Повилика

Проникновение

Париж прекрасен. А если сравнивать с Лондоном, все равно что внутренний дворик с чахлой растительностью и цветущий благоухающий сад. Мой воздушный пират знает все укромные уголки, и открывает все новые удовольствия. И речь не только о карте города. Жаль, что эта чувственность так губительна для него. Здесь позволительно гулять под руку и целоваться на людях. Дамы пьют вино и открыто обсуждают мужчин. Здесь хочется дышать полной грудью и творить безумства, петь, танцевать ночи напролет и признаваться в чувствах. Париж — город любви. Вот только любовь не в природе Повилик. Забота и покорность, понимание и чуткость, обольстительность и страсть — все, чтобы выжить, продлиться в веках, передать порочную эстафету следующей. Род притворщиц и паразиток, пускающий корни в сердце господина, свое сердце утратил давным-давно. Мой капитан «Альбатроса», чьи поцелуи лишают дыханья, как встречный зюйд-ост, любил бы ты меня, узнав всю правду о своей жене?

(Кафе на Монмартре. Париж. 332 год от первого ростка, кусачие холода, тонкий серп состарившейся Луны)

— Синьора Замен, прошу, не шевелитесь! В этот золотой час лучи заката призваны оттенить вашу красоту. Замрите, дайте мне запечатлеть прекрасное мгновение!

Повилика улыбнулась краешком губ и скосила глаза на молодого художника, приглашенного бароном из самой Италии. Длинные вьющиеся волосы были собраны в высокий пучок и удерживались на затылке с помощью пары художественных кистей. Темно-серые, подобные глади Почувадло в дождливый день, глаза внимательно изучали баронессу. Правая рука с тонкими, измазанными краской пальцами, взлетала над полотном, перенося на холст черты замершей на неудобном табурете молодой женщины. По задумке Ярека супруга должна была предстать в роли Мадонны, держащей на руках младенца. Но полугодовалая Виктория быстро устала позировать, закапризничала и отправилась к заботливой Шимоне. Наскучило наблюдать за процессом и барону. Критично осмотрев только начатую картину, Ярек глубокомысленно заметил:

— Похоже на Рафаэля, тот же тон лазури.

Художник поклонился будто высшей похвале, и Замен оставил супругу позировать в одиночестве — застывших в ожидании приказаний слуг господа не замечали. С прямой спиной, скрестив руки на коленях, вполоборота к окну, Повилика почти не шевелилась больше часа. Затекла шея, мучительно хотелось потянуться, размяться, а еще отворить окно и впустить в затхлую сырость остывшего за зиму замка свежий и теплый весенний воздух.

— Пан Зазикхер, — не оборачивая головы обратилась женщина к живописцу.

— Зайзингер, — поправил он. Фамилия звучала непривычно и у Повилики не получалось выговорить ее без ошибок. Предприняв еще пару таких же неудачных попыток, баронесса смущенно рассмеялась. Искренняя улыбка обнажила ровные белые зубы, а в серьезных не по годам глазах мелькнула веселая искра. Художник замер, ловя момент искреннего преображения модели. Сдержанная, отстраненная при муже, сейчас молодая баронесса глядела с лукавым задором юности и мужчина улыбнулся в ответ.

— Можете называть меня Матео, синьора Замен.

— Матеуш, — девушка переиначила итальянское имя на привычное родное звучание и, повернувшись, встретила внимательный взгляд серых глаз. Замерев у картины, задумчиво покусывая деревянный кончик кисти, Матео Зайзингер изучал ее. Закат отливал золотом в длинных, перехваченных алой лентой волосах. Карминовые губы были слегка приоткрыты, а глаза, в палитре которых великий Творец смешал все доступные краски, смотрели в ответ — внимательно, изучающе, заинтересованно.

— Божий дар, — едва слышно прошелестело по комнате, и баронесса потупила взгляд.

