Право хотеть

Теперь у них есть профсоюз Ина Голдин

Январь выдался смурным и холодным. Под ногами с утра хрустел лед, траву схватывало инеем. Самые отъявленные франты надевали под пиджаки теплые свитера, застегивали вечно распахнутые куртки. Бомжи переселялись в метро, а террасы кафе укутались в полиэтиленовые шторы.

Девушка в легком пальто поверх пиджака толкнулась в дверь кафе и торопливо устроилась за стойкой. Выдохнула, промокнула салфеткой покрасневший нос.

— Доброе утро, Пьер. Мне как обычно.

— Извини, Сабин, не получится, — сокрушенно сказал бармен. — Машина сломалась, горячей воды нет. Может, апельсинового сока?

— Да нет, спасибо, — обреченно вздохнув, она соскользнула со стула — благо, второе кафе через дорогу.

Но и там, едва она открыла рот, официант отрапортовал:

— К сожалению, горячих напитков подать не сможем, машина сломалась!

— Да что ж это такое, — рабочий день у стажерки в Отделе градостроительства начинался через пятнадцать минут, а встречаться с патроном, не выпив кофе, не хотелось. Пивная рядом тоже оказалась закрыта, а рядом толпились возбужденные работники, у которых начало рабочего дня откладывалось. Оказалось, намертво заело решетку, которой задвигали дверь от воров. Ее тянули в несколько рук — но без толку.

Девушка неверяще покачала головой и заторопилась дальше. Оставалась еще маленькая американская забегаловка у самого банка — туда обычно доверху набивается студентов, и очереди дикие. Но едва переступив порог, по пустоте внутри и кислому лицу официантки она поняла, что и здесь не повезло.

Замечательно начинался понедельник.

У выхода со станции «Порт-Доре» стоял бомж и просил подаяния. Без особого энтузиазма просил: непроснувшаяся утренняя толпа милосердием не страдает. Потому он обрадовался сперва элегантной брюнетке, с любезным видом бросившей монету. А в следующий момент отшатнулся и закричал. Люди шарахались, разбуженные и испуганные пропитым криком. Кто-то позвал служащего, но бомж, уже затихнув, не смог объяснить, почему смерть вдруг посмотрела на него глазами итальянской туристки; отчего вдруг так дохнуло холодом. Несколько минут спустя он уж и сам думал, что допился, и только смотрел отупело на подаяние: пять франков чеканки 1936 г.

— Дамы и господа, просим немного подождать. Поезд встал из-за перебоев с электричеством, мы двинемся через несколько минут. Спасибо за понимание.

Пасажиры беспилотной четырнадцатой линии — единственной в Париже, что никогда не бастует — повздыхали, поудобнее устроились на сиденьях. Минутный обрыв тока в поезде — дело привычное.

Через пять минут самые нетерпеливые начали высовывать головы из дверей.

Через десять люди стали выходить, ругаясь под нос и соображая, на что пересесть.

Через полчаса сдавшийся громкоговоритель объявил, что движение прекращено до десяти часов утра.

Все составы четырнадцатой линии встали намертво, свет в вагонах погас — при том, что напряжение в проводах было. Механики не могли понять, в чем дело. Поезда просто отказывались ехать дальше. На конечной станции Сен-Лазар вспухло и забурлило.

Немолодой человек в пестром шарфе, стиснутый толпой на эскалаторе, ощутил, как в кармане вибрирует телефон. Выбравшись на поверхность, он собирался нажать на «перезвонить» — и взглянул на высветившийся номер.

И закашлялся.

Три буквы, четыре цифры — номер телефона в доме, где он жил с родителями. Когда он был совсем маленьким — ему не разрешали и притрагиваться к аппарату, но свой номер он все помнил. Покачав головой, человек нажал на «перезвонить» — но, как бывало в те времена, линии перепутались, и он попал на другой номер — тоже из прошлого.

«Одеон», ОДЕ восемьдесят четыре — два ноля[3].

— После четвертого сигнала будет ровно десять часов ноль три минуты, — сказал полузабытый голос.

— Спасибо, — ответил человек озадаченно.

Группа громко, с присвистом щебечущей американской молодежи набилась в вагон на десятой линии. Кто-то отсчитал пять станций. На юнцов уже даже не косились — привыкли.

На пятой по счету станции двери открылись и старший из студентов выскочил на платформу. Остальные вывалились за ним. Загудело, зашипели смыкающиеся двери. Поезд уехал с платформы раньше, чем кто-то из американцев сообразил:

— Постойте, это же… эээ… Кройс-Роудж. А нам нужен Севр-Бабилон…

— Тьфу ты…

Место было странным: стены из когда-то белого кафеля зарисованы граффити вплоть до потолка, название — белые буквы на синем фоне — ободрано. В рамах угадывалась странная выпуклая реклама, тоже безнадежно замазанная. И тихо; необычно и неприятно тихо.

И темно.

Только сейчас туристы заметили, что кроме них на платформе нет ни одного человека.

— Где это мы?

Кто-то уже разворачивал карту метро, подсвечивал сотовым.

— Подождите, — встревоженный голос. — Здесь вообще нет такой станции!

В потолок ударило эхо. Будто отвечая ему, где-то гулко простучал поезд и стих.

