Правда выше солнца

☤ Глава 2. Голова на плечах

Парнис. День без числа и времени.

Вначале была темнота.

Безраздельная, бескрайняя, безначальная.

Огромное, неизмеримое ничто, забвение забвения, несуществование несуществования.

Так, в темноте и небытии прошла вечность.

Потом в сердце вечности зародилась крошечная песчинка боли. Такая ничтожная, что страшно было глядеть на неё. Мельчайший атом в центре безбрежной тьмы. Это казалось ужасным. Незаконным. Чудовищным.

Затем боль начала расти. Боль стала временем, потому что разделяла миг нынешний и миг прошедший. И каждый новый миг был хуже того, что оставался позади.

Вскоре боль заполнила собой всё, и ничего, кроме неё, не осталось. Боль обрела форму. Обрела чувства. Обрела память – память о боли.

Обрела жизнь.

Темнота развеялась, превратившись в ледяное небо с колючими звёздами, которые не давали света. Звёзды падали, становились твердью, покрытой мёртвым песком. Песок громоздился холмами, стлался до невидимого горизонта, уходил в черноту, сам становился чернотой.

Нужно было сделать шаг. Невыносимый, исполненный боли шаг. Но для этого требовались все силы во вселенной, а сил не оставалось. Ни на вдох. Ни на взгляд. Ни на мысль. В самом дыхании, в зрении, в уме – везде гнездилось столько страдания, что хотелось вернуться в ничто. Навсегда. Пустота и забвение казались теперь очень неплохим вариантом по сравнению с болью.

Но он не мог вернуться.

Ему не давали.

Что-то поддерживало его зыбкое, сотканное из мучений существо. Не позволяло раствориться, уйти обратно во мрак. Он напрягся, пытаясь освободиться; ничего не вышло, только сильней стали муки, из которых он теперь состоял. Хотелось закричать, заплакать, попросить пощады. Но не было ни рта, ни лёгких, ни горла. Лишь чёрная пустыня ждала его шагов, и ледяные звёзды безразлично глядели на то, что с ним стало.

Тогда, не зная, как быть по-другому, он шагнул вперёд и побрёл к горизонту.

Чем дольше он шёл, тем светлей становилось вокруг. Звёзды блекли и пропадали, на песке проступали контуры невиданных, опасных растений – он обходил их и следовал дальше, переставляя созданные из боли ступни, размахивая созданными из боли руками, поднимая к небесам созданное из боли лицо.

Так прошла ещё вечность. Дольше прежней, потому что путь в этой вечности был отчаянием, время – пыткой, и жизнь – гибелью. Но за отчаянием и муками мнился кто-то извне. Неясный. Сильный. Надёжный. Хотелось воззвать к нему, пробиться сквозь черное небо, разметать звёзды. Тщетно; оставалось лишь идти вперёд, к незримому, бесконечно далёкому окоёму.

А потом взошло солнце.

И пустыня пропала.

Пропала вся, разом, будто стёрли рисунок на стекле, которое заслоняло настоящий мир. Он смог открыть глаза – по-настоящему. Сделать вдох – по-настоящему. И по-настоящему, хоть и очень тихо, застонать, вспомнив всё, что случилось.

Тело покоилось в жидкости, источавшей слабый химический запах. Над головой возвышался матовый колпак, из-за которого лился свет. Тихий гул пронизывал всё кругом. На лицо что-то давило, при каждом вдохе глубоко в горле ощущалась мерзкая жёсткая помеха. Но – о чудо, о блаженство – боль чуть отступила, будто часть её растворилась в волшебной влаге.

И ещё очень хотелось встать.

Кадмил, потревожив плеснувшую жидкость, поднял руку, шевельнул перед глазами мокрыми, исхудавшими пальцами. Простое это движение родило тошноту. Хотел повернуть голову, но не вышло: что-то по-прежнему держало лицо, будто морской краб схватился за нос, растопырил цепкие ноги по щекам. То была маска, и он принялся бороться с нею, сдирая ремни, кашляя, хрипя и пытаясь выблевать трубку, засунутую глубоко в горло. Тисками схватывало затылок и шею, резало ржавой пилой кадык, простреливало челюсть. Он не сдавался и наконец сорвал проклятую маску, после чего какое-то время отдыхал, ловя ртом воздух и пересиливая мучительные волны дурноты.

Тронул грудь, нащупал ямку напротив сердца. Неохотно, со страхом провёл рукой по шее. Бугристый шрам кольцом охватывал горло и замыкался на затылке. Сзади, во впадине под черепом, пульсировала горячая лава. Растекалась по спине, жгла поясницу, поджаривала кости ног. Кипела в лёгких, отстукивала в сердце. Распухала в голове.

