Право хотеть

Шарманщик и буратинка Марина Ясинская

Работа «случайного встречного» всегда меня привлекала. В моих глазах она была окружена заманчивым ореолом загадочности, мистики и тайны, и я мечтал о ней, сколько себя помню. Именно потому мое заявление о том, что я намереваюсь податься в «случайные встречные», не стало для отца неожиданностью. Однако мой выбор он все равно не одобрил.

— Молод ты еще для такой работы, — покачал он головой. — Ни людей не знаешь, ни в жизни ничего толком не повидал. А хорошему случайному встречному знаешь, какой опыт нужен?

— Прекрасно, вот на работе его и наберусь, — отмахнулся я. И еще подумал про себя, что до сих пор не видел на доставке ни одного взрослого, только своих сверстников, так что молодость этой работе явно не помеха.

— А, может, на завод?

— Нет, — упрямо заявил я. Перспектива всю жизнь простоять в цеху у станка, отливающего чувства, меня не привлекала. Не привлекала настолько, что я даже ни разу не побывал на заводе, где целыми днями пропадал отец. — Я буду случайным встречным — и точка.

Мое упорство отца не переубедило — он остался при своем мнении. Правда, больше меня не отговаривал. Он-то ведь знал, что некоторые истины человек просто не может принять из рук другого, поскольку должен прийти к ним сам.

Вот я и пошёл к своей.

На протяжении жизни человек видит сотни, тысячи незнакомцев. Они проходят мимо него в толпе, они стоят рядом в переполненном трамвае, они проносятся в машинах по встречной полосе, они провожают взглядом из безликих окон высотных домов. Самый распространенный контакт с ними — мимолетный взгляд. Иногда — короткий жест или слабая улыбка. Еще реже — обмен парой слов. И уж совсем редко — задушевный, искренний, обнажающий всего себя разговор, который случается только тогда, когда человек точно знает, что никогда больше не увидит своего нечаянного собеседника.

Люди чаще всего не понимают, какую важную роль в их жизни играют такие мимолетные столкновения и свято уверены в случайности этих коротких встреч.

Поначалу, как я и ожидал, мне поручали самые простые доставки.

Каждый день в назначенный час я подходил к бревенчатой пристройке, прислонившейся к теплому каменному боку завода, где работал отец. Пристройка больше смахивала на сказочную избушку, чем на склад, а завод больше походил на суровый старинный замок с узкими окнами-бойницами, а не на промышленный объект.

На складе я получал пакеты, знакомился с инструкциями и послушно отправлялся по указанным маршрутам — доставлять.

Получатель пакета «решимость» спускался в метро на длинном эскалаторе. Его взгляд на миг задержался на щуплом молодом человеке, едущем на другом эскалаторе и шуршащем тонкими газетными листами…

Я ловлю взгляд адресата, удерживаю, фиксируюсь на глазах. Сосредотачиваюсь. Передаю… Передаю… Передаю… Ну, вот и всё. Сегодня получатель, зайдя в кабинет самодура-начальника, впервые постоит за себя.

Адресат пакета «облегчение» шел в хмурой толпе, деловито топчущей зебру людного перекрестка. Коренастый мужичок с дубленым лицом и въевшейся под ногти машинной смазкой задел его локтем и взвился:

— Смотри, куда прёшь!

Пострадавший в ответ с чувством процедил сквозь зубы что-то нелицеприятное.

«Готово», — удовлетворенно киваю я. «Получатель» растратил на меня существенную часть накопившегося стресса и теперь не сорвет злость дома, на семье.

Получательница «укора», модная дама с холеными руками, покосилась на сухонькую богомолку, часто осеняющую себя мелким крестом у иконостаса. Пересеклась с ней взглядом — и вздрогнула.

Не переставая часто креститься, я улыбнулся про себя. Я уже видел, как дама, вернувшись домой, станет долго рыться в мобильном, потом, сдавшись, достанет старую записную книжку и позвонит в деревеньку, соединенную с миром всего двумя проводами — телефонным и электрическим. Там по-прежнему живет ее мама.

Работа моя не отличалась разнообразием, но это меня не разочаровывало. Я старательно исполнял те простые задания, которые мне поручали, и мечтал, что когда-нибудь, когда наберусь опыта, мне доверят серьезные доставки сложных наборов чувств, и я примкну к тем счастливчикам, которые работают «попутчиками в поезде», «давними знакомыми» и «курортными романами».

