шага. Повернул голову: мол, что дальше? Старикашка ответил, что — ничего не поделаешь, придётся подтолкнуть. Обитатели горбика принялись толкать меня в спину, все разом — и рыбки, и зайки, и муравьи, и прочие твари. Как в детской книжке: дедка за репку, бабка за дедку, и т. п…. Вопреки законам физики, я почувствовал, что сил ощутимо прибавилось, и легко вскарабкался — почти взлетел — на берег. И тут же проснулся.
Снилось, что зажигаю спички — одну за другой, и каждую стараюсь удержать в пальцах как можно дольше — пока не погаснет. Сперва я делаю это автоматически, не задумываясь, получая удовольствие от самого процесса, но в какой-то момент становится совершенно ясно, что спички — это слова, и зажигая, я каким-то образом инициирую их. Приходится проявлять чудеса расторопности, чтобы не обжечься.
Снился один из самых популярных весенних снов — про подземный город-лабиринт ванных комнат. Город представляет собой бесконечную галерею гротов, залов и комнат, где искусственное (стенные панно, мраморные подножия, гравировка на меди) сохраняет барочную пышность и кажется нагромождением узоров, подобных тем, какими природа отмечает свои листья, стебли и снежинки, а естественное (включая разломы и пятна плесени) можно принять за плод кропотливой ручной работы. Клубы пара, скользкий пол, обилие разнообразной живности, шмыгающей под ногами, и — множество людей, бредущих в коридорах, мокнущих в ваннах, оживлённо жестикулирующих, беззастенчиво разглядывающих окружающих, или — наоборот — равнодушно демонстрирующих наготу. Иногда это шумные компании купальщиков, переходящие из помещения в помещение — их голоса звучат приглушённо, иногда — одиночки или пары, или просто тени, крадущиеся, выглядывающие из-за угла, возникающие из сумрака и в сумраке пропадающие.
Снился Туркестан. Медные люди на жёлтом фоне. Медленные верблюды. Потные скуластые женщины.
Маленький уютный зал: кабаре или мюзик-холл. Ни кресел, ни стульев. В зале помимо меня ни души, но сцена светится изнутри — становится любопытно: что-то готовится, что-то будет. Наконец, занавес поднимается, на сцене появляется Ван Фулай* в костюме фокусника. При нём два ассистента — мужчина и женщина. Каждому из них он даёт в руку электрический провод, извлекает из кармана лампочку, касается проводами лампочки.
Лампочка загорается.
Ван Фулай смотрит на меня и медленно, по слогам, произносит: «Разность потенциалов» (наяву тем же тоном он сказал вчера «философия», когда разъяснял кому-то смысл аналогий для чжан-чжуа-на пяти элементов).
Я жду продолжения и внимательно смотрю на него. Ван Фулай молча смотрит на меня. Лампочка горит.
Наконец он открывает рот и снова произносит: «РАЗНОСТЬ ПОТЕНЦИАЛОВ». На этот раз слова эти становятся выпуклыми, они как бы повисают в воздухе, я отчётливо вижу каждое слово, и понимаю, что сказанное не имеет прямого отношения к физике электричества, как я было подумал, но речь идёт о природе мужчины и женщины в каждом конкретном человеке**.
*Ван Фулай — тайваньский мастер тайцзи-цюань. Раз в год он приезжает в Израиль, чтобы провести недельный семинар, где мы заняты с утра и до вечера шесть дней подряд. Сон приснился во время такого семинара.
**РАЗНОСТЬ означает различное в едином. Мужчина и женщина в каждом из нас едины, имеют одну природу и один общий корень, они как бы произрастают из одного источника, и этот источник — сам человек, недра его существования. Источник РАЗНОСТИ — нечто первоначальное, тёмное, скрытое от сознания. Там, внутри, на самом донышке, нет никакой РАЗНОСТИ, и в этом «нет» зарождается её начало. РАЗНОСТЬ — нечто такое, что только и способно оживить человека (как искра, проскакивающая между проводами, освещает сцену).
ПОТЕНЦИАЛ означает дремлющие, не раскрытые, возможные формы РАЗНОСТИ, её фигуры, её разновидности. При этом каждая такая потенциальная форма сама по себе имеет две стороны — мужскую и женскую. Исследование ПОТЕНЦИАЛОВ, исчерпание возможности каждого из них приводит к истоку, туда, где сама РАЗНОСТЬ пребывает в потенциальном состоянии.
Таким образом, РАЗНОСТЬ ПОТЕНЦИАЛОВ — некий самовозобновляющийся и самоорганизующийся процесс, который и есть единственное содержание человеческой жизни. Всю жизнь мы только и делаем, что пролистываем, проживаем единовременно множество форм первоначальной РАЗНОСТИ.
Мы заняты этим постоянно, но обычных человеческих сил хватает лишь на некое поверхностное исследование, мы не копаем глубоко, мы заняты слежением за множеством таких процессов одновременно (жадничаем, хотим многого), но стоит решить, что нас интересует только один из них, тот или иной, сосредоточиться и как бы внедриться, вписаться в него, пройти его до конца.
Снилось, что позвоночник мой стал подзорной трубой.
Снилась Книга Укусов, похожая внешне на Codex Seraphinianus — нечто вроде энциклопедии агрессии в природе.
На каждой странице помещалась одна-единственная статья, где очень подробно рассматривался тот или иной тип агрессивного поведения — не только в растительном или животном царстве, но и в мире минералов, элементалей, ангелов, электромагнитных явлений, а то — вовсе неизвестных мне веществ или существ, якобы обитающих в наших пределах. В конце каждой статьи помещался абзац, озаглавленный «апология», который содержал объяснение и как бы обоснование агрессии того или иного типа. Истинной причиной агрессии в конечном счёте всегда называлась любовь, и к моему изумлению выходило, что каждая страница этой книги говорила о новом, не похожем на все остальные, типе любви.
Сон о гигантских грузовиках.*
*Кажется, появляется закономерность: гигантские поезда, гигантские автобусы, гигантские серебряного цвета грузовики, оборудованные трубами на манер паровозных (дымный шлейф, уходящий за горизонт). Ощущения этих «транспортных» сновидений схожи между собой: своеобразное чувство «бескрайности» пространства, зов дороги, путешествие без определённых причин, цели и смысла.
