Повилика

Превращение

Мы не ворчим — Повилики заботливы и приветливы. Нам чужды измены — Повилики верны и преданны в болезни и здравии, в богатстве и в бедности, в печали и в радости покуда смерть не разлучит нас с господином. Мы — его жизнь, наслаждение и погибель. Мы забираем самую малость — груз отведенных лет, а дарим в ответ себя, прорастаем в сердце, опутываем объятиями ласк, разделяем победы и поражения. Мы — лучшие жены и надежные спутницы. Ни одна из нас не захочет прервать союз. Никому из нас не быть брошенной и обманутой. Наша доля завидна и для жалости к себе нет причин. Но с начала цветения я искала способы разжать взаимные тиски, скинуть оковы, порвать навязанные узы, чтобы обрести свободу выбора. Старшие Повилики считали мою одержимость блажью юности, но обретенный дар открыл путь и возможности, неведомые другим. Находя новые Писания — на развалах старьевщиков, в разоренных склепах или у чудаковатых коллекционеров — я все ближе к истоку, к разгадке проклятий и тайн первого ростка. Но теперь я не хочу другой свободы, кроме следования за господином. Мой капитан стоит тысяч мужчин, а та, что под сердцем — загадок и тайн всего мира.

(Лес Броселианд, Бретань. 332 год от первого ростка, кивающие плоды, последняя лунная четверть)

Холод каменных ступеней под босыми ступнями горячил кровь, обещал приключение, лихорадил сердце предвкушеньем запретной неги. Молодая луна робко пряталась среди туч. Позади, за дубовыми дверьми крепко спал барон Замен. Утомленный страстью, опоенный сонным вином, до рассвета будет пребывать он в царстве далеких грез. Много раз пройденный путь, верный конь, хранящий тайну хозяйки, темный плащ, скрывающий силуэт. Скрипучие половицы на постоялом дворе, равнодушный трактирщик, за пару монет не замечающий ночную гостью, поцелуи и объятья любимого — наградой за грехи.

Повилика потеряла боязнь и стыд. Много раз возвращалась она под сень ясеня, чтобы вновь и вновь шептать безудержное: «Матеуш». Но чем больше ласк получало неизбалованное истинной любовью тело, тем больше близости требовала душа. Все сложнее было разрывать сплетенные пальцы, все дольше хотелось длить разговоры и поцелуи. И дневных минут, украденных на прогулке, стало мало двоим. В середине лета глубоко за полночь, выскользнув из тяжелых объятий Ярека, глянула Повилика в окно и чуть не сдержала вскрика — вдалеке, освещенный полной луной замер в поле одинокий всадник. И не видя лица, знала девушка — то ее возлюбленному не спится от томленья, то влечет его натянутая меж ними незримая нить. Тихо-тихо накинула она тогда широкий плащ прямо поверх тонкой рубахи, босая скользнула во двор, прокралась мимо освещенного окна караулки, где коротала за игрой в кости спокойную ночь стража. И трава легла мягким ковром под ноги влюбленной сестре, и деревья укрыли беглянку в своей тени. В ту ночь впервые Матеуш и Повилика предались страсти в тесной комнате постоялого двора, на узкой постели, где лишь сила объятий удерживала от падения с края на дощатый пол.

Навязанное долгом, принятое ненавистной женской долей внимание мужа с каждым днем становилось все горше и тяжелее. И жгло огнем нежеланное семя, а поцелуи жалили хуже шершней. Не питала больше злая грубая сила — уксусом закисляла кровь, и лишь рядом с Матео текло по жилам молодое пьянящее вино. Не мужу с любовником, но истинной любви с постылым насильником изменяла она ночами на супружеском ложе. И оттого только жарче целовала при встрече тонкие пальцы с въевшейся под кожу краской и не могла надышаться впрок пахнущей солью и специями смуглой кожей.