Отдышавшись, Кадмил вытянул руки и надавил на колпак. Зашипело, лязгнуло. Матовая полупрозрачная крыша его колыбели поползла в сторону, открывая мраморный потолок с горящими осветительными кристаллами. Хватаясь за борта, он сел. Вдохнул прохладный чистый воздух, жутко раскашлялся – до удушья, до писка в судорожно сжатой гортани. С трудом перевёл дух. Обнаружил ещё одну трубку в соответствующем месте. Со стоном избавился от неё.

Хотел позвать жрецов – из горла вышел нелюдской, жалкий хрип. Кадмил огляделся. Увидел рядом металлический столик, на столике – поднос, стетоскоп, какие-то щипцы. Схватив стетоскоп, он раздражённо и со страхом застучал по подносу.

Через несколько мгновений вбежал жрец-медик в белой накидке.

– Мой бог! – выпалил он, склонившись. – Какая радость! Вы очнулись!

– Х-х… – просипел Кадмил. – Х-х-вды-ы…

Ему тут же принесли воды, и он, проливая на себя, давясь и кашляя, напился. Глотать было, против ожидания, не больно; напротив, чувствительность горла оказалась хуже обычного, и оттого поначалу становилось неясно, попадает ли вода, куда нужно.

Медики стояли и благоговейно смотрели, как он пьёт.

– Х-х-дежд-ху, – пролаял он, отставив чашу.

Жрецы переглянулись.

– Мой бог, – начал один, – вам ещё не стоит…

Кадмил запустил в него стетоскопом.

– О-х-дежду! – на сей раз вышло много лучше.

Ему помогли облачиться в хитон, кое-как обернули вокруг тела гиматий, зашнуровали сандалии. Встав, он пошатнулся; тут же подскочил медик, подхватил, как старика, за плечи, но Кадмил отпихнул его и, сопя от напряжения в подгибающихся ногах, вышел из комнаты.

Как и предполагалось, он находился на пятом этаже, в лаборатории Локсия. В одной из комнат, которые никогда не отпирались на его памяти; ну, теперь зато известно, что тут спрятано. Знаменитая реанимационная биокамера Локсия и впрямь сотворила чудо. Потому что Кадмил точно помнил…

Он вздрогнул и привалился к стене, тяжело дыша через нос, ожидая, пока пройдёт тошнота. Да, он помнил. Удар, который сотряс, кажется, весь мир. Боль, расколовшая ночное небо. Отвратительное небывалое бесчувствие – тело есть, и его нет, оно есть, и в то же время нет... И всё кружится, вертится, мелькает перед глазами. А последнее, что видишь – собственный обезглавленный труп.

Кадмил согнулся в бесплодном спазме. Выждал, пока отступит боль, что растеклась по позвоночнику. Перевёл дух, поправил трясущейся рукой складки гиматия на плече.

Стражники у двери – хорошо знакомой двери – испуганно косились на него, но оставить пост не смели.

Кадмил выдохнул сквозь сжатые зубы. Кивнул стражникам.

И постучал.

– Открыто, – послышалось изнутри.

Что ж, оставалось только войти.

Локсий сидел за столом, просматривая свитки. В окне кабинета сияло утреннее свежее небо. Картины на стенах были сегодня сплошь пейзажами: морская гладь, белая косточка маяка на зелёном берегу, какая-то нездешняя степь с лазурным отливом. Изваяния стояли у входа, свирепо глядя сквозь прорези мраморных шлемов. Мужчина и женщина: Арес и Афина Паллада.

– Мой бог, – прохрипел Кадмил.

Локсий поднял взгляд.

– А, Кадмил, проснулся! Садись.

Приглашение оказалось как нельзя кстати, потому что перед глазами Кадмила принялись расцветать чёрные хвостатые кометы. Он дошаркал до стола и, не целясь, грохнулся в свободное кресло. Вытер липкий холодный лоб подолом гиматия, жадно перевёл дыхание: воздуха в кабинете оставалось на пол-вдоха. Кадмилу было так худо, что он даже не чувствовал обычной эманации Локсия, тяжёлого и одновременно вдохновляющего присутствия божественной силы.

– Долго… я? – выдохнул он, когда чёрные кометы убрались восвояси.

Локсий аккуратно свернул свиток, отложил в сторону и развернул следующий.

– Сегодня десятый день гекатомбеона. С тех пор как тебя подобрала Орсилора, прошло два месяца.

– Два месяца! – хотелось вскрикнуть, но вышло хриплое кукареканье, как у старого петуха. Локсий кивнул, не отрываясь от свитка. Кадмил откашлялся и уже тише спросил:

– Орсилора? Подобрала?