— М-мамочки…

В разрисованной кафельной кабинке кажется, кто-то был. По крайней мере, в окошке виднелся темный силуэт. Но никому из туристов почему-то не хотелось к этой кабинке приближаться.

— Ну что вы перепугались, — сказал старший, который тем временем нашел на стене карту метро. — Вот же она, смотрите…

Подошли гурьбой: никто не желал оставаться в одиночестве. На подранной карте действительно был обозначен «Круа-Руж». Если б только сама карта не была такой странной.

— Поглядите, — сказал кто-то, — она же тридцать седьмого года…

Загремело; появился поезд, обдал резким холодным светом, не остановился.

Аэропорт — странное пространство: вроде бы принадлежит городу, но с другой стороны — совсем свободное. Связанное с городом только тонкими нитями тоски, ожидания и суеверия. Работающие там привыкли чувствовать такие нити, хотя вслух о них никогда не говорили.

Настроение в Руасси с утра было нервное. У диспетчеров на радарах пару раз мелькали координаты давно разбившегося бразильского рейса. Пилоты тревожились без причин — просто вдруг ушло ощущение чьей-то крепкой руки, держащей тебя за плечо. А на высоте десяти тысяч метров над землей такому ощущению придаешь значение. До того, чтоб отказаться лететь, дело пока не доходило. Отговаривались плохим днем, пеняли на перепады давления, но того, что творится неладное, уже не отрицали. Кто-то — из самых суеверных — связался с Бюро по работе с нематериальными сущностями

Бюро находилось в узком кривом переулке недалеко от Парижской мэрии. В невзрачном офисе пахло, как обычно во французских учреждениях — кофе, бумагой, пылью и озоном с принтера.

Секретарша Моник вытянула листок из факса и протянула Жозефу, главному инспектору Бюро.

— Пожалуйста. Теперь Руасси.

— Черт знает что, — сказал Жозеф; он только вернулся из метро, где битый час пытался успокоить перепуганных американцев. Ничего путного те ему не сказали; поезд, мол, просто открыл двери. Только ни один нормальный поезд на «фантоме» останавливаться не станет…

А теперь еще и это.

Шеф два дня назад взял отпуск и радостно уехал в Нормандию распивать кальвадос; Жозеф остался за старшего и начинал уже горько об этом жалеть.

Звонки и сообщения поступали с утра — секретарша едва успевала принимать. Впрочем, недовольной она не выглядела — Моник, женщина в годах и весьма в теле, была из тех натур, кто тайно обожает авралы и ЧП.

— Что только делается, — сказала она с явным предвкушением, — сперва кафе, потом метро, теперь вот это.

— А где Оливье?

— На выезде. Сеанс у него…

Оливье работал в Бюро парапсихологом. Его вызывали, когда призраку требовался сеанс психоанализа. Большинство неупокоенных цепляются за продранную ткань реальности из-за не проговоренной вовремя травмы. Оливье шел — и проговаривал с ними. В Париже немало чудиков, городских сумасшедших, на которых и не глядят особо — лишь бы не буйствовали. И на Оливье в его пестром шарфике поверх старого пальто тоже лишний раз не взглянут.

Парапсихолог приехал в пол-одиннадцатого, возбужденный донельзя, даже края его вечного шарфа, казалось, подрагивали.

— Четырнадцатая линия стоит, я потому и опоздал. Вообще в городе творится черт знает что. Говорил с одним бомжом, он с утра видел убитую пассажирку с восьмой линии, да не он один — многие уже видели. А вам со старого номера не звонили?

— С какого номера? — не поняла Моник. Но уточнять Оливье не стал.

Кофе у вас есть? Кажется, и кофейные сегодня встали не с той ноги… а

— Как прошел твой сеанс?

О клиентке Оливье известно было только, что она работала горничной в отеле «Сентраль» и в этом отеле погибла.

Он устало провел рукой по глазам:

— Сегодня она просто не явилась на сеанс. Как бы не пошла гулять где попало — при том, что творится в городе…

— Хотел бы я знать, что именно творится.

— Светопреставление, — веско сказала Моник.

Оливье рассеянно чиркал красноголовой спичкой по миниатюрной спичечной коробке с надписью «Отель Сентраль». Под взглядом секретарши он смутился и сунул коробку в карандашницу.

— Я бы сказал, — произнес он раздумчиво, — что с хранителями что-то неладно… Поезд стоит, телефоны взбесились, в кафе творится что-то невообразимое. И призраки лезут из щелей, будто их никто не держит.

— Выходной они взяли, что ли, как наш шеф…

Но это полная дичь, не бывает у них не выходных, не отпусков. Разве только иногда взбунтуются кофейные или заартачатся телефоны, но для этого нужен повод…

— Или, — Жозеф запнулся. Не выходной. Это больше похоже…

Пожалуй, не будь он французом — и не понял бы.

— Похоже на забастовку, — невозмутимо сказал Оливье.

— Бог ты мой, — Моник пролила на стол кофе. — Теперь у них есть профсоюз?

А как же. Все, что появляется в реальном городе, рано или поздно приходит в город «задний». В отраженном, искаженном виде — но приходит.