— Синьора? — ощущение дежавю заставило Матео отложить кисти. Этот пронзенный лучами заката зал, эта женщина с глазами драгоценного муранского стекла, весна, заливающаяся птичьими трелями за окном, и чувство, пробуждающееся в груди — все это уже случалось с ним когда-то в забытом сне, или было начертано на роду.

— Ваше имя. Оно означает «дар Божий», — голос шелестел, как молодая листва под теплым вечерним ветром. Ее хотелось слушать. На нее хотелось смотреть.

— Повилика, — чуть шевельнув губами шепнула женщина, но для художника имя взорвалось громом венецианского фейерверка. Молодая супруга барона Замена подняла взгляд, и художник пропал, забыв, как дышать. Воздух в груди закончился, а сердце упало камнем вниз и потянуло за собой в пропасть.

Влекомый непреодолимой тягой Матео подошел к модели, невесомо коснулся выбившейся пряди и отдернул руку, задев нежную мочку уха. Женщина вздрогнула, подалась за ускользающей ладонью, но глаз не отвела. Только щеки заалели смущенным румянцем.

— Синьора, ваша красота достойна кисти великих мастеров. Сам Рафаэль не мог желать лучшей Мадонны.

Художник осекся, испугавшись излишней вольности уместной для свободных нравов венецианских салонов, но оскорбительно фривольной с уважаемой замужней дамой.

— Говорят, он так же молод, как и вы, — кокетство, дремлющее до поры в каждой девушке, обрело голос, робко подняло голову и подхватило искру взаимного интереса.

— Мне довелось встречаться с синьором Санти во время учебы в Венеции, — Матео вернулся за мольберт, сбегая от колдовских глаз Повилики. Но случившегося было не обратить. Художнику хотелось говорить, а модели ловить каждое слово. И гондолы заскользили по каналам под мелодию баркаролы, хмурый Микеланджело схлестнулся в перепалке с жизнерадостным Рафаэлем, а среди ажурных колонн Дворца Дожей взметнулась стая голубей. Девушка слушала, замерев и затаив дыхание, а юноша рассказывал без умолку. Матео делился радостью пережитого, а Повилика благодарно внимала, сохраняя в памяти каждый образ, как великую драгоценность.

В тот миг под взмахи кисти и брошенные украдкой взгляды подобно картине на полотне — из невнятных мазков и стихийных набросков, добавляя по капле надежды и мечты, замешивая на одиночестве и грусти, разбавляя внешнюю красоту затаенной тягой близости понимания, судьба рисовала для двух юных душ полотно нежданной любви.

Луна успела состариться и возродиться, пока Матео Зайзингер закончил портрет супруги барона Замена с дочерью. Впервые за месяц не было нужды Повилике сидеть, замерев, у вечернего окна. Остались в прошлом долгие разговоры и бесконечные взгляды, неприлично затянутые, нестерпимые на разрыв. Осуждающе покачала головой старая Шимона, когда в десятый раз госпожа примерила и отложила очередные серьги.

— Все к лицу тебе, милая, да только опасна та красота, что от сердца идет, да не мужем греется.

Повилика зыркнула гневно на верную служанку, но женщина лишь грустно улыбнулась:

— Легче долю горькую пить, пока сладость душе неведома. Только юность на станет слушать, о чем старости поздно жалеть.

Не находя себе места ходила госпожа из угла в угол просторных покоев — неизвестная доселе тяга манила ее, заставляла метаться птицей в клетке, требовала опрометью броситься вниз по ступеням, распахнуть дверь в зал, где Матеуш собирает в дорожный короб баночки и склянки с красками, заворачивает в тряпицу кисти и бросает прощальный взгляд на законченную картину. Щеки пылали — как и все прошедшие дни под пристальным взглядом художника, покалывало тыльную сторону ладони — где вчера оставил он поцелуй, до неприличия долгий, принесший горячий пот ночных сладострастных грез. Принимая ласки мужа, впервые Повилика под закрытыми веками видела другие черты — высокие скулы и глаза, где вечный дождь манил потаенной печалью. Подставляя жадным губам оголенную грудь, представляла белые зубы, прикусывающие кончик измазанной в краске кисти. Прогибаясь навстречу ненасытной жажде супруга, ощущала обжигающую прохладу узких ладоней, касающихся нежной кожи. И шершавость льняной простыни напоминала ей узловатое полотно холста….

