Повилика

Продолжение

«Капля по капле уходит жизнь, что питала стебель. Капля по капле страницы вбирают сок. Пальцы немеют, и кровь холодеет, но пишутся знаки, чтоб передать новой жизни исходный зарок. Лунного месяца грани нас держат живыми — время отдать, что накоплено, бремя — учить. Старые ветви врастают, чтоб стать молодыми, в новом узоре предсказаны нити судьбы».

Стих инициации, дня, когда одна из нас отмирает, завершая жизненный цикл, отдавая себя молодому прорастающему семени. Загадочный, романтичный, предвещающий взрослую жизнь. Обрекающий на путь не избранный, но предопределенный родом и тяжестью бремени Повилик. Проклятый путь.

(Хайгейтское кладбище. Лондон. 330 год от первого ростка, кусачая земля, темная ночь новорожденной Луны)

С каждым днем сила внутри крепла. Рос и округлялся живот, нестерпимо пылали самоцветы глаз, непреклонностью власти сочились слова и движения. Глубоко, далеко спрятала юная травница нежную суть, скрыла под жесткой корой мягкий стебель. Слуги кланялись, стараясь угодить госпоже. С окрестных деревень приходили старосты просить совета — влияние Повилики на барона уже не обсуждали, а принимали как должное. Свыклась и дружина — кроткая и смиренная при господине, вне его глаз молодая хозяйка демонстрировала ум и строгий нрав. В воинские дела не лезла, а в замке распоряжалась рачительно, судила справедливо, и не было в окрестностях дел госпоже неизвестных. Откуда и что ведала — оставалось только гадать. Не знал никто, что и палые листья, и молодые побеги с готовностью делятся с юной травницей. Той весной плющ и дикий виноград вымахали на небывалую высоту и обвили ставни господских покоев. Поутру баронесса открывала окна, и молодая зелень ластилась к протянутым ладоням, как ручной зверек. Лианы, покорные воле сестры своей, оплетали пальцы, отдавали весеннюю радостную сладость цветущей жизни. Но девушке было мало. Копящаяся сила — тяжелая, мрачная, берущая истоки в темных желаньях Ярека, в недрах порочной души затмевала робкую негу, дарованную Великой матерью. Все реже Повилика спускалась в сад и гуляла среди растений, все чаще по собственной воле седлала норовистого Замена и доводила до изнеможения. И эта чуждая злая сила, пропитавшая юное тело, прорастающая в нем незваным семенем, заставляла Повилику держать подле себя рыжую Магду. С мрачным удовольствием наблюдала девушка, как служанка бесится, застилая постель после супружеских утех, злорадно подмечала вожделеющие взгляды, когда муж ее, едва прикрытый нижней рубахой, разлегшись на топчане, начинал утро с бокала разбавленного вина, усмехалась, находя в покоях следы очередного доморощенного колдовства на отворот возлюбленного или наведение порчи. Ярека Повилика считала своим по праву — как уродливый шрам на зажившей ране, как надкусанный кусок пирога. А в безвыходной ненависти Магды находила странное болезненное удовольствие.

Всю прислугу помнила Повилика по именам, каждому у нее было слово для похвалы и дело по способностям. Недолго гневался Ярек, когда по воле супруги кравчий заменил кухарку, а стряпуха перешла в старшие служанки. Ароматнее и вкуснее стала еда, а в покоях больше порядка и чистоты. Камердинер прислушивался к советам госпожи, а лекарь с позволенья барона брал ее на сбор ароматных трав. Дерзила и строила козни только Магда. Чем заметнее становилась беременность хозяйки, тем сложнее служанке удавалось держать себя в руках. Ревность затмевала мозг бывшей любовницы барона. Безродная дочь бастарда, внезапно появившаяся в замке и получившая власть над сердцем и разумом господина — Повилика одним своим существованием провоцировала влюбленную прислугу на безрассудства.