— Чем же мы их обидели?

— Хороший вопрос.

У любых бастующих должны быть требования. Вот только арьергород никогда ничего не скажет прямо…

Не вовремя шеф уехал в свою Нормандию… Если «откажут» хранители, город не оберется проблем. Некому будет утишать уличные потасовки в арабских кварталах, своевременно толкать в бок задумавшегося над экраном диспетчера или уставшего водителя. Некому выводить к свету туристов, заплутавших в клубке парижских улочек. Без хранителей Париж станет напряженным, нервным, огрызающимся; иностранцы пойдут говорить, что парижские официанты грубят, продавцы невежливы, сам город какой-то неуловимой атмосферой им не понравился.

А главное — без хранителей город беззащитен, делай в нем, что хочешь. Хоть мечеть расстреливай, хоть башню самолетом тарань.

К полудню телефоны разбушевались, сети пошли вразнос, на дисплеях высвечивались старые номера — Бал 00.01, Кли 32.34, Молодые ничего не могли понять, пожилые пугались, потому что все номера были знакомые, запрятанные в дальних уголках памяти. Самые смелые пытались перезванивать, но слышали только помехи на линии.

Единственным, кто не удивился звонку с такого номера, был господин Брюно Лефевр, чиновник комитета по градостроительству. Номер на дисплее не удивил его, но привел в ярость — он бы никогда себе не признался, что за этой яростью стоит страх. Лефевр с силой отжал кнопку сброса и сказал помощнице:

— Мадемуазель, я, кажется, давно просил вас дозвониться в Оранж! Неслыханно, что они себе позволяют.

Молодая стажерка пожала плечами и пододвинула к себе телефон. Секретарская работа в ее обязанности не входила, но поди скажи об этом шефу, когда ты на практике.

Шеф же прошел в свой кабинет, устроился за тяжелым бюро эпохи Наполеона III и принялся ждать. Вернее, он попытался работать, но скоро понял, что просто перекладывает бумаги из одной папки в другую, а на самом деле — ждет.

И дождался в конце концов долгих шаркающих звуков, будто кто подметал кабинет старинной метлой.

Никого не было.

— Что ж, господа, — сказал Жозеф, — кажется, у нас чрезвычайное положение. Я звоню в ДСРИ[4].

Он успел уже связаться с аэропортом и позвонить знакомому в полицию. В арабские кварталы отправились усиленные патрули, а Руасси вот-вот собирались закрыть «по погодным условиям».

В Управлении Жозефа тоже выслушали внимательно. В конце концов, их отделы похожи: в ДСРИ тоже часто работают на интуиции и домыслах. И не открещиваются со снисходительным видом от сообщений Бюро: там, где речь о безопасности, неважного не бывает.

— А вы куда, Жозеф? — окликнула его Моник, хотя ответ и так знала.

— Пойду прогуляюсь по городу.

Гулять по городу — это и есть его работа. Можно негодовать, что за прогулки ему платят, как госслужащему — но ведь он и есть на службе. Гулять, всматриваться в граффити на стенах, подслушивать случайные разговоры, сворачивать в неожиданные переулки — Жозеф на это мастер. Без этого не нащупать изнанки, а людей, способных проходить в арьергород, или хотя бы поддерживать с ним контакт, в Париже раз-два и обчелся.

Похолодало, руки без перчаток мгновенно замерзли, и Жозеф с тоской подумал о теплой квартире и рюмке коньяка. Он засунул руки поглубже в карманы пальто и двинулся от офиса куда глаза глядят. Технически это выражение устарело — когда так хорошо знаешь город, чертовски трудно идти наугад.

Он шагал мимо витрин, качающихся красных фонариков китайской забегаловки, жаровен с кукурузой и каштанами. Половина ресторанов, мимо которых он проходил, была закрыта, как в воскресенье; видно, хозяевам надоело бороться с нечистой силой, и они позакрывались от греха. На стене сиял свежей краской несвежий лозунг: «Будьте реалистами, требуйте невозможного!» Жозеф загляделся на надпись и едва не наступил на сидящего у стены бомжа.

— Огоньку не найдется?

Жозеф вынул позаимствованный у Оливье коробок, чиркнул спичкой. Высветилась узкая улочка за спиной у бомжа и тусклые стекла старого кафе.

Кафе могло стоять здесь и до войны, и до революции; темные обшарпанные деревянные столы, плетеные стулья, вымытая до проплешин стойка с медной окантовкой, черная доска с выведенными мелом дежурными блюдами. Джаз; те же песенки, что играли американским освободителям добрых полвека назад. На углу стойки стоял старинный телефон с крутящимся циферблатом. У родителей Жозефа когда-то был такой. Хозяин забегаловки исчез где-то в подсобке. Жозеф подумал, придвинул к себе аппарат и набрал Оде 84 00.

— После четвертого сигнала будет точно тринадцать часов ноль две минуты, — замогильным голосом сказали из трубки.

Гудки.

— Тринадцать часов ноль две минуты.

Жозеф ждал.

Пиик. Пиик. Пиик.

В трубке что-то щелкнуло. Зашуршало, затрещало — тот самый «белый шум», в котором, бывает, слышны голоса мертвых. Голос спросил:

— Что вам нужно?