Снилось женское лицо — на первый взгляд, совершенно незнакомое. Вглядевшись, я понял, что всё же знаю его, но не помню — откуда, и принялся перебирать имена и обстоятельства, пока не заблудился окончательно: теперь я уже не был уверен, что события, которые всплыли в памяти, произошли со мной, а не с кем-нибудь другим. Зато образ этой женщины вдруг прояснился настолько, что я и теперь — наяву — помню множество мельчайших подробностей, с нею связанных, хоть и не знаю, откуда пришло ко мне это знание.
Снилось, что учусь играть на аккордеоне с бесконечной клавиатурой.
Проблемы аппликатуры.
Во сне видел человека, который шёл по улице Бен-ИеЬуда задом наперёд. Прямо перед его лицом, на уровне глаз медленно летел воробей, а спина была прикрыта бронированным щитом — от столкновений с прохожими и автомобилями. Человек улыбался и что-то непрерывно шептал воробью. Люди обходили его стороной. Я спросил: кто это? Один из прохожих обернулся и сказал: разве ты не знаешь? Это наш новый Генералиссимус.
Снилась Повелительница Мёда.
Снился плод. Круглый, ослепительно-жёлтого цвета, но не цитрус. Не яблоко, не гранат, не киви и не манго. Плод.
При этом — я откуда-то знал это — невероятно, потрясающе вкусный. Желанный. Один его запах был способен свести меня с ума. Я осторожно попытался откусить, но ничего не вышло. Тогда я отщипнул ломтик, чтобы отправить в рот, но ломтик исчез, растворился в воздухе прямо у меня на глазах. Я остановился в нерешительности, и тогда плод заговорил. Он сказал: не едят ртом, а едят — животом.
Я принял его на руки, лёг на спину и положил на живот. И плод вошёл в меня. Ощущение — острое и ни на что не похожее: то ли я съел этот плод, то ли плод съел меня. А может — и то, и это.
Проснулся счастливо-недоумённым.
Снились ящики и провода. Помню ящик, на котором мелом было написано от руки «Тусовка в Академгородке»: он был соединён красным проводом с другим ящиком, на котором была фирменная наклейка «Прокат кукол». Во сне я твёрдо знал, что если провод этот перерезать, всё взорвётся.
Мне пять или шесть лет от роду, и меня похитили цыгане. Холодно, хочется пить. Я устал. Заводят в какую-то палатку или кибитку, там сидит слепая женщина. Она ощупывает моё лицо. Мне страшно, я пытаюсь вырваться. От неё странно пахнет. Говорит: «Это — еврейский царь. Нужно продать его евреям». Кто-то у меня за спиной отвечает: «Если отдадим его даром, евреи не догадаются. Но если продадим, они сразу поймут, что с ним делать, и станут сильнее. Нужно подкинуть его». Меня принимает на руки цыган-старик с трубкой в зубах, ласково улыбается и говорит: «Ты должен вернуть нас в пустыню. Только в пустыне мы станем тем, кем обязаны стать». Старик даёт мне яблоко, я подношу его ко рту, и вижу, что яблоко — без кожуры. Не то, чтобы кожура была срезана или каким-то образом снята, яблоко выглядит так, будто оно выросло на ветке — без кожуры. Лысым. Я откусываю кусочек и просыпаюсь.
Снилась канатная дорога. Я медленно плыл над крышами домов, горными хребтами, реками и полями. В какой-то момент — неожиданно для самого себя — я оказался довольно высоко, и кабинка утонула в облаке. Я ждал, что она пройдёт насквозь и вылетит Предварительные замечания с другой стороны, но облако всё не кончалось. Внутри было сыро и пасмурно. Тут я огляделся и понял, что очутился под водой. Что облако — это просто парящий в воздухе водоём, где имеется своя подводная жизнь, плывут рыбы, колышутся водоросли. Я разделся, аккуратно сложил одежду, глубоко вдохнул и прыгнул за борт. Течением меня вынесло на поверхность, и я оказался среди высоких волн. Вокруг плавали, плескались — с гиканьем и воплями — какие-то люди, вроде бы — пляжники: они подпрыгивали на волнах, ныряли, хлопали друг друга по спинам, видно было, что для них всё происходящее — развлечение, аттракцион. Ко мне подплыла какая-то девчушка, её лицо светилось от восторга. «Ты не боишься утонуть?» — закричал я. «Что такое «утонуть»?» — спросила она. Я задумался, пытаясь сформулировать ответ, но она, не дождавшись, рассмеялась и поплыла дальше, поминутно оглядываясь на меня. Тут облако повернулось, и все мы соскользнули с него и очутились в воздухе. Мы падали.
Далеко внизу была земля, и она быстро приближалась. Сперва я испугался, но посмотрев по сторонам, понял, что все без исключения продолжают веселиться — теперь они кувыркались в воздухе и играли в догонялки. «Что будет, когда мы упадём?» — закричал я, и кто-то из них прокричал в ответ: «Наверное, что-то невообразимое!».
Снился Голос, сопровождающий все мои действия. Поднимаю руку, он говорит: «поднимая руку». Сворачиваю за угол, говорит: «сворачивая за угол». Сперва я не обращал на него внимания, ощущая его присутствие как нечто далёкое, как фон. Но в какой-то момент остановился и принялся выжидать. Голос тоже замешкался. Наконец он сказал: «Ну всё». Я осторожно пошевелил рукой. Ногой. Тишина. Ничего. Пусто.
Снились голые балерины и Нарцисс за занавесом. В разгар представления на сцену вышел человек и сказал: я директор театра.
Всё остановилось: музыка и движение.
Директор сказал: всё очень медленно. Нам за это не заплатят. Давайте-ка поживее.
Нарцисс показался из-за занавеса и ответил: приведите волшебника, и всё изменится.
Балерины захлопали в ладоши и закричали: волшебника! волшебника!
Директор кивнул и помахал кому-то за сценой. Вышел волшебник. Свет погас и все оказались в полной темноте.
Волшебник сказал: чудо номер один. Пробуждение спящих!
Я проснулся. И в самый момент пробуждения краем сознания, внутренним каким-то слухом услышал: Чудо номер два. Пробуждение бодрствующих!
Автомобильная трасса посреди обширной равнины, движение замерло, люди высыпали из машин, стоят, задрав головы: в небе — гигантские металлические шары, как ртутные капли, каждый — размером с Эверест. Запах горячего металла. Тишина: дуновение ветра.