Свиток проворно скрутился в спираль, почуяв свободу. Локсий сложил пальцы домиком и впервые посмотрел в глаза Кадмилу.

– Тебе очень повезло. Дважды. Во-первых, я в тот день вернулся с Батима, хотя собирался пробыть там ещё неделю. Во-вторых, после того, как ты вломился в эфесский храм, жрецы Орсилоры доложили ей о твоём безобразном поступке. Она, понятное дело, рассвирепела. Пустилась за тобой вдогонку с детектором магического поля, летела до самого Пирея. И отыскала. Ты был уже мёртв, остывал. Орсилора связалась со мной, описала ситуацию. Я пошёл за тобой в Разрыв, а она тем временем перенесла тело и голову сюда, на Парнис, и сложила всё в биокамеру. Вытребовав для этого у меня допуск в лабораторию.

«Я пошёл за тобой в Разрыв»… Кадмилу вспомнилось небо, полное острых звёзд, серый песок, опасные чёрные стебли, вьющиеся по земле. Батимские боги называли это место «Разрывом». Временная обитель душ, область посмертия, откуда ещё можно вернуть умирающего. Можно вернуть – если ты бог. Настоящий бог, такой, как Локсий. «Это уже во второй раз, – с трудом признал Кадмил. – Он спас меня дважды».

Он попытался улыбнуться и качнул головой. Затылок откликнулся на движение новым лавовым потоком.

– Орсилора сложила меня в биокамеру? Кха… Неслыханная доброта. Не иначе, хотела дождаться, пока я оживу… Кха-кха! Чтобы открутить мне башку… Кх-ха!! Собственными лапами.

Локсий хмыкнул:

– Вполне вероятно. Она была в страшной ярости, я её такой не видел с тех пор, как... Гм, ну, в общем, давно.

Кадмил снова откашлялся. Кажется, ему становилось лучше. Жар, что расходился от шеи до поясницы, утихал, к ногам возвращалась подвижность. Порой начинало частить сердце, но на это, пожалуй, и вовсе не стоило обращать внимания. Стрела, пущенная с нескольких шагов в грудь, знаете ли, не слишком хорошо влияет на сердечный ритм.

Локсий задумчиво смотрел на Кадмила, крутя большими пальцами. Взгляд был одновременно строгий, отстранённый и какой-то оценивающий. Это пугало куда больше криков и жутких иллюзий. Которых Кадмил ждал уже чуть ли не с нетерпением.

– Я... – он сглотнул насухую. – Со мной всё нормально?

Локсий пожал плечами.

– Думаю, да. Надо бы провести осмотр, но, судя по тому, что ты сам ходишь и разговариваешь, клинически ты более-менее здоров.

О, дивная манера замолкать тогда, когда больше всего ждут продолжения!

– Но? – не выдержал Кадмил.

Локсий испустил долгий вздох и откинулся в кресле.

– Я ограничил твои возможности. Сделал слабее. Хочу, чтобы ты перестал носиться как угорелый и творить бесчинства. Чтобы посидел на месте, подумал и сделал выводы.

Сердце пропустило удар и запрыгало с удвоенным рвением, разгоняя по жилам огонь. В глазах всё поплыло, разъехалось, завертелось. Кадмил сжал кулаки, так что отросшие ногти впились в ладони.

– Вы сделали меня слабее? Как? За что?

Локсий внезапно оскалился. Хватил по столу кулаком:

– За что? За что?! Ты хоть понимаешь, что мог спровоцировать политический скандал? Орсилора имела право пойти на Элладу войной! И только в счёт старой дружбы этого не сделала. Больше того: она тебя спасла! Но, конечно, потребовала, чтобы ты понёс наказание. И я не вправе был ей возразить.

Пейзажи на стенах затянуло сплошной бурой мутью. Кадмил мельком глянул на потолок. Статуи были там – многоногие, с роговыми отростками, с клешнями, лепились к светильникам, готовые напасть. Он перевёл взгляд на лицо Локсия и вздрогнул: узоры перетекали по коже верховного бога, сходясь в жуткие маски, личины ярости.

– Что вы сделали? – хрипло спросил Кадмил.

Локсий сердитыми, резкими движениями рук скомкал в кучу разбросанные по столу свитки. Выругался, смахнул свитки на пол.

– Тебя пришлось собирать по частям, – гневно проговорил он. – Буквально. У меня был полный доступ ко всем жизненным функциям. Я воспользовался этим в твоих же интересах, чтобы ты не вогнал себя в могилу. Опять.

– Что вы сделали? – спросил Кадмил снова. Горло перехватило, он осёкся. – Что я… теперь могу? И чего не могу?

