Повилика

Прощание

Лунный цветок, добровольно покинувший стебель, суть свою примет, свободу забытому дав. Горечью сердце исполнится, нить обрезая. Жаром согреет источник сердечной росы. Зерна живые утратят способности к всходу, в прах обратятся, в судьбы жернова угодив. В море камней многоликое эхо прощанья ляжет прощеньем, на теле оставив свой след. Дар очищенья по капле впитается в стебель, жизнь подаривший и смерть получивший взамен. Принята жертва. Цветок увядает. (Пендл Хилл, Ланкашир. 328ой год от первого ростка. Падающие листья. Полнолуние)

Утром в спальне Лики нет. Как нет и моей вчерашней уверенности уехать в домик на берегу. События с момента пробуждения в больнице видятся как в тумане и кажутся странным сном. Всему можно найти рациональное объяснение — думаю я, спускаясь на кухню. Только вот с каждой ступенькой разумного в моей голове все меньше, а фантастических идей все больше. Точно размеренная жизнь осталась нежиться в теплой супружеской постели, а вниз по лестнице крадется подозрительный параноик, неуверенный в главном — в своей семье.

Запах свежеобжаренного кофе бодрит и немного упорядочивает мысли. На кухне Лика помешивает в сковороде зерна, постепенно меняющие цвет с травянисто-зеленых на шоколадно-коричневые. На маленьком огне рядом греется заполненный песком поддон. Жена готовит кофе по-турецки. Удивительно, обычно Лика ограничивается вариантом для ленивых и торопливых — автоматической кофемашиной, обделенной творческой фантазией и варящей изо дня в день одинаковый стандартный американо с молоком. Медная джезва в руках жены появляется по праздникам или в особо расслабленные воскресные завтраки, когда можно позволить себе до полудня ходить в пижаме и вдохновенно предаваться благому безделью.

«Чем же сегодняшний день особый?» — не успеваю толком подумать, как замечаю на стуле спортивную сумку — ту самую, которую вчера в панике набивал предметами первой необходимости. Лика оборачивается, и я вижу покрасневшие глаза и припухшие веки, точно от слез или бессонницы. Кажется, даже замечаю блеск капли, слетевшей с ресниц и упавшей в горячий кофе на жаровне. Вид расстроенной жены отбрасывает прочь идиотские идеи и сомнения — хочется утешить, обнять, защитить. И я уже стремлюсь, протягиваю руки и касаюсь мягкой фланели домашнего халата, но Лика отрицательно мотает головой, отступает на шаг назад и приказывает:

— Сядь.

В коротком слове я слышу обреченную решимость и глубокую печаль. Подчиняюсь, выжидательно глядя на жену. Тем временем она ссыпает зерна в старинную кофемолку, неторопливо вертит ручку, а после перекладывает порошок в прогретую турку. Расплющивает ножом пару коробочек кардамона и вынимает семена. Толчет их в каменной ступке вместе с комковатым тростниковым сахаром и крупинками крупной морской соли. Добавляет специи к кофе, заливает водой и погружает джезву в раскаленный песок. Плавные размеренные движенья завораживают, тонкие пальцы, сомкнутые на деревянной ручке, водят турку по кругу, кофе поднимается под ободок, и жена снимает плотную шапку из сварившихся молотых зерен.

— Спрашивай, — голос Лики выводит из медитативного созерцания.

— Что? — не сразу соображаю я.

— Все. О том что тебя мучает со дня приступа.

Незаданные вопросы принимаются мельтешить и суетиться в сознании, стремясь первыми пробиться к микрофону. Пока я мну губы, выбирая с чего начать, супруга успевает поставить на стол чашки с кофе и бокалы с холодной водой.

— Лика, что происходит? — выбираю наиболее общий, чтобы сразу не заработать сто очков психа в глазах жены.

— Я варю кофе и беседую с мужем, — проскальзывает быстрая ироничная улыбка. — Обычный кофе — без «забвения».

Показанная Полиной сцена живо разворачивается перед глазами.