Снился китобойный промысел. Я — ахав в спецовке, с головы до пят перемазанный китовым жиром. Кит — хитёр и ловок, несмотря на габариты. Умён. Охота на кита — не убийство, а ритуал. Оператор гарпунной пушки — редкая профессия. Киты знают меня в лицо. Во сне даю им имена: Пушок, Отшельник, Весёлый Роджер. Киты не умирают насовсем. Время спустя они снова оказываются в океане, и приветствуют меня как старого доброго знакомого.*
*Верно, то была китобойная Валгалла, где смерти нет, но есть вечная Охота.
Снился первомай. Флаги и ленты. Трибуны. Я с транспарантом: «СЛАВА СМК!» Подходит какой-то мальчик, спрашивает: «Что такое «СМК»?» Я открываю рот, чтобы ответить, и вдруг понимаю, что понятия не имею что такое «СМК». Тут вижу, люди на меня коситься начинают. Мол, непонятный, мутный какой-то человек, и транспарант у него — не наш, не советский. Выхожу на трибуну. «Товарищи! — говорю, — вот вы совершенно напрасно на меня коситесь, потому что лозунг на моём транспаранте — самый что ни на есть партийный, правильный. «СМК» означает «Союз Матёрых Коммунистов». Между прочим, сам товарищ Ленин этот Союз основал в 1914-м году. И только благодаря подрывной деятельности и культу личности Сами Знаете Кого Союз Матёрых Коммунистов был переименован в КПСС.» Говорю так убеждённо, что сам готов поверить, и тут вижу, что праздничную площадь пересекают бегом какие-то люди. Бегу в другую сторону, дворами, переулками, ни на мгновение не выпуская из рук транспарант. И тут навстречу выходит Верно, то была китобойная Валгалла, где смерти нет, но есть вечная Охота.
Предварительные замечания человек в форме, с пистолетом. «Тааак, — говорит, — и что же это на вашем транспаранте?» Разворачиваю к себе транспарант и вижу: «Да здравствует ОКН!» «Что за ОКН? — ласково спрашивает человек в форме, подбираясь поближе, — Организация Капиталистических Наций?» «Нет, что вы! — смущённо говорю я, — ОКН — это Орден Качества Натурального… ээээ… Хозяйства». «Это очень странно, — говорит человек с пистолетом, — потому что если верить вашим словам, должно быть написано «ОКНХ». Немедленно добавьте недостающую букву». Я приписал сбоку — довольно коряво — недостающую букву «Х», и с невероятным облегчением проснулся.
Снилась опера.
Лучано надрывается, как проклятый, ему непросто. Я — в зрителях, в первом ряду.
Слушай, — Лучано наклоняется ко мне и жалобно говорит (почему-то с кавказским акцентом): принеси мороженого, а! Ну пожалуйста! Как брата прошу!
Перипетии на пути в буфет: здание оперы выстроено архитектором сновидений так, чтобы запутать следы истины, заморочить случайного зрителя. Наконец, мороженое у меня (и быстро тает).
Иду на звук. Лучано поёт.
Прибываю вовремя: аплодисменты. Цветы на сцену. Мороженое сильно подтаяло, но — всё ещё — съедобно.
Бросаю Лучано брикет вместо букета, ох и ловок итальянец! Раскланивается.
Лучано: эту сицилийскую песню я хочу исполнить в честь одного моего старого друга, который сидит в первом ряду. Её исполняли члены мафиозных организаций на своих вечеринках, теперь она стала частью фольклора.
Называется она «Пломбир».
Оркестр вступает.
Лучано: когда друг устал от бесконечной войны, когда ему горько от потерь, невесту погубили враги, мать задушили, и дом его сожгли, машина его на вечном приколе, и ни один механик не способен вернуть её к жизни, револьвер его нуждается в чистке, и сердце его неспокойно, когда наш друг в беде, мы покупаем ему пломбир.
Хор: пломбир, пломбир Лучано: Во-первых, пломбир питателен, он приготовлен лучшими поварами нашего города. Во-вторых, пломбир очень вкусен, это — лучший сорт мороженого. Ну и кроме того ЗАПИСКИ О ПРОБУЖДЕНИИ БОДРСТВУЮЩИХ Хор: кроме того Лучано: пломбир успокаивает сердце и лечит душу (откусывает от брикета и подмигивает).
Хор: пломбир, пломбир Я: Лучано, ты же умер.
Оркестр сбивается. Туба.
Лучано: А когда приходит время нести его на кладбище, мы вспоминаем лучшие деньки. Мы плачем над гробом, слёзы струятся по нашим щекам, и только стук колёс тележки мороженщика способен вернуть нам расположение духа. Мы покупаем мороженое, мы вкушаем, и вдруг — о чудо!
Хор: чудо из чудес!
Лучано: наш друг воскрес! Он жив!
Хор: Он жив! Он жив!
Лучано: Он поднимается в гробу и говорит: как, вы едите без меня? Конечно, если бы не пломбир, этого бы не произошло! Пломбир способен мёртвого вернуть к жизни.
Хор: К жизни вечной! Лучано: Пломбир! Хор: Пломбир!
Лучано (коронный номер — долгое до — на пределе человеческих возможностей): Пломбиииииииииииииииииииии-ииир!
Хор (умиротворённо): Пломбир!
Лучано: И всё остальное, в том же духе.
Спускается со сцены, обнимает меня, плачет и смеётся.
Снилась книга лиц.
Во сне я получил её по наследству — от отца. Отец сильно изменился, он был стар и носил кепку, похожую на классический грузинский «аэродром». Я знал, что он собирается уехать в Закарпатье, там у него дом со своим садом, пруд и какие-то сельскохозяйственные Я был настолько вдохновлён по пробуждении, что записал этот сон, ещё не проснувшись окончательно. Перечитав написанное, я попытался поправить текст — чтобы сделать его читабельным, но в конце концов вернулся к первоначальному варианту — он, конечно, совершенно не литературен, зато способен адекватно передать безумие этой ночи.
Предварительные замечания угодья (наяву мой отец — врач). Перед отъездом он передал мне книгу и сказал, что читать её нужно каждый день много лет подряд, и тогда на последней странице появится твоё собственное лицо. Он открыл книгу на последней странице, и в самом деле — там было его лицо. Отец улыбнулся, и лицо синхронно улыбнулось в ответ. «Как же читают эту книгу?» — спросил я.