Обессиленный после ночи, захмелевший от ласк, Ярек Замен, не стыдясь вошедшей прислуги, запустил руку в глубокий вырез ночной сорочки, сжал упругую, налитую соком растущей жизни грудь супруги и оставил затяжной поцелуй на подставленной Повиликой щеке. Не глянув в сторону Магды, барон довольно облизнулся, натянул штаны, с неожиданной нежностью погладил округлившийся живот жены и покинул покои.

С грохотом опустила служанка на стол поднос с завтраком. Баронесса не отреагировала на звук, изучая свое отражение в маленьком ручном зеркале. С завистью зеленые глаза буравили сидящую на постели госпожу. Повилика усмехнулась, наблюдая, как кривится сведенное ненавистью лицо Магды.

— Подай платье. То, что вчера доставили из Беча.

По тяжелому итальянскому бархату глубокого синего цвета раскинулась роскошная вышивка — алые и золотые тюльпаны поднимали бутоны, стремились ввысь от края подола к поясу, не стянутому корсетом, учитывая положение госпожи. Подавая наряд, пальцы Магды вцепились в дорогую ткань: «Почему не я, а она наслаждается жизнью в этих роскошных покоях, ест с красивой посуды, носит модные наряды? Чем эта безродная крестьянка лучше?! За что меня — молодую, румяную точно наливное яблоко, горячую как солнце в разгаре жатвы, любимый прогнал прочь?!»

С прошедшей осени мучилась девушка этими вопросами, обращалась за советом и к старой знахарке, имевшей недобрую колдовскую славу, вопрошала и у отца небесного и прислужников его на воскресных исповедях. Набравшись смелости, однажды зимой пробралась в покои барона, улучив ночь, когда Повилика мужа к себе не подпустила. Нырнула обнаженная под одеяло, прижалась к боку спящего Ярека, принялась целовать и гладить. Дрогнули губы Замена и сорвалось с них ненавистное имя:

— Повилика, госпожа моя…

Но как только открыл барон глаза, тут же решительно оттолкнул от себя служанку, выставил за дверь в чем мать родила. Хоть выпороть не приказал и то хорошо. Чтобы мужчина вот так добровольно и яростно отказывался от предлагаемого удовольствия, девушка сама не встречала и от других не слышала. Не иначе — причиной тому ведовство. С тех пор лишь укреплялась ее вера в ведьмовские происки, копилась ненависть, и черствело сердце Магды. Вот и сейчас, помогая госпоже одеться, норовила затянуть посильнее, а расчесывая дернуть побольнее. Но Повилику точно раззадоривала ее злоба.

— Мой супруг на днях дает бал в Шельмец-Баньи. Поедешь со мной. Может, приглянешься кому из дворянских слуг. Ожидаются высокие гости из самой столицы.

Пренебрежительное превосходство соперницы, то, как высокомерно вчерашняя деревенская девка держалась с проигравшей битву за сердце Замена, стало последней каплей.

— Проклятая ведьма! — рыжая плюнула под ноги, почти задев расшитый тюльпанами подол. — С тех пор как ты появилась в замке, господин сам не свой! Он забросил набеги, не горит охотой, не возносит молитв…

— И не делит ложе с прислугой, — закончила баронесса.

Служанка от возмущения пошла красными пятнами.

— Он прозреет! И тебя сожгут на костре вместе с выродком, что ты носишь!

— Познавший мои ласки — других уже не захочет. И нам не пристало делить мужчину, что свой выбор сделал. Выпьешь со мной в знак примирения? — Повилика медленно встала, размеренно подошла к столику, взяла массивный кувшин и щедро налила вина в два глиняных кубка. В движениях хозяйки замка, за нарочитой плавной мягкостью таилась угроза. Потемнело, точно солнце зашло за тучи, и в наступившем полумраке вспыхнули разноцветные глаза.

— Госпожа? — Магда отступила на шаг, испуганно моргая. Она уже пожалела, что не сдержала внезапный порыв. Растерянно оглядела покои в поисках убежища, и пораженная, замерла. Витраж на окне пропал — всю раму снаружи обвили плющ и дикий виноград. Служанка готова была поклясться — еще поутру из покоев открывался вид на окрестные поля, а сейчас только листья стучали по цветному стеклу, точно прося впустить их.

