Право хотеть

Мы, китайцы (записки китайца) Ярослав Веров

Велик и могуч Китай, а порядку в нем нет. Мы, китайцы, ленивы, глупы, неряшливы, любим пожить за чужой счет, обхитрить, объегорить. И притом, если вдруг порохом запахнет, первыми даем стрекача. Одним словом, никудышний мы народец, китайцы.

Китайский мужик забит, темен и невежествен. И скор на бунт и непотребство всякое. Подойди к одному такому и спроси его хорошенько, что, мол, он думает о Вселенной, такого понаслушаешься, что сляжешь в постель и два месяца будешь страдать лихоманкой.

А болезни китайские — бездорожье да рисовая водка! Сколько народу они сгубили!

Опять же, разделены мы. И так по-глупому разделены! Положим, то, что есть два царства Ян и Инь, это понять можно. Кто ж не понимает двух мировых начал. Раз нашли они выражение свое в виде государств Поднебесной, что ж тут попишешь. Но кто объяснит, зачем сюда втесалось царство Чу? Что сие означает? И этот анклав на юге — Гункунx, — как это понимать прикажете? Ведь всюду китайцы. А придет монгол, ныне дикий, с севера или японец-недорослик с востока, или примитивный кореец с юга и все в панике. Нужных войск днем с огнем не сыщешь.

Завоевывают царство Инь — остальные радуются. А что наших же, китайцев побивают, о том не думают. В общем, бардак царит в Поднебесной. Бардак и беззаконие.

Да, жизнь в Китае нелегка. А жить надо. Да как проживешь-то?

Вот вам история, приключившаяся с соседом моим Фынем.

В городе Баодуне живет китаец Фынь — мелкий коммерсант. Некогда его предки служили при дворе императора. Служили и в эпоху Танов, и эпоху Чжоу, и в эпоху Цинь. И императорской библиотекой заведовали, и обсерваторией, и аптекой и должности разные занимали в писчем приказе. В армии командовали полками. И куда все делось? — вот вам итог китайских раздоров.

Ныне Фынь разъезжает по всей Поднебесной, заключает контракты, торгует то одним, то другим. Дома у него семья. Десяток детей. Всех надо прокормить, одеть, опять же, обуть, выучить. Вот и мотается бедолага Фынь по Поднебесной. А куда денешься, работать надо.

Раз как-то остановился Фынь по дороге в Сюйши в одной придорожной гостинице. Ну, мы все хорошо знаем эти китайские гостиницы с их нечистыми полами и пищей, приготовленной на старом мерзком жире. С их пьяными постояльцами и вороватой обслугой. В общем, ухо держать надо востро, когда ты попадаешь в подобное заведение. Вот Фынь и держал.

Сидит это он за столом, кушает свои бобы, как присаживается рядом один такой китаец, виду интеллигентного, в шелковом черном халате. И заказывает себе рису с кабачками. «Богач, однако», — думает Фынь.

А богач этот представляется:

— Советник Ли. Ли Бун.

Ну, наш Фынь человек компанейский, решил завязать разговор и говорит:

— Знавал я одного советника Ли в Люхане. Почтенный был человек. Бывало, всегда выслушает, какова бы проблема у тебя не приключилась. Всегда даст полезный совет, а если надобно, то и сам поспособствует, где надо. Вы случайно, не родственник ли люханьского Ли?

— Ли из Люханя? Припоминаю, как же. Редкостный был мерзавец. Если и слушал просителя, то только чтобы унизить, обругать, выставить в ложном свете. А дела обделывал за немалую мзду.

— Вот-вот, чего уж тут скрывать. Недаром этот Люхань слывет городом, где не умеют красить ткани.

— Красить ткани — это большое искусство! — с чувством заявил Ли Бун.

Фынь даже поперхнулся и вытащил платок, чтобы утереться. Но беседу не прервал:

— Я вот как раз торгую главным образом тканью. Так поверите, иной раз с сотню лавок в таком вот городишке обойдешь, прежде чем обнаружишь стоящий товар. Они все думают — раз у них местные крестьяне покупают, то и все остальные в Поднебесной должны покупать.

— Поднебесная — это закон Поднебесной! — убежденно заявил Ли Бун.

Фынь чуть не поперхнулся, но сдержал себя и, задумчиво подозвав служку, заказал рисовой водки. Надо сказать, что в молодости Фынь много слышал о службе своих предков при дворе императора Поднебесной. И с тех пор часто задумывался о глубоких материях.

— Э, уважаемый советник Ли, а может нам стоит пропустить по сто грамм за наше знакомство? Ведь в эдакой дыре так радостно встретить достойного человека.

— Достоинство, хм. Сие есть стихия темная. Сам Конфуций на этом чуть голову не сломал, но вовремя сосредоточился на долге. Долг ясен, а достоинство спорно! — заявил Ли Бун.

Фынь задумался. Они молча хлопнули по сто и налили еще. Фынь подумал: «Наверное, пора поговорить о Вселенной». И только хотел завести разговор на эту животрепещущую тему, как советник Ли разразился страстным монологом:

— Вселенная — вот единственное прибежище звезд! Но вопрос, внимание! Вселенная заключает в себе звезды или звезды, как тела протяженные и светоносные, образуют весь Универсум Вселенной? Невежды в такой постановке вопроса не находят предмета спора. Но то невежды! Но мы-то, дорогой Фынь, образованные люди. Мы-то понимаем, что Вселенная — это и есть противоречие общего и частного. Звезды, сколько б их ни было, есть частное. А Вселенная есть общее. Как море не сравняется с горою, так и частное с общим. А то еще говорят, что звезда есть тело не далекое, а близкое, и потому ни о какой Вселенной речи быть не может. Но это все лукавые речи. Мы-то, уважаемый Фынь, знаем, что звезды далеки и огромны. Чем и интересны. И вообще, разумному человеку интересно не то, что зримо, а то, что незримо!

И советник Ли вдохновенно поднял стопку с рисовой водкой. И, молча кивнув, выпил. Залпом.