— Душно, матушка! — выдохнула, точно сердце из груди выплевывая, ослабила на груди удушающую шнуровку и стремительно спустилась в сад. На берегу маленького пруда, в тени ивы, распустившей до воды длинные ветви, баронесса обрела иллюзию покоя. Близкое лето шелестело в листве, наполняло воздух ароматами цветов и трав, ластилось к Повилике сочными стеблями и наливными бутонами. Медленное дыхание успокаивало сердце, укрощало нервные пальцы, теребящие кружевную кайму рукавов. Сжатые губы расслаблялись, позволяя улыбке вернуться на растревоженное бурей чувств лицо. Женщина закрыла глаза, собирая в груди накопленную силу, загоняя потаенные непрошенные мысли в сокровенные глубины глубин — туда, где весело смеется отец, где радостно катится в тачке простоволосая девочка, а душа не ведает тьмы и боли.

— Я надеялся застать вас одну, — знакомый певучий голос, отзывающийся тягучим томленьем во всем теле.

Ветви ивы раздвинулись точно портьеры, пропуская художника.

— Я надеялась, вы уехали.

Мучительно-горячая кровь прильнула к только что усмиренной груди.

— Не мог уехать, не простившись.

Один сделанный шаг и пальцы снова впились в платье, нервной дрожью комкая ткань.

— Не смогла бы проститься с вами, — и на выдохе со всей сдержанной нежностью, не губами, душой сказанное имя: — Матеуш…

— Повилика, — узкие ладони, касающиеся лица, впервые не кистью, — кончиками пальцев выводящие знакомые до мелочей черты. Влажное небо глаз над распахнутым миром всех цветов и оттенков. Весна, бушующая в молодых телах. Близость сердец, бьющихся под парчой и шелком. Губы, медлящие, таящие дыхание, горячие, влажные, сладкие на вкус.

Ветви ивы сплелись, ограждая влюбленных от мира, шелест трав заглушил несдержанный тихий стон. Поцелуй был как вечность — тягучий, неторопливый. Спрашивающий и молящий продлиться еще.

— Останься, — тонкие пальцы сомкнулись на вороте плаща, требуя большего.

— Твой муж… — обожгло шею слетевшее с кончика языка.

— Закажет еще много картин, — теперь баронесса Замен знала свои желания и была уверена в собственных силах.

Тем же вечером Матео Зайзингер получил заказ на восемь панно для церкви в Шельмец-баньи.

*

Полина хихикает, вытаскивает из ящика старые игрушки и приносит в гостиную все сшитые Ликой подушки. Меня озарило идеей, которая требует незамедлительного эксперимента. Жена наблюдает за нашей возней скептически:

— Что ты хочешь доказать, Влад? — чуть припухшие от недавних слез глаза смотрят с настороженной недоверчивостью. Но мы с дочерью переглядываемся и ухмыляемся, как заговорщики, посвященные в общую на двоих тайну.

— Увидишь, — бросаю мимоходом и с выражением максимальной загадочности ухожу в мастерскую. Через минуту возвращаюсь, держа в руках пяльцы с незаконченной вышивкой. Тут терпение Лики заканчивается — отбирает у меня рукоделие, скрещивает руки на груди и вперяется в нас с Полиной требующим объяснений взглядом.

— В память пустишь? — Полина сдает весь замысел с потрохами и усаживает свою недоумевающую мать на диван. Я опускаюсь рядом — прямо на пол и беру напряженные пальцы Лики в свою руку. Синие глаза удивленно вглядываются в наши лица, но жена быстро сдается, согласно кивает дочери, а мне улыбается, с нежностью водя окольцованным безымянным по линиям на ладони. В ответ глажу округлое колено и остро ощущаю потребность остаться с Ликой один на один. Из-под длинных опущенных ресниц меня одаривают таким взглядом, что не остается сомнений во взаимности желания. Но первым делом эксперимент. Тем более, дочь так вдохновилась, что не отстанет. С нее станется ждать под дверью спальни и забрасывать телефоны неторопливых родителей сообщениями типа: «Мам, пап, вы там скоро? Кончайте быстрее, я жду!»