— Выпей со мной, — настаивала баронесса, протягивая кубок и прожигая соперницу колдовскими самоцветами глаз.

Пятясь, скандалистка уперлась в дверь. Заперто. Магда навалилась спиной — безрезультатно. Повилика улыбнулась — холодно, жестко — точь-в-точь, как Ярек, когда ссылал неугодных на рудники.

— Пей! — громкий голос не терпел возражения, подминал волю, принуждал подчиниться, и рука сама собой приняла чашу из тонких цепких пальцев хозяйки. Еще больше потемнело в комнате. Только глаза Повилики горели, да от кожи ее, Магда готова была поклясться, исходило сияние подобное лунному свету. Девушка хотела зажмуриться, но веки точно вросли в глазницы. Попыталась пролить кубок на ковер, но тело одеревенело.

— До дна! — тихий приказ прошиб до панического озноба, нестерпимой болью взорвался в сознании, властно сжал сердце. Служанка подчинилась — припала к краю и выпила, превозмогая тошноту.

— И впредь не путай ночной горшок с господской посудой. Думала, я твоих испражнений за винным духом не разберу?! Или хотела дорогого Ярека этим дивным вкусом поподчивать?

Магда не слышала. Ее рвало, выворачивало, скрючивало пополам и бросало под ноги госпоже. Повилика брезгливо отошла к окну. Солнечный свет вновь озарил комнату, а взгляд баронессы смягчился.

Тем же вечером рыжую вновь определили на кухню, а из деревни в услужение прибыла старая Шимона. Госпоже надоели игры — пришла пора продолжать род.

*

— Почему ты бросил музыку? — Бас ведет яхту вдоль берега, надеясь до темноты успеть к ближайшей французской марине.

— А ты? — отвечаю вопросом на вопрос, выстукивая вчерашнюю мелодию ногтем по натянутому лееру.

— А я не бросил, — Керн широко белозубо улыбается:

— Врач, играющий на саксофоне, это весьма сексуально. Регулярно слышу подобное.

— Ты и без него знаешь на какие кнопки жать, — вспоминаю вчерашнюю официантку и вновь дивлюсь, как легко она согласилась пойти с нами.

— Эта магия, мой одомашненный друг, доступна всем, находящимся в поиске и бегущим от обязательств. У вас, семейных, прокачиваются навыки иного рода, — Бас знает на что давить. Упоминание семьи сразу переключает мысли на Лику и Полину. Не могу не думать о них. Перебираю в голове режим дня, отмечаю — вот сейчас дочь возвращается с занятий по живописи, а жена в это время обычно берет перерыв в мастерской, и они болтают на кухне — обсуждают вышивки подушек или свежие эскизы. Сердце отзывается болью, а в висках шумит. Приходится отвернуться от Керна и спустить со лба солнцезащитные очки — глаза слезятся. Вероятно, от ветра в лицо и яркого солнца. Или от избытка непрошенных чувств.

— Среди моих приятелей — ты единственный продержался так долго. Все давно развелись, некоторые неоднократно. И знаешь, что абсолютно каждый делал перво-наперво, обретая свободу?

Я поворачиваю голову в сторону Керна, надеясь, что жест выглядит заинтересованно, а выражение лица не прочесть из-за очков.

— Напивался и клеил симпатичную девку. Ничего не напоминает?

Улыбаюсь в ответ криво, углом рта, понимая, что при встрече даже не узнаю Ханну, зато пальцы продолжают выстукивать мелодию, в которую вплетен их с Басом полуночный танец.

Друг отвлекается от румпеля и одаривает меня профессиональным рентгеновским взглядом:

— Влад, что ты здесь делаешь?

Этот тон мне хорошо знаком — доктор Керн не отцепится, пока не соберет весь анамнез и не поставит диагноз.

— Прячусь от Повилик, — говорю и сам понимаю, как нелепо это звучит.