А надо сказать, что за соседним столиком сидел невзрачный старик в потертом халате. Он давно прислушивался к речам советника Ли. И наконец, видимо не выдержав, подсел к столику Фыня.

— Прошу прощения, меня зовут поэт Ли, Ли Дун. Я сидел неподалеку и слышал ваш разговор о Вселенной. Признаться, так редко встретишь в наше время человека, с которым можно поговорить о Вселенной, что приходится довольствоваться обществом луны в теплую ночь, да кувшином виноградного вина. И знаете, в последнее время странные известия приходят из царства Чу. Говорят, что там при одном упоминании Вселенной тотчас же рубят голову.

— В Чу рубят голову, в Ян садят в тюрьму, в Инь же вообще считают, что Поднебесная и Вселенная одно и тоже, чем исчерпывают предмет. А в Гункунхе все разговоры о Вселенной считают китайскими штучками и казнят за шпионство. А что сами они китайцы и есть, то скрывают от самих себя!

Сказав это советник Ли мрачно замолчал. Почувствовав, что разговор принимает нежелательное направление, Фынь решил увести его в сторону:

— Но все же среди простых людей встречаются еще такие, что не боятся говорить о Вселенной, при этом выказывают поразительное знание предмета и глубину суждений.

— Да, но проходимцев еще больше. И каждый второй — доносчик, — грустно промолвил поэт Ли.

— Вселенная, она есть! — горячо заявил вдруг советник Ли Бун.

— А как же! — подхватил поэт Ли Дун.

И все трое выпили за Вселенную.

— Но то, что Вселенная есть, и, скажем, есть мы — не одно и то же. Бытие Вселенной ни с чем сравнить нельзя.

— Совершенно нельзя, — согласился поэт Ли.

— Бытие Вселенной и есть бытие Вселенной. А вот все остальное бытие вытекает из самой Вселенной, а не из ее бытия.

— Вот-вот. За эту-то мысль поэту Жэню и отрубили голову.

— Поэтам рубят головы в первую очередь, всегда, — посочувствовал Фынь.

— А вот меня так просто не возьмешь. Я за себя постоять сумею, — и поэт Ли вытащил из-под халата длинный старинный меч. — Вот, его выковали еще в эпоху Хань.

— В эпоху Хань? О, просвещенное время! Какое тогда умели делать оружие! Тогда каждый деревенский пацан знал, что Вселенная есть форма, а всякая прочая форма есть следствие… Впрочем, вот вопрос — кто управляет Вселенной — Разум или Закон?

Фынь предчувствовал ответ на этот вопрос и поэтому поспешил быстро расплатиться со служкой, и выбежал во двор, где быстро отвязал свою повозку и погнал кобылу прочь.

Позади над горящей гостиницей занималось зарево.

Ибо так уж устроены мы, китайцы, что при словах «Вселенной управляет Разум» начинаем резать друг друга, а при словах «Вселенной управляет Закон» начинаем поджигать что ни попадя. Такой уж горячий мы народ, китайцы.

А слышал ли кто о китайском самурае? Никто ведь не слышал. Только о князьях да мандаринах. Ну так вот вам история о сановнике, оказавшемся в душе самураем.

Сановник Фынь в молодости был мандарином. И очень это дело любил. Жил он в провинции Дулянь в славную эпоху Шанов. Фынь был выходцем из семьи патриотов. И отец и дед и дядьки все были патриотами. И Фыня так воспитывали. Мол, ты не только есть мандарин, но еще и патриот. Поэтому так любил Фынь бродить по родным ему тенистым лесам и озаренным солнцем полям.

Бродит бывало и думает про себя: «А ведь все это наше, китайское». И так ему от этого хорошо делалось, что готов был подняться в небо и петь там лебединые песни. И пел юный Фынь только китайские песни. Бывало заслышит за сотню ли, как крестьяне поют на своих полях, пропалывая то ли рис, то ли маниоку, — и так ему хорошо от этого.

«Вот, — думает. — Наши, китайские песни».

Но молодость проходит. И как-то раз зовет Фыня его отец. И говорит:

— Вот, сын, ты стал уже взрослым. Пора тебе на службу. Послужи Отечеству, как предки твои служили. А потом опять станешь мандарином и будешь наслаждаться буколикой в своем родовом гнезде. Помни, всегда Фыни были опорой государственности в Поднебесной и оплотом патриотического духа. Так что, не посрами честь рода сынок.

— Вы, отец, не сомневайтесь. Я не посрамлю.

Так стал Фынь продвигаться по служебной лестнице. А служебная лестница та находилась в Дудзуне, крупном культурном центре, где некогда, во времена Шанов, правил мудрейший Ду-дзы. Об этом досточтимом городе по всей Поднебесной шла молва как о кузнице самых лучших кадров государственных служащих. Во всем Китае чиновники мечтали попасть на службу в Дудзун. Поднявшись по служебной лестнице в Дудзуне, весьма легко оказаться в числе придворных сановников самого императора Поднебесной.

Попав по протекции в сей достославный город, Фынь с рвением взялся за казенную службу. Первое его место было местом младшего смотрителя департамента канализационных работ. В Дудзуне — в этом средоточии всех новаций — только что ввели систему канализации, и должность в этом новоявленном департаменте считалась необычайно престижной. Многие жаждущие занять здесь одно из мест давали бешеные взятки городскому начальству, но по причинам тайных хитросплетений городской кадровой политики неизменно заваливались на экзаменах, устраиваемых каждую весну департаментом контроля за компетентностью госслужащих.

И вот, сев на казенное место и погрузившись с головой в свои служебные обязанности, Фынь подумал: «А не могу ли я, потомственный патриот, принести еще какую пользу Отечеству? Неужели все мои молодые патриотические силы будут растрачены лишь на составление циркуляров, отчетов и прошений о выделении сумм на текущий ремонт городской канализации?» «Нет, — думал Фынь. — Я себя еще проявлю. Обо мне еще услышат. Я еще посрамлю всех, на словах любящих Поднебесную, а на деле ее обворовывающих и уничижающих!»