«Её можно читать с любого места. Просто открой на первой попавшейся странице» — ответил отец. Я открыл книгу и проснулся.
Снова сон про книги: на этот раз собрание сочинений некоего Джона Пола Уильямса в пятидесяти четырёх томах. Я раскрыл первый и выяснилось, что юношеские сочинения Уильямса датированы 1618-м годом. В последнем томе были его эссе, датированные почему-то 2001-м. Во сне я долго искал причину нестыковки, открывая наугад то этот, то тот томик, и пришёл к выводу, что Джон Пол Уильямс — бессмертный алхимик в капюшоне, тем более, что с двадцать какого-то по тридцать какой-то том публиковалось сочинение под названием «Уроборос». Среди всего прочего там нашлись такие слова: «Человек — контур собственного дыхания».
Снилось истечение Луны.
Выхожу из дома (дом дедушки и бабушки, ныне покойных), вижу справа и немного выше Луны золотого цвета диск — роскошный, напоминающий древний боевой щит. Внутри диска — круг, покрытый равномерным узором. Узор начинает дрожать, и у меня на глазах закипает — совершенно как вода в чайнике. Кипение приводит к тому, что золотые крапинки и брызги летят в сторону Луны, и тут я понимаю, что это — не оптическая иллюзия, как я было подумал вначале, что диск этот размером побольше самой Луны, и находится там, в космосе. От Луны медленно отваливаются куски, такое впечатление, что откуда-то подул ветер, и равномерно сдувает верхушку лунного круга — как если бы она была слеплена из сырого песка. Просыпаюсь с ощущением, что мир изменился безвозвратно.
Снились люди, переворачивающие листья на тротуаре. Вроде дворников, но производственная задача — иная: перевернуть каждый лист и посмотреть — нет ли чего под листом.
Я спросил: что там у вас? Улитки?
Они даже внимания не обратили, продолжая заниматься своим делом — кропотливо, безропотно. Я спросил: что там? Червячки?
И опять ничего не ответили мне эти люди, продолжая переворачивать — один за другим — листики на тротуаре.
В третий раз я спросил: Что там, под листиками? Может быть, буквы?
И тогда — как по команде — они повернулись в мою сторону, и по выражению лиц я понял, что попал в точку: они ищут буквы.
Снились низко летящие синюшные облака, и на фоне облаков — чёрно-белые лица, выплывающие на поверхность и меркнущие без всякого порядка. Нечто подобное бывает во время грозы, когда молнии в большом количестве мерцают внутри дождевой тучи и кажется, что туча беременна неисправными лампочками.
Снилось, что птицы остановились в воздухе, и прохожие движутся, аккуратно огибая, минуя их — распростёртых над асфальтом, вспархивающих, повисших над мостовой, застывших на полувзлёте.
Снилось, что тель-авивская набережная открывается не в море, а в пустыню. Вместо воды — песок. Волны — песчаные дюны. На горизонте появляется парусная яхта, полным ходом идёт к берегу. Во сне меня не смущает тот факт, что яхта скользит по песку, как по воде. Чайка садится на верхушку дюны и расклёвывает рыбу, извлечённую из песка. Я предполагаю, что если войду в песчаное море, оно расступится, но оказывается, что песок держит меня крепко, на манер батута. Я неторопливо бреду навстречу приближающейся яхте, слышу за спиной удивлённые возгласы. Обернувшись, вижу людей, наблюдающих за мною с берега. Догадываюсь, что они не видят песка, им кажется, что я иду по воде. «Это песок» — говорю я, — Смотрите, это просто песок!» Но едва опускаю глаза, понимаю, что они правы, под ногами — вода. И тут же начинаю погружаться — сперва по щиколотку, после — по колено. Нужно срочно что-то предпринять, иначе уйду с головой. Тем временем яхта продолжает приближаться, и я различаю фигуру человека, который свесился за борт со спасательным кругом в руках. Но вместо того, чтобы подплыть поближе, яхта принимается нарезать круги. Я погружаюсь всё глубже и глубже.
Предварительные замечания Яхтсмен кричит в мегафон: «Стекло, металл, воздух, почва или песок? Ты должен выбрать!»
Я в ответ: «Бросай! Бросай круг!»
Он смеётся: «Выбирай, иначе утонешь».
Выбираю почву.
Вода под ногами немедленно становится землёй. С невероятной скоростью в ней прорастает трава, поднимаются деревья и кусты. Яхта, как ни в чём не бывало, продолжает нарезать круги. Мой собеседник подбрасывает спасательный круг в воздух. Я поднимаю голову и вижу, что спасательный круг — это солнце.
Снились вишнёвые косточки. Сад, где не растут вишнёвые деревья, а всё какие-то пальмы и кактусы, но на полу, в трещинах между каменными плитами, на столах и лавочках — миллионы вишнёвых косточек, разбросанных как бы случайным образом, но, присмотревшись, понимаешь, что в композиции их присутствует всё же какой-то неуловимый — я бы сказал, КИНЕМАТОГРАФИЧЕСКИЙ — порядок. Не помню, зачем я был там, помню, что долго рассматривал косточки, подбирал их и даже пробовал на вкус (вкус отсутствовал, и это меня почему-то беспокоило).
Снилось, что в Тель Авив приезжает Иисус Христос, но не тот самый, а тёзка из мюзикла «Иисус Христос — суперзвезда». На улицах — волнения, аэропорт оцеплен, повсюду — камеры и микрофоны, отели переполнены, на тумбах — портреты, как поясные, так и в полный рост. В аэропорту — настоящее столпотворение, не протолкнуться. Наконец, самолёт садится. Дают трап. Тишина. И вдруг все падают на колени — все как один, как подкошенные. Я тихонько (практически — себе под нос) бурчу: «С ума посходили, это же не ТОТ Христос». В полной тишине моё бурчание звучит неожиданно громко, я невольно пригибаюсь, и у меня появляется непреодолимое желание упасть на колени — просто для того, чтобы никто не догадался, что это именно я усомнился в подлинности Христа.