— От всех сразу? В том числе и от дочери? — продолжает напирать Бастиан.

— Конечно нет! Только от тещи и жены.

— Виктория, насколько я понимаю, проблема месье Либара.

Себастиану легко говорить — не в его воспоминаниях мать Лики выливает в кофе свое зелье и открытым текстом желает зятю скорейшего вечного успокоения.

— Которая разрешится в быстрые сроки, — мрачно бубню под нос.

— Сколько ему — шестьдесят, шестьдесят два?

Киваю, не в силах вспомнить точный возраст Робера.

— Прилично продержался, — Керн задумчиво изучает морскую даль. — Виктория, вероятно, на строгой диете. Как думаешь, на сколько тебя бы хватило?

Пожимаю плечами — я как-то не удосужился уточнить у жены ее ежедневную потребность в еде:

— Хочешь, позвони — спроси, — ерничаю под пристальным интересом приятеля. Бас тут же прикладывает ладонь к уху, имитируя разговор:

— Лика, дорогая, это доктор Керн. Подскажи, на сколько приемов пищи ты планировала разделить своего драгоценного супруга? Не считала? А если представить, что один раз, это, скажем, палец? О-оо, уже доедаешь вторую ногу? А ты хорошо выглядишь, при таких аппетитах.

И тут Бастиан меняется в лице, вытягивает губы трубочкой, идиотски округляет глаза и изменившимся голосом, протягивая слова, выдает:

— Себастиан, милый, я так одинока и голодна. Составишь мне компанию за ужином?

Смеюсь и кидаю в Керна рубахой, которую до этого использовал вместо подушки. Бас ловко ловит и ухмыляется:

— Ну серьезно, у них же должен быть график приема, оптимальная доза…

Срываюсь на хохот, с трудом выдавливая:

— Погляди, может, у меня на спине рецепт написан?

— Точно, рецепт! Он должно быть в книге. Как та, из которой ты страницу дернул.

— У Лики такой нет, — вспоминаю упреки тещи.

— Может в тату зашифрован? И у Полин, и у Виктории весьма искусные рисунки на коже.

Отрицательно мотаю головой. Татуировок у Лики нет, в этом я убежден на сто процентов. Непрошено перед глазами встает обнаженное тело жены под струями воды за прозрачным стеклом душевой кабины. Моргаю, отгоняя видение, но память услужливо подсовывает детали, добавляет запах шампуня и тихие звуки стонов согласия, когда я составляю жене компанию.

— Что происходит, когда еда кончается или портится? — тяга к научным изысканиям у Баса в крови.

— Предполагаю, умирают с голоду или находят нового донора, как Виктория своего профессора после смерти отца Полин.

— Интересно, долго они протянут в одиночестве? Человек без еды может продержаться около месяца, без воды — не более пяти суток. А Повилика без мужчины? — Керн размышляет вслух, разглядывая наполненные ветром паруса и слегка корректируя курс. А я впервые задумываюсь — действительно, сколько отведено Лике? Неделя? Месяц? Год? Что с ней будет без меня?

Этот вопрос поселяется на задворках сознания и постоянно всплывает в голове. Спускаю паруса, завожу мотор, наблюдаю за четкими движеньями Баса, машу встречным лодкам, отвечаю на реплики и поддерживаю разговор, но внутри гудит тревогой, точно трансформатор под напряжением Ликина фраза в ночь перед расставанием: «Я умру без тебя…» Что за дурацкая насмешка судьбы — я умираю рядом с ней, а она без меня! Как легко, оказывается, сбежать, спасая себя, и как нехотя взваливается на плечи груз ответственности за чужую жизнь.

Мы подходим к берегу на французском приграничье — из примечательного только огромная стоянка яхт, все интересное в глубине материка. Спрыгиваю на деревянный настил, креплю швартовый и замираю, наблюдая, как аккуратно и уверенно ведет Бас свою красавицу. По причалу идем молча — Керн слегка пританцовывает, привыкая к твердой земле после морской качки, а я методично мысленно пролистываю альбом семейной жизни. Но ответов нет — как нет в моем сердце ненависти к жене, а в душе испуга за свою жизнь. Боязнь иного рода разрастается в груди, но я гоню ее до поры до времени.