— Откуда ты знаешь? — напрягаюсь, отстраняясь от стола. Лика закидывает ногу на ногу, берет обеими руками чашку и вдыхает кофейный аромат. Жмурится от удовольствия и так же, не открывая глаз, поясняет:

— Это, все же, мои воспоминания. Неужели ты думаешь, я позволю дочери бесконтрольно копаться в голове матери?

— Почему я этого не помню? — не спешу пригубить свой напиток, хотя Лика с явным наслаждением уже смакует первые глотки.

— Потому что мы этого не хотели.

— Ты и Виктория?

— Умница, Влад. — в голосе Лики столько холода, что кажется ее губами начала вещать высокомерная мадам Либар. Куда делась моя милая, ласковая жена? Женщина напротив изучает меня с отстраненной расчетливостью. Только заплаканные глаза, да нервно постукивающие по фарфору узкие ноготки выдают внутреннее напряжение.

— Но ты спрашиваешь не о том. Неужели боишься или не находишь слов?

Я возмущенно вскидываюсь и принимаю вызов. Все наблюдения и подозрения, начиная с подслушанного диалога в больнице, включая визит к немощному Роберу и подсмотренные воспоминания, выстраиваются в единую логическую цепь:

— Вы медленно убиваете своих мужей, верно? — и впиваюсь немигающим взглядом в синие глаза. Кажется, или где-то в их глубине на самом дне плещется сожаление и раскаяние?

— Нет! — чеканит жена. — Мужчины умирают от смертельных болезней, посланных им судьбой. В твоем случае, как недавно выяснилось, это — слабое сердце. Мы никого не убиваем, но наша близость ускоряет естественный процесс.

— Как?! — сказать, что я ошарашен будет слишком слабо. Я на самом пике непонимания происходящего. — И зачем?!

Лика смотрит на меня испытующе, запивает кофе чистой водой и бессознательно прикусывает ноготь приложенного к губам пальца. Она делает так всегда, когда нервничает. Родной, домашний жест — привычка жены, которой я, оказывается, совсем не знал все эти годы.

— Влад, ты помнишь начало наших отношений?

С чего вдруг понесло на воспоминания — пытается вызвать жалость или взывает к общему прошлому? Конечно, помню. Восемь лет ухаживаний. Прогулки, разговоры о музыке, фильмах, книгах. Дружба, которая неторопливо перерастала в большее. Настолько неторопливо, что я успел пережить пару романов с более доступными сверстницами. Но Лика манила, точно магнит. Радость общения, родственность душ и мучительно долгий путь до первой близости. Безмерное счастье услышанного «да» в ответ на подаренное кольцо.

— Никогда не задумывался, почему я так долго тянула?

— Привык считать это женской игрой и проверкой на прочность, — старые сомнения и юношеская неуверенность давно растворились в спокойствии семейной жизни. — Может ты просто была во мне не уверена?

— О нет, — Лика грустно улыбается и заправляет за ухо выбившуюся прядь. И мне почему-то очень хочется подвинуться ближе и ощутить запах ее волос, легкий парфюм на тонкой шее, теплое тело, покорное моим рукам… Но я вцепляюсь в край стола, как в спасительную твердыню и слушаю пугающую исповедь.

— Я с самого начала знала, что это будешь ты. Другие парни пахли карьерой, проблемами, адреналином, страстью, а ты — отдохновением души, домом и теплотой.

— Пахли? — удивленно повторяю следом за женой. — Я для тебя воняю скукой?

— Нет, для меня — нет. А вот Виктория именно так тебя и воспринимает, — Лика усмехается, но быстро возвращает серьезный тон. — Это не запах в том смысле, к которому ты привык. Скорее ощущение, настроение, эмоция, обещание — впервые я уловила его в музыке на концерте, а потом всегда чувствовала рядом с тобой. Каждая из нас выбирает мужчин под свои желания и потребности. Полин мечтала о свободе и путешествиях. Помню, как мать гордилась ее избранником — золотой мальчик, наследник миллионного состояния. А по мне — бездельник и прожигатель жизни. Много счастья принес им личный самолет?

И вновь Полин — погибшая сестра, тезка нашей дочери, незримо возникает на кухне, облокачивается о столешницу и наблюдает за собравшимися — как идут дела в мире живых последнюю четверть века? Но Лика отгоняет назойливого призрака взмахом руки.