Снились проводы Доктора. Доктор (совершенно незнакомый мне человек, смахивающий на мультипликационного Айболита — седая бородка, усики, халат) собирается в Австралию — лечить аборигенов от ретровируса (что бы это ни значило). В моём доме устроена вечеринка по этому поводу. Люди пьют, веселятся, пляшут, обнимают ушельца, публично прощаются с ним. Несмотря на то, что я определённо имею какое-то отношение к происходящему, стесняюсь проявить чувства — мне очень жа л ь расставаться с Доктором, но я не нахожу в себе силы подойти к нему. Наконец, все потихоньку расходятся, и я решаюсь.
«Ну, — протягиваю ему руку, — надеюсь, тебе не будет скучно без нас — в Австралии».
Он протягивает руку в ответ, в руке — большой стеклянный термометр: «Мы должны разломить его пополам, чтобы он служил нам знаком. Когда наши потомки встретятся, они узнают друг друга по двум половинкам термометра, идеально подходящим друг к другу».
«Но если мы его сломаем, — беспокоюсь я, — ртуть выльется».
«Это не ртуть, — отвечает Доктор, — это светлое золото».
И в самом деле, я вижу, что термометр наполнен некой светящейся жидкостью золотого цвета. Мы переламываем его, и в моей руке остаётся стеклянный факел, истекающий золотой лавой.
Я беспокоюсь, что золото выльется, но Доктор меня успокаивает, утверждая, что эта жидкость имеет свойство наполнять собою пространство, не убавляясь и не исчезая.
«Куда бы Это спрятать?» — спрашиваю я, оглядываясь по сторонам.
«Зачем же Это — прятать?» — удивляется Доктор.
Вопрос застаёт меня врасплох. «Ну как же… — пытаюсь подобрать слова, — я же не могу ходить с Этим по улицам».
«Конечно, можешь, — отвечает Доктор, — иначе ты не сумеешь измерить температуру, когда придёт твоё время лечить.»
Снилась выставка-продажа существительных.
Купил слово «дышло» и, не отходя от кассы, переоборудовал. Отныне «дышло» — синоним слова «человек» (с оттенком незлобивой иронии и лёгким привкусом китайской натурфилософии). В смысле — инструмент дыхания.
То, чем продувают пространство, поют, свистят, дышат.
Снилось, что заблудился в собственной квартире: не могу найти дорогу с веранды на кухню. При этом я понимаю, что стоит открыть дверь, сделать три шага, и я попаду на кухню, но точно знаю: этот путь для меня по какой-то причине закрыт. Выхожу на улицу Предварительные замечания и заглядываю в комнату: можно было бы забраться через окно, но на окнах решётки. Тут я вдруг понимаю, что по той же причине, что я не могу пройти из комнаты в комнату как делал это тысячу раз, не задумываясь, я способен проникнуть на кухню через окно, минуя решётки. И в самом деле, я прохожу сквозь стекло, сквозь решётки, и оказываюсь на кухне. Никого нет, кроме кошки, которая сидит на холодильнике — рядом со своей миской. Кошка открывает глаза и смотрит прямо на меня, прижав уши. Кажется, она меня побаивается. Тут я задумываюсь о том, почему всё так странно — почему я не мог войти в дверь, зато с лёгкостью вошёл в окно, и понимаю: я сплю и хожу во сне. Эта мысль приносит мне облегчение, я припоминаю, что не первый раз оказываюсь в подобной ситуации, но теперь меня беспокоит расположение предметов на кухне: в самом ли деле на плите должен стоять огромный медный котёл — я не могу припомнить, был ли у меня такой? Зачем мне таких размеров посудина?
Подхожу поближе, открываю крышку и вижу, что в котле — пусто. Тут я понимаю, что мне нужно самому забраться в котёл и таким образом приготовить ПЕРВОЕ БЛЮДО (что бы это ни значило). Эта идея, которая теперь, наяву кажется довольно сомнительной, во сне не вызвала никаких негативных реакций. Я твёрдо знал, что не могу таким образом причинить себе вред, поскольку моё тело не способно деформироваться под воздействием жара. Более того, я понимал, что котёл этот существует только здесь и теперь, и только для меня.
Снилось, что идёт снег, и люди передвигаются по Тель-Авиву на санях, запряжённых оленями. Во сне меня не удивили ни сани, ни олени, а удивила зима. Почему зима? Опять зима? — растерянно спрашивал я, и мне отвечали укоризненно: всё ты виноват — не перевёл вовремя стрелки. Теперь, пока не наполнишь корзины, не накормишь оленей и не повернёшь вспять ветры, будет зима.
Снилась река, и у реки — шатёр на манер циркового. Развеваются флаги, на экранах пляшут какие-то неоновые буквы, горят огни и вращаются китайские фейерверки. И — ни души, ни одного человека.
Подхожу ближе. Вход в шатёр прикрыт бархатной шторой. На ней огромными золотыми буквами вышиты слова:
«КЛОУНЫ — ОТРОСТКИ ПУСТОТЫ».
Снова зимние сны: посреди Тель Авива — замёрзшее озеро, и прямо во льду, по центру — разукрашенная новогодняя ёлка. Вокруг ёлки водят хоровод — ежи, хомячки, собачки и лисички. Я спрашиваю: почему зима?
Опять, что ли, зима? И мне отвечают: всё из-за тебя. Ты обещал вычерпать воду, и не вычерпал. Теперь — пока не выполнишь обещанного — будет зима. Я пробую лёд ногой — твёрдый. Не проломишь. И тут вижу: глубоко внизу, подо льдом — какие-то люди. Присматриваюсь: свет у них там горит, какая-то жизнь происходит — прямо подо льдом, в озере. Я говорю: а ну, дружненько, взяли. и тут все лисички, собачки и хомячки хватают ёлку, выдёргивают её — как морковку за хвостик — и ударяют ёлкой по льду. Сыпятся игрушки, труха какая-то, серпантин. Лёд трескается, люди внизу недоуменно поднимают головы — словно только теперь поняли, что прямо над ними, наверху — что-то происходит. Я зачерпываю ладошкой прохладную воду из озера, пробую на вкус, и — просыпаюсь.