Локсий шумно выдохнул.

– Ты не можешь летать, пользоваться «золотой речью» и становиться невидимым, – сказал он. – Я оставил тебе повышенную способность к регенерации. И умение накапливать пневму. Без этого не удалось бы восстановить тело. Но зарядным ложементом тебе пользоваться запрещено, имей в виду.

Лава затопила голову, ударила в поясницу, дошла до ступней. Кадмил зажмурился, глубоко дыша, ожидая, пока станет легче.

К тому времени, как он открыл глаза, Локсий успел подобрать один из свитков и с отвращением вглядывался в начерченные жрецами-аналитиками диаграммы. Узоры на коже побледнели. Картины вновь изображали мирные пейзажи. На статуи Кадмил решил не смотреть – сама мысль о том, чтобы повернуть голову, вызывала судорогу.

– Это навсегда? – спросил он.

– Посмотрим, – проронил Локсий. – Как покажешь себя. Увижу, что ты достоин снова стать богом – возможно, верну что-нибудь из умений. Но пока ты сумел продемонстрировать только глупость и безответственность.

Кадмил молчал, пытаясь осознать услышанное. Не может летать. Нет «золотой речи». Нет невидимости. Фактически, он стал обычным смертным. То, к чему привык с детства, что считал естественным и даже недостаточным для настоящего бога – всего этого больше нет.

А главное – как же теперь без пневмы?! Без зарядного ложа, без подпитки, без чистейшего, высшего наслаждения?..

Может, напомнить Локсию о заслугах? Объяснить, ради чего спланировал операцию, рискнул жизнью?

– Что с алитеей? – выдавил Кадмил. – Мой план сработал? Культ дискредитирован? Удалось очернить Семелу?

Локсий сделал неопределённый жест, будто бы огладив воздух перед собою:

– Что до Семелы – вышло в точности, как ты хотел. Весть о ритуалах с мёртвыми младенцами разошлась по всем Афинам. Теперь ею пугают детишек на ночь.

– Значит, моя задумка помогла? – спросил Кадмил с отчаянной надеждой.

Локсий поморщился:

– Ни хрена не помогла. Показатели проседают каждую неделю. Пневмы в этом месяце – на десять процентов меньше, чем в прошлом. Всё пошло по новой. И в Лидии то же самое.

– В Лидии? – ошеломлённо спросил Кадмил. – Откуда такие сведения?

– Да всё оттуда же! – рявкнул Локсий. – Едва я закончил тебя оперировать, как на меня набросилась Орсилора. Подняла крик чуть ли не при жрецах. Как мы могли шпионить на её территории! Как посмели подозревать! Я объяснил, что не имею отношения к твоим идиотизмам. Тогда она немного унялась и рассказала, что у неё та же проблема. Какие-то практики, из-за которых люди перестают давать пневму. Орсилоре пришлось допросить кучу народа, но она так и не смогла найти зачинщиков.

– Почему же она сразу не пришла к нам? – проскрипел Кадмил.

– А вот тут я её прекрасно понимаю, – Локсий взмахнул рукой со свитком. – Ситуация была неоднозначная и допускала различные толкования. Орсилора не обратилась к нам по той же причине, по которой мы не обратились к ней. Подозревала нас в саботаже. Как бы то ни было, разногласия позади. Теперь мы работаем с ней в паре. И оба понимаем, что разработка таких техник – чистой воды самоубийство, особенно если запускать их в соседней стране. Логичней предположить, что это гадит кто-то из наших отдалённых коллег. Такорда, Айто, Ведлет. А может быть, один из тех, мелких с Приканского континента. Шиква, Каипора или ещё кто...

Кадмил упёрся сандалиями в ковёр, чтобы кабинет перестал тошнотворно кружиться. Вот и всё. Конец расследованию, конец планам. Конец всему.

В голове сквозь раскалённые волны пыталась пробиться некая мысль. Новая мысль. Кадмил сосредоточился, обхватил для устойчивости подлокотники кресла.

– А вы не рассматриваете версию, что это может быть сопротивление? – спросил он дребезжащим голосом.

– Чьё сопротивление? – сощурился Локсий. – Кому сопротивление?

– Сопротивление людей, – голос слушался всё лучше; видно, сказывалась милостиво оставленная Локсием божественная регенерация. – Кому-то очень не по душе то, что на Землю заявились существа с другой планеты и забирают у людей пневму.

Локсий посмотрел снисходительно.

– Чтобы так сопротивляться, надо иметь доступ к технологиям, которыми владеют только боги, – заметил он. – И обладать знаниями, которыми обладают только боги. Знаешь, не стоило тебе сюда тащиться сразу после того, как очнулся. Иди-ка отдохни, поспи. И начинай думать над своим поведением.