У меня появились постоянные клиенты. Седой ветеран, живший в стылой квартире на первом этаже одной панельной многоэтажки, был первым. Он коротал пустые утренние часы у окна, облокотившись на широкий подоконник и подолгу глядя во двор. Он знал, что в один и тот же час из-за угла дома выходит лысоватый мужчина средних лет с лохматой белой болонкой на поводке, и очень ждал его появления. Видимо, в незамысловатой рутине посторонней жизни ветеран находил что-то успокаивающее. Что именно? Как я ни старался, ответа найти не мог. Только крепче сжимал поводок и, не спеша, шел по одному и тому же маршруту, утро за утром доставляя ему пакет «умиротворение».

Осознавая важность своей работы, я все-таки не до конца понимал трогательной привязанности одинокого ветерана к ежеутренней картине. И в полной мере смог это оценить в одно веселое весеннее утро, когда, после пропущенной накануне из-за простуды доставки, я не увидел его у окна.

Соседки, сбившись в кружок у подъезда и сблизив головы, всё повторяли: «Памятник, памятник-то какой заказали? Из мраморной крошки?.. Ах, мраморный!.. Да, неплохо его детишки пристроились…» А я растерянно стоял посреди зеленеющего двора, бесцельно вертя пакет «умиротворения» и всё гадал — а если бы я не пропустил вчерашнюю доставку?

Число моих постоянных клиентов постепенно увеличивалось, увеличивалась и сложность доставок. Пару раз мне уже доверили «попутчика в поезде», а однажды — даже «курортный роман», и счастью моему не было предела. Но, как это обычно происходит в жизни, новизна впечатлений стирается. И то, что некогда безмерно радовало, со временем тускнеет и начинает отдавать пресным привкусом скуки и привычки.

Я по-прежнему прилежно занимался доставкой, но если раньше все мои мысли были сосредоточены только на адресатах, теперь я отвлекался. Неся подмышкой несколько посылок с «радостью», «облегчением», «напоминанием» и «надеждой», я видел вокруг себя десятки, сотни людей, которым эти пакеты не были предназначены, но которые нуждались в них никак не меньше, чем мои получатели. И я задавался извечным вопросом: «Почему?»

Почему именно этот мужчина за рулем машины, застрявшей в длинной пробке, получит «ободрение», в то время как усталой молодой мамочке, в одиночку поднимающей своего ребенка, «ободрения» не достанется? Почему выбирают именно этого человека? Почему не другого? Разве соображения элементарной справедливости совсем не играют роли в принятии решений?

А если… — и я похолодел от крамольной мысли — если ни о каком решении не идёт и речи? Вдруг все решается волей случая? Простой лотереей, в которой выигрывает не тот, кто заслужил, и не тот, кому нужнее, а тот, кто удачливее.

Отец, разумеется, заметил, как на смену моему восторженному восхищению пришло сомнение. Но он ничего не говорил. Ждал, пока я сам не задам вопрос.

А когда я, наконец, спросил своё «почему?», он не ответил. Только улыбнулся так раздражавшей меня порой, но свойственной всем родителям всезнающей улыбкой и заметил:

— Я же говорил тебе, что работать «случайным встречным» вовсе не так легко, как тебе казалось… Вот теперь ты начинаешь понемногу понимать, в чем трудность.

— И что же дальше?

— Дальше? — повторил отец и задумчиво прищурился, глядя куда-то мимо меня. — А дальше ты либо справишься, либо нет.

— Ты хочешь сказать, я должен сам найти ответы?

— Ну да.

Я разозлился не на шутку.

— Какая бесполезная трата времени! Зачем заставлять заново искать ответы, которые уже и так есть. — На миг холодное сомнение мертвой хваткой сжало сердце, и я с тревогой обратился к отцу: — Они ведь есть, да?

— Есть, — после паузы, показавшейся мне ужасающе длинной, отозвался отец.

— Так почему бы мне просто не сказать?

— Потому что одного ответа нет — у каждого он свой.

И я искал свой ответ. Но… либо я искал не там, где следовало, либо искал не то, что надо.

Зато, неся в руках посылки с «надеждами» и «облегчениями», адресованные вполне конкретным людям, я по-прежнему видел на своем пути немало тех, кому эти посылки были нужны ничуть не меньше, а, быть может, даже больше, чем адресатам, и у меня в голове все четче оформлялся план…

Когда я впервые отдал пакет не тому, кому он предназначался, меня едва не сожгло чувство вины. Но правду говорят: самое сложное — сделать что-то в первый раз. Второй — уже гораздо проще.