— Я выбрала мужа неугодного матери, но близкого мне.

— И решила сжить его со свету, — буркаю я с нервным смешком. Жена в ответ смотрит серьезно:

— Скажи, как часто ты болел простудой, мучился головной болью, желудком или чем-то еще?

Задумываюсь. И действительно, со дня нашей свадьбы все недомогания, обычные для людей, обходят меня стороной. Единственная серьезная неприятность — сломанная во время неудачной велосипедной прогулки нога, и та срослась на удивление быстро и без последствий. Словно прочитав мои мысли, Лика продолжает:

— Ты нужен мне, Влад. Все женщины в моем роду после двадцати пяти лет нуждаются в мужчине — иначе мы умираем. Такова наша природа, которой невозможно противостоять. С момента расцвета мы находимся в поиске. Но выбрав однажды, мы привязываемся до конца. Без измен, взглядов на сторону, сомнений и сожалений. Я выбрала тебя и как могла оттягивала близость, после которой не будет пути назад. Видела, как ты бесишься, недоумеваешь, сомневаешься и все равно раз за разом приходишь ко мне. Чувствовала чужие духи на твоей коже, замечала женские волосы на пиджаке. Надеялась, что выберешь другую и мне придется искать альтернативу или завянуть в одиночестве. Я знала — чем раньше начнем, тем меньше времени нам останется. А мне хотелось жить с тобой как можно дольше. Источник нашей силы, здоровья, да и всей жизни — в близости избранника. Потому твое долголетие— моя главная задача и насколько могу, я защищаю тебя от болезней и проблем.

Трясу головой, в которой никак не хочет усваиваться эта эзотерическая дичь:

— Я для тебя — продуктовый набор длительного хранения — на завтрак, обед и ужин? Как ты подпитываешься и зачем — для вечной молодости?

Оценивающе смотрю на Лику — она выглядит моложе своих тридцати восьми, но при этом прожитые годы не прошли бесследно — раздавшиеся после родов бедра, мелкие мимические морщины, располневшие руки, изменившийся овал лица. Жена по-прежнему красива, но уже далеко не та юная девушка, за которой я долго ухаживал. Другое дело теща — рядом с Ликой Виктория смотрится старшей сестрой, а у них больше тридцати лет разницы. В то, что мадам Либар — ведьма, поедающая мужчин на завтрак, я готов поверить с легкостью.

— Мы дышим одним воздухом — даже это медленно сокращает твои дни. Насколько, сложно сказать. Больше всего забирает… — Лика смущается, подбирая слова, — хм-м, обмен жидкостями.

— Ты про секс?

Легкий румянец и согласный кивок.

— Поцелуи, занятия любовью… — жена замолкает, и я невольно отмечаю, как ей к лицу эта внезапная робость.

— То есть твоя мать буквально до смерти затрахала первого мужа и сейчас доедает второго?

Упоминание отца добавляет Лике твердости. Голос вновь наполняется уверенной решимостью.

— С отцом Полин Виктория увлеклась. Она была жадна и ненасытна и его едва хватило на десять лет. С Робером мать значительно осторожнее, но… — следующие слова даются жене с трудом, — не думаю, что папе много осталось. Если бы она давала ему больше свободы и отдыха от себя…

Вспоминаю, как Лика настаивала на моих коротких командировках — хотелось быть дома вместе с семьей, но жена практически уговаривала поехать на пару дней то на конференцию, то на выставку. Всегда по возвращении я находил ее осунувшейся и уставшей, но не придавал этому особого значения. Зато однажды, когда Бас предложил провести с ним часть отпуска на яхте в плаванье от «голландского женевера до португальского портвейна», Лика взбунтовалась, чем немало удивила нас с Керном — никто не ожидал шумных протестов от тихой милой женушки, поддерживающей мужа во всем и всегда. Теперь многое стало ясно — дневное голодание улучшает качество пищи, но длительное влечет тяжелые последствия для едока. Выходит, весь мой брак — просто разнообразная сервировка одного и того же обеда?