Ворчала, призывая одуматься, преданная Шимона. Но юным страстям неведомы мудрость и страх. В отдельные покои отправила баронесса верную служанку и непоседливую дочь. И если слышал кто в замке, как скрипела дверь, выпуская беглянку из господских комнат, или видел мелькнувший за стенами силуэт на длинноногом скакуне, то молчал, страшась оказаться гонцом, приносящим плохие вести и первым попасть под горячую руку хозяина.

— Amore mia, я хочу показать тебе Италию. Снимем палаццо с широким балконом, выходящим на канал. Ты станешь там самой прекрасной из всех сеньорин и синьор, а я узнаю тебя под любой маской на карнавале, — слова Матео звучали подобно сказке, и Повилика слушала, прижимаясь к нему обнаженным телом, нежно касаясь безволосой груди, наслаждаясь счастьем хрупких мечтаний.

— Каждый день я буду писать твои портреты, и богачи выстроятся в очередь за право украсить этим волшебным ликом гостиные и залы дворцов. А ночами на простынях тонкого китайского шелка мы создадим неповторимое полотно нашей любви.

И она верила обещаньям, так же как художник, дающий их от чистого горячего сердца.

В ту ночь Повилика медлила. Слишком сладкими были поцелуи и мучительным расставание. Вместе влюбленные вышли за ворота постоялого двора. Почти раздетый, в брэ и нижней рубахе, Матео помог баронессе забраться в седло гнедого арабского скакуна. Задержал напоследок узкую ладонь, одаривая каждый палец прикосновением влажных губ.

И никто не заметил вышедшую по нужде стряпуху, затаившуюся в тени под широкой крышей. Скрылся за изгибом дороги легконогий быстрый конь. Проводив всадницу взглядом, счастливо насвистывая под нос, ушел в дом Матео Зайзингер. Лунный свет выхватил из сумрака изуродованное шрамом лицо и прядь спутанных рыжих волос.

*

Лика целует так, что и мертвые воскреснут, а живые слягут с остановкой дыхания. Едва успеваю закрыть дверь мастерской, как ласковой кошкой жена ныряет в мои объятия, трется щекой о плечо, прижимается трепетно и разве что не мурлычет. Отвечаю с готовностью агнца, добровольно ложащегося на жертвенный алтарь. Слишком хорошо эти губы знают мои слабые места, а чуткий язык подбирает не слова, но прикосновения, отбрасывающие приличия прочь. Подхватываю под ягодицы, усаживаю прямо на раскройный стол, забираюсь ладонями под легкую блузу, сжимаю и глажу, забывая обо всем, кроме уже физически ощутимого желания. Но нам не суждено заняться любовью поверх отрезов ткани и стопки разноцветных заготовок. Раньше, чем раздается стук в дверь, я слышу тихие шаги и настороженное сопение дочери. Воистину, прежде чем предаваться страсти, убедитесь в надежной фиксации детей или дождитесь, пока они съедут.

— Па-ап, — слышится с извиняющимся любопытством. — Раз ты вернулся, отвезешь меня в галерею?

— Куда? — стараюсь придать хриплому от возбуждения голосу уверенное отцовское самообладание.

— Черт! — едва слышно ругается Лика и гасит разочарованное хмыканье, утыкаясь лбом в мое плечо. — Выставка. Проект по искусству Возрождения. Сегодня в три. Я совсем забыла.

— Ты была увлечена другим, — улыбаюсь, с неохотой выпускаю жену из объятий.

— И все еще увлечена, — она кокетливо ведет кончиком носа по шее — от ключицы до уха — игриво прикусывает мочку. Но мы оба знаем — продолжение откладывается.

— Собирайся, поедем через десять минут, — бросаю Полине, после чего привожу в порядок одежду и приглаживаю растрепанные Ликиными пальцами волосы. Еще бы в холодный душ — снять напряжение, но приходится довольствоваться стаканом воды и дыхательной гимнастикой.