С этими самыми мыслями стал Фынь присматриваться к своим товарищам по службе. А те, как оказалось, уже с самого начала присматривались к нему. Его начальник, сановник Ли Хань уже отписал реляцию своему начальнику сановнику Хэнь Цзяо, что мол Фынь с первых дней службы проявил себя исключительно с положительной стороны. Чему старик Хэнь был весьма рад, так как помнил еще свои молодые бурные годы и дружбу с отцом Фыня.

Присматривались к Фыню и некоторые сослуживцы из молодых. Был среди них некто Гер Шен Зон. Очень талантливый и перспективный молодой человек, к тому же — законченный патриот. Вот он-то, видя насквозь тайные мысли Фыня, обратился как-то после рабочего дня, когда солнце еще не зашло, к Фыню со следующими словами:

— Вижу, дорогой мой Фынь, что ты озабочен не одними лишь желаниями желудка своего и не честолюбием неукротимым, хотя желания сии весьма приветствовались досточтимым Ду-дзы.

Понурил низко буйную свою головушку Фынь и закручинился. Да, не только о желудке думал Фынь, не о мыслях честолюбием приправленных. И так он ответствовал:

— Друг, Гер Шен Зон, ты как всегда точно сформулировал. Но о чем ты говоришь, друг, никак в толк не возьму?

Погладил свою бородушку Гер Шен Зон и, лукаво жмурясь, молвил:

— А не желаешь ль, добрый молодец, Отчизне своей матушке подсбить, вывести ее, родимую, на просторы широкие, на высоты небывалые, дотоле невиданные?

Ох, не смекнул-то наш Фынь, сокол ясный, лукавства-то Зоновского, чужекровного. Улыбнулся своей лучистой китайской улыбкой и сказывал:

— Вижу, вижу, добрый молодец, что неспроста ты меня пытаешь-испытываешь. Чую — болеешь сердцем своим китайским за судьбы Отечества, Поднебесной-то нашей. Давно уж я искал — как бы мне пошире размахнуться, да пошибче ударить, чтобы звон стоял по земле Китайской, да слава ее гремела небывалая!

Потер рученьки свои предательские Гер Шен Зон и ласково так молвил:

— Брат Фынь, есть, есть и в нашем провинциальном, оторванном от света китайской мысли городишке, несколько сердец пламенных, энное количество голов светлых, думу думающих об Отчизне-то своей. А не желаешь ли, Фынь-молодец, примкнуть к таким же отважным, таким же!..

— Отчего ж, изволь, брат. Я не хроник там какой. Я, может, и сам уже задумывал проект кружка сотоварищей, — с горячностью, приличествующей молодости, вступил Фынь.

— Дело говоришь, брат, — вдохновенно мотнул бородой Гер Шен Зон.

А потом как-то сморгнул нехорошо и добавил: — Вот и ладно, Фынюшка, вот и славно. Нет, не хватало нам твоих мозгов быстрых, твоей энергии неукротимой, понимаешь. И вот что еще…

Гер Шен Зон как бы призадумался. Огляделся, как озираются во тьме неслучайные прохожие с темными мыслями. И понизив голос, сделав его весьма зловещим, продоложил:

— Прийдешь Иксового числа на улицу Сянь Вэнь в дом господина Люя и постучишь раз шесть. А окликнут тебя из дому — ответишь, что так, мол, и так, пришел по поводу инспекции канализации. Это пароль наш. Но смотри — ежели не придешь в означенный час или кому сболтнешь, то сам знаешь, церемониться не будем. Чик по горлу и в канализационный коллектор.

Ни на мгновение не заколебался Фынь. Пожал руку товарищу и пошел к себе домой.

А в доме том, где кватрировал Фынь, жила красивая китайская девушка Луань. Росла она, подрастала лет до осьмнадцати — всегда печальна и грустна. Редко водила она хороводы с подругами милыми, редко играла с ними в китайские народные игры. Придет бывало со школы домой, откроет книжку и читает. А что в книжке той — тайна!

Приглянулась Луань нашему Фыню сразу же, как только увидал ее, приехав вселяться, — печальную, с нежным девичьим румянцем на ланитах. Грустная Луань смотрела в окно, вдаль, и о чем-то думала. Задумчивая Луань, казалось, унеслась на белом журавле туда, за дальние восточные горы, в страну могучих витязей, просветленных мудрецов, край вечной молодости.

Бывало, частенько собиралось по вечерам у китайского камелька все семейство хозяина фанзы и ее жильцы. Сидели, пили сладкое рисовое вино, смотрели на огонь и рассказывали странные истории. Сказывали о таинственных тибетских магах, парящих над верхушками гор, о заросших шерстью северных кочевниках, покрывающих за дневной переход тысячу ли, о согдианских кладах, зовущих несчастного путника в свои тенета, о пещерах эфталитов, уводящих в никуда, в прошлое… Слушал это все и Фынь. Слушал и мрачнел лицом. И раз, не выдержав такого низкопоклонства перед иностранщиной, вскричал:

— Что ваши коневоды-степняки!? Да их чахлые лошаденки не то что тысячи ли, а и десяти цуней за день не одолеют!

Только головами покачали собеседники на эти патриотические слова Фыня, а робкая дотоле Луань посмотрела на него пристально, так, что осекся Фынь, желавший еще присовокупить фразу о прекрасных китайских лошадях и неустрашимых китайских витязях. Вдруг смутился, язык его запутался, и он, пришибленный, как-то неодухотворенно опустился на скамейку.

И с того самого момента стал он помалкивать во время вечерних бесед, слушая диковинные истории про дальние страны и дела небывалые, невероятные. Хотя, конечно не без этого — и вскипало порою великое чувство китайского патриота, говорящее: «Это я, Фынь! И я не потерплю, понимаешь!» Но он бросал взгляд печальных глаз своих на юную Луань и смущенно опускал голову.