— И сколько мне еще осталось?

Неопределенное пожатие плечами. Отведенный в сторону взгляд и тихое признание:

— Без меня значительно больше. Если, конечно, тебя не угробит какой-нибудь несчастный случай или особо хитрый вирусный штамм.

Непроизвольно смотрю на собранную сумку, и жена это замечает. Грустно кивает на остывающий кофе:

— Пей и уходи.

— Вот так просто?! А как же ты и Полина? Мы сможем видеться?

— Не знаю. Не уверена. — Лика качает головой, — ты моя зависимость, Влад. Мой источник, моя жизнь, мой господин. Уходи, пока я готова тебя отпустить. Иначе уже никогда не вырвешься из убивающих пут. Вспомни Робера — неужели хочешь закончить так же?!

— Но наша дочь, я могу забрать ее?

И внезапно жена смеется — страшно, горько, точно обреченный на смерть последней услышанной шутке:

— Полина одна из нас. Она — продолжение рода. Набирающий силу молодой росток. Скоро и она почувствует зов своей природы. Ты ее не удержишь и не убережешь. Спасай самого себя.

— Кофе почти остыл, — добавляет Лика, и я покорно выпиваю все, сглаживая горечь одним глотком воды. Не зная, что еще сказать, встаю, подхватывая сумку. Жена молчит, пристально глядя мне в глаза. Останавливаю порыв шагнуть к ней и поцеловать — как всегда, перед уходом на работу. Разворачиваюсь, но уже в дверях медлю и спрашиваю:

— Кто такая Повилика?

— Повилика — это мы, — голос Лики эхом разносится по кухне и оседает пеплом на руинах моей счастливой прежней жизни.

*

Лика смотрит в окно и кутается в халат. Влад идет по дорожке к припаркованной машине. Замирает, взявшись за ручку, и глядит в сторону дома. Женщина делает шаг назад вглубь кухни — так ее не видно с улицы. Внутри щемит и давит — точно сердцу тесно в груди, и хочется выпустить наружу этот лихорадящий, отдающийся в ушах громкий стук, заглушить мучительную боль. Она берет короткий ножик для чистки овощей и зажимает лезвие в кулаке. Нервы взвывают, порез кровоточит, и внутренняя пустота заполняется внешним раздражением. Не отдавая себе отчета в действии, Лика подносит руку к недопитому стакану Влада- алая кровь капает в прозрачную воду. Когда жидкость в стакане становится розовой — выпивает содержимое залпом, а после задумчиво смотрит на все еще кровоточащую ладонь.

— Надо прижечь, — говорит вслух самой себе и опускает руку на раскаленный песок жаровни. Ожог вздувается на тонкой коже.

— Будет шрам, — констатирует Лика и включает холодную проточную воду. Первый шрам за тридцать восемь лет — начало ее новой и, вероятно, весьма короткой жизни.

Снаружи слышится звук заведенного двигателя и шуршание шин отъезжающего автомобиля.

— Прощайте, мой господин, — шепчут губы, а в темно-синих глазах цвета зимней ночи гаснет одна звезда.

*

Ветви цеплялись за изодранный подол, кряжистые вековые корни усложняли бег. Родной знакомый лес в темноте стал враждебным, пугающим, чужим. Она не чувствовала ног, ломилась в самую чащу, надеясь спрятаться в сердце дебрей. Ветви до крови царапали лицо и руки, ссадины жгло и мучительно кололо в боку, но, спотыкаясь и падая, она вновь поднималась, чтобы бежать вперед.

Увести прочь или скрыться от страшной памяти? Тело отца, оглушенного ударом дубины, осело на каменные плиты двора. Усмехаясь, черноволосый великан занес копье.

— Нет! — крикнула она хриплым, чужим от ужаса голосом. — Ты пришел за мной!

Она чувствовала бурлящее, бесконтрольное желание, одолевающее врага. Его жажда была по ней. Яростная тяга влекла одержимого к ее телу и требовала близости.

Злые глаза, напоенные азартом схватки, оставили неподвижную жертву и устремились к девушке. Но Повилика ловко проскользнула в узкую калитку и припустила по склону.