Художественная галерея расположена в недавно отремонтированном старинном здании. Планирую посидеть в маленьком кафе при выставочном центре, но дочь решает отыграться по полной за мое трехдневное отсутствие. Видать, у Повилик в родовой крови — держать мужчин на коротком поводке ради удовлетворения личных прихотей. Полина настойчиво тянет меня за собой, правда, быстро наигрывается властью и оставляет в одиночестве, присоединяясь к одноклассникам и педагогу. Удивительно, но экспозиция затягивает. Видя мой интерес, миловидная женщина средних лет с подозрительным энтузиазмом составляет компанию. Оказывается, она куратор выставки и лично подбирала эту коллекцию. У моей внезапной спутницы выразительные глаза, беспокойные, нуждающиеся в постоянном тереблении чего-нибудь, пальцы и темные волосы, собранные на затылке жемчужной заколкой. Ходим из зала в зал, под мерное течение беседы про переход от церковной к светской живописи, эволюцию реалистичности подхода к изображению людей, метафоры и аллегории в живописи Ренессанса. Искренне поражаюсь не тускнеющей яркости красок и подолгу разглядываю мелкие детали, которые художники того времени щедро разбрасывали на своих полотнах. Элиза (так представилась кураторша) вдохновенно радуется моему интересу и в какой-то момент подхватывает под локоть, как бы невзначай прижимаясь ближе. Бросаю на нее удивленный взгляд — длинные пальцы нервно поправляют волосы, исследуют ворот блузы и проверяют наличие в ухе колечка серьги. Взгляд темных глаз опускается на мои губы, а затем испуганно и резко перемещается на ближайшую картину. Да она флиртует! Внезапное озарение обрушивается на меня подобно ледяному кому, попавшему за шиворот. Со мной не заигрывали больше пятнадцати лет. По сути, с тех самых пор, как одна из Повилик признала меня за своего господина. Недавняя сцена на пляже с поцелуем Ханны — не в счет, все были во власти алкоголя и магии одноразовой вседозволенности. Неужели я так долго был скучен, немощен и сер, что совершенно не привлекал женщин? Или незримое клеймо «руки прочь от моей добычи» было видно всем кроме меня? А может проще — мне не попадались женщины в стадии активного поиска? Задачка явно не по зубам закостенелому женатому однолюбу. Надо понаблюдать, как Бас отбивается от нежелательных поклонниц — явно же у него должен быть целый фан-клуб сохнущих от неразделённой любви. Тем временем, не ведающая о моих размышлениях Элиза льнет плотнее и вещает почти интимным шепотом:

— Посмотрите на «Встречу Марии и Елизаветы». Эта картина — жемчужина коллекции. Ее автор самый загадочный художник Средневековья — Мастер MS. До сих пор его личность не установлена. Есть версия, что это юный словацкий подмастерье, но только взгляните на четкость линий, владение кистью и цветом. Здесь явно прослеживается влияние двух живописных школ — южной, вероятно венецианской, и, безусловно, северной фламандской. А сколько символизма — одни цветы чего стоят. Вы знали, что цветущий мак олицетворяет Великую Мать — Деву-ночь, и посвящен всем лунным божествам?

Отрицательно качаю головой от чего случайно задеваю щеку спутницы. Речь Элизы в ответ взвивается азартным восторгом:

— В то время как ирисы — цветы духовности и мудрости. Таким образом на картине языческое женское начало встречается с христианской непорочностью.

Трактовка кажется мне сомнительной, но картина привлекает внимание. На переднем плане две молодые женщины в окружении ярких цветов, а на заднем два замка — один яркий, нарядный в солнечной долине на берегу озера. От другого остались только неприглядные руины высоко в горах.

— Замки олицетворяют жизнь земную и царство небесное?