А по ночам, мучаясь бессонницей и неизъяснимым чувством к Луань, думал Фынь: «Что же это я-патриот делаю? Как могу я молчать, когда мою страну так принижают в угоду всяким там диковинным иностранцам?» Но не находил разрешения этого вопроса и, коря себя на чем свет стоит, засыпал мучительным сном патриота.

Тем суровее он хмурил брови проснувшись. Плотнее запахивал свой чиновничий халат, и тем более энергичной походкой спешил на службу. И там, не разгибая спины, писал, решал проблемы, слушал и отвечал, ощущая в себе идеал Великого-но-Неприметного Государственного Служащего.

А после службы по четвергам шел, останавливаясь и оглядываясь, на улицу Сянь Вэнь к дому господина Люя.

Фанза господина Люя была сложена его предками из розового вулканического туфа. Летом в ней царила прохлада. Зимой же было тепло и покойно. И самое главное: СКВОЗЬ СТЕНЫ ЭТОГО ДОМА НЕ ПРОСАЧИВАЛОСЬ НИ ЕДИНОГО ЗВУКА ИЗНУТРИ, НО БЫЛО СЛЫШНО ВСЕ ЗВУЧАЩЕЕ ВОВНЕ НА ТЫСЯЧИ ЛИ ОКРЕСТ. Мечта шпионов и бесстрашных разведчиков!

Предусмотрительны были предки Люя. Они знали — правители приходят и уходят, а жить все равно надо. И никакая власть или же ее смена не могла застать семейство Люя врасплох. Да вот бдительные сограждане вдруг озаботились.

Приходят как-то к Люю двое молодых чиновников. Приходят и эдак настойчиво спрашивают:

— А что это ты, Люй, здесь замаскировался? Али утаить чего от сограждан желаешь? Или мысли темные имеешь? Или замыслы коварные строишь? Мы, чиновники Поднебесной, не можем проходить мимо такой опасной неизвестности. Мы, ежели хочешь знать, отсюда да сразу в Департамент Безопасности Китайского Народа настучать можем. А? Каково? Не веришь?

У Люя от слов этих кулачищи сжались. Рот открылся и закрылся. Глаза кровью налились. Но сдержал себя. И говорит эдак спокойно:

— А, ну, зайдите-ка на минуточку.

Зашли оба чиновника, горделиво пояса халатов подтягивая. А Люй их к столу ведет. А на столе том бумаги разложены. Мно-ого бумаг. А в бумагах тех писано все-все и о чиновниках сих и иных, и о торговцах зеленью, скотом и недвижимостью, и о купцах, и о лицах мещанского сословия. И о военачальниках всех рангов. Все как есть о всех миллионах простых и не очень китайцев. И о самом Императоре сказано.

Перед глазами удивленных чиновников, еще только начинающих свой долгий путь госслужбы, за каких-то несколько минут прошла вся история всех родов китайских со всеми ее нелегкими коллизиями. В заключение Люй спросил:

— Уважаемые господа, а теперь хорошенько объясните мне, а то я никак в толк не возьму — следует ли мне нести в Департамент Безопасности Китайского Народа досье на неких чиновников Гер Шен Зона и Цинъ Ян Хуана?

Оба молодых человека — а это были вышепоименованные чиновники — от страха схватились за одну и ту же ножку стола, когда подогнулись их ноги.

— А скажите, уважаемый Люй, мысли сих государственных служащих нашли свое отражение в ваших столь полезных государству китайскому записках?

— Нашли, нашли, — доброжелательно покивал Люй. — А как же.

— Но стоит ли обременять столь занятых серьезными делами чиновников столь важного для всех нас ведомства столь жалкими мыслишками двух мелких ничтожных чиновников?

— Да… — задумался господин Люй. — А не дать ли нам с вами возможность для этих двух незначительных служителей государства дорасти до солидного уровня, а мыслишкам их до больших полновесных идей о том, как бы поковарней подорвать нравственные устои и государственные институты, разрушить бессмертные духовные ценности китайского народа, наплевать в большую, но такую ранимую душу простого китайца? А вот когда дорастут — тут их и взять? А? Каково?

— Да-да, чудесная мысль, господин Люй! — подхватили оба несчастных.

— А не дать ли им, то есть, не навести ли их на мысль о создании некоего кружка с направлением, скажем, собирающегося с радикально-патриотическими идеями в одном из домов неприметного города Дудзуна, расположенном, скажем, по улице Сянь Вэнь, ну, для определенности в этом самом вот доме. Мне так удобней будет записывать. Ну как, господа, не возражаете?

— Никак нет! — в один голос выпалили оба чиновника.

— Тогда действуйте. Родина вас не забудет.

— Теперь точно Родина нас не забудет, — сказал Цинъ Ян Хуан, когда они вышли от Люя.

Они присели на одной из широких ступеней Храма Седьмого Неба.

— Да, Зоныч, влипли мы с тобой по уши, — сказал Цинъ Ян Хуан.

— Послушай, Хуаныч, а почему у тебя такое странное имя — гидроксид натрия, я имею в виду в переводе с сянь вэнь? — спросил Гер Шен Зон.

— Та то мий батько дуже химию любыв. А имья мое справжне — Опанас Опанасэнко[1].

— Это же надо, во дела — два представителя двух великих исторических народов встретились здесь, в этом задрипанном Китае, где растущая масса аборигенов вскорости могла бы свернуть Землю с ее предустановленной орбиты, да не свернет, потому как самовырезается постоянно. Выбора, как понимаю, у нас с тобой нет.

— Маешь рацию, дружэ[2].

С тех пор и завелся в Дудзуне небольшой кружок инакомыслящих с крутым патриотическим уклоном.

Когда Фынь первый раз пришел на заседание кружка, там обсуждался вопрос о радикальных методах повышения у китайского народа национального самосознания. Собственно, этот вопрос поднимался перманентно, но дельных предложений обычно не поступало. От него сразу же переходили к проблемам эмансипации, надежных грунтовых дорог и нормах выпаса.

Но с приходом Фыня все резко переменилось. Раз и навсегда было решено, что есть лишь один радикальный метод повышения национального самосознания — это обязать всех интеллигентов выйти в простой народ и в доступных ему формах искусства внушить народу одну единственную и непреходящую мысль: «Ты — Китайский Народ!»