После каждого слова шли странные механические паузы. Жозеф отважился:

— Я бы хотел поговорить с начальником вашего профсоюза.

Пиик. Пиик. Пиик.

— Я вас слушаю.

— Что происходит в городе?

Механический голос ответил:

— Все городские службы объявили забастовку.

Значит, мы были правы…

— В связи с чем? Какие у вас требования?

…ровно тринадцать часов ноль семь минут.

— Какие у вас требования? — раздельно повторил Жозеф.

— Мы не позволим продать отель «Сентраль», — гулко сказали в трубке. Пошли короткие гудки.

Отель «Сентраль» в самом центре города, в пышном первом квартале, который ослепленные туристы обычно принимают за весь Париж, был порождением османновского века. Архитектор Османн попытался сделать из неясного нагромождения улиц строгий и четкий чертеж. Ему это почти удалось — Париж стал городом-звездой, хотя, отойди на два шага от улиц-магистралей, разрезающих город — и ты потеряешься в лабиринте с тем же успехом, что и раньше. Шестиэтажный отель из светлого камня, с лепниной и узорчатыми балконами наверняка казался когда-то венцом прогресса. Жозеф смутно помнил, что внутри — обстановка, напоминающая «Титаник» — мебель из красного дерева, скульптуры у подножия лестницы и экзотические деревья в кадках.

Но кризис добил держателей отеля, и они передали его городу. Не так давно — это показывали в новостях — его внутренности разворошили и выставили на продажу: ту самую мебель и скульптуры, картины, купленные у малоизвестных художников, и шедшие сейчас за миллионы; даже подставки для мыла из ванной — и те пошли с молотка.

Теперь опустошенный отель собирались продать катарскому шейху — или русскому олигарху, кто их там разберет.

Арьергород этого не хотел. Неудивительно; сколько в этом отеле должно таиться вечных постояльцев, клиентов Оливье.

А теперь их выселяют.

Жозеф по опыту знал, что Отдел по градостроительству не примет его всерьез. Кто будет откладывать сделку века из-за пары сломавшихся кофе-машин и сбесившегося поезда?

Тем более в кризис, когда Франции нужны все деньги, что она может получить.

Все же он отыскал в журнале телефон нужного отдела и позвонил.

— Приемная господина Лефевра. Сабин Манжено у телефона.

Этого он не ожидал. Растерялся, проглотил заготовленные слова.

— С-сабин?

Она помолчала, потом сказала неуверенно:

— Это вы, Жозеф?

Все-таки узнала.

После того, как он выловил Сабин в лабиринте чужого города и вернул в Париж, они несколько раз встречались. Но стояла между ними какая-то неловкость, и Жозеф даже понимал, откуда она взялась. По всем законам девушке следовало отблагодарить рыцаря, спасшего ее из пасти чудовища. И Жозеф, чего уж говорить, на эту благодарность надеялся — вернее, надеялся, что Сабин вспомнит о внезапной близости, что возникла между ними тогда. Как-то раз не ответила на звонок; Жозеф перезванивать не стал.

— Вы хотите поговорить с патроном? — тихо спросила она.

— Мне бы повидать его лично…

— Приходите скорее, пока он еще в офисе, — в голосе Сабин послышалось ехидство. — Думаю, патрон будет рад вас видеть.

Отдел градостроительства окружали хмурые ребята в камуфляже. Слава богу, в Управлении приняли угрозу всерьез.

Господин Лефевр был вовсе не рад, но все же натянул на лицо благодушную улыбку:

— Ну здравствуйте, здравствуйте, коллега. Чем я могу быть вам полезен?

— Вы заметили, что в городе нехорошо? — с ходу спросил Жозеф.

— Я… А что случилось? Террористы?

— Не совсем. Как бы это выразиться… забастовка. По нашей части.

— Как это — по вашей? Охотники за привидениями бастуют?

На сей раз смех был искренним, хоть и неприятным.

Жозеф рассказал ему все. Чиновник выслушал недоверчиво и фыркнул:

— Чертовщина какая-то! То есть… Конечно, положение тяжелое, я все понимаю. Но я не вижу, каким образом я могу вам помочь…

— Ведь это вы занимаетесь продажей отеля «Сентраль»?

— Да, — смешался Лефевр. — Но позвольте…

— Те, кто устроил эту забастовку, требуют, чтоб отель не продавали.

— Как интересно, — протянул чиновник. — Мы должны отложить сделку, потому что этого требует профсоюз призраков?

Жозеф прекрасно понимал, о чем сейчас думает Лефевр. В кабинете очевидный сумасшедший, и надо бы выставить его повежливее.

— Вы можете хотя бы отсрочить продажу…

— Господин Лефевр, — заговорила Сабин, — поверьте моегу опыту, это может быть серьезно…

— Мадемуазель, когда мне понадобится ваше мнение, я непременно дам вам знать, — все тем же любезным тоном проговорил Лефевр. Он выглядел, как ребенок, изо всех сил отрицающий перед взрослыми существование буки — ребенок, знающий: едва взрослые уйдут, он останется с букой один на один. Открыл рот, явно собираясь распрощаться — но тут лицо его напряглось, будто он что-то услышал. Жозеф прислушался тоже, однако Лефевр нарочито громко заговорил:

— Вы меня извините, но у меня закончился рабочий день. Договорить можно, если вы желаете, по дороге… Мадемуазель, вы идете?