Кадмил ещё крепче вцепился в подлокотники и встал.

– Мой бог, – он склонился, насколько позволила ломота в пояснице.

Локсий махнул рукой, вновь погружённый в чтение свитка.

Кадмил вышел. У двери ноги подкосились, и он впопыхах схватился за копьё Афины. Едва не растянулся, конечно: копьё было иллюзорным, как и всё остальное. Как картины на стенах. Как его былое могущество.

Затворив за собой дверь, Кадмил двинулся к выходу с этажа. Больше здесь было нечего делать. Он скорей подохнет, чем даст опять уложить себя в биокамеру. И скорей проглотит собственный язык, чем явится к Локсию с признанием ошибок.

«Отдохни, поспи. Подумай над своим поведением».

О нет, он не будет спать. Довольно снов; хватит валяться в волшебной водичке. Он докажет, что достоин быть богом. Докажет, что Локсий неправ. И заставит его вернуть способности.

Да, смерть и кровь, да!!

Кто-то сидел на лестничных ступеньках. Маленькая фигурка съёжилась в комок, пряча лицо в рассыпавшихся волосах.

– Мелита! – удивленно окликнул Кадмил.

Она вскочила, подбежала, бросилась на шею. Обняла так, что он вскрикнул. Плача, принялась целовать его щёки, губы, глаза.

– Я так боялась, – всхлипывала она, – думала, что ты умер, ждала, ждала, ты всё не просыпался… Думала, уж не проснёшься… О боги, боги, как же долго…

Кадмил обнял Мелиту, борясь с желанием повиснуть, держась за её плечи.

– Зря боялась, – прохрипел он. – Меня не так просто убить, ха!

– Тебя очень просто убить, дурачок, – сердито шмыгая носом, отозвалась она. – Я всё знаю. Если бы Локсий не вернулся с Батима, и если бы не Орсилора…

Со слухом делалось что-то странное: голос Мелиты то отдалялся, то становился громче, словно под порывами ветра. Зрение тоже не давало скучать. Кристаллы под потолком мельтешили, норовя сложиться в мозаику, переливались радугой, весело раскачивались. «Похоже, придётся всё же прислушаться к совету Локсия, – вяло подумал Кадмил. – Но только один раз. Только разочек…»

– Любовь моя, – с трудом сказал он, – мне, кажется, стоит прилечь.

Она подставила плечо, и Кадмил, пошатнувшись, вцепился в её одежду.

– Пойдём, – пропыхтела Мелита, – провожу тебя в покои и уложу в постель. Ты совсем белый и шатаешься.

– А что, – усмехнулся он запекшимися губами, – насчет постели хорошая мысль. Может быть...

– Я спала с богом, – перебила Мелита, – но никогда не хотела спать с трупом. Сперва приди в себя, потом уж начинай.

Они стали спускаться по лестнице – ступенька за ступенькой. Ноги вновь налились горячей болью, спину разломило, и Кадмил со стыдом признался себе, что без Мелиты ему пришлось бы, скорей всего, ползти. У входа на четвёртый этаж силы оставили его окончательно. Воздух превратился в кисель, каждое движение давалось с неимоверным трудом. В какой-то момент он обнаружил, что больше не ковыляет, опершись на плечо Мелиты, а сидит, прислонившись к стене, и виноградные листья щекочут лицо.

Словно приглушенные толстой периной, глухо звучали чьи-то крики, шум, топот. Над Кадмилом склонились стражники, которые, он помнил, охраняли зарядную комнату. Подхватили подмышки, взяли за ноги. Понесли. «Теперь вам, ребятам, придётся охранять каморку от меня самого», – сказал он с усмешкой. А, может, не сказал; никто не дал понять, что его слышит. На границе взгляда мелькало бледное, некрасивое от жалости лицо Мелиты. Или то было лицо одной из статуй в галерее?

Наконец, солнечный свет померк, мраморный потолок, маячивший перед глазами, сменился знакомыми деревянными стропилами. Кадмил понял, что очутился в своих личных покоях. И с наслаждением вздохнул, почуяв под лопатками простыни родной кровати.

Кто-то в белом мял его предплечье, говорил опасливым полушёпотом. Мелита горячилась, чего-то требовала, кажется, даже грозила. Затем в сгиб локтя воткнулась игла.

И вскоре всё пошло на лад.

Горячий кисель растворился в дуновении ветра. Боль, ошейником сжимавшая горло, утихла, стало легко дышать. Кадмил поискал глазами Мелиту – позвать, взять за руку, поблагодарить – но в комнате никого не было. Его оставили в покое.