Правда, некий представитель творческой интеллигенции, как-то затесавшийся в кружок, попытался было возразить, что на всех простых китайцев не хватит интеллигентов всей Земли. Но Гер Шен Зон точно заметил: «Если китайскому народу надо — то хватит!»

Навсегда были оставлены споры об эмансипации, разбитых дорогах и нормах выпаса. Умы кружка закипели над единственно насущной проблемой: «Как помочь нашему Дорогому императору очистить Поднебесную от лжепатриотов и утвердить во всех ее уголках нормы чистой и простой истинно китайской жизни».

С самого начала стало ясно, что постепенные действия в этом деле бесполезны (слишком велика текучесть населения в силу традиционных катаклизмов, и потому слишком слаба преемственность). Масштаб задачи требовал нетривиальных подходов. И вся мощь умов патриотов из Дудзуна сосредоточилась на поиске спасительного решения.

Как-то в апреле Фыня послали в командировку в Шанси в целях обмена опытом с тамошними канализационниками. Он ехал по обычной разбитой дороге в одной повозке с благообразным старцем из отдела евгеники департамента общественных работ. Старик все начало пути пел старинные евгенические песни, помогающие нормализовать кровяное давление, количество лейкоцитов и холестерина. Фынь же предавался под звуки китайских песен приятным воспоминаниям о заседаниях в кружке патриотов.

Заседания обычно начинались с того, что кто-то из товарищей произносил сакраментальное:

— Смотрите, а я это принес.

— Так наливай! — вмиг оживали товарищи.

А когда традиционные китайские сто сорок грамм просачивались по организму живящей влагой, кто-то, кто закусил первым, начинал первую речь. В первой речи было принято описывать в ярких контрастных тонах очередное безобразие, виденное им на улице буквально по дороге «сюда» или же в департаменте, или во сне.

Остальные патриоты набрасывались на вопиющий факт с аналитическим темпераментом. Быстро устанавливались причины и выводились неутешительные следствия. Приводились в подтверждение безобразные факты и мерзкие непатриотические истории. И вот уже звучал торжествующий вывод: «Все в Великом Китайском Государстве устроено дерьмово. И с этим надо что-то делать».

После, естественно, разгоряченные патриоты ощущали внезапное влечение к чему-то жизнеутверждающему. Естественно, отряжался гонец в винную лавку за 60-ти градусной рисовой водкой. Но господин Люй эти приготовления пресекал на корню резонным замечанием:

— Господа, когда человек выпьет, он становится безмерно мыслеобильным и словоохотливым. А тогда мне записать все эти мыслеизвержения весьма затруднительно.

Патриоты сникали, впадали в меланхолию и с мрачными лицами, бывшими еще недавно вдохновенно просветленными, принимались с настойчивостью обреченных выискивать положительные стороны китайской жизни, так сказать, патриотические принципы в действии.

Фынь как сейчас видел всю эту возвышенную атмосферу патриотического, истинно китайского товарищества. А в это время благообразный старец пел очередную древнюю евгеническую песню про боевую юность, про то, как прекрасно быть молодым, веселым, послушным родителям, дядьям, старшим братьям, сложившим свои буйные головы в долгих военных походах. Пел про то, как хорошо, встав рано на заре, снять свою боевую шашку со стены, надеть древние боевые доспехи, сесть на испытанного скакуна и умчаться туда, где ты нужнее всего. Пусть ты еще не знаешь в этой жизни ничего. Не важно это. Главное — ты на коне! Главное — в своем, китайском, седле!

Вдруг старик оборвал самую возвышенную ноту и замолчал. И две маленькие слезинки заблестели в уголках его слегка раскосых глаз. Он смахнул их краем рукава.

— Вот так я и поскакал, — почему-то произнес он.

И опять две маленькие слезинки заблестели в старческих глазах.

— Вот так я и поскакал, — зачем-то повторил он.

Фыню с умилением представилось, как ныне престарелый юноша скакал некогда по мокрому от росы полю, размахивая шашкой, и посвистом молодецким сзывал своих товарищей то ли в ратный поход, то ли на честный поединок до первой крови, не страшась потерять последнюю; как радостные песни китайских жаворонков вторили ему…

— А этот чертов конь не прошел и четверти ли. Встал и принялся жрать траву. Его, оказывается, не кормили с вечера. Шашка запуталась на ремне вокруг моей шеи. А возле стали собираться крестьяне. Они хихикали и показывали на меня пальцами.

— Но это ведь были настоящие китайские крестьяне! — несколько необдуманно заметил Фынь, желая как-то успокоить старика.

— Китайские, черт бы их побрал. А с кем, по-вашему, я выехал на битву? — вдруг заносчиво спросил старик.

— С врагами китайского народа, — убежденно ответил Фынь.

— Идиот. Да с вами, китаезами я и собирался сражаться. Наша провинция северных жузов была присоединена к Китаю лишь через десять лет! Эх, ежели б конь тогда не подвел…

Услыхав эти старческие откровения, Фынь нехорошо задумался. «Вот он, враг китайского народа», — билась трепетная мысль.

— А теперь с кем биться? Всех уже поприсоединяли. Никто уже не выйдет в чисто поле и не скажет: «Ну, китаезы, ща я вам покажу!» — ностальгически продолжал старик.

— Всегда есть место доблести и отваге, — зло вставил Фынь.

— Вот-вот. Есть еще одна страна за морем на востоке. Гористые острова, с прозрачными озерами, шелестом бамбуковых рощ, с ивами, плачущими о друзьях юности, цветущими вишнями… А цветение кустов прекрасной хаги! О… — как-то подозрительно загораясь заговорил старик.

Фынь прислушался.

— И живут в той стране богатыри-самураи. Всю жизнь свою они тратят на битвы и подвиги, на походы и ночевки у костра в ратном стане. Каждую минуту готовые умереть, хладнокровные и изощренные в боевых искусствах, они грозно налетают друг на друга. Сверкают лезвия клинков, трепещут флаги с гербами родов. Жаль, кораблей они строят мало. Все воюют…

Старик замолчал. И лишь юношеский огонек играл в его грустных глазах.