— Как редко встречаются внимательные мужчины, разбирающиеся в искусстве! — восклицает в слащавой угодливости Элиза, и я ощущаю — пора заканчивать этот неумелый и непрошенный пик-ап.

— Вообще-то мы здесь с дочерью. Жена не смогла поехать, пришлось мне, — и, освободив руку, указываю в сторону довольно шумных подростков, толпящихся вокруг оживленно жестикулирующего педагога.

Элиза отскакивает с обиженным видом, точно я бросил ее у алтаря или иначе предал в лучших чувствах.

— Подростки, — шипит пренебрежительно и сцепляет нервные пальцы в вибрирующий замок.

— Полюбуйтесь, им даже простые правила не писаны! — наконец-то оторвав от меня взгляд женщина переключается на других посетителей. — Отойдите от картины! Произведения искусства нельзя трогать руками!

Дальнейшие события разворачиваются стремительно. Сначала мой слух парализует взвившаяся на высоких частотах сирена сигнализации. Затем в поле зрения попадает непоседливая Полина, тянущая руку к полотну загадочного Мастера MS. Поскальзываясь на высоких каблуках, к дочери наперерез бросается кураторша. Не успевает — девичья ладонь в ярких мазках несмываемых маркеров впечатывается в алеющие маки, под которыми киноварью стоит едва заметный автограф живописца. Полина вздрагивает, глаза закатываются, светя белками, и в следующий момент тонкое тело валится на каменный пол, прямо под ноги равнодушно взирающим Марии и Елизавете.

Дочь приходит в себя спустя мучительно долгую минуту, за которую я успеваю подхватить ее на руки, устроить на длинной скамье, вызвать медиков и набрать Баса. Керн отвечает почти сразу — в динамиках телефона завывают порывы ветра, а фоновым шумом слышатся крики чаек. Поздно доходит — друг-кардиолог, должно быть в море под парусом. Сегодня утром я оставил его на французском побережье, а кажется это было год назад. Голос Баса мгновенно утрачивает отпускную леность.

— Реакция зрачков, ритм дыхания, цвет кожи, биение сердца?

На его четкие вопросы выдаю взволнованно-суетливые ответы. Слышу, заводится мотор, быстрее направляя яхту в сторону берега. И тут Полина открывает глаза.

Вокруг нас столпотворение — педагог и одноклассники, шепчущиеся о причинах обморока, медработник с ватным тампоном, едко пахнущим нашатырем, куратор выставки и пара охранников, решающих то ли нас штрафовать за нанесенный ущерб, то ли уговаривать быстрее покинуть галерею и замять инцидент. Но я вижу только распахнутые карие глаза и слышу шепот бледных губ дочери:

— Amore mia… Божий дар… Там все началось… Сердце проросло…

— Девочка бредит. Наверно сильно ударилась головой! — громкое участие собравшихся раздражающе навязчиво, но отбиться от него получается только спрятавшись в медпункте, где мы дожидаемся приезда бригады скорой помощи. Полина болтает ногами, сидя на кушетке, без сопротивления позволяет себя осмотреть, только взгляд ее, то и дело встречающийся с моим, растерянный, будто нуждается в исповеди и совете.

— Рефлекторное синкопальное состояние, у подростков встречается довольно часто. Надо обследовать, чтобы точнее назвать причину.

Я киваю на незнакомые слова и клятвенно обещаю немедленно отправиться в клинику. Едем молча, но я почти слышу, как со свистящим шелестом одна за другой проносятся мысли в растрепанной девичьей голове.

— Картина… Откуда она? — дочь первая нарушает молчание. Вспоминаю историческую справку с элементами флирта и аннотацию к работе из буклета выставки.

— Венгрия или Словакия.

— Мне туда надо, — безапелляционно выдает Полина и вновь погружается в себя. Развязывается язык дочери только в приемном покое, где нас уже ждет взволнованная Лика. Жена заключает ребенка в объятия, и та в ответ начинает быстро тараторить ей на ухо. И без того большие глаза Лики с каждой фразой раскрываются все шире, и, кажется, еще слово — синее море выйдет из берегов, затопив удивленный рельеф лица.