Он раскинулся на кровати, потянулся всем телом и какое-то время пребывал в истоме, без мыслей, без тревог. Ждал сна, но сон не шёл. Вместо того, напротив, голова прояснилась, а затем появился некий мощный и жизнеутверждающий позыв, что требовал немедленного утоления.

Каковой позыв и был утолён, благо комнатку со всем необходимым предусмотрительно спланировали близ спальни.

Вернувшись, Кадмил с кряхтением улёгся поверх простыней и принялся размышлять.

Нужно как можно скорей вернуть всё, что потеряно.

Нужно заставить Локсия признать неправоту.

Нужно восстановить репутацию.

Быстрей всего это выйдет, если самому докопаться до истоков распространения алитеи. Найти её авторов – подлинных авторов – и предоставить Локсию. Придётся, конечно, попотеть, особенно теперь, когда лишён божественных сил.

«Да и хрен с ними, с силами, – думал Кадмил, глядя в сумрак. – Не могу летать? Не умею становиться невидимкой? Потерял дар убеждения? Плевать. Зато снова есть голова на плечах. Язык слушается, руки-ноги тоже. Немного времени, и Локсий не просто вернёт мне способности – он будет молить о прощении, старый, тупоумный, самовлюблённый колдун».

Итак, опять алитея. С чего бы начать? Орсилора, похоже, и вправду ни при чём. Если бы она планировала ослабить и захватить Элладу, то не стала бы возвращать Кадмила к жизни и объединяться с Локсием, а немедленно объявила бы войну. Нет, Орсилора невиновна. В таком случае, остаются два предположения.

Первое – вмешательство кого-то из соседних правителей. Эту версию можно сразу отбросить. Во-первых, её уже разрабатывает Локсий, а, во-вторых, она неверная. Кадмил до последнего не хотел этого признавать и упорствовал, творя разорения в Эфесе, но факт есть факт: ни один пришелец с Батима не будет создавать практики, которые подрывают могущество богов. Всё равно что пилить сук, на котором сидишь. Культ, ставший известным в одной из земных колоний, рано или поздно разойдётся по соседним странам, и в результате ударит по всем подряд – в том числе, и по тому, кто его придумал. Скажем Орсилоре спасибо за то, что открыла глаза на очевидное, и на том закруглимся.

Гораздо интереснее другая версия: алитею придумали люди. Борцы человеческого Сопротивления. По какой-то причине они не могут раскрыть всем остальным правду о богах; видимо, боятся, что тогда могущественные хозяева перейдут к карательным мерам, и начнётся массовое кровопролитие. Но Сопротивление нашло способ сделать людей непригодными для выкачивания пневмы. Алитея ослабляет богов, делает их уязвимыми, лишает энергии. Весьма умно. Скорее всего, распространение практик – всего лишь подготовительный шаг борьбы. Если так, то действовать надо решительно и быстро.

Вот с этой мыслью и начнём работать. Время изящно спланированных акций, увы, осталось позади. Не судьба теперь носиться по воздуху между Парнисом и Афинами. Не выйдет диктовать царям божественную волю «золотой речью». Придётся спуститься к людям и заняться тяжким, грязным и, чего уж там, опасным расследованием.

Значит, нужна поддержка. Союзники.

Кадмил закряхтел и осторожно потёр ладонью зудящий шрам на шее.

Где найти союзника?..

Да был один такой. Славный малый, актёр. Жил себе без печали, играл в Дионисовом театре, пользовался каким-никаким успехом у публики. Пока вдруг не понадобился собственной матери в качестве палача. И в том ещё полбеды; может, и выкрутился бы как-нибудь, всё-таки афинский ареопаг известен своей справедливостью. Но нашему актёру встретился на пути некий весьма расторопный бог. И бог этот решил устроить весёлую игру, шикарный спектакль, в котором парню отводилась вроде как главная роль. Царская роль.

А закончился спектакль совершенно не по-царски. Засадой, смертным боем и, скорее всего, рабством. Разбойники явно собирались продать Акриона на невольничьем рынке. «Хоть в гребцы, хоть в лудии! Сотни две дадут, не меньше».

«С этого и начну, – решил Кадмил. – Надеюсь, Акрион всё ещё видит во мне Гермеса. Смерть и кровь, я и впрямь виноват перед парнем. Нужно немедля отправляться на поиски. Если он ещё жив, то вместе и трон ему вернём, и с предательницей поквитаемся».