Помню, в руках у меня была посылка «внимание», и предназначалась она хрупкому старичку, мирно доживающему свой век в крошечной квартирке вместе со своей старушкой.

Как я рассуждал тогда? Я подумал — ну, посмотрит старик на свою старушку с полученным от нас вниманием, ну, поцелует в лобик, ну, возьмет за руку, прогуливаясь по скверу. А потом помрет через пару недель. И толку?

Зато в соседнем подъезде жил парнишка с будущим великого математика и чах от безответной любви к однокласснице с модной стрижкой под популярную певичку. Одноклассница же, следуя классическим канонам жанра под названием «жизнь», не обращала на него ровным счетом никакого внимания.

Дух захватывало от мысли, сколько великих открытий сделает одаренный математик, вдохновленный взаимностью своей любви… И «внимание» я передал этой девчонке с модной стрижкой.

Дальше пошло-поехало.

«Радость», предназначенную занятому бизнесмену, я отдал девчонке лет десяти с неумело заплетенными косичками и большим рюкзаком. Она выбегала из подъезда и задирала голову к окнам своей квартиры, раз за разом с надеждой высматривая, не провожает ли кто ее в школу.

Ее не провожали.

И одним пасмурным утром, когда девчонке было особенно грустно, превратившись в ее бабушку, я показался в окне и помахал рукой, передав «радость» ей.

«Сочувствие», предназначавшееся невыспавшейся женщине, которая возвращалась домой, таща тяжелые сумки в одной руке и сына-первоклассника в другой, я отдал пловцу, получившему травму и вынужденному уйти из спорта. Я не донес «сомнение» до «деда», приготовившегося строить призывников, и отдал его девушке, решившей избавиться от нерожденного ребенка. «Утешение» я забрал у раздраженного водителя маршрутки и отдал строгой судье, услышавшей свой диагноз из уст онколога.

Меня больше не глодало чувство вины за то, что я отдаю чувства не тем адресатам. Сомнений в правильности своих решений я тоже не испытывал — я был абсолютно убежден в том, что совершаю нужные поступки.

Тем большим шоком стала для меня суровость вынесенного мне наказания. Когда правда выплыла наружу, меня не просто уволили. К увольнению я, в некотором роде, был готов. Но вот полученного приговора я никак не ожидал.

Я по-прежнему видел и знал, что нужно каждому человеку, но не мог никому помочь. Мне было нечего им дать — на завод, отливающий чувства, которые я им раньше доставлял, я больше попасть не мог.

И я кипел праведным гневом. Меня выбросили вон! И за что? За желание сделать доброе дело, помочь тем, кто нуждался?

Я находил странное утешение в растравливании себя мыслями о том, как несправедливо со мной обошлись. С мрачным удовольствием я примерял на себя костюм страдальца, мужественно несущего тяжкий крест жестокого наказания. И регулярно качался на волнах беспросветного уныния, вызванного ощущением собственной бесполезности. Никому-то я не нужен, ничего-то я не стою…

Я погрузился в жадное болото жалости к себе, и эта трясина засосала бы меня с головой, если бы не подвернувшаяся мне под ноги опора.

Этой опорой стал случайный встречный.

Не «случайный встречный», каким когда-то был я. Настоящий случайный встречный.

Я проходил мимо него день за днем — и не обращал внимания. Потому что, живя среди людей, незаметно набрался человеческих привычек и перестал смотреть на них — стоящих с мольбертами у решеток пропахших бензином скверов, с гитарами у мраморных колонн в метро, с протянутыми руками у влажных стен подземных переходов.

Я пробегал мимо него раз за разом, не глядя. Но однажды почему-то задержался и впервые за долгое время посмотрел.

Обычный мужчина. Высокий, худощавый. Не пьяный, не мятый. Лохматый, щетина недельная. Одет, как мне сначала показалось, в рванье. Пригляделся — нет. Вещи приличные. Правда, только каждая по отдельности — всё вместе смотрелось на нем обносками с чужого плеча: черные шелковые брюки, синяя спортивная олимпийка, строгий серый плащ и кроссовки с оранжевыми галочками по бокам. На шее, на широкой засаленной замшевой лямке — большая коробка, которую он монотонно крутил за ручку.

«Шарманка», — сообразил я, глядя на то, как под незатейливую мелодию заведенно кружили на ее крышке маленькие фигурки.