Снился гигантский древний ледокол, вмёрзший в лёд. Я живу в его тени, на льдине, в круглой пластмассовой палатке красного цвета. Время от времени доносятся удары железа о железо — я знаю, что ледокол чинят, но самих ремонтников не вижу и даже не знаю, как они выглядят. Зато ко мне часто наведываются моржи, альбатросы и какие-то странные твари в скафандрах, живущие на дне океана. Я не знаю, кто это, поскольку они никогда не снимают своих скафандров, но за стеклами шлемов вижу лица, ничем не напоминающие человеческие. Из всех посетителей говорить со мной могут только альбатросы — они разносят новости. Альбатросы рассказывают, что ближе к корме (ледокол так велик, что сам я никогда не дохожу до кормы во время своих прогулок) поселились белые медведи, что пробоину, наконец, залатали, что появилась радиосвязь, и если мне захочется послушать музыку, я могу подняться на борт и зайти в радиорубку. Мне не очень нравится эта идея: почему-то я избегаю встреч с членами экипажа, и сама мысль о том, что на ледоколе кто-то есть, мне неприятна.
Я прошу альбатросов не говорить со мной больше об экипаже. Они озадаченно переглядываются и вдруг говорят: тебе всё равно придётся встречаться с членами экипажа, поскольку скоро корабль починят, и вам нужно будет плыть дальше.
Но я не хочу никуда плыть, и отвечаю, довольно резко: пусть плывут без меня.
Предварительные замечания Они не могут уплыть без тебя, — говорят альбатросы, — ведь ты — капитан корабля.
PS: Перечитал предыдущую запись недельной давности, и стало как-то не по себе: сюжет зимы, льда, холода — развивается, и — самое главное — в природе (наяву) зимние рудименты берут власть в свои руки, лето всё никак не начнётся. Сегодня, например, был такой туман поутру, каких летом (да и весной) в Израиле просто не бывает.
Снилось, что на правое плечо сел чёрный ворон — громадный, увесистый, какой-то очень солидный, лощёный — пёрышко к пёрышку. Какое-то время я нёс его молча, потом не выдержал и говорю: «Слушай, может, сам полетишь, дружок?» И аккуратно пытаюсь его с плеча спихнуть. Не тут-то было, снова и снова он возвращается и садится на правое плечо, будто это и есть его законное место. «Ладно, — говорю, — я тебя понесу, но не даром. Что дашь за это?» Ворон, ничтоже сумняшеся, отвечает: «Могу, если хочешь, мысли чужие читать и на ухо тебе нашёптывать».
«Зачем мне чужие мысли? — спрашиваю, — Мне и свои-то девать некуда». «Могу, — говорит ворон, — твои собственные мысли фильтровать, делить на достойные и недостойные». «Спасибо, сам справлюсь как-нибудь…»
«Ладно, — говорит ворон, — давай так: я буду тебе стихи читать вслух — по твоему собственному желанию, хочешь — из старых поэтов, а не хочешь — из новых». «Спасибо, — говорю, — у меня хорошее зрение и выдающиеся вокальные данные». Ворон зыркнул на меня печальным глазом, и говорит: «Ну, можно, я тогда просто так посижу?». Я вздохнул: «Можно. Только недолго». Тут я обратил внимание, что вижу окружающее пространство довольно необычным образом — как бы и близко и далеко одновременно. Могу заглянуть внутрь любого предмета или существа, увидеть структуру, анатомию, внутреннюю пружину, запускающую смысл и предназначение. «Что это? — спрашиваю, — я ничего не просил…» «А это — подарок», — ответил ворон, сорвался с места и был таков.
Снился человек с лицом, составленным из кирпичиков. Кирпичики непрерывно перемещались, менялись местами, вращались, подрагивали, тонули и всплывали.
Ещё один сон из длинного ряда сновидений «о покупке книг». На этот раз я попадаю на распродажу издательства «Иностранная литература». Длинное узкое помещение уставлено стеллажами, на которых ровными рядами стоят книги серии «Иллюминатор». Я рассеянно листаю одну книгу за другой, что-то выбираю для покупки — скорее по привычке, чем по необходимости. И тут вижу, что «иллюминаторские» томики стоят только на средних полках, а верхние (куда нужно тянуться) и нижние (которые можно потрошить только вприсядку) заполнены раритетными специализированными изданиями, там попадаются книги по автомобилестроению, биологии, истории, химии, каким-то неизвестным мне наукам — «иридиологии» например (что бы это ни значило). Я нахожу три увесистых тома какого-то китайского собрания — пятый, шестой и восьмой. Восьмой сразу же ставлю на место — там идёт речь о сельском хозяйстве. Зато пятый («Ушу: нэй цзя») и шестой («Алхимия: нэй дань») — то, что нужно. Листаю и понимаю, что издания — уникальные. Я и не подозревал об их существовании! Мизерный тираж, превосходное качество полиграфии, а самое главное — содержимое. Трактаты, комментарии, статьи, переводы. Без колебаний оставляю на произвол судьбы стопку «иллюминаторов» и прохожу к кассе, прижимая к груди два «кирпича». За оба тома просят полторы тысячи (то ли рублей, то ли шекелей), а у меня на руках — только двести. Не знаю что и делать — расстаться с книжками не могу, а денег нет, и взять негде. «Ладно, — говорит продавец, — я продам тебе это в рассрочку. Давай двести, в следующий раз принесёшь остальное». Я протягиваю ему деньги, но тут кто-то сбоку, мягко останавливает мою руку и говорит: «За счёт заведения». Я пытаюсь повернуть голову, чтобы рассмотреть говорящего, но мне это по какой-то причине не удаётся». Мы тут благотворительностью не занимаемся!» — хмурится продавец. «Верно, — отвечают ему, — но этот человек платит куда больше, чем остальные, ведь он должен написать продолжение. Так устроены эти книги. Не волнуйся, придёт время, они к нам вернутся». Ничего не поняв из сказанного, я выхожу на улицу, думая о том, как мне повезло. Но чем больше размышляю о последних словах неизвестного доброжелателя, тем больше они меня беспокоят. Сажусь на лавочку, раскрываю один из томов, перелистываю страницы — сотни, тысячи страниц, несметное количество иллюстраций, километры текста, наконец, добираюсь до конца, и тут вижу, что последние страницы — чистые.
Снился школьный друг Женя Горюшин. Темно, сидим на кухне. Освещение — газовые конфорки. Смотрю и не могу понять — то ли пятнадцатилетний мальчишка передо мной, то ли взрослый мужчина. Не разглядеть в темноте.