А Фынь унесся незаметно для себя в атмосферу вечеров в доме Луань, к мерцанию огня в камельке, в таинственную сеть странных сказок. Он не сообразил сразу, зачем так понадобились старику корабли для самураев.

А сообразил это лишь на следующий день. Когда его коллега из Шанси сравнил фекалии, плывущие по трубам канализации, с боевыми кораблями, несомыми попутным ветерком в дальние страны. Фыня вдруг озарило: «Так этот старикан хотел!.. Так вот где собака зарыта!»

— И когда они уже прошли весь канализационный периметр, и уже готовы вырваться на простор — «земля, земля» — кричат моряки, вот тогда мы и ловим их в коллекторы, так сказать, фекалосборники, где и приготовляем из этого ценного сырья компост. Окрестные крестьяне охотно покупают у нас это прекрасное удобрение, — говорил шаньский чиновник-энтузиаст.

Слушал его Фынь, а сам представлял флотилию, перевозящую самураев на родную его Китайщину. А тут их уже ждут и делают из них компост, который тут же продают китайским крестьянам как ценное средство от идиотизма. И китайские крестьяне, столько раз воспетые в его мыслях, казались алчными ничтожными рожами, бестолково тычущими пальцами в самое прекрасное, что есть. То есть, у кого есть?

Но странное дело, когда Фынь уже трясся в тарантасе по дороге в Дудзун, в его задумчивые мысли все настойчивей стала вторгаться иная версия данного сценария, а именно:

Грозные самураи, закованные с ног до головы в самурайскую же броню, размеренным шагом сходят по сходням со своих самурайских кораблей, садятся на боевых самурайских коней. Взвиваются самурайские стяги. Извлекаются из ножен самурайские мечи. Но уже ждут. Ждут на берегу многочисленные полки предводительствуемые легендарными китайскими полководцами. Здесь и Ю Аньши, и Сун Сяо, и Ни Хао Шэнь — все богатыри. Вот трубят рога, валторны, флейты и волынки, гремят литавры. Вскипая, взмывается ввысь пыль из-под копыт. И вот уже хруст, храп, хрип, топот, ропот, звон, стук, грюк, бряк, шмяк, бульк, дзынь, ай, ой, гуп, гуп, ой, ай, шмяк, грюк, храп, крик… Тихий шелест степного ветра… Крик, прыг, бег, дук, грюк, шмяк, стук, хруст, храп… — все сливается в мощном батальном крещендо. Разворачиваются, сначала постепенно, как в замедленной съемке, ряды китайских полков.

И вот уже мельканье, мельтешенье, хаос убегающих людей, роняющих мечи, как бессильные хлопья снега, и копья. И грозные самураи, взирающие им вослед. И солнце, уходящее за горизонт, далекое, неприступное. И шум океана, и песни цикад…

Горькая мысль пронзила Фыня: «А ведь цикады-то наши, китайские!» И не выдержав всего увиденного, Фынь разрыдался как ребенок. Возница в недоумении оглянулся и сказал: «За упадком приходит подъем. За увяданьем расцвет». «Китаец, однако», — подумал удивленно Фынь. И удивился своему удивлению.

С тех пор крепко запала в душу Фыня мысль о далеких самураях. Всякий раз, как он думал о чем-то: «Вот оно, родимое, китайское», тут же перед его мысленным взором возникала картинка: бегущие китайские полки, спокойно взирающие им вслед всадники, и солнце, превращающее все ирреальное в законченную обыденность. И песня цикад. «А ведь цикады-то китайские», — повторял всякий раз незнакомый внутренний голос.

Все реже стал появляться Фынь в кружке патриотов. А Гер Шен Зон зачем-то все чаще многозначительно ему подмигивать.

И на вечерах в доме Луань Фынь все чаще о чем-то задумывался, о некитайском. Его вдруг стали влечь неизвестные земли и голоса незнакомых народов. Рассказам о кочевниках, покрытых шерстью, он перестал верить. Но зато стал ощущать неуловимый аромат иных поднебесных цивилизаций.

Так проходили месяцы. Прошла зима, весна, на исходе было и лето. Фынь давно не бывал в домике Люя. И вот, идя по улице, он повстречал Цзя Цзи. Тот был возбужден и первым окликнул Фыня.

— Здравствуй, Цзя Цзи. Рад тебя видеть в приподнятом настроении, — ответил Фынь.

— Свершилось! — выпалил тот.

— Что могло свершиться в этом сонном городишке?

— Свершилось! Мы нашли!

— А разве здесь что-то можно потерять?

— Как же! Задача «как помочь и очистить». Разве забыл?

— Так как же помочь и очистить? — спросил Фынь.

— Императора казнить, чиновников повесить!

— Так я и знал.

— Еще бы! Не будет императора — и проблема помощи ему отпадет сама собой. Не будет чиновников — не будет сорняков!

— А кто же это все казнит и повесит?

— Как кто? Разве не ты предлагал послать интеллигентов в народ?

— Я. Ну и что?

— А то, что мы, патриоты, пишем бумагу императору. Тот издает указ и всех интеллигентов под конвоем отправляют в народ. Народ враз вскипает и уничтожает и императора и чиновников!

— И всех остальных.

— Вот именно, — запыхавшись, закончил речь Цзя Цзи.

— И вот тогда приплывут самураи и наведут порядок, — добавил Фынь.

— Постой, какие самураи?

— Да уж ясное дело, не китайские!

Удивленный Цзя Цзи остановился, широко раскрыв глаза на мир. А Фынь зашагал домой. Он чувствовал, что бумага императору уже написана. Но тот и сам давно подумывает: что такое сделать с нашей китайской интеллигенцией, чтобы она Нас оставила в покое? И конвой уже ждет. Да только еще нет кораблей у самураев. А вдруг все случится, а самураи не приплывут?