Приходится довольствоваться только подслушанными фрагментами — большей частью моего внимания завладела медсестра, заполняющая карточку и составляющая анамнез. Выхватываю: «Повилика», «художник», «первая», «любовь»… Не успеваю удовлетворить любопытство — анализы, тесты и обследования утягивают дочь и жену в длительный круговорот, спустя несколько часов которого мы наконец-то оказываемся все вместе в комнате ожидания. Но утомленная Полина отгородилась от обеспокоенных родителей смартфоном и наушниками. Лика стучит ногтем по стаканчику кофе в такт моему сердечному ритму, и этот внезапный резонанс отключает мысли, подгоняя минуты до оглашения диагноза.

Распахнутая дверь неожиданно впускает Бастиана, и вид доктора Керна не сулит хороших новостей. Мы оба, я и Лика, одновременно вскакиваем с кресел. Но Бас не дает нам времени для суеты и лишних вопросов:

— Полина в полном порядке — видел краем глаза заключение. Другие новости менее радужны, — взгляд Керна останавливается на Лике: — только что в реанимацию поступил твой отец, месье Либар. И прогнозы неутешительны.

*

Закрыто! Повилика сильнее толкнула массивную дверь. Безрезультатно. Со всей силы забарабанила кулаками по дубовому полотну.

— Госпожа? — с той стороны раздался приглушенный угодливый голос пажа.

— Открой немедленно! — скомандовала баронесса, ощущая, как к горлу противным комом подступает паника.

— Господин Замен велел выполнять любые ваши просьбы, но из покоев не выпускать, — извиняющимся, но непреклонным тоном возразил юный слуга.

— Ярек! — взвыла Повилика так, что вздрогнули повара на подвальной кухне и постельничий в каморке под крышей.

Заржал в конюшне верный конь барона и девушка подбежала к окну. Внизу во дворе собиралась дружина — близкие друзья и соратники, благородная горячая кровь. Те самые, чьи крики «Ату ее!» изредка возвращались в кошмарах, наперсники сердца вероломного мужа, над которыми дочь Мокошь-матери не имела власти. Зато подвластны были Повилике побеги плюща и лозы дикого винограда, обвивающие стрельчатую раму. Распахнув окно, вслед за ароматом сжатых колосьев и прогретой солнцем земли, вдохнула она страсть ненавистного супруга. Но не тела ее желал Замен — азартом кровавой охоты пылало гнилое нутро барона. Дождавшись, когда зараженные общей на всех тягой всадники покинули пределы замка, протянула Повилика к стеблям растений дрожащие руки:

— Матушка, как меня ты спасла в час страшной невзгоды, наделила силой жизни, когда со своей я готова была проститься, так сейчас не за себя, за любовь и свет самой души молю — помоги защитить, сберечь Дар Божий, что пустил корни в сердце моем!

И восковые листья плюща прильнули к дрожащим ладоням благословенной лаской, а стебли затвердели, принимая на себя первый несмелый шаг голой ступни. Неуверенно поначалу, с каждым движеньем все быстрее спускалась Повилика, не стыдясь ни задравшихся, цепляющихся за побеги юбок, ни распущенных, взвиваемых ветром длинных волос. Жалела только, что громоздкие одежды замедляют ее, а растрепанная копна закрывает обзор. Но природа благоволила безрассудству влюбленной души — гнулись под порывами, громко шелестели листьями деревья, скрылось за облаками стремящееся к закату солнце, незамеченной добралась баронесса до стойла и запрыгнула на неоседланного быстроногого своего скакуна. По сравненью с массивным вооруженным Заменом, Повилика была легка как пушинка, а конь ее хоть уступал мощью дружинным, но скоростью мог тягаться со звуком грома, догоняющего блеснувшую молнию. Вдобавок, путь под подковами был пройден не раз и шел он мимо проезжих дорог прямиком к ждущему влюбленному сердцу.