«Когда это мы?» — спрашиваю. «Помнишь, после НВП мы два урока прогуляли — на санках катались, замёрзли как собаки, а потом на кухне сидели, газ зажгли, а чайник поставить забыли». «Но сейчас разве тогда?» — осторожно спрашиваю я. «Сейчас — никогда», — отвечает Женя, наполняет чайник водой из крана, и, позвякивая крышкой, ставит на огонь.
Снилось, что сижу на работе, и в офисе появляется замдиректора с пачкой галстуков: поступило, мол, новое распоряжение — с завтрашнего дня все работники должны быть при галстуке.
В моём контракте нет ничего подобного! — возмущаюсь я, — А кроме того, извини, но эдакую дрянь я на шею не повешу.
Он: Кто тебя заставляет? Выбери что-нибудь позаковырестее! — и раскрывает-разворачивает свою коллекцию. А там — чего только нет! Галстук-рыбка, галстук-самолёт, целая галерея галстуков-бабочек, галстук в форме ножниц, галстук-крокодил, галстук в форме бутылки для кока-колы, прозрачный галстук, звёздно-полосатый галстук и так далее, и так далее, и так далее. И среди всего этого галантерейного изобилия я вдруг замечаю галстук, на котором изображена река в китайском стиле и лодочка с одиноким рыбаком, уплывающая вниз по течению.
Можно посмотреть? — спрашиваю.
Ага, — подмигивает он, — я знал, что тебе это понравится. Редкая вещь — Галстук Исключительной Иллюзии Присутствия. Вешаешь утром на спинку стула, и весь день свободен.
Снился город, целиком и полностью разместившийся в стволе гигантского живого дерева. Внутренние стенки ствола напоминали мягкие тусклые зеркала.
Снилось безымянное место, одно из тех, куда я то и дело возвращаюсь во сне — луг и гора в полнеба, нависшая над лугом. Ни ветерка, ни дуновения: время исчезает — за отсутствием событий. Или наоборот: время становится событием и потому исчезает.
Снилось, что сердце моё обернулось лягушкой и выпрыгнуло в окно. Я пустился вдогонку, бежал по улицам, расспрашивая встречных, и встречные — как ни в чём не бывало — отвечали, что — да, мол, видели, вон туда поскакала. Так, руководствуясь указаниями прохожих и проезжих я бежал всё дальше, и чем дальше бежал, тем лучше понимал, что шансы мои невелики. Наконец, я оказался у воды, и к своему облегчению нашёл лягушонку посреди озера, сидящую внутри цветка с переменным количеством лепестков. Каждый лепесток, стоило присмотреться, тут же делился надвое, и каждый из новых лепестков делился в свою очередь: казалось, что бахрома лепестков дышит. Внутренняя часть цветка была огненно-жёлтой, такой яркой, что я (во сне) был вынужден отвернуться, чтобы не ослепнуть. Прямо посреди этого сияния сидела моя лягушка, и я почувствовал пустоту в груди — зная, что это — моё сердце — там, посреди озера. Я вошёл в воду сперва по колено, после — по пояс, потом вдруг провалился по горло, и довольно долго брёл, стараясь держать подбородок повыше, чтобы не захлебнуться. Но когда я оказался у самого цветка, дно под ногами ухнуло вниз, и я окунулся с головой. Испугавшись, сделал шаг назад и вдохнул побольше воздуха. До цветка было рукой подать, и я решил нырнуть и проплыть остаток расстояния под водой. Но там, внизу, мне открылась иная картина. Стебель, на котором держался цветок, был похож на один из модных прозрачных лифтов в стиле хай-тек, вверх и вниз по этому стеблю сновали миллионы людей, животных, каких-то безымянных, совершенно неописуемых существ. Было ясно, что часть из них хотят подняться к самому цветку, а другая часть — наоборот — убраться от него подальше. Приглядевшись, я понял, что два эти противоположных стремления происходят из специфического метаболизма гигантского растения. Где-то там, в темноте, были его корни, и те из обитателей стебля, что двигались вниз, достигали корней. Я позабыл о том, что нахожусь под водой, без воздуха, и застыл в невесомости, наблюдая за происходящим. В какой-то момент сосущее чувство в груди превратилось в жжение, какое бывает у тех, кто долго обходился без воздуха, я пулей выскочил из воды и тут же проснулся.
Снился человек, у которого вместо ушей были спичечные коробки. Время от времени кто-то подходил, чиркал спичкой, и человек этот таинственно улыбался — будто всякий раз ему сообщали нечто исключительно важное, не предназначенное для посторонних ушей.
Снилось побережье. Справа — до самого горизонта — ровная линия песка. Слева — море. Иду по узенькой дорожке, вылизанной волнами.
Неожиданно для самого себя понимаю, что не один. Краем глаза замечаю движение: рядом идёт кто-то ещё.
Пытаюсь повернуть голову, рассмотреть спутника: ничего не выходит. То есть, я его вижу, но так, как видят предмет или человека, который находится на периферии обозримого пространства. Никаких деталей: смутное расплывчатое пятно.
Какое-то время продолжаю свои попытки, но быстро успокаиваюсь: ясно, что человек этот настроен ко мне дружелюбно.
Зато удаётся — опять же — краем глаза, краем сознания — уловить дополнительное движение: справа и слева, и сзади, и впереди идут люди.
И тут происходит внезапная и ошеломляющая смена перспективы: оказывается, песок, по которому мы ступаем, не песок вовсе, а тысячи, миллионы людей, животных, птиц, рыб, каких-то совершенно незнакомых мне существ, которые тоже движутся где-то далеко внизу.
Подняв голову, я вижу тень какого-то шевеления или колыхания. Становится ясно, что справа и слева, там, где прежде были море и пустыня, теперь тоже перемещаются какие-то фигуры, мало похожие на человеческие.
Тут мой спутник поворачивает ко мне голову (я по-прежнему не могу разглядеть его лица, но улавливаю общее движение) и говорит: ты просто забыл выключить свет.
Проснувшись, я понял, что и в самом деле забыл потушить на ночь лампу над изголовьем.