И так страшно стало Фыню, что он остановился и прислушался. «А патриот ли я?» — вопрошал внутренний голос. «Тук, тук, тук», — отвечало ему сердце. И ничего изменить уже было нельзя.

А вечером дождливым и по-осеннему холодным Фынь сказал Луань:

— Скоро все изменится.

— Я знаю.

— Только вот самураи могут не приплыть.

— Могут.

— Как быть?

— Ждать.

Девушки могут ждать хоть до гробовой доски. А мужчины нет. Фынь не мог ждать. Он решил сам стать самураем. Построить большой корабль. Лучше два. Приплыть к самураям и сказать на их самурайском языке: «Что же вы, понимаешь, кораблей строить не научились?»

А те ему ответят:

— А мы выбрали иное стратегическое направление развития — военные технологии. Вот скоро научимся делать райфлеменов, затем грозных арморов, неустрашимых бомберов и неотвратимые рокетри. А тогда корабли нам и взапраду станут не нужны.

И улыбнутся, и бряцнут боевыми мечами в деревянных ножнах. И пойдут опять воевать, с мечтою о далеких звездах.

В чем смысл Вселенной? Не знают сего китайцы, не знает сего никто. Вот разве что самураи space vehicle построят и тогда!..

Можно было бы и завершить это повествование. Да уж больно велик наш Китай, и здесь двумя историями не отделаешься. Ощущается потребность в третьей, так сказать, для стройности миросозерцания и государственной упорядоченности. И вот вам третья история. Конечно, про Фыня, но не просто…

Как известно, у каждой Поднебесной должен быть свой император. У Поднебесной Фу был свой император по имени Фынь. Фынь был тихим императором. Вместо грохота барабанов и шелеста одежд министров его занимало только две проблемы:

1) Что такое Вселенная?

2) Что такое император Фынь?

Бывало, в особо прозрачные ночи он удалялся в императорскую обсерваторию и устремлялся мыслью к звездам. Такие ночные бдения весьма беспокоили весь двор. Наложницы обязаны были сопровождать Фыня в его астрономических трудах. От них требовалось не разговаривать громко, не чихать, не кашлять, не шептаться о предметах, не относящихся ко Вселенной. Обычно они располагались на мягких подушках вдоль стен и, поддерживая тонкими пальчиками усталые веки, время от времени роняли умные замечания о событиях в Универсуме.

Чиновники имели стандартные графики присутствия. Они располагались во дворе обсерватории и напряженно ждали рассвета. С юмором у китайских чиновников всегда было нелегко. Поэтому они всерьез принимали слова императора Фыня, которые тот бросал выходя поутру из обсерватории:

— Ну что, опять слабо напрягались? Солнце вновь на две минуты раньше выкатило.

Или:

— Опять все прозевали. Почему звезды поисчезали?

Или:

— Кто это ночью так небо раскрутил? Все звезды ушли куда-то вбок.

На эти каверзные вопросы у чиновников были заготовлены стандартные ответы, над которыми ломали в свое время головы целые департаменты. Чиновники отвечали:

— Куда нам небо раскручивать. Это быстрые мысли Вашего императорского Величества звезды разогнали. Или:

— Мы приложили все наши скромные усилия, и если будет на то Ваша высочайшая воля, то приложим и еще большие. И в следующий раз мы затормозим (ускорим, заставим, покажем и т. д.).

Отклоняться в ответах от установленного порядка не рекомендовалось. Вот так император играл в свои игры, а чиновники в свои.

Вечерами, когда он не выходил к обсерватории, Фынь углублялся, лежа в постели, в глубины своего Я. Присутствующая при этом наложница должна была всю ночь слушать мучительные поиски императором своей сути. Попав первый раз в спальню императора, начинающая наложница сперва удивлялась — зачем она здесь нужна. Но потом втягивалась и уже сама с некоторым интересом обсуждала с Фынем то проблемы смысла Мироздания, то проблемы человеческой сути. По этой причине наложницы императорского двора слыли весьма образованными. И так это вошло в моду, что императоры других Поднебесных стали лично принимать ежегодные экзамены у своих наложниц по разным ученым наукам.

Но внезапно в пределы империи вторглись то ли хунны, то ли сянбийцы. Степные богатыри на своих выносливых легконогих лошадях победно доскакали почти до самой столицы княжества или Царства Фу, которое на самом деле было империей.

Заседание госсовета началось поздно ночью, когда кочевники мирно дрыхли в своих юртах у стен столицы. Высшие чиновники сидели у стен павильона с нескрываемыми печатями крайней озабоченности и нарочитой осмысленности на лицах.

— Ну что, мужики, как жить дальше будем? — обратился к ним с грозной речью император Фынь.

Лучше бы он не брал так круто. Потому что только один, не самый первый чиновник решился сделать тут же себе харакири. Но вовремя вспомнил, что он не японец, а китаец, и остался жив. Остальные, подступая к императору, потрясая вскинутыми вверх задницами, ползая у ног Фыня, принялись гнать друг на друга дуру.

Естественно, Фынь в досаде заложил себе уши пальцами и кивнул стражникам. Те из человеколюбивых традиций не стали рубить головы чиновникам, а повыволакивали всех, шуршащих у императорских ног, на свежий воздух под звездное небо. Это мероприятие было призвано остудить разогревшиеся головы. Потому что они были обязаны аккуратно сосчитать полное количество видимых в эту ночь звезд и представить это число поутру императору, чтобы тот по одному ему известным методикам свершил утренние предсказания. Если бы данное число не сошлось с установленным из дневных наблюдений за реализацией предсказаний, то головы чиновников должны были покинуть свои привычные места.

Итак, Фынь продолжил:

— Нет, ну а все-таки?

После этих глубоких по скрытому смыслу слов оставшиеся чиновники впали в возвышенное созерцание Великой Государственной Думы. Но Дума не думалась.

У китайцев всегда было много талантливых полководцев. Так как было с кем воевать — китайцев вокруг было много. Поэтому Фынь позвал:

— Генерал Тан Ли, каково ваше решение?