В другой руке мужчина держал короткую палочку, от которой тянулись тонкие нити к деревянной кукле. Одета она была куда приличнее самого шарманщика — в джинсики и теплую зеленую курточку на синтепоновой подстёжке. Кукла стояла, покачивая головой в такт музыкальному курлыканью шарманки, и издалека казалась самым что ни на есть обычным ребенком.

Лишь когда я подошел поближе, шаря рукой в кармане в поисках мелочи, то разглядел, что одежда свободно болтается на тонком тельце-палке и что у деревянного мальчишки-буратинки почти нет лица — так грубо были выструганы рот, нос и глаза.

На асфальте перед мужчиной не лежало ни коробочки, ни шапки, ни даже картонки. Куда бросать деньги — неясно.

«Зачем он тогда тут стоит?» — удивился я, пожал плечами и продолжил свой бесцельный путь.

Я прошел целый квартал, прежде чем осознал, что впервые за долгое время чувствую себя лучше. Будто часть моих переживаний, сомнений и разочарований — нет, не исчезла, но стала словно бы невесомой.

С того дня я неосознанно прокладывал свой бесцельный маршрут таким образом, чтобы обязательно пройти мимо шарманщика с буратинкой. И все гадал, чем же они притягивают меня.

В шарманке не было ничего необычного. Старый, истрепанный, но любовно хранимый инструмент, она умела играть всего с полдюжины мелодий, и на ее крышке, частенько невпопад, заведенно кружились одни и те же фигурки с поблекшей раскраской.

А вот буратинка… Он, казалось, жил собственной жизнью, никак не зависящей от тонких ниточек, тянущихся от него к руке шарманщика. Деревянный мальчишка мог задорно постукивать по асфальту заботливо зашнурованным ботиночком под бодрый, слегка похрипывающий марш. Он мог качать головой в такт тонкому треньканью колокольчиков карильона, мог кружиться на месте, широко раскинув руки, под летучий вальс и недвижно грустить под лунную сонату. А под плачущие ноты гитары он, словно забываясь, отбегал на несколько шагов в сторону. Потом неизменно спотыкался и замирал. Поворачивал голову, таращась пустыми деревянными глазами на шарманщика, медленно подходил к нему и утыкался плохо вырезанным лицом в шелковую штанину с непроглаженной стрелкой. В такие моменты шарманщик ласково клал ладонь на деревянную макушку, а потом вздрагивал и убирал руку.

Я так и не мог понять, чем притягивает меня эта странная пара, но каждый раз, оставляя шарманщика с буратинкой на берегу людного уличного потока, я неизменно ощущал, как все больше отступают от меня уныние и жалость к самому себе.

Я безуспешно бился над загадкой шарманщика с буратинкой почти две недели. Потом подумал — а как же мои способности, навыки и умения? Я ведь ни разу не пробовал с тех пор как… Правда, даже если они и остались, мне ни разу не довелось делать «давнего знакомого». Но я ведь бывал «попутчиком в поезде» и «курортным романом» — какой-никакой, а все же опыт. Значит, справлюсь и с этим.

Подготовка заняла совсем немного времени.

Я приостановился у шарманщика, деланно всплеснул руками и воскликнул:

— Толик, ты?

Шарманщик вздрогнул и посмотрел на меня. Механические фигурки замерли, буратинка выжидательно уставился на меня пустыми деревянными глазами.

— Серега… — наконец растерянно отозвался шарманщик.

Мы просидели с Толиком весь вечер в какой-то чистенькой забегаловке с большими окнами, выходящими на осенний проспект. Я старательно изображал из себя его бывшего однокашника, и, кажется, у меня это получалось неплохо.

Куда хуже выходило другое — я не знал, с какой стороны подступиться с расспросами. Да и что, собственно, спрашивать?

Мы устроились за столиком в самом углу. Толик поставил шарманку на пустой стул, снял с буратинки курточку, усадил его к себе на колено. Палочку с тянущимися к ней нитями он так и не отпустил. Кукла вертела головой и ерзала, словно нетерпеливый ребенок.

Толик не был неразговорчивым, замкнутым или угрюмым. Напротив, он охотно говорил на любые темы — хоть о погоде, хоть о политике. С удовольствием вспоминал студенческие дни, улыбался, шутил. Однако, как только я касался чего-либо, связанного с жизнью самого Толика, он неизменно отделывался односложными ответами.

Иногда, разговаривая со мной, мой «давний приятель» забывался и тянулся ладонью к кукольной голове — словно хотел погладить. Потом вздрагивал и отдергивал руку. В такие моменты я испытывал непонятную неловкость и отводил взгляд.