Кто же нанял головорезов? Главарь сказал, что их послала сестра Акриона. У Фимении не было повода вредить брату. В самом деле, тот приплыл за ней в Лидию, спас от стражи и Гигеса, вернул в Афины. Теперь она живёт во дворце и служит Аполлону в величайшем храме Эллады. Фимения может быть только благодарна Акриону за всё, чем теперь обладает. Кроме того, исчезновение брата для неё совершенно невыгодно. Если бы Акрион, как планировалось, занял престол, то Фимения бы точно сыр в масле каталась. Как же: ненаглядная сестричка правителя! А теперь Эвника выйдет замуж за какого-нибудь пришлого эфора, и тот, может статься, вовсе невзлюбит Фимению. По крайней мере, уж точно не станет заботиться о ней так, как это делал бы Акрион.

И, главное – Кадмил ведь успел с нею поговорить. После церемонии, перед тем, как лететь на Парнис. «Правду открой, Пелонида, не вздумай лукавить. Честного алчу признанья, ответствуй, не лги!» Оглушив бледную, измученную Фимению «золотой речью», он принялся задавать ей вопросы – много вопросов. Но главных было три.

«Являлась ли тебе Артемида? Знаешь ли, что такое алитея? Связывалась ли с матерью колдовским способом?»

«Нет, о Долий. Не знаю, о Долий. Никогда, о Долий».

Кадмила также интересовала история её спасения из подожжённого Ликандром сарая, однако Фимения на все лады твердила одну и ту же историю: прекрасный юноша Аполлон взял её из огня и перенёс в Эфес. Здесь явно постарался кто-то изрядно поднаторевший в магии перемещения – возможно, та же Семела – но это было уже не так важно. Важным оказалось другое: Фимения доказала свою непричастность к преступлениям матери. Никто не смог бы врать, находясь под действием «золотой речи». Особенно – эта несчастная девушка с изувеченной психикой.

Нет, Фимения не могла нанять разбойников.

Остаётся Эвника.

И вот у неё мотивов хоть отбавляй. Стать женой нового правителя, который займёт место пропавшего Акриона. Избавиться от брата, страдающего припадками гнева. Но это всё второстепенное, а главное – верность делу Сопротивления. После смерти Семелы Эвника заняла её место; теперь это ясно, как дважды два. Затаилась. Подыграла Кадмилу. Изобразила радость на церемонии во дворце, при этом подослав Вилия с обличительной речью. А затем, воспользовавшись удобным случаем, нанесла удар, ликвидировав разом и одного из богов, и незадачливого претендента на трон.

О, гидра, грайя, горгона! А ведь так отрадно было, что хоть кто-то из семейки покойного Ликандра способен трезво рассуждать и не теряет голову в сложном положении. Ах, умница! Как говорит! Как чувствует публику! В какой-то момент Кадмил даже пожалел, что правителем Эллады не может стать женщина – Эвника явно превосходила брата сообразительностью и хладнокровием.

Что ж, ум у Эвники и впрямь весьма живой. Кадмил с Акрионом всего-то перекинулись парой слов – тогда, после церемонии, над трупом Вилия. «Опять алитея?» «Да, алитея». Эвнике этого оказалось достаточно, чтобы понять: брат и его божественный наставник являют собой прямую угрозу заговорщикам. Впрочем, наверняка простак Акрион до того успел поговорить с сестрой о Семеле и её чёрной магии. И о проклятом культе. Бедный царевич не знал, что Эвника была связана с заговорщиками, как и её мачеха.

И поплатился свободой.

«А я едва не поплатился жизнью, – мрачно думал Кадмил, ощупывая ямку на груди. – Эвника, разумеется, в курсе, что мы – никакие не олимпийцы, и что Гермеса, с которым дружил её брат, можно убить так же, как любого смертного. Вот и заказала меня разбойникам. Ты мне за всё ответишь, Пелонида, бешеная сучка. За небытие, за раны, за отобранные силы. Кровью клянусь. И расскажешь, на чью мельницу льёшь воду. Расскажешь, кто научил тебя и Семелу алитее, кто возглавляет Сопротивление. Кто заварил всю эту кашу. Жду не дождусь нашей встречи».

Он вдруг зевнул.

Ладно. Это всё подождёт до утра. Утром придёт пора быть ловким, находчивым и смелым. Утром он проникнет в хранилище (кстати, каким образом?) и возьмёт всё, что пригодится в мире людей – деньги, магическую технику, боевой жезл. Потом придётся преодолеть охранный барьер (тоже непростая задачка), спуститься с горы в долину. И это – только начало. Самое трудное начнётся потом.

Потом.

Сейчас надо поспать.

Кадмил потянулся, скривился от боли в хребте – и задел кончиками пальцев нечто матерчатое, стоявшее у изголовья кровати. Нечто очень знакомое. Почти родное.