— Взять ее! — громом прозвучало над руинами замка, и собачья свора устремилась по следу. Но алаунты не представляли проблемы — не зря Карел понимал и любил собак больше людей. Его дочь с кровью отца впитала знание, а мать-природа подсказала магию трав. На опушке леса, девушка на мгновенье присела, запустила ладони в покрытую вечерней росой поросль и разноцветные глаза вспыхнули в сумерках. Дикая лаванда и серебристая полынь, душистый табак и колкая крапива потянулись из земли, отвечая на призыв Повилики. Ковром за ее спиной разрастались ароматные травы, а жалящие стебли стремились в звездное небо, закрывая обзор. Заскулил вожак, достигнув преграды, но девушка уже не слышала, углубляясь в чащу.

То, что спасло от собак не сдержало людей. Высокие сапоги нещадно ломали и топтали молодые стебли. Опушка сочилась зеленым соком и дурманила ароматами, но верные соратники и преданные слуги барона Замена со знанием дела загоняли добычу. Девушка касалась стволов и деревья нехотя выгибали корни, затрудняя преследователям путь. Задевала лианы плюща, и они удлинялись, затягивая пространство между деревьями, заставляя искать обход. Но воинов было много, а силы Повилики истончались. Да и не привыкла юная девушка так часто прибегать к своему дару. Обычное дело — сохранить урожай или вырастить в сентябре базилик, и совсем иное потерянной, испуганной, изможденной уходить от погони. И вот уже вместо преграды корявого корня земля вздымалась слабым бугорком, а стебли лишь трепетали сочувствием, но не могли защитить. Юная травница, дар Мокошь-матери, рожденная созидать и радовать, едва держалась на ногах.

Погоня настигала. Повилика спиной чувствовала разгоряченное охотой дыхание преследователей. Лошадям в чащобу дороги не было, но их всадники — молодые сильные закаленные битвами воины — не знали усталости. Ее окружали, обкладывали со всех сторон. Липкий страх забирался под кожу, приказывал остановиться, затаиться и переждать, и измученная девушка готова была внять его голосу, как внезапно сильное тяжелое тело сбило с ног, подмяло под себя и тяжелое зловонное дыханье обожгло шею:

— Попалась, паскуда! Нравятся догонялки? Посмотрим, на твою резвость под моими парнями! Думаешь, можешь просто так жить на моей земле? Сперва я заберу свое по праву господина, а после…

Повилика дернулась, со всей силы лягнула напавшего, но мужчина увернулся, вжимая плотнее в пожухлые травы и опавшие листья.

— Пришло время платить дань. Был бы твой отец посговорчивее, лежала бы сейчас на мягкой перине, а не в грязи, как нищая оборванка. Еще никто не уходил от Ярека Чернозубого по своей воле и не отдав одолженное сполна. А ты, беглянка, задолжала не только мне.

Девушка взвыла, напрягаясь, стремясь уползти. Но тут же подавилась криком и почти потеряла возможность дышать — тяжелая ладонь легла на затылок, придавливая голову к земле.

— Тихо ты! Знаю я как на вас, деревенских потаскушек, мой кожаный меч действует — после и убегать на захочешь, — с жуткой улыбкой мужчина запустил руку в кожаной перчатке между ног девушке и задрал юбку. Пленница забилась, вскинулась, пытаясь дотянуться до насильника, призвала на помощь остатки первородной силы, но вырваться не смогла. Опытный воин с легкостью удерживал ее на земле, быстро пресекая все попытки сопротивления. Разорвались, уступая натиску, льняные панталоны, раздвинулись под напором крепких бедер всадника израненные девичьи ноги, резкой болью пронзило пах. Смрадное, тяжелое дыханье обдало щеку.

— Хороша, — пыхтел барон, грубо вбиваясь в нежное тело. Навалился всей тушей, продолжая вдавливать в землю.