Однако, любопытство не давало мне покоя, и после того, как Толик заботливо поправил воротничок рубашки на плохо обструганной палочке-шее куклы, я не выдержал и все-таки спросил про буратинку.

Толик, не поднимая головы, тихо ответил:

— Его зовут Алешка.

— Ну, Алешка так Алешка, — легко согласился я. — Толь, а Толь? Сам сделал?

— Кого?

— Буратинку, — кивнул я на куклу. Встретил Толькин взгляд и тут же поправился: — Ну, то есть, Алешку.

— Сам.

— А чего тогда с мордашкой намудрил? Одел вон как хорошо, а с лицом схалтурил.

Толик промолчал и прижал куклу крепче к себе.

— Зачем он тебе?

Шарманщик опять промолчал, а кукла отвернулась от меня и обняла Тольку тонкими палочками-ручками.

Неловкую тишину прервало появление кудрявой белобрысой девчушка лет пяти с пломбиром на палочке в руке. Она непосредственно дернула Толика за рукав и спросила:

— Дяденька, как зовут вашего мальчика?

Толик ответил не сразу, и вышло у него хрипло:

— Алеша.

— А можно, мы с Алешей немножко поиграем?

Шарманщик медленно кивнул. Девочка взяла буратинку за руку и повела к маме, беседующей по сотовому за соседним столом.

Толик долго смотрел на детей; глубокие морщины прорезали его лоб, и он стал казаться гораздо старше, чем еще несколько минут назад. Потом достал бумажник из внутреннего кармана плаща, раскрыл его, бережно вынул фотографию и осторожно, будто хрупкую драгоценность, протянул мне. Я взглянул на нее — и вздрогнул.

С фотографии на меня смотрел буратинка. Такой, каким он мог бы быть, если бы грубо намеченные черты его лица выстругал талантливый мастер. И если бы буратинка был не куклой, а живым шестилетним мальчишкой.

Чувство непоправимой беды накрыло меня штормовой волной.

— Он… — начал было я — и не смог закончить.

Толик молчал. И это было именно тот случай, когда молчание говорит больше любых слов.

…Девочка привела буратинку обратно шарманщику и вернулась к маме. Я смотрел, как деревянная кукла с плохо вырезанным лицом шестилетнего мальчишки деловито взбирается к Толику на колени, и чувствовал, что мои надуманные обиды, мелкие разочарования и жалость к себе отступают, растворяются и уходят, уступая дорогу чему-то другому. Чему-то большому, теплому, доброму и… очень хорошо знакомому.

Я прислушался к себе — и будто какой-то переключатель щелкнул внутри. Всё встало на свои места. Встало так просто и так закономерно, что оставалось только удивляться — как это я раньше не увидел? Ведь я столько носил их с собой, столько рассматривал, столько передавал… Только ни разу не получал сам.

«Утешение».

«Облегчение».

«Надежда».

Дальше со мной случилось то, что обычно называют откровением.

Если деревянная кукла, в которую простой человек вложил боль потери и нерастраченной любви, может вызвать во мне столько чувств, как же так получилось, что я, существо, наделенное, по человеческим меркам, волшебными возможностями, ни разу не попытался создать чувства сам?

Как же я так долго не понимал, что на заводе мне давали только оболочку — оболочку чувств? Пусть и не осознавая этого, но наполнял ее я. Я сам. А стоило мне услышать, что я больше не работаю «случайным встречным», не получаю чувства с завода — и я сдался…

Как это, однако, по-людски: человек вмиг забывает о главном — о своих талантах, умениях и способностях, стоит лишь забрать у него инструменты.

Но теперь — теперь всё будет по-другому.

Если уж буратинка может, то я и подавно смогу.

И начну прямо сейчас.

Я посмотрел на Толика. Все его чаяния, все его желания и мечты — все они были передо мной как на ладони. Я поочередно создавал «утешение», «облегчение», «радость», «поддержку». Одно за другим я грел эти чувства в ладонях, наслаждаясь легкостью, с которой они у меня появлялись, — и позволял им исчезать. Не то, всё не то. Толик заслужил нечто большее. И, кажется, я уже знал, что.

Я никогда не доставлял его раньше — оно было редкостью, потому не знал, каково оно на ощупь, как выглядит, как передается. Но это меня не остановило.

Я все равно создал его. Создал, подержал в руках — и оставил Толику.

Чудо.

Потом земля почему-то ушла из-под ног, и мир закружился калейдоскопом уже отданных и еще не созданных чувств.