И все равно Повилика боялась опоздать. Не слыша погони, чуяла она преследователей. Вечерний ветер доносил ненавистный запах мужниного пота, земля под копытами вибрировала в такт спешащим боевым. Сильнее вжимала баронесса пятки в бока быстроного скакуна, подгоняя его на пределе сил. Лишь на миг предательской радостью вздрогнуло сердце, не встретив на постоялом дворе дружину Замена.

— Успела! — не таясь и не скрывая лица, стремительно ворвалась она в двери таверны, взлетела по лестнице и без стука возникла посреди комнаты Матео. Оторвавшись от полотна, художник глянул с удивлением, быстро сменившимся радостью, а затем в одно мгновение вопрошающей тревогой. Отбрасывая кисти и вытирая руки, распахнул он объятия. Повилика судорожно вскрикнула, прильнула к любимому, впилась в губы лихорадочным порывистым поцелуем и тут же отпрянула, требовательно потянув за собой.

— Барон знает! Он скачет сюда, чтобы тебя покарать! Быстрее! — они уже сбегали вниз — встревоженная судьбой Матеуша, больше, чем своей участью, Повилика и все еще недоумевающий, но готовый следовать за любимой живописец.

Нетерпеливо гарцевал у привязи конь.

— Едем вместе! — Матео, оседлав скакуна, протянул руки к Повилике, но резкий смех, раздавшийся над пустым двором, заставил влюбленных обернуться. Из тени хлева, довольной ухмылкой кривя изуродованное лицо, вышла Магда.

— Ты?! — Повилика отступила на шаг, пораженная неожиданным явлением и ужасающим видом неудачливой соперницы. В лучах заходящего солнца волосы бывшей служанки полыхали огнем, а зрячий глаз горел злорадным безумием.

— Возмездие! — выкрикнула в ответ Магда и, воздев руки, точно призывая в свидетели небесное воинство, ринулась на влюбленных. Повилика инстинктивно передернулась и попятилась. Конь заржал.

— Что — противно смотреть на дело рук своих? Или думала, я давно сгинула в сточной канаве?! — порыв ветра взметнул огненные локоны, а скрюченные ладони, без мизинца на левой, потянулись когтистыми пальцами к баронессе. На миг оторвавшись от ужасающего зрелища, Повилика обернулась — одной рукой Матеуш, успокаивая, поглаживал по холке коня, а другую настойчиво протягивал ей.

— Veloce! Tresoro mio!

Благодарно улыбнулась она любовнику и вложила тонкие пальцы в протянутую ладонь. В тот же миг Магда бешеной сорвавшейся с цепи собакой вцепилась в другую руку баронессы.

— Не пущу! — взвыла нечеловеческим голосом. — Теперь он знает цену твоей гнилой души и порочной щели. Пусть увидит воочию глубину падения своей «ненаглядной госпожи»! Ты заплатишь — за мою красоту, за любовь растоптанную и за Ярека, одурманенного тобой, проклятая ведьма!

Слюна вылетала из перекошенного ненавистью рта, ядовитыми каплями оседала на шелке платья, пеной застревала в уголках губ. Повилика с отвращением отмахнулась от ревнивицы, резко выдернула руку, рванула на себя расшитый подол платья. Магда потеряла равновесие, рухнула на колени в грязь, но только с большим остервенением снизу вверх глянула на соперницу и мертвой хваткой обвила лодыжки госпожи.

— Видела бы ты лицо барона, когда он узнал! Слышала бы, какими словами костерил тебя с полюбовником! Давно истосковались его воины по знатной охоте! За каждое мое страдание вам отольется вдвойне!