Тот поднялся и по-военному четко ответил:

— Я предлагаю уничтожить северных варваров всех до одного, прямо у стен столицы.

— Это хорошая мысль, генерал Тан Ли. Если других мыслей не поступит, я вспомню о вас. А теперь вы, генерал Сяо Ю:

Тот поднялся и по-военному четко ответил:

— Я предлагаю обойти варваров с юга и запереть их между столицей, горой Ань-Лунь, Желтой рекой и нашей доблестной армией. Терпя недостаток в пище и корме для своих ужасных лошадей, грязные степняки сдадутся все как один на безжалостную милость Вашего императорского Величества.

— Это хорошая мысль. Я о вас пока не забываю, генерал Сяо Ю. А теперь ваш черед, генерал О'Хара.

Поднялся самый молодой и самый незакомплексованный на уставной почве генерал:

— Вы меня, ваше Величество, еще бы назвали Мак Дональдсом. Я Чжи Чжао. Не больше, но, — он посмотрел на двух предыдущих генералов. — Но и не меньше. Так вот. Я мог бы предложить еще один идиотский план, к примеру — переловить всех крыс в городе и спустить их на варваров, чтобы те этих крыс слопали и поумирали в страшных муках. Но скажу то, что произойдет на самом деле. Я буду основываться на голых фактах и на великой науке об этногенезе. А произойдет следующее: варвары ворвутся в столицу, вырежут где-то в пределах одной трети населения, а не все сто процентов, как это принято в наших китайских разборках. Вас, ваше императорское Величество, в зависимости от вашего поведения или отравят или посадят на кол, предварительно вырезав у вас то, что им заблагорассудится. На трон взойдет какой-нибудь кривоногий плосколицый Шибыр-хан и объявит о воцарении династии Хань. Само собой, запрется на месяц с вашими наложницами в своих покоях. После чего всех оставшихся к тому времени в живых ваших чиновников и генералов возьмет к себе на службу. И лет эдак с полсотни продержится на своем яшмовом троне. Но не он сам, а его сын, который, наущаемый наложницей-китаянкой, его очень скоро отравит. Правление новой династии не будет сахаром, так как следует учитывать этногенетическое приближение хуннов к фазе обскурации. Возникнет химера — бездумное смешение бывших кочевников с коренными китайцами, которая поглотит всю пассионарность завоевателей. С севера и востока же явятся новые племена, находящиеся в фазе пассионарного подъема. Они сметут хуннов, рассеют их остатки по закоулкам Ойкумены и попытаются окитаиться, то есть, создать новую династию. Но, войдя в акматическую фазу пассионарного перегрева, только перережут друг друга. Вот тогда придет один из уцелевших великих китайских генералов и создаст новую китайскую империю. Я закончил.

— А этим великим китайским генералом будешь ты, Лу Мум Ба? — ехидно заметил Фынь.

— Учитывая мой возраст на данный момент, вполне возможно.

— Знаете, ребята, — обратился Фынь ко всем трем выступившим генералам. — А ведь следует рубить вам головы, а мне линять из столицы.

Но тут поднялся патриот из гражданских и убежденно заметил:

— Да мы их всех, гадов, ассимилируем!

— Кто? — удивился Фынь. — В вашем-то преклонном возрасте? И когда, этой же ночью?

— Ну, я это в смысле торжества нашей национальной китайской идеи в исторической перспективе, — несколько поправился патриот.

— А когда под вашим надзором вырезали все три с лишком миллиона жителей княжества Сяо по плану присоединения их земель к империи Ци, вы также руководствовались национальной идеей? — спросил Чжи Чжао.

— Ну, это все-таки было наше внутреннее, китайское дело. Мы, китайцы, своих в плен не берем! Таковы уж наши этические принципы, освященные гением предков!

— Ну, а что вы, мой юный друг можете добавить? — обратился Фынь к молодому чиновнику, фантазеру и начинающему фантасту.

И тот предложил:

— Предлагаю свалить на наших врагов небесный свод, и одним ударом покончить со всем этим.

— Ну что ж, уважаемые. Я что хочу сказать, — решил подытожить Фынь. — Речь идет в первую очередь о вас самих, я-то уйду в себя, а оттуда прямиком в Дао. Я это делать умею и люблю. А вот вы что будете делать?

— А что? — отозвался генерал Тан Ли. — По-моему все уже разъяснилось. Вы, Ваше императорское Величество уходите в себя. Мы, ваши верные слуги, на службу новой династии. Патриоты ассимилируют варваров в плане торжества национальной китайской идеи. А лет через пятьдесят-шестьдесят, как сказал коллега Ин Чу-Чун, у нас у всех будет хорошая возможность побороться за гармоничное устройство новой китайской династии. Что касается молодого человека из штатских, то мы все предоставляем ему карт-бланш. Пускай опускает на врагов небесный свод. Что до процента вырезаемого населения столицы, то спишем это дело на наши этические принципы и неуемную китайскую гордость, представив дело как героический подвиг народных масс. Вот стало быть как.

— Да нет, любезный. Вы меня не так поняли, — пожал плечами Фынь.

— Я имел в виду не то, что случится с вами, если в столицу войдут кочевники. Я имел в виду — что случится с вами, если я уйду в себя.

— Что? Что?.. — мысленно спросили все присутствующие.

— Вы представляете себе, что происходит со звездами, когда вселенная сжимается в точку? Нет? Вот то же будет с вами, когда я уйду в себя. Подумайте, господа.

С этими словами Фынь поднялся с трона и удалился в дальние покои.

И уж таковы ли плоды просвещения, или какие иные плоды подействовали. Только наутро кочевники были оттеснены от столицы, а затем, получив выкуп шелком и прочей ерундой, ушли обратно на север, в степи — довольные, сытые, богатые, свободные, по ходу дела планируя новый набег на следующий год.

Загадочен и непредсказуем Китай. В необозримые дали устремлено его будущее. И кто сможет остановить его, влекомого великой национальной китайской идеей к неограниченному расширению?