Лефевр быстро оделся, подал пальто Сабин, опередив Жозефа. Он явно торопился сбежать из собственного кабинета.

В коридорах было безлюдно и темно. Слишком безлюдно, сообразил Жозеф, и слишком темно, даже для январских шести вечера.

— Господин Лефевр, а не за вами ли они охотятся?

Чиновник поджал губы:

— С чего вы взяли?

Выражение лица у него было агрессивно-виноватое, будто его поймали на месте преступления.

Но какого? Что этот несчастный бумажный человек успел сделать городу?

— Молодой человек, я не знаю, о чем вы говорите. С кем бы вы ни якшались, я не то, чтобы не знал этой… нечисти, я до сих пор не слишком уверен в ее существовании!

Одна из тускло поблескивающих ламп сорвалась с потолка, рухнула почти под ноги Лефевру, разлетелась брызгами стекла. Чиновник отскочил.

— Не уверены?

Вслед за разбившейся лампой погасли остальные. Теперь они были одни в бесконечном неосвещенном коридоре.

— Послушайте, господин Лефевр. Лучше вам подумать хорошенько о том, чего именно они могут от вас хотеть. Если желаете, чтоб мы… вернулись.

— Понятия не имею, — заледеневшим голосом сказал чиновник.

Жозеф вздохнул:

— Идите за мной.

По коридорам их долго водить не стали; получилось просто спуститься по лестнице и выйти на площадь перед мэрией. Но улица была пуста, исчезли автомобили, вечно запруживающие бульвар Морлан, погасли светофоры. Ничего не осталось — лишь камни под бледными фонарями. И силуэты домов — нереальные, как апликация на темной бумаге.

Сабин нервно сглотнула и ухватила Жозефа под руку.

— Пойдемте, — скомандовал он.

— Куда?

— В метро.

Лефевр открыл было рот — видимо, сказать, что у него машина в гараже — но промолчал.

Единственное, что на тусклой городской апликации виднелось четко — яркое желтое «М».

На пустынную станцию турникеты пропустили их без билета. Поезд подошел тут же. Очевидно, Лефевр уже лет сорок не ездил на метро, иначе испугался бы. На осовремененной первой линии давно уж не подают таких составов — дребезжащих, выкрашенных зеленой краской.

Из метро вышли трое — двое дюжих парней в кожаных куртках и кепках, и еще один… непонятный; лицо его было затенено полями старинной фетровой шляпы. Жозефа и Сабин они будто не заметили; подошли вплотную к Лефевру. Тот, надо отдать ему должное, даже не попятился. Напротив, приосанился.

— Вы, надо полагать, представители п-профсоюза?

Существо в шляпе ответило тем самым гулким, замогильным голосом, что звучал в телефонной трубке:

— Вы не приняли во внимание наши требования. Сегодня мы начали бессрочную забастовку и будем продолжать ее, пока не добьемся их выполнения…

Чиновник только надул щеки:

— Господа, я думаю, вы обращаетесь не по адресу. И в любом случае, я не могу уже ничего изменить, разрешение на продажу подписано и она в любом случае состоится…

Он осекся.

По движению фетровой шляпы Жозеф угадал, что «председатель профсоюза» смотрит Лефевру в глаза.

В тишине слышно было только, как дышит рядом Сабин.

Прервал молчание парень в кожанке, обратившись к Жозефу:

— Огоньку не будет?

Жозеф уже привычно достал коробок, чиркнул — а когда пламя погасло, старинный поезд исчез с платформы, никакого следа «профсоюзников» не было. Рядом переминались с ноги на ногу туристы, а женский голос по громкоговорителю сообщил, что поезд в направлении Венсенского замка прибудет через одну минуту.

Лефевр тяжело опустился на железное сиденье и только сейчас дал себе волю:

— Какой бред! — он обхватил голову руками и повторял, нервно смеясь: — Бессрочная забастовка! Господи, бред какой!

В городе снова стало шесть вечера. Сабин настаивала на том, чтоб проводить Лефевра до гаража, но он отмахнулся от обоих и торопливо ушел.

— Пешком? — спросил ее Жозеф.

Она кивнула.

Жозеф подхватил девушку под руку, ощутил ее тепло совсем рядом и подумал, как долго он уже никого вот так не водил. То ли к вечеру потеплело, то ли холод потерял значение.

— И что, — спросила Сабин, — что нам теперь грозит?

— Если б я знал, — сказал Жозеф, глядя на морозный ярко-розовый закат. — На моей памяти такого еще ни разу не было. Вообще-то Парижу очень повезло с хранителями. Подумайте сами, за столько лет существования он практически не пострадал. Разве что Бастилию разрушили… но не думаю, чтоб город сильно по ней тосковал. Его редко завоевывали, а даже когда завоевывали, особых бед не причиняли. Возьмите хоть сорок четвертый…

— Вы про фон Холтица? Так он просто не стал выполнять приказ. Его потом даже генерал де Голль наградил, по-моему…

— Не только фон Холтиц. Шпейделю приказали разбомбить город с воздуха — он и этого не стал делать.