Первый попавшийся ресторанчик на берегу похож на салун из фильмов про Дикий Запад. Длинная стойка, в центре сцена для выступлений, рядом с ней старое и, вероятно, расстроенное пианино. От вида инструмента музыка внутри взрывается, оглушает на мгновение и требовательно толкает в волшебный мир семи октав. Пока Керн заказывает еду и напитки, я уже поднимаю лакированную крышку и осторожно пробегаю пальцами. Удивительно — фортепьяно звучит прилично, отзывается теплотой на умелые касания, и я, точно влюбленный подросток, получивший приветливый отзыв на первую ласку, берусь за дело всерьез.

Кроме нас в заведении — человек десять. Судя по обветренным загорелым лицам — все бывалые морские волки, не то, что мы, впервые за сезон вышедшие в море. Им бы подошло буги-вуги или древняя кабацкая классика, чтобы все в едином порыве стучали кулаками и драли глотки, подпевая знакомые слова. Но мне мучительно надо высказаться — впервые за пятнадцать лет. Прохладные клавиши быстро принимают тепло пальцев. Благодарным эхом отзывается пианино на взятый аккорд. Гул в зале стихает — на меня глядят с интересом. Ждут бесплатный концерт. А я не в силах противиться вновь обретенному дару. Посеребренные лунным светом волны накатывают, и мелодия обретает голос. Из постукиваний пальцев, нот на обрывках и ритма в голове рождается робкая, как порыв ветра, неумолимая, как надвигающийся шторм, тайфуном рушащая привычный мир музыка моей любви и жизни. Руки яростно взлетают и внезапно замирают, пронзают сердца неистовой яростью и берут за душу запретным откровением. И я вспоминаю — каждая мелодия, как личный сеанс психоанализа, победа над демонами или принятие поражения. Обнажение нервов и рассказанная по секрету сокровенная тайна. Так я сочинял в молодости и так же играю сейчас. Погруженный в музыку я выныриваю на поверхность только под нестройные аплодисменты.

Рядом стоит Керн — восторженный, с горящими глазами, точно мы вновь юнцы, готовые разбивать сердца старшеклассниц на школьном балу. Подвигаюсь, уступая приятелю место на скамье. А после мы играем в четыре руки все подряд — от классики до забытого репертуара нашей группы. Бас еще и поет, через строку забывая слова, но немногочисленные зрители подхватывают с восторгом, заменяя паузы универсальным «на-на-на». Мы бьем по клавишам, пока пальцы не начинают ныть, а запястья не сводит. А после одновременно смеемся и обнимаемся как раньше за кулисами после концерта. Нас зовут за все столы сразу, бармен проставляет выпивку «за счет заведения», и мы бахаемся за стойку еще немного не в себе от пьянящего счастья чистого неразбавленного творчества.

Все эти годы я был лишен самого себя. Повилики забрали мою суть, превратив в медленно умирающую на берегу рыбу, открывающую рот, бьющую хвостом, забывшую о плаванье на просторах океана.

— Я не бросал музыку, — отвечаю на давно заданный вопрос. — Я ее утратил, а теперь обрел.

— Вижу. — Бастиан задумчиво разглядывает жидкость в высоком бокале. — Все эти годы я тебе завидовал.

Удивленно вылупляюсь на друга, пораженный откровением, а Керн продолжает, не оборачивая головы:

— Красавица жена, фантастически понимающая, до неприличия верная и любящая, озорная егоза-дочь, талантливая в отца, уютный дом, где хочется находиться подольше — до того там тепло и хорошо. Все, чего у меня нет и, видимо, уже не будет. И ты — размеренно довольный, точно нашел свое место в жизни. А то, что забросил музыку и мечты, так с кем не бывает. Все мы, взрослея, утрачиваем часть себя. Серьезным и сознательным нам кажется — это разумная плата за успешную, состоявшуюся взрослую жизнь. Твоя со стороны выглядела, как сказка.