— Отправимся по горячим следам, — киваю на незаконченную вышивку. Жена задумчиво касается полотна, на котором плетистая роза обвивает резную ограду. Пока введены только темные цвета — черный, оливковый, шоколадно-охристый. Местами намечена изумрудная зелень и лазурь неба. Но сами цветы угадываются лишь силуэтами, и все равно я уверен наверняка — это белые розы — знак старшей сестры.

— Давно начала? — обращаюсь к Лике.

Она критично рассматривает работу, подмечая изъяны и недочеты. Отвечает, задумчиво поддевая пальцем еле заметный узелок:

— Вчера вечером. Не спалось.

Тогда же я увидел странный сон, где плетистая роза расцвела на стенах каюты.

— Ну, что скажете? — выжидательно гляжу на двух очаровательных волшебных созданий, волей судьбы оказавшихся моей семьей.

— Неудачный выбор цвета, — выдает Лика. — Надо высветлять, заменить коричневый на беж…

— Ма-ам, дай я! — Полина тянет нетерпеливо-капризно и, получив разрешение, касается ткани. Улыбка тут же сходит с ее лица, черты обретают резкость сдерживаемых эмоций, свойственную взрослым и столь редкую у познающих мир. Молча дочь протягивает мне свободную ладонь — и я ловлю ее руку. Мы образуем круг — Лика, держащая на коленях пяльцы, ее пальцы, переплетенные с моими, и Полина, касающаяся нас обоих. А после окружающий мир тускнеет, чтобы вспыхнуть в сознанье иной картинкой.

Напротив меня в кресле взъерошенный юнец в белоснежной рубахе. Рукава закатаны до локтя. Жужжит машинка в смуглых руках, а на предплечье формируется узор. Пока результат не ясен, но я-то знаю — это сердце в побегах плюща, а передо мной семнадцатилетний Бас Керн, изнывающий от любви и боли. Как бы невзначай он задевает коленом обнаженное бедро и мои губы (губы Полин) трогает ироничная улыбка. Все чувства юного саксофониста как на ладони, а вот истинная натура его спрятана глубоко. Под прикрытием уколов иглы белая роза вонзает шипы в подноготную суть, вытягивает почти осязаемые нити — предначертанной сущностью проступает в эскизе, видимой только внутреннему взору одной из Повилик. Девушка отстраняется, разминает затекшую шею и подходит к окну. За спиной будущий доктор Керн не сводит взгляда с аккуратных, обтянутых шортами ягодиц и длинных стройных ног.

— Лимонада? — Полин наливает два высоких стакана и протягивает один Бастиану. Мой лучший друг делает большой глоток и пьянеет как от крепкого алкоголя — резко тянется навстречу, не сводит взгляда с губ, приоткрывает рот в ожидании наслаждения и… замирает, остановленный узкой ладонью с аккуратным перламутровым маникюром. В видении я чувствую запах роз, обещанье искристой радости и будоражащего наслаждения, слышу счастливый смех и джазовый саксофон, вижу другого, незнакомого мне Керна — растрепанного, беззаботного и хмельного, держащего в объятьях высокую смуглую женщину с татуировкой розы на правом бедре. Как свои ощущаю я чувства Полин — ее тягу ответить наглому юнцу и дать шанс возможному будущему, мучительно острую потребность слиться в поцелуе, желание, разливающееся по телу, требующее принять предлагаемую любовь и отдаться порыву. Но под узкой ладонью цвета молочного шоколада, под влажной от пота белой рубахой неистово колотится сердце Себастиана Керна, одного из лучших кардиологов современности, но весьма посредственного саксофониста.