Повилика попыталась высвободиться, но Магда впилась пиявкой. Сгустился воздух, напоенный ароматами сжатых хлебов с полей, овощной похлебки и березовых поленьев с кухни, разгоряченных лошадей и пышущих азартом погони и мести соратников барона. Замен и сотоварищи были уже близко — Повилика чуяла их запах в порывах ветра, ощущала дрожь утоптанной земли на постоялом дворе и наполнялась страхом всеобъемлющим, липким, требующим действия здесь и сейчас.

— Спасайся! — крикнула девушка Матео, а в ответ на не успевший сорваться с любимых губ вопрос добавила: — Меня не тронут! Беги! Спроси в деревне Карела, он поможет укрыться. Я буду следом!

Но упрямый художник лишь мотнул головой — вздрогнули на ветру непокорные кудри.

— Золотом одарил меня, дал руку облобызать, простил верную Магду господин мой Замен… — бормотала валяющаяся в ногах прислуга.

— Беды мои на своей шкуре познаешь, неверная потаскуха, а дочь твоя и ее дочери, и дочери ее дочерей уж никому изменить не смогут и сдохнут следом…

На этих словах Повилика вздрогнула, обращаясь сердцем к невинному дитя, оставленному в замке, выпустила надежную руку возлюбленного и вцепившись в подбородок распластанной девушки задрала той голову, вынуждая смотреть в глаза:

— Что вякнула ты про дочь мою, ничтожное отродье?! — голос госпожи взметнулся над постоялым двором, задрожал трепетом листьев в вековой дубраве, тревожно зашелестел полевыми травами, угрожающе зазвенел в ломких сухих ветвях. Полыхнули золотые искры в разнотравье глаз и погасли, поглощенные темнотой зарождающейся бури.

Но обезумевшая от мести Магда не заметила угрозы и бесстыже улыбнулась искореженным рваным ртом.

— Прокляты! — выплюнула в лицо соперницы. — Все вы прокляты мной до последней в роду!

Темная буря собралась в грозовое облако и накрыла спелые пашни и голубую гладь чистых озер. Яростная материнская любовь, застарелая девичья обида и жгучий страх за возлюбленного молниями сверкнули в очах. Сила, первородная и обретенная, данная от природы и взятая без спроса, живая, творящая волшебство, и темная, ненавистью прожигающая изнутри, слились в единый яростный поток. Громом ударило слово:

— Повтори! — не губами, но волей приказала Повилика и сильнее стиснула челюсть рыжей девки. Магда собралась было выплюнуть ей в лицо очередную порцию оскорблений, как внезапно губы ее искривились в неестественном оскале, а в зеленых глазах расплескался первобытный ужас затравленной добычи. Властно баронесса схватила доносчицу за горло. Слабый хрип донесся из стремительно деревенеющего рта. В попытке освободиться девушка вцепилась в держащие ее руки — и не смогла боле отнять ладоней. Скрюченные пальцы точно приклеились, вросли в запястья Повилики. Засучили по земле ноги в тщетной попытке бегства, но поднялись из грязи узловатые корни, опутали, распластали перед госпожой растений и трав. На глазах засыхала молочная в ярких веснушках кожа, меняла облик и цвет, трескалась, грубела, покрывала молодое тело древесной корой. Взлохмаченные рыжие волосы взметнулись ветром, да так и остались красными изогнутыми ветвями. Корежило, перекручивало некогда стройный стан, выворачивало живую плоть в причудливый корявый ствол. А Повилика смотрела во все еще осмысленные глаза и тягучая отравленная сила, сотканная из ненависти и насилия, собранная на постылом ложе ночами, полными отчаянья и боли, струилась по венам, превращая Магду в ни живую, ни мертвую — дерево посреди постоялого двора.