— Сказкой и была — ширмой, представленьем для окружающих. Театрализованной сервировкой главного блюда. Галлюцинацией под анестезией, чтобы жертва не рыпалась и сидела на алтаре добровольно.

— Не нагнетай. И дом, и жена с дочерью настоящие. Да и отношение Лики к тебе выглядит вполне искренним, — Бас не глядит в мою сторону, а пересчитывает взглядом бутылки в баре.

— Конечно, искреннее. Искренняя любовь к еде! — зло выплевываю обиду, раздраженно и залпом выпиваю обжигающий теплый коньяк. На это Керн косится осуждающе — благородный напиток требует вдумчивого медлительного смакования. Но мне плевать — наливаю двойную порцию и спешу продолжить.

— В той или иной степени мы все — ментальные каннибалы. Даже я, — Бастиан останавливает мой порыв, положив руку на плечо и заглянув в глаза.

— Спроси любого женатого — и тебе расскажут, как законная супруга между делом выедает мозг своему благоверному. Оглядись вокруг — люди добровольно ищут зависимости, чтобы упростить жизнь, достигнуть желаемого, сбежать от ответственности. Почитай классиков — вся природа человеческих отношений построена на симбиозе — взаимовыгодном паразитировании, где слабый выживает за счет сильного, а сильный отдает часть навыков, энергии, а иногда и жизни для защиты нуждающегося. Подумай, что ты приобрел, а что потерял?

— Потерял себя… — говорю очень тихо, но Бас насмешливо выгибает бровь.

— Вот он ты! Сидишь, глушишь дорогой коньяк, как дешевое пойло. Отказываешься от доступных красоток, в силу закоренелой семейности, и играешь, точно бог шепчет на ухо. Влад, каким я его знаю — иногда до скучного правильный, непостижимо талантливый и верный на уровне днк.

— Годы жизни, — продолжаю тихое нытье над бокалом.

— Брось! — Керн раздраженно хлопает по стойке, и бармен оборачивается, готовясь повторить заказ. Но приятель отрицательно качает головой:

— Нет другой реальности, в которой ты — известный композитор, а я — саксофонист. Гадать, что было бы — путь в никуда. Если бы ты не встретил Лику, если бы я не влюбился в Полин… Ты пятнадцать лет был счастливо женат на женщине, которую выбрал сам — по доброй воле, чтобы быть с ней в болезни и в здравии! А мне потребовалось пятнадцать лет, чтобы признаться — чертова татуировщица видела меня насквозь. С этим долбаным клеймом — я стал самим собой. Не спившимся музыкантом средней руки, волочащимся за каждой смазливой официанткой, а доктором Себастианом Керном, который знает и любит свое дело. Отмотай назад и спроси того парня в переулке — и он с готовностью не пойдет — побежит снова набивать сердце, обвитое плющом. Только в этот раз наберется смелости для поцелуя. Потому что лишних десять лет одинокой немощной старости ничто в сравнении с годами, прожитыми вместе.

Бас замолкает, стискивает зубы так, что выступают желваки, а затем опрокидывает в себя содержимое стакана и делает знак бармену.

— Не знал, что Полин так тебя зацепила.

— Никто не знал. И уже не узнает. Черт ногу сломит с этими Повиликами. В любом случае — она дала мне многое, но не далась сама, — эмоции Бастиана утихают, уступая место меланхоличной задумчивости:

— Но быть обманутым, безусловно, обидно. Вопрос в том, сможешь ли ты простить?

И мы пьем, не чокаясь — каждый за свою боль и потери.