Задыхаясь, Повилика вцепилась зубами в выступающий корень, прокусила, ощутив во рту горечь затихающих на зиму соков, стиснула в горсти умирающие травы поздней осени и, истекая слезами и кровью, исступлённо взмолилась: «Раз не могу победить, так дай мне волю сломить дух, пробить броню, как слабый побег, что вгрызается в скалы и рушит камни. Позволь подчинить, пережить и пронзить сердце, что сгнило в груди! А коль не достойна я больше щедрости матери — разреши забрать силу, что терзает меня и на благо направить».

Без ответа осталась молитва юной девушки. Даря спасительное небытие, сознание покинуло измученную оболочку. Содрогнувшись всем телом, замер барон, получив желанное. А затем, не в силах противиться порыву, прижал к себе обмякшую безжизненную добычу.

— Моя, — рявкнул подоспевшим товарищам и поднял Повилику на руки. Спутанные волосы цвета жухлой листвы повисли, касаясь земли, и примятые травы расправились им навстречу. Но десятки подкованных сапог втоптали в грязь нежные ростки.

Господин вернулся в замок с трофеем. Бережно нес он миниатюрную девушку. Избитое, истерзанное тело ее покрывали окровавленные лохмотья. Тонкие руки безвольно свисали, а в длинных волосах запутались ветки и опавшие листья. Слуги засуетились, стремясь угодить владельцу земель от бездонного Эха до каменного моря.

— Относите в мои покои, вымойте и приоденьте. Зовите «госпожой». Да откройте пару бочонков вина — милостивый Господь послал мне не только хорошую добычу, но и красавицу жену, — и Ярек широко улыбнулся, обнажая гнилые черные зубы.

*

Повилика очнулась на утро следующего дня. Старая служанка, оставленная присматривать за госпожой, засуетилась, подбежала к постели и, промокнув губы смоченной тряпицей, протянула глиняную кружку с водой.

— Карел, — с трудом прошептала девушка. Горло, как и все тело не слушалось. Звуки вызывали едва ли меньшую боль, чем скупые слабые движения.

— Тише, милая, тише. Все хорошо. Твой муж заботится о тебе, — старушка наклонилась, поправляя подушки и подтыкая одеяло.

— Муж? — хриплый смешок разорвал и заставил кровоточить свежую ранку на губе. Рот наполнился солоноватым привкусом крови.

— Господин наш, барон Замен. По несколько раз на дню о здоровье твоем справляется. Лекаря прислал. Пока ты спала он все посмотрел. Не переживай, я рядом была — соблюла приличия. Раны болючие, да нестрашные все — скоро будешь танцевать и здоровых деток господину нашему рожать. Только вот с лошадьми тебе поучиться обращаться надо.

— Лошадьми? — недоуменно переспросила Повилика.

— Да, милая. Вон как тебя норовистый скакун сбросил. Чудом, что жива осталась, — служанка хлопотливо всплеснула руками, покачала головой собственной рассеянности и засеменила к двери, — надо ж господину сказать, что очнулась его зазноба.

— Постой! — девушка с усилием приподнялась на постели.

— Мой отец, Карел со склонов Ситно, что с ним?

Женщина замерла на пол пути. Не оборачиваясь, заговорила тихо и ровно:

— Жив он. Ввечеру на закате в деревню явился. Дузанка его приютила, ткачиха тамошняя. Но ты лишнего не болтай, госпожа. Весь замок судачит об удачном сватовстве, да несчастливом знаке. Дескать поехал молодой барон руки твоей у отца просить, и благословил его Балаш, да на обратном пути понесли кони. Карела его жеребец в чащу увез, да там и скинул, а ты с непривычки в седле не удержалась.

— Но матушка, не так все было! — в сердцах вскрикнула Повилика.

— Как-то было, забудь, — старушка вернулась и присела на край кровати. — Вся дружина божится в истине слов и дел господина, а правда твоя лишь позор и беды накличет. Радуйся счастью своему да случаю удачному, баронесса.

И, похлопав утешительно девушку по холодной ладони, служанка ушла. Повилика откинулась на мягкую перину и уставилась в расшитый причудливыми цветами балдахин.

— Повезло, — ядовитая ухмылка скривила разбитые губы, недобрым огнем вспыхнули самоцветы глаз. Неведомая ранее сила расправила плечи — первое зерно рода Повиликовых было втоптано в сырую землю.