— Просто повезло.

Жозеф улыбнулся:

— Я и говорю.

— А что они еще делают, эти хранители?

— Сдерживают призраков там, где им место. Все то, что вы сегодня видели — никто из… нормальных людей вообще-то не должен видеть.

— Я догадалась, — Сабин поежилась. — А эти люди? Они ведь…

Жозеф кивнул.

— Когда-то они были в Сопротивлении. Партизаны прятались от бошей в метро, некоторым не удалось уйти. Сегодня арьергород разбушевался… потому что ему позволили разойтись. Если они продлят забастовку, дальше будет хуже.

Темнота всегда спускается на Париж резко: только было бледное порозовевшее небо и раз — будто черным полотном накрыли, и мгновенно на этом полотне зажигаются фонари, фары и огни кафе. Последних сегодня было куда меньше, чем обычно, но светились они тепло, завлекали — Жозеф только сейчас почувствовал, что замерз.

Внутри было тепло, шумно, празднично сверкали зеркала. Но и в здешний гул вплетались нотки возбуждения и тревоги. Жозеф и Сабин втиснулись за маленький столик в самой глубине, заказали у официанта «что есть». Тот посмотрел с пониманием и благодарностью, и принес два бокала арманьяка. Выпив, Сабин повеселела, стала разговорчивой, глаза разгорелись. Неловкость сама собой исчезла — хоть благодари «профсоюз».

— Я, наверное, понимаю, почему ваши хранители так вцепились в этот отель, — проговорила она, обхватив замерзшими руками бокал со свечой. — Он же старый. Ему бы по всем правилам быть архитектурным памятником. А его взяли и Катару продали…

Сабин была права. Отель был построен в начале восемнадцатого века. Кто там только не останавливался с тех пор, от Рудольфа Валентино до польского правительства в изгнании. «Сентраль» должен бы охраняться государством.

А охраняемый объект не стали бы продавать, и тем более не разрешили бы перестраивать. На такой объект чихнуть нельзя лишний раз, не собрав сотни справок от мэрии.

— Я тоже много чего не понимаю, — сказал Жозеф, разглядывая ее мизинцы, пронизанные красным светом. — Положим, они устроили забастовку против городских властей — ведь именно мэрия продает отель. Но отчего они привязались к вашему патрону?

Сабин пожала плечами.

— Ему в последнее время приходили странные звонки. Он все время ругался, а сегодня позвонил меня позвонить в Оранж. По-моему, он этих звонков боялся. А еще… ох, не знаю.

Она нервно провела рукой по волосам. Ей явно не хотелось компрометировать шефа. Но Жозеф и так ее понял. Скорее всего, господин Лефевр уже что-то слышал от профсоюза. Может, поэтому и хотел сегодня побыстрее увести их из бюро…

Но в конце концов, разрешение на продажу и перестройку уже подписано мэрией, даже если б Лефевр хотел, сам он изменить ничего не сможет…

Ночь прошла тяжело. Большую ее часть Жозеф просидел, ругаясь с шефом по скайпу и составляя прошение на имя мэра. Вряд ли оно что-то даст… хотя еще пару дней такого борделя, и мэр сам к ним прибежит.

Уже перед рассветом Жозеф прошерстил в интернете биографию Лефевра. Ничего примечательного, кроме одной детали. До того, как Лефевра назначили в комитет по градостроительству, он числился в Отделе по вопросам архитектуры и культурного наследия.

В том самом отделе, который присваивает статус памятникам архитектуры.

Может быть, профсоюзу и впрямь есть, что с него спрашивать.

Когда Сабин с утра пришла в офис, секретарши еще не было; на автоответчике мигало сообщение об опоздании. Патрон, верно, еще досматривал утренний сон… и как он только может спать после вчерашнего. Обычно до его прихода Сабин успевала съесть принесенный с собой круассан, но сегодня встреченные на пути булочные были закрыты.

Забастовка продолжалась.

В полной тишине слышно было только тихое гудение компьютера и повторяющиеся шаркающие звуки. Видно, уборщицы еще не закончили мести полы. Но, подняв голову, Сабин никого не увидела. Однако мести продолжали, теперь уж почти рядом. Чертовщина какая-то…

Именно это вчера сказал патрон.

Может, этот звук он и слышал, когда внезапно замирал посреди разговора, а потом раздраженно отсылал ее из кабинета?

Звук становился настойчивее; в какой-то момент Сабин показалось, что метут прямо у кресла, и она инстинктивно поджала ноги.

— Кто здесь?

Тишина звенела, пугала.

— Что случилось? — спросила зачем-то Сабин. И опять:

— Кто здесь?

Звуки стали удаляться. Сабин прокляла про себя отсуствующих Лефевра и секретаршу, Жозефа и собственное любопытство. Осторожно, без шума она поднялась и пошла за звуками. Высунула голову в коридор — и увидела.

Пол мела горничная. В темном платье, безупречно белом фартуке и такой же — Сабин с трудом вспомнила слово — наколке. Работала она весьма деловито, и, кроме старинной униформы, ничего необычного в ней не было.

Пока она не подняла голову и не взглянула на Сабин.