— Это не твой путь, дружок, — отвергают Баса карминовые губы. Я чувствую сожаление и грусть от добровольного прощания с прекрасной несбыточной мечтой. Вновь тихо жужжит машинка, и проступает на предплечье определяющее судьбу тату. Но теперь я знаю, что чувствует роза, когда на отломанной ветке засыхают нераспустившиеся цветы.

— Это был дядя Бас, да? — Полина аж подпрыгивает от восторга, звонким вопросом возвращая нас в реальность.

Киваю, еще не полностью вернувшись в настоящее.

— Круть! — резюмирует дочь и хватает подушку, которую жена сочла неудачной и много лет назад определила жить в прикаминном кресле. Не успеваем мы с Ликой возразить, как изрядно потасканная «думочка» вся в мелких фиолетовых цветах занимает место пяльцев в нашем семейном спиритическом клубе.

Эмоции другой Повилики обрушиваются на меня внезапно — адреналиновый восторг, лишающий дыхания, и легкая паника, заставляющая вцепиться в рукав форменного сюртука идущего рядом мужчины. Он успокаивающе гладит ладонь. На широком скуластом лице добрая открытая улыбка поднимает вверх кончики усов:

— Не бойся, любовь моя. Посмотри, какой отсюда восхитительный вид.

Под ногами узкий металлический трап, за спиной кабина дирижабля — его громадное пузо нависло над нами, закрывая солнце. Впереди, в нескольких шагах площадка причальной мачты, а за ней раскинулся город.

— Смотри, вон тот шпиль — это детище инженера Эйфеля — башня из металла. Мы просто обязаны выпить шампанское на ее смотровой площадке, а после прогуляться по Елисейским полям. Ты же не думала просидеть весь уик-энд в пыльной библиотеке?

Та, кто держится за мужчину, мотает головой, доверчиво прижимается к сильному плечу и делает робкий шаг на трап. Ветер надувает подол тяжелой юбки, дух захватывает от бури эмоций, капитан воздушного корабля добродушно смеется и легко поднимает девушку на руки.

— Я покажу тебе Париж, Виктория — королева моего сердца.

Но нам не дано досмотреть этот фрагмент воспоминаний. Неугомонный ребенок уже отбросил подушку и прижимает к груди застиранную и выгоревшую на солнце, некогда рыжую лесную, а теперь песочную пустынную лису. Я помню, как Лика шила эту игрушку — самую первую в последующей череде. Тогда она была беременна Полиной и закончила работу за неделю до родов.

— Виктория, как твою мать? — успеваю спросить, пока дочь не погрузила нас в просмотр новых семейных хроник.

— Да, одно из родовых имен, — поясняет Лика, и мы вновь выпадаем из реальности, на сей раз в средневековье.

Юбка задрана до колен. Голые грязные пятки свешиваются через борт. Растрепанная коса почти достает до земли. Глаза цвета мира смотрят в лазурную синь. Алый рот распахнут и заливисто смеется. Зараженный девчачьим весельем рослый темноволосый мужчина беззаботно усмехается. Сильные руки толкают вверх по склону тачку со смешливой девчушкой лет семи.

— Когда я вырасту, куплю телегу и красивую гнедую лошадь, а еще коня. Хочу, чтобы у них родились жеребята. А ты бы что хотел, отец? — пытливые самоцветы ждут ответа. Мужчина смотрит с безграничной нежностью:

— У меня есть все, что можно пожелать, мое сокровище.

— Точно! — Полина вновь неожиданно прерывает сеанс погружения в чужую память. — Там дальше она будет играть со щенком, а потом отец перед сном у очага расскажет ей сказку, про девочку рожденную из цветка, что-то вроде «Дюймовочки». Мне часто снился в детстве этот сон. Теперь понятно почему.

Дочь смотрит на растерянную Лику, а я тем временем разглядываю игрушку — у лисы глаза — пуговицы из муранского стекла — в них завитки огня и золотые искры, голубые цветы на зелени трав, вкрапления коричневой умбры и черной сажи. В виденье, что хранит подушка — девочка с разноцветные глазами и океан родительской любви.