Когда я немного пришел в себя, то с удивлением обнаружил, что стою у сурового замка — завода, станки которого якобы отливают чувства. У входа, с улыбкой на лице, меня поджидал отец. Он молча распахнул двери, приглашая внутрь.

Никаких станков там, разумеется, не было. Мое внимание немедленно привлек прозрачный хрустальный паркет, под которым далеко внизу лежало широкое полотно земли. Стоило сфокусировать взгляд — и полотно, разворачиваясь, приближалось, так, что можно легко увидеть любого человека. Со всеми его чаяниями, желаниями и потребностями.

Я настолько увлекся созерцанием этой картины, что не сразу обратил внимание на то, что такой суровый, с редкими узкими бойницами снаружи, изнутри замок был пронизан светом. Я оторвал взгляд от прозрачного паркета и посмотрел на отца. Над его головой, парило, излучая свет, сияющее облако. Как и над головами всех тех, кто находился сейчас внутри замка. Все они вглядывались в хрустальный паркет, создавали самые разные чувства и посылали их вниз.

Я проследил за некоторыми.

Из наполненной строгим молчанием библиотеки выбежал зевающий студент. Посмотрел, как искрится в свете вечерних фонарей первый снег — и вдруг улыбнулся светлой радостной улыбкой.

Держа за руку внучку, усталая бабушка шла в магазин. Она как раз проходила через стиснутый многоэтажками двор, когда из распахнутого окна какой-то квартиры до нее донеслась мелодия. Бабушка остановилась и прикрыла глаза, погружаясь в музыку — звуки старой песни вернули ее на миг в счастливые времена молодости.

Солнечный луч пробился сквозь неплотно задернутые шторы и игриво пощекотал волосы нежащейся в воскресное утро в кровати девушки. Она поднялась, распахнула тяжелые занавески — и в комнату хлынуло утро. Девушка зажмурилась, подставляя лицо под волны света — и вдруг, раскинув руки, закружилась по комнате, весело, без причины смеясь и думая о том, как же мало порой надо для счастья.

Я поднял глаза на отца.

— А для чего же тогда все эти доставки и «случайные встречные»? — обратился я к нему.

— Они для тех, кто еще не нашел свой ответ.

Я помолчал. Затем все-таки спросил:

— Значит, я нашел?

Отец не ответил, только кивнул на что-то за моей спиной. Я обернулся — и в первый момент ничего не увидел. Только потом разглядел свое отражение в узком окне-бойнице.

У меня над головой парило облачко.

Людской поток несся мимо него день за днем, а он все стоял и стоял на берегу уличной реки и крутил старую шарманку, на крышке которой под незатейливую мелодию заведенно кружили маленькие фигурки с поблеклой раскраской.

Деревянный буратинка в джинсиках и теплой зеленой курточке на синтепоновой подстёжке то постукивал по асфальту ботиночком под бодрый, слегка похрипывающий марш, то кружился на месте, широко раскинув руки, под летучий вальс. Иногда, словно забываясь, отбегал на несколько шагов в сторону. Потом неизменно спотыкался и замирал. Поворачивался к шарманщику, медленно возвращался и утыкался лицом в шелковую штанину с непроглаженной стрелкой. В такие моменты шарманщик ласково гладил его по макушке.

Около них останавливались. Кто-то просто смотрел, кто-то перекидывался несколькими словами с шарманщиком. Кто-то — с буратинкой.

Ни один из тех прохожих не связывал свое внезапно улучшающееся настроение со случайно встреченным на улице шарманщиком и буратинкой. Ни один не знал, что именно от них он получил то, что в тот момент ему было нужнее всего — «сострадание», «ободрение», «утешение»…

Шарманщик провожал каждого такого прохожего долгим взглядом. Потом поворачивался к буратинке и вглядывался в его деревянное лицо. Вглядывался с замиранием сердца, с нетерпением — и с готовностью ждать бесконечно.

После каждого задержавшегося подле шарманщика с буратинкой прохожего умелая рука невидимого резчика раз за разом подправляла грубо намеченные черты деревянной куклы — нос, брови, глаза. Лицо буратинки постепенно превращалось в лицо шестилетнего мальчишки.

Шарманщик верил, что настанет день, когда на глазах буратинки задрожат ресницы, на щеках появится румянец, и ниточки, тянущиеся от куклы к палочке в его руках, лопнут.

А пока он крутил ручку шарманки, ждал случайных прохожих и верил в невозможное.

Верил в чудо.