Обычно в таких случаях персонажи фильмов ужасов визжат во все горло. А на самом деле визжать не получается, не выходит даже дышать.

Сабин захлопнула за собой дверь приемной и только тогда смогла вздохнуть. Та Сабин, которая еще не бывала в арьергороде, наверное, все же закричала бы. Но сейчас девушка просто потянулась к телефону и набрала номер Жозефа. Надеясь только, что бастующая телефонистка не соединит ее с давно умершим абонентом.

Наутро лучше не стало. Вдобавок к метро забастовали и прокатные велосипеды: Жозеф хотел взять один, чтоб поехать на работу, но все «велибы» оказались наглухо пристегнуты к стойкам, а терминалы странным образом погасли.

В конторе Жозефа встретила радостная Моник:

— На кладбище Пер-Лашез паника. Туристы собирались приложиться к могиле Уайлда, а тут он сам вышел. Погнался за молодыми людьми, обещал, что поцелует. Сейчас их сторож их отпаивает, но боюсь, может понадобиться медицинская помощь…

— Я солидарен с Уайльдом, — сказал Оливье. — После того, что сделали с его могилой…

Но Жозефу было не до шуток:

— Эта ваша «Солидарность» нам сейчас туристов распугает…

Как все уважающие себя забастовщики, хранители били по больному. Отними у Парижа гостей — и что станет с городом?

Самое высокое начальство принять Жозефа не пожелало, но заместитель мэра беседовал с ним долго и весьма любезно.

— Честно говоря, я помню, что отелю хотели присвоить статус памятника, созывали комитет в Отделе культурного наследия. Но, кажется, ни к чему это ни привело. По крайней мере, когда решали вопрос о продаже, никакого следа досье не нашли.

— Но можно же созвать еще один комитет!

Заместитель мэра сочувственно покачал головой:

— Не успеем. Через неделю они приезжают сюда, подписывать акт.

Положим, думал Жозеф, возвращаясь из мэрии, что «Сентрал» действительно сделали архитектурным памятником; положим, Лефевру как-то удалось замять обсуждение и завладеть досье. Кто ему заплатил — шейх ли, свои ли — уже не имело значения. Понятно, что если что-то когда-то и существовало — его не найдут.

В отделе было все спокойно. Оливье, вперившись в компьютер, ожесточенно рылся в базе городских легенд.

— А ты что ищешь? — остановился Жозеф.

— Все то же, — ответил парапсихолог, не отрываясь; он даже край шарфа закусил от усердия. — Историю моей горничной. Сдается мне, что в базе напутали.

Зазвонило; Моник протянула Жозефу трубку:

— Вас. Из Отдела градостроительства.

— Простите, что я вас беспокою, но я сейчас слышала, — судорожный вздох, — то есть, я видела что-то странное. Вы не могли бы подойти к нам в Отдел? Я объясню…

— Через минуту, — сказал Жозеф, едва не перекувырнувшись через стул, на ходу хватая пальто.

— Тебе не кажется, что с ним что-то не то? — спросила Моник, глядя ему вслед. — Может, ему с тобой поговорить?

— Так он живой, — пробормотал Оливье. — Не моя клиентура.

Брюно Лефевр морщился все утро, читая газеты — судя по заголовкам, в Париже успешно состоялся конец света. Особенно ему не понравился «Ле Паризьен», злорадно сообщающий: «Беспилотное метро теперь тоже бастует!» Из-за газет, плохого настроения и нежелания снова сталкиваться с призраком горничной Лефевр выехал на работу позже. И от души обругал себя за это, когда за несколько кварталов от офиса пришлось затормозить: вся улица стояла.

— Что такое?

— Кажется, манифестация!

Когда живешь в Париже, успеваешь насмотреться демонстраций; в конце концов они кажутся просто элементом пейзажа, как нескончаемые колонны машин на Елисейских полях. Но такого шествия, как сегодня, Лефевр еще никогда не видел.

И не хотел бы увидеть вновь.

Процессия вышла из-за поворота безмолвно, не было обычного гула, барабанного боя; никто не пел, не скандировал лозунги. Люди просто шли…

И не то, чтобы люди.

Это походило бы на парад ряженых в Марди Гра: наряды, вытащенные из пропахших нафталином эпох, окровавленные камзолы, продранные мундиры, древние лохмотья.

Походило бы, если б не неживые лица марширующих, с устремленными вперед одинаково пустыми глазами. Если б через манифестантов так явно не проглядывались стены и припаркованные машины.

Туристы на узких тротуарах сперва оживились, повытаскивали фотоаппараты. Потом один за другим опускали их, отступали, глядя на пробитые лбы марширующих и кое-где — темные багровые полосы на шеях. Кто-то пытался вжаться в стену. Плакали дети.

Лефевр сглотнул. Сплюнул. Кажется, этот… профсоюз согнал на демонстрацию всех призраков, которых только смог.

«А и черт с вами! — подумал он зло, изо всех сил давя на гудок — чтоб только пробить это молчание. — Черт с вами… Сейчас…»

От бюро до Отдела по градостроительству не так далеко — десять минут быстрым бегом. Жозеф, не останавливаясь, влетел в двери, промчался мимо недоуменного администратора, рванул вверх по лестнице.