— Понимаешь? — заглядываю в бездонное море Ликиных глаз, пока Полина убегает в поисках «материала для исследований».

Жена задумчива. Признание дается ей с трудом — тяжело переосмыслить вбиваемые с детства непреложные истины.

— Твоя связь с родом крепка, так же как у Полины, как была у твоей сестры.

— Но я не вижу ее, точнее не видела до сегодняшнего дня. Все эти рассказы Хелены и восторги других заказчиков казались мне просто витиеватыми комплиментами, милыми странностями, не более того. Я настолько слаба, что не понимаю, что творю! — Лику вновь одолевает печаль.

— Чушь! — взвиваюсь, ловлю ее беспокойные пальцы и заставляю посмотреть в глаза.

— Ожидая ребенка, ты создала игрушку, хранящую беззаботное детское счастье и родительскую заботу. Расставшись со мной — соткала картину из сожалений и выбора твоей сестры. Ты точно радио улавливаешь волны пережитых эмоций и резонируешь с ними во время творчества.

— Слухач нашел свою частоту звучания, — улыбается жена и я удивляюсь точности метафоры. Лика — моя волна, резонансная частота, гармония музыки, звучащей внутри.

— Надо было раньше тебя выгнать, глядишь, и в себе бы быстрее разобралась. — Теперь она шутит, но грусть еще топчется за кулисами смятения, не позволяет в полной мере принять происходящее.

— Нашла еще одну! — с криком, достойным рвущегося в бой берсерка, в гостиную влетает Полина. В ее руках лоскутное покрывало, похожее узором на старинную мозаику или витраж. На нем белый цветок раскрывает лепестки навстречу яркому месяцу.

— На сегодня достаточно, — Лика встает и направляется в сторону мастерской. Полина недовольно фыркает, привлекая внимания и требуя продолжения просмотра сериала о приключениях далеких родственниц.

— Это одеяло я начала, когда встретила господина своего сердца, а закончила, когда смогла полноценно называться его Повиликой. Предполагаю, что вам, юная леди, такие картинки и чувства слегка не по возрасту, — с этими словами Лика забирает покрывало из рук опешившей дочери и ласково целует Полину в щеку.

— Спасибо, моя хорошая. Благодаря вам с папой, сегодня у меня второй день рожденья.

Уже на пороге мастерской жена оборачивается, смотрит на меня и выразительно подмигивает. Спешу следом — предчувствую, что и без магического вмешательства узнаю, какие мысли и желания скрывают разноцветные лоскуты.

*

На картине высился замок, и дорога петляла, упираясь в его ворота. Длинный локон русых волос извивался на молочно-белой коже, огибал аккуратные холмы и спускался до впадины пупка. Всадник стремился к замку, а тонкие пальцы в пятнах краски неторопливо ласкали изгибы и выступы живописного рельефа. На переднем плане длинное алое платье путалось подолом в высокой траве. Тяжелый бархат покрывалом лег на теплую землю и заалели губы, измятые ненасытными поцелуями.

— Матеуш… Мой дар. Мое отдохновение… — шепот сливался с шелестом листвы, обжигал и холодил, вырывался, неудержимый, и растворялся в ответном:

— Amore mia, tresoro Повилика.

Он мог нарисовать ее портрет и в темноте с закрытыми глазами. Все черты навечно отпечатались в памяти за тот месяц разговоров и робких взглядов, что провели они в замке барона под присмотром слуг. Для церковных полотен позировать не было нужды. Но художник требовал воздух и прекрасную мадонну, а Повилика расцвела, мягкой силой и ночными ласками склоняя утомленного Ярека расширить границы дозволенного. И вот с начала лета баронесса с малышкой Викторией, Шимоной и парой слуг зачастили на пикники. Живописец поспевал следом, писал наброски и задумчиво грыз черный мел итальянского карандаша, задерживая на госпоже взгляд дольше положенного приличием. Когда б барон Замен хоть мельком заглянул в рисунки Матео, и десяток ударов плетью показались бы малой карой. Обнаженная, в одеянии длинных волос, точно Венера из морской пены, из побегов травы и лоз дикого винограда, пьянящая и неземная, представала на них во всей красе Повилика. Образ ее — недоступный, манящий, заполонил сны, лишил покоя, запутал мысли. Он помнил ее запах — то сладкий и тяжелый, как цветущий ландыш, то теплый успокаивающий, подобный нагретой солнцем сосновой коре. Он чувствовал ее вкус — обжигающий, живительный, как глоток ледяной воды в палящий зной, и тягучий, терпкий, словно выдержанное вино из заизюмленного винограда. А тело его жаждало вновь ощутить прикосновение ее рук — робкое и несмелое сначала, требовательное и жадное во власти страстей.