Конечно, это была его сумка. Сумка, с которой он никогда не расставался, прочная, вместительная, снабжённая удобными ремнями, пригодная, чтобы брать в полёт. Должно быть, когда Орсилора подбирала Кадмилов труп со ступеней храма Аполлона Дельфиния, она захватила и то, что валялось рядом: сумку и жезл. В самом деле, не оставлять же людишкам на поживу высокие технологии. Странно только, что разбойники не позарились на добычу. Жезл они, понятно, забрать не сумели – тот обжигал, будто раскалённый, любого, кроме хозяина. А вот сумку могли и присвоить…

Кадмил потянул за ремень. Сел на постели. Поморгал, ловя последний свет уходящего дня. Нет. Никто бы не позарился на эту заскорузлую, сплошь залитую кровью ветошь. Сумка была безнадёжно испорчена. Проще заказать у кастеляна новую, чем отстирывать эту ржавую тряпку.

О, а вот и его счастливая шляпа. Кадмил хмыкнул, поглаживая кожаную тулью. Петас, наверное, ещё удастся спасти. Да, не так уж и грязен. Кровь можно оттереть. Смотри-ка, всю жизнь считал Орсилору тупой психопаткой, а теперь обязан ей жизнью. И вещички сберегла…

В сумке что-то брякнуло. Он вскинул брови, пошарил внутри. Вытащил пару прозрачных шариков – записывающих жучков. Хотел тогда спрятать их под алтарём Артемиды, да не сложилось: началась стрельба. Штук пять, впрочем, остались там, в Эфесе. Наверное, до сих пор работают – без цели, без толку. Если их, конечно, не отыскала Орсилора.

Кадмил вздохнул. Дурацкая была затея…

И бросил шарики в угол.

Тут же он пожалел об этом: один из шариков, стукнувшись о мраморный пол, включился и принялся воспроизводить всё, что записал.

«Ну, этого-то не убьём».

«Не убьём. Вон какой здоровый!..»

Грубый смех, звуки ударов.

Кадмил сморщился, чувствуя мгновенный прилив тошноты.

«Кто вас послал, сволочь?»

«Тебе-то что? Ну, баба одна. Сестра вот этого красавца…»

«Живучий, падаль…»

«…Жаба, пойди, успокой его».

С бешено колотящимся сердцем Кадмил слушал то, что последовало затем. Шаги. Свист меча – это был ксифос, который он подарил Акриону, стальной, острый, как бритва.

Мерзкий звук разрубаемой плоти.

Крик Акриона.

Снова голоса, испуганные, удаляющиеся.

И всё. Молчание.

Кадмил сидел на кровати, чувствуя, как наливается огнём кольцо шрама на шее. Не было сил двинуться с места; он продолжал слушать записанную тишину, которая порой прерывалась шорохом помех. Шелестом утреннего бриза. Далёкими жалобами пирейских чаек.

И в тот миг, когда он уже собрался встать, чтобы подобрать проклятый, некстати включившийся жучок, швырнуть его в окно и никогда больше не слышать звуков собственной смерти – в этот миг из шарика донёсся голос Орсилоры.

Богиня пребывала в гневе. Обнаружив труп Кадмила, она принялась ругаться последними словами – на переливчатом, звучном языке Батима. Потом вызвала по прибору связи Локсия и стала браниться уже с ним. Локсий отвечал тоном раздражённым и встревоженным. Вскоре к голосам богов присоединился свист ветра: видимо, к тому времени Орсилора поднялась высоко в небо. Окружённая искристым облаком парцел, она летела к лаборатории. Несла тело Кадмила. Его голову. Его вещи. И без устали препиралась с Локсием – со старым другом, союзником, кажется, даже любовником.

Кадмил внимал, затаив дыхание.

Когда звучание оборвалось, он встал, поднял с пола жучок и, сжав пару раз между пальцами, перемотал запись, чтобы пустить заново. Убедиться, что не ошибся, что не стал жертвой морока.

Он не ошибся. Магический шарик добросовестно воспроизвёл всё, о чём говорили боги в ту ночь. Каждую фразу, каждое слово, каждый звук.

После Кадмил долго лежал на постели, глядя в потолок. Шевелил губами, морщился, когда раны давали о себе знать.

«Это всё меняет, – думал он. – Меняет всё… И не меняет ничего. Прошло столько лет, что впору забыть. Я и забыл. А нельзя было. Стоило помнить. Помнить всё до последней мелочи».

Он только что узнал главную тайну Локсия. Но совершенно не представлял, что ему делать с этой тайной.

Как бы то ни было, его ждала очень трудная работа.