И не иначе как прорвал границу — на нужном ему третьем этаже не было ни души.

В самом кабинете — тоже.

— Сабин! Сабин, отзовитесь!

Никого, все бюро заперты. Только в самом конце коридора дверь приоткрыта.

И рядом метет пол уборщица.

Горничная на него не смотрела. А Жозефу хватило единственного взгляда на потемневшее лицо, чтоб попытаться как можно быстрее проскользнуть за ее спиной. Что-то он, кажется, выронил по пути, но возвращаться не стал.

— Жозеф, вы ее видели? — шепотом спросила Сабин.

— Видел.

И, кажется, даже знаю, откуда она…

Помещение с приоткрытой дверью оказалось архивами. Серые металлические стеллажи высились до потолка, на них — бесконечные картонные коробки. Несколько ящиков, забитых папками, составлено прямо на пол.

— Это она меня сюда привела. Только я не понимаю, зачем…

— Зато я понимаю… Вы знали, что ваш патрон раньше работал в Отделе архитектуры и культурного наследия?

— Да, я же смотрела его био… Стойте. Вы о чем думаете?

— Думаю, что благодаря ему отель стало можно продать.

— Полагаете, он забрал документы с собой? И спрятал здесь?

Почему бы и нет. Уничтожить досье — все-таки серьезное преступление. Но если Лефевра убедительно попросили просто «потерять» его… Среди такой кучи бумаг что угодно может пропасть.

Сабин прошла вдоль стеллажей, бесцельно притрагиваясь к коробкам, разглядывая обозначенные на них даты.

Жозеф задрал голову, беспомощно оглядывая архивы.

Здесь нам никогда его не найти…

Он не сразу сообразил, что в дверях кто-то стоит. Заметил только, что стало темно. В дверном проеме стояла уборщица и скалилась обожженным ртом. Метла исчезла; теперь в руках у горничной был знакомый спичечный коробок. С неподвижной ухмылкой она чиркнула спичкой, прежде чем Жозеф успел ей помешать, и бросила ее внутрь.

Вспыхнуло. Жозеф оглянулся: дальние архивы упаковали в несгораемое железо, но тут, впереди — один картон….

Он набросил куртку на ящики, но пламя успело перекинуться на соседний стеллаж.

— Сабин, выходите! — закашлялся. — Выходите же!

Полусгоревшей курткой он пытался как-то прибить огонь, тот весело пожирал картон, расходился. Еще несколько минут — и все здесь вспыхнет. Противопожарная сигнализация, должна была уже надрываться, а сверху — литься вода, но все молчало.

Сквозь дым Жозеф увидел, как горничная подносит к коробку вторую спичку. Жозеф бросился к ней прямо через пламя; кажется, штанина загорелась. И услышал спокойный голос — с той стороны:

— Стойте, Алис!

В помещение ударила пенная струя, Жозеф задохнулся, отплевался и рванул Сабин за руку в коридор.

Опустив древний огнетушитель, Оливье очень спокойно выговаривал горничной:

— Вы хорошо потрудились, Алис. Здесь уже достаточно светло. Хватит.

Теперь уже было слышно, как пронзительно верещит сигнализация. А по коридору к ним бежал Лефевр, взмокший и запыхавшийся.

— Никто не пострадал?

— Нет, — ответил ему Оливье. — Да и сгорело там не так уж много.

Лефевр вытер лоб и обратился к Жозефу:

— Кажется, я должен кое-что вам показать.

Жозеф сделал приглашающий жест в полузатопленные архивы.

Горничная потихоньку бледнела и выцветала; сейчас пропадет.

— Постойте, Алис, — удержал ее Оливье, — вы уже и так пропустили несколько сеансов. Вы не хотите поговорить о том, что сейчас произошло?

— Как ты меня нашел? — спросил Жозеф, когда они вернулись в бюро. Оливье только пожал плечами:

— Ты же увел мои спички…

Поиски Оливье наконец дали результат. Как оказалось, горничная Алис погибла при пожаре, который сама и развела. С предыдущего места ее уволили из-за склонности к пиромании: ей казалось, что в помещениях «недостаточно светло». Хотела ли она в самом деле помочь профсоюзу или просто воспользовалась общей бесконтрольностью — так или иначе, после пожара в архивах «обнаружилось» то самое досье отеля «Сентраль». Оно уже было передано в мэрию; Жозеф надеялся, что если продажу и вовсе не отменят, то, по крайней мере, задержат на неопределенный срок.

— И зачем было устраивать такое действо? — вопросила Моник.

Жозеф покрутил в руках кружку.

— Это Париж, — пробормотал он. — Здесь знают, чем лучше всего пугать власти.

Кажется, забастовка прекращалась; о несанкционированных призраках больше не докладывали, телефоны вернулись в нормальный режим и кафе снова открывались. Жозеф рассеянно любовался ожившим городом и думал, куда повести Сабин после работы. Теперь все прекратится. Париж — город тщеславный, без любви и восхищения дня не продержится. А потому не будет пугать всерьез.

— Шеф звонил, — сообщила Моник. — Будет только послезавтра. Не может выехать из Нормандии: железнодорожники забастовали.