Но приставленные пажи опекали госпожу, старая служанка блюла приличия, а познающая мир малютка требовала внимания матери. Порывистое откровение под покровом ивы, сблизившее двоих, отступало в реальность легенд и сказаний врунов-менестрелей. Миновал месяц больших трав и в разгаре было цветение. Недоступная близость желаньем терзала душу Матео. Чувства меж ними звенели натянутой струной, сияли ярче солнечных бликов на поверхности бездонного озера, в котором мучимый жаждой любви Зайзингер тонул каждую ночь. И каждый день с упоением одержимого выводил на холстах и бумаге милые черты. Он пытался забыться с одной из доступных девок, что терлись при постоялом дворе, где художник снимал комнату. И даже выбрал ту, что статью и цветом волос походила на баронессу. Но платные ласки и купленные стоны не притупили страсть, а вызвали ярость к себе и отвращенье к ни в чем не повинной шлюхе. Не то, не так, не с той! Седлав коня, среди ночи Матео прискакал под стены замка Замена и мучил себя, точно тать, рыскающий в ночи в поисках наживы. За дубовыми ставнями, сокрытая от глаз увитыми плющом и виноградом стенами, его Повилика в этот миг отдавалась другому. Художник стонал от бессилия, сдавленно рычал, до крови прикусывая губы, но не мог перестать представлять, как покорное тело прогибается под властью законного супруга. А он — грешник, прелюбодей — на земле горел, как в Геенне, сжимая рвущуюся плоть, толкаясь в ладонь, как в желанное лоно.

Наутро, измученный бессонницей и страстью, Матео был готов сорваться, покинуть город, где не видать ему счастья. Но трусливо сбегать — низко, даже для живописцев, чьи руки не знали оружия, а лишь кисти да карандаш.

Художник был хмур, и погода вторила ему. Порывистый ветер гнал по небу неуспевающие менять форму низкие облака. Виктория капризничала, то и дело просясь на руки матери. Шимона зябко ежилась и непрерывно жаловалась на ломоту в костях. Когда же с неба упали первые крупные капли, признаки нетерпения стали проявлять и слуги. С сожаленьем глянув на Зайзингера баронесса приказала собираться. Свита спешно погрузилась в повозку и, понукая лошадей ускориться, отправилась к замку. Матео остался один. Зло и разочарованно оглядел незаконченную работу на мольберте, захлопнул футляр с красками, в сердцах отшвырнул кисть. Одумался, пошел искать в высокой траве и вдруг увидел накинутую на ветви бересклета ажурную шаль Повилики. Коснулся осторожно, разглядывая тонкое кружево. Бережно снял с куста и смял в руках, вдыхая запах — ладан и мирра.

— Я ношу ее в церковь, — бархатистый, обволакивающий желанный голос.

— Отчего же тогда мысли мои одна греховней другой? — невысохшая масляная краска с испачканных пальцев измазала светлую нить, навсегда впечатывая в волокно ржавую, точно кровь, киноварь. Горло пересохло, а язык прилип к нёбу. Художник обернулся.

Сверкнула молния далекой грозы и привязанный неподалеку конь тревожно дернул ушами. Повилика стояла в нескольких шагах — раскрасневшаяся и растрепанная от быстрой езды. Быстрее, чем раскаты грома достигли уединенной поляны, влюбленные оказались в объятьях друг друга.