Снилось, что я маленький и хочу на ручки: мама улыбается, раскрывает объятия, но вдруг резко отстраняется и говорит: осторожно, я медная. Меня это останавливает, не понимаю, что она имеет в виду, но — отступаю в угол и принимаюсь за ней наблюдать. Мама пьёт кофе, курит, пепел падает в пепельницу. Пепельница — медная, — говорю я и вдруг понимаю, что сказав «пепельница — медная», я вырос и теперь мне нельзя на ручки. Ничего, — говорит мама, — главное, у тебя — хрусталь. Я осматриваю себя с ног до головы, заглядываю в карманы — нет никакого хрусталя. А ты загляни в зеркало, — смеётся мама. Вместо собственного отражения вижу в зеркале полупрозрачную фигуру, повторяющую мои очертания, но как бы недооформленную, неполную. Будто кто-то собрался изваять меня в хрустале, но бросил на полдороге. Это я? — спрашиваю маму. Когда станешь прозрачным, — отвечает мама, — я попрошусь к тебе на ручки.
Снился человек с аквариумом вместо головы. В аквариуме плавали рыбки с человеческими лицами. Подойдя ближе, я увидел, что лица у них одинаковые. Человек повернулся в мою сторону, и рыбки, плававшие хаотично, вдруг — все как одна — повернулись ко мне.
«Разве сегодня не твой день рождения?» — спросили они хором. Голоса у них были мужскими, но разнокалиберными — у кого бас, у кого тенор, у кого баритон, и вопрос прозвучал как длящееся до-минорное трезвучие. Почему-то во сне для меня было важен этот до-минор (позже, наяву, я вспомнил о до-миноре у Моцарта и у Гайдна).
«Сегодня?» — удивился я.
Человек с аквариумом вместо головы встал, поклонился мне (вода чудом не расплескалась) и достал из-за спины букет цветов.
«С днём рождения тебя! — пропели рыбки, — С днём рождения тебя! С днём рождения, милый Гена! С днём рождения тебя!» Песенка про день рождения у них тоже почему-то прозвучала в до-миноре.
«Какой такой Гена?» — растерялся я.
«Когда человек рождается, ему дают имя, — ответили рыбки речитативом, — тебе вовсе не обязательно называться Геной. Можешь выбрать любое имя — на свой вкус».
«Но у меня уже есть имя», — возразил я.
«В самом деле? — запели рыбки, — И какое же?»
Я призадумался и вдруг понял, что не помню, как меня зовут. Принялся лихорадочно перебирать известные имена, но так ничего и не вспомнил.
Рыбки ждали-ждали, и потихоньку разбрелись по своим делам. Осталась одна, которая по-прежнему смотрела на меня участливо и немного настороженно. «Вспомнил?» — спросила она.
«Нет», — уныло признался я.
«Ничего страшного, — сказала рыбка самым обыкновенным голосом (подозрительно похожим на дедушкин), — есть и такие, которые при рождении имя своё теряют. Так даже лучше».
«Что же я теперь — так и буду без имени?»
«На людях пользуйся каким угодно, — посоветовала рыбка, — но наедине с собой помни о том, что безымянен».
Снилась война туч с облаками. Туч было больше, но облака были энергичнее. Тучи сновали, облака — клубились.
Тучи вскипали и перемещались стремительно, но быстро выдыхались. Облака, казалось, всё время отступали, но вскоре стало ясно, что это мнимое отступление: отступая, облака поглощали тучи, впитывали их, растворяли в себе.
После, когда туч не осталось, облака долго успокаивались, как бы расслабляясь, растекаясь в пространстве, потом постепенно рассеялись, разошлись в стороны — как театральный занавес, и за облаками обнаружилось чистое бесцветное пространство, в нём висели буквы — одни ближе, другие — дальше. Одни выше, другие ниже. Я пытался прочесть или хотя бы распознать язык, но ничего не выходило. Буквы не складывались в слова, слоги сочетались произвольно, было ясно, что эта колоссальная система исполнена смысла, но вспышки понимания, осознания сменялись состояниями полнейшей беспомощности, утраты памяти. В какой-то момент стало ясно, что читать можно, начиная с любого места, любой буквы, в любом направлении. Сочетание двух соседних букв при любых обстоятельствах было верно и функционально, мне казалось, что я, наконец, нащупал нить, направление, но пять или шесть витков спустя всё терял и начинал заново. В какой-то момент я решил перевести дух и тут же обнаружил, что буквы не стоят на месте. Они двигались, движение было центростремительным. Буквы сближались — сперва медленно, затем всё быстрее и быстрее. Движение сопровождалось гулом, похожим на звук приближающегося поезда метро. Наконец, они полетели навстречу друг другу с такой скоростью, что стали почти неразличимы. Перед тем, как они столкнулись, мне показалось, что я, наконец, прочёл всё целиком и узнал слово.
Но проснувшись, припомнил лишь сам миг понимания, узнавания.
*Ребёнком, лёжа в постели с открытыми глазами, я часами вглядывался в темноту, исследуя законы сплетения образов. Вначале я видел лишь точки, они исчезали и появлялись, меняли яркость, парили, их движение казалось беспорядочным и бессмысленным, но вынуждало таращиться, напрягать зрение, чтобы обнаружить источник, скрытый порядок, который, насколько я знал из опыта предыдущих ночей, присутствовал в этом мельтешении, до времени избегая распознавания, предпочитая притвориться сырым хаосом. Вскоре выяснялось, что темнота имеет объем и массу, теперь это было нечто отличное от матово-чёрной плоской доски и напоминало снегопад в негативе — хлопья, равномерно движущиеся в одном направлении, в пустоте, косые линии, пересекающие поле зрения. После появлялись цветные узоры, но не сразу, не вдруг, а будто кто-то с течением времени равномерно вводил ощущение цвета в пространство, бывшее прежде пустым и безвидным. Эти узоры научали меня особому чувству ритма, они казались бесконечными, всюду — живая геометрия, дышащая, пульсирующая, вечно изменчивая, как в стёклышке калейдоскопа. Каждый элемент имел связь с привычным миром вещей: какую ниточку ни потяни, разматывается клубок образов и понятий, окружающих тот или иной предмет подобно облаку или сфере. В какой-то миг явь окончательно сдавала позиции, и я уходил дальше, пользуясь одной из найденных нитей в качестве путеводной.
Сегодня я понимаю, что все путеводные нити — во сне и наяву — ведут в одном направлении, туда, где расстояние между сном и явью сокращается до минимума, а то и вовсе исчезает (для некоторых из нас — на время, для иных — навсегда).