*

Всю ночь я ворочаюсь с боку на бок. Слышу плеск волн о борт, крики чаек и моторы проходящих лодок. Из кормовой каюты доносится размеренный храп Себастиана. Мерно жужжит маленький холодильник на камбузе. Беспокойно пульсирует в висках не находящее покоя сердце. Каруселью на изнанке опущенных век крутится закольцованная память — Лика, бегущая мне навстречу по лавандовому полю, Лика, держащая на руках малышку Полину, Лика, смахивающая слезу, в объятьях отца, Лика, улыбающаяся во сне. Когда же дремота наваливается — виденья меняются. Теперь моя жена немощна, прикована к постели, а дочь печально сидит в изножье кровати. «Умру без тебя», — приговором звучит в голове, и я вырываюсь из тяжелого бреда, открываю люк над головой и смотрю в звездное небо. Свет луны рассыпает причудливые тени по стенам каюты, двигающиеся в такт волн. Измотанное сознание узнает в бесформенных очертаньях силуэты людей — высокая девушка держит за руку пухлую не оформившуюся девчонку. Та доверчиво льнет к ней, прижимается всем телом.

— Наконец-то мы вместе, сестренка. Я так долго тебя ждала, — говорит старшая и силуэты сливаются воедино, прорастают друг в друга и расползаются плетистыми стеблями вьющейся розы по потолку.

Просыпаюсь в холодном поту. Солнце встало. Через открытый люк пахнет морем и кофе. Внутрь заглядывает растрепанная голова Бастиана:

— Какие планы на сегодня, спящая красавица?

— Я еду домой, — и от принятого решения музыка внутри из тяжелого grave ускоряется до возбужденного allegro.

*

От стены к стене мерил Ярек шагами широкий коридор. Пировала внизу дружина в ожидании первенца, но сам господин не отходил от покоев жены. Тихие стоны и громкие крики доносились через закрытые дубовые двери. Один раз выглянула Шимона, отмахнулась от вопросительного взгляда барона и потребовала еще чистых простыней. С полудня у постели Повилики дежурил лекарь, но лишь когда молодая луна тонким месяцем полоснула темное небо, раздался первый детский плач.

— Будто кошка мяучит, — удивился Замен и осторожно заглянул внутрь. Старая служанка было зашипела на мужчину, но затихла под повелительным взглядом госпожи.

— Девочка, — извиняющимся тоном сказал лекарь, убирая в сумку нехитрый скарб. Но Ярек во все глаза глядел на утомленную родами жену. Бледная, с прилипшими к потному лбу и вискам длинным прядями, во влажной, облепившей тело рубахе, подол которой алел от крови, Повилика показалась барону прекрасным видением, мадонной, держащей на руках младенца. Маленький сверток, прижатый к груди жены, уже не кричал, но сопел и подрагивал. Осторожно, точно хрупкую дорогую вазу взял мужчина новорожденную дочь. На красном личике узкие щелочки глаз приоткрылись, показав черную радужку — один в один как у барона.

— Моя, — прошептал Ярек, и прижал ребенка к груди.

— Моя, — эхом повторила за мужем Повилика.

По настоянию священника, рекомендациям лекаря и грозным замечаниям Шимоны, Ярек был вынужден дольше месяца посещать покои жены только с визитами вежливости. Отсутствие близости тяготило барона и давало надежду Магде. Но рыжая полюбовница стала невидимой для Замена. Вместо доступного молодого тела предпочитал барон добрую охоту с верными товарищами. Рано утром отмахивался от прелестей принесшей в покои завтрак прислуги, а по вечерам и вовсе приставил к дверям стражника, чтобы никто кроме сенешаля и постельничего не беспокоил господский покой. Вопреки ожиданиям власть Повилики над мужем не слабела. Наоборот, с рождением дочери что-то переменилось в лютом нраве хозяина. В спальне супруги Ярек мог подолгу сидеть, не сводя глаз с Повилики, хлопочущей у колыбели Виктории, умилялся первым улыбкам дочери, а изредка поутру сам приносил с кухни теплое козье молоко, которое Шимона давала малютке, пока госпожа почивала, восстанавливая силы. От кормилицы баронесса отказалась, не желая подпускать к дочери чужаков.