Жадные поцелуи, ловящие на щеках капли грядущего ливня. Нетерпеливые пальцы, путающиеся в шнурках и застежках. Больше не было слов — лишь прерывистое дыхание, урывками в напоенном грозой воздухе, да слетающие с губ имена:

— Матеуш…

— Повилика…

Подхватив на руки, прижимаясь губами к кромке выреза, целуя ключицы, шею, мочку уха, изгиб бровей и трепет век, Матео отнес девушку под сень раскидистого ясеня. Опустился вместе с ней на колени, не прерывая ласк. Повилика неуловимо коснулась шершавой коры, и послушное ее воле дерево опустило ветви ниже, закрывая альков зелеными портьерами. Темный расстеленный плащ укрыл красный бархат платья. Отстранился, любуясь мечтой наяву, живописец. Тонкий батист сорочки дразнил, не скрывая суть. Полная грудь вздымалась, призывно блестели самоцветы глаз.

— Мадонна, — на выдохе он коснулся губами обнаженной ступни, и заскользил выше, задирая подол, покрывая поцелуями лодыжки и колени, рисуя языком на бедрах причудливые узоры, дразня, раздувая и без того пылающее пламя. Никогда раньше не испытывала Повилика ничего подобного. С той первой страшной ночи, когда Ярек взял ее силой, баронесса постигла многое, и давно не чуралась нехитрых мужниных ласк. Они стали источником силы, и платой Замена за причиненную боль. Черный оскал зловонного рта, точно тьма самой прогнившей души, ненавистной привычкой отмечал день за днем. Из ночи в ночь Повилика брала, вытягивала погубившую ее похоть, выпивала хмельную одержимость и не знала, что бывает иначе. Но сейчас, за пеленой грозы, под покровом резных листьев ясеня, тая под горячими поцелуями на прохладной в мурашках коже, впервые молодая госпожа отдавалась во власть любви и вручала себя другому. Вздрогнула, не сдержав стона, подалась, открываясь навстречу, когда нежные пальцы раскрыли набухшие лепестки и коснулись пульсирующей сердцевины. А Матео ласкал, восхищаясь рубину румянца на щеках, лиловым теням от длинных дрожащих ресниц, ежевичным вершинам оголенной вздымающейся груди. Повилика была прекраснее всех эскизов, пленительнее бесстыжих мечтаний, и он не спешил, в откровенности всхлипов и поз, получая признания. Поцелуем гасил срывающиеся стоны, бережно подводил к самой вершине чувств. С трогательной доверчивостью любовница уткнулась вспотевшим лбом в мужскую грудь, задышала прерывисто, прижалась всем телом. Ловя ее наслажденье, он вошел, разделяя миг, прижимая сильнее, проникая в глубь пульсирующего жара. И вот уже тонкие руки оплели широкие плечи и тела подхватили ритм. Двое грешников, окрыленных одной любовью, постигали древнюю магию — отдающему душу возвращается сторицей. Первозданная сила, что стоит у истоков жизни сцепляла пальцы — длинные в краске и тонкие с фамильным гербом, путала волосы — цвета спелых колосьев и сырой вспаханной земли, клеймила сердца общим на двоих чувством и возносила выше беснующихся грозовых облаков.

… На картине высился замок, и дорога петляла, упираясь в его ворота. Длинный локон русых волос извивался на молочно-белой коже, огибая аккуратные холмы и спускаясь до впадины пупка.

— Пора, — нехотя прошептали припухшие от любви губы. — Гроза кончилась, я должна возвращаться.

Матео поднялся на локте, стремясь напоследок запечатлеть в памяти образ любимой.

— Пообещай, что это только начало. — Что ни слово, то поцелуй- запястье, где стучит растревоженное сердце, грудь, что отзывается шумным вздохом, шея, пахнущая прошедшим дождем и губы, сладко шепчущие: «Матеуш».

— Обещаю, — выдохнула Повилика, и только старый умудренный годами ясень с грустью покачал раскидистыми ветвями, провожая влюбленных, покидающих его чертог.