Не помня себя, не ведая границ и последствий дозволенного, выплескивала Повилика горькую злобу в мир — растоптанная честь и украденная радость, запретная любовь и материнская боль — все предначертанные страдания и пережитые горести переполнили сосуд души. За невинное проклятое дитя, за ненавистное зловонное дыхание мужа, за любимого, чья жизнь висела на волоске… За весь враждебный мир людей, растоптавший нежный росток чистого дара матери-природы, наказывала Повилика дуреху, свихнувшуюся от отвергнутой любви.

Из темного дупла, бывшего некогда ртом Магды, раздался последний сдавленный хрип, но никто не разобрал бы в нем девичьего голоса, так скрипят и трутся друг о друга ветки на ветру, да шепчут дождевые струи, устремляясь вниз по морщинистой коре.

— Так значительно красивее, — злая усмешка исказила лицо баронессы. В темной бездне глаз вспыхнуло адское пламя. Но внезапно тревожно заржал конь и та, кто не была вовсе человеком, вернулась сознаньем в мир людей. Обернувшись, Повилика встретила ошалевший от увиденного взгляд художника — охра сердолика на выбеленном страхом лице.

— Матеуш… — прошептала еле слышно, чувствуя, как сердце ее разбивается хрупким стеклом о стену пугающего отчуждения, возникшую между ними. Она не могла вырвать рук, освободить запястье из цепкой хватки ветвей, не могла сделать шага навстречу и даже голос отказывал, точно вся сила покинула тело. Желая спасти — отвратила возлюбленного от себя. Превратив обидчицу, сама обратилась чудовищем.

— Матеуш… — умоляя о прощении, всей душой устремилась к господину своего сердца. Одинокая слеза солью раскаянья мазнула закушенные губы. И художник встрепенулся, дернул плечами, точно прогоняя наважденье и взглянул как раньше, без страха, но с теплом и заботой. Не женщиной, но спустившейся в мир древней богиней предстала пред ним возлюбленная.

Протянутая ладонь в пятнах краски вновь приглашала запрыгнуть на коня, а губы беззвучно повторяли «amore», но Повилика уже нутром чуяла близость погони и бурлящую жаждой расправы кровь Ярека, босыми ступнями вбирала дрожь земли под копытами лошадей и слышала отрывистое дыхание всадников. Дернувшись, осознала, насколько крепки тиски, и горько усмехнулась — обменяв силы на месть, себя спасенья лишила. Но Матео еще могла уберечь — заструились тонкие побеги, свились в зеленую плеть и хлестнули по крупу быстроного скакуна.

Упала, повисая на ветвях Магды-дерева, отдав последние крупицы магии, Повилика. Взвился и понес вцепившегося в гриву седока верный конь. Скрылся за поворотом, все еще смотрящий в ее сторону Матеуш. И в тот же миг заполнился постоялый двор гарцующими соратниками Замена, а сам барон, ухмыляясь всем чернозубым ртом, едва глянул на обессиленную жену, взмахом кривой сабли обрубил удерживающие ее ветви и умчал по следам ускользающей добычи.

В беспамятстве баронесса чувствовала, как чьи-то руки грубо, точно мешок перекинули ее через спину коня. Едкий пот ударил в ноздри, заглушил прочий мир. Но в миг, когда сознанье почти покинуло Повилику, среди вихря далеких ароматов пробился один — необратимостью утраты пахла свежепролитая кровь. Баронесса дернулась, но сил едва хватило на слабый вздох, на языке шелестящих трав звучащий именем: «Матеуш».

Всадники копытами лошадей взрыхлили землю на постоялом дворе. Перекинулись парой хлестких, как удары кнута, фраз и разъехались. Выглянул из дверного проема испуганный трактирщик. Перекрестился, удивленным внезапным чудом — у самых ворот выросла сосна, корявый ломанный, прижимающийся к земле ствол которой походил на преклоненного в молитве человека. Печально звенели длинные серебряные иглы, глухо стонали извилистые ветви, прозрачной смолой сочился свежий сруб на стволе — там, где у молящегося находились бы сложенные ладони.