В тот день еще затемно холодный северный ветер принялся обрывать с деревьев последние листья, жалобно скрипели и бились о ставни лозы дикого винограда, стонали и болели на бурю кости старой Шимоны. Оттого служанка поздно спустилась на кухню, оттого Повилика сама встала к проснувшейся дочке, и разбуженный непогодой барон принес молоко. Поджидавшая у порога Магда с поклоном вручила господину керамический сосуд с узким округлым носиком, через который малышку поили питательным напитком. Довольный тем, что не придется спускаться по узкой лестнице на кухню, господин одарил бывшую любовницу чернозубой улыбкой и даже кинул медяк, в знак благодарности.

В покоях баронессы горел камин, а Повилика напевала, качая колыбель. Медленно подошел Ярек к жене, откинул со спины тяжелые длинные волосы и поцеловал обнаженную шею. Не оборачивая головы, женщина погладила гладко выбритую щеку, вбирая крупицы силы, что устремились к ней сквозь кончики пальцев.

— Я вызвал художника из столицы. Весной он прибудет писать твой портрет.

Но жена не обрадовалась новости. Тело в руках барона напряглось, резко вздрогнуло, сбрасывая объятия, и высвободилось. Заблестели ярче огня в камине самоцветы глаз, раздулись ноздри, а губы сжались тонкой нитью. Стремительно подбежала она к столику, где оставил Ярек кувшин с молоком, и принюхалась.

— Кто дал тебе это?! — громче бури за окном прогремело в комнате. Удивленный преображеньем супруги, всегда кроткой и смиренной при нем, барон ответил не сразу. Повилика меж тем напирала, держа сосуд в вытянутой руке.

— Магда, рыжая с кухни.

— Зови!

Служанку обнаружили спрятавшейся в конюшнях. Дрожащая и растрепанная предстала она перед четой Замен.

— Пей, — приказал барон, указав на сосуд с молоком. Магда отшатнулась, бросив косой взгляд на Повилику. Хозяйка замка ответила с леденящим душу высокомерием, за которым явно слышалась угроза:

— Делай, что говорит господин.

Девушка рухнула на колени, сцепила пальцы в замок и взмолилась.

— Богом молю, пощади! Сама не ведала, что творила! — в зеленых глазах плескался неподдельный страх.

— Скажи барону, что в молоке, — слова Повилики резали воздух, хлестали преклоненное тело подобно пощечинам.

— Сонная трава, — едва слышно пробормотала служанка и зарыдала, падая ниц и целуя сапоги господина.

— Белладонна — с отвращением прошипела баронесса и сунула кувшин под нос отравительнице. — Со свету сжить невинное дитя надумала?

Магда прижалась к ногам Замена в поисках защиты, но мужчина яростно пнул девушку под ребра. Служанка заскулила, отползая подальше от хозяйского гнева.

— Пощади, — закапала с губ кровавая пена. Но ярость уже закипела в горячей крови и, подпитанная ненавистью Повилики, мстящей за дочь, выплеснулась на несчастную.

— Стража! — крикнул барон.

— Ярек, любимый, прости, — Магда подняла заплаканное лицо в тщетной надежде воззвать к былым чувствам. Замен ответил — оплеухой, унизанной перстнями ладонью, впечатывая фамильный герб в усыпанную веснушками щеку, разбивая в кровь пухлые алые губы.

— Десять ударов плетью и день у позорного столба, — отвернувшись, барон увидел лицо жены. Глядя как стража выволакивает за дверь воющую от ужаса девушку, Повилика улыбалась — торжествующе удовлетворенно. Приговор был подобен смерти — буря за окном несла ледяной холод близкой зимы.

*

Первый удар разорвал грубую ткань рубища. От второго она окрасилась алым. Третий воедино сплавил плоть и полотно. На четвертом подкосились ноги и веревки впились в тонкие запястья. На пятом плеть располосовала плечо и щеку. На шестом сознанье милостиво покинуло терзаемое тело.

— Закрой ставни, — распорядилась Повилика Шимоне, когда голосящую Магду только вывели во двор и привязали к столбу.

— Шум мешает спать